Текст книги "Блокада"

07

День выдался таким длинным, что на ходу засыпающему Коркину чудилось, будто с давнего-давнего утра, когда он собрался в пятый раз уламывать отшельника на поход к Пустому, прошла неделя. Лес, уговоры старика, долгая дорога к мастерской, томительное ожидание и уговоры Фили, орда, резня в Поселке, налет страшных веретен светлых, живое опадающее месиво людей и коней, ужасающий ковер проволочника и поход на разоренную базу светлых склеились в голове Коркина в неразделимый комок, и, когда уже в темноте Пустой дал команду выносить из лаборатории упакованные в мешковину, как сказал тот же Филя, «приборы», Коркин работал, ничего не соображая, напрягался, как запряженная в тяжелую телегу лошадь щербатого Толстуна, которого самого, скорее всего, еще с полудня не было в живых.

Над Поселком опустилась ночь, небо показалось Коркину звездным как никогда, к тому же луна сияла в половину диска, и унесший запахи гари северный ветер обратил закурчавившийся проволочником Поселок в кочковатый луг, о происхождении которого думать не хотелось. Сразу у выхода из лаборатории Коркин увидел светящийся квадрат, в котором суетился все еще не вполне трезвый старик Сишек, и стал подавать «приборы» туда, не сразу сообразив, что сверкающая огнями комната – не что иное, как внутренности той самой машины, которую светлые отдали в ремонт Пустому. Сил на то, чтобы рассматривать при лунном свете таинственную машину, у Коркина уже не было, он подал Сишеку в светящееся нутро последний мешок, ухватился за протянутую руку, плюхнулся на мягкое, обволакивающее тело боковое сиденье и уснул. Коркин не проснулся ни когда из лаборатории вышли утомленный Филя и напряженный Пустой, ни когда механик занял место за управлением машины, а Филя уселся рядом и принялся запоминать манипуляции Пустого, ни когда машина зашуршала колесами по ковру проволочника и сзади громыхнул взрыв. Механик остановил машину, открыл боковую дверь и встал на подножку, всматриваясь в пылающие развалины, словно пытался вспомнить что-то важное, а Филя выпучил глаза и вновь превратился в испуганного мальчишку, которым еще недавно был на крыше мастерской.

Коркин не проснулся даже тогда, когда Филя и Ройнаг подхватили его за руки и за ноги и отнесли в спальную комнату без окон, где уже сладко сопел отшельник и посвистывал у него в ногах Рук, который тем не менее немедленно проснулся и переполз под бок к хозяину. Коркин открыл глаза только на следующий день и только от запаха еды, потому как не ел ничего со вчерашнего утра, но тут же вспомнил кровавое месиво на улицах Поселка и подавил рвотный позыв лишь потому, что живот у него был пуст.

– Коркин! – Запустивший в комнату через дверь снопы света Филя был подтянут, хотя красные глаза его говорили о том, что выспаться ему все же не удалось. – Предлагаю умыться, потому как на крыше накрыт стол и второй раз тебя звать никто не будет.

– Почему на крыше? – не понял Коркин.

– Тут внизу запах, – потянул Филя носом, и Коркин и вправду почувствовал пробивающийся сквозь запах еды сладковатый аромат смерти.

– А там ветерок, – постарался приободриться Филя. – С запада, свежий. Странно – со стороны Мороси, а свежий. Вода в бочке за дверью, ковш на крючке, тряпица, чтобы утереться, там же. Да поторопись! А то ветер задует с Поселка – будет не до еды. Потом Пустой хочет с тобой говорить.

Коркин кивнул, опустил ноги на застеленный травяными циновками пол и с интересом оглядел и десяток деревянных топчанов, на одном из которых он очутился неведомо как, и стены, беленные так же, как была выбелена мастерская снаружи. Бочка оказалась именно там, где и сказал Филя, и вскоре Коркин поднимался наверх, думая сразу о многих вещах: что неплохо было бы поскоблить подбородок ножом, но мыльный вар остался у него дома, и что, наверное, кухня все-таки внизу, потому как запахи поднимаются вверх, что есть и вправду очень хочется, что он впервые проснулся не с восходом солнца, а позже, и о том, заплатит ли ему Пустой, и если заплатит, то где ж Коркин разыщет теперь старосту, и что же теперь стало с его мыльным варом и со всей избой? Наверху и в самом деле был накрыт стол, вокруг которого на позаимствованных в лаборатории стульях сидели знакомые лесовики и сам Пустой.

– Сюда! – позвал Филя Коркина и кивнул ему на свободное место.

Коркин опустился на стул и только тут узрел, что перед ним стоит пластиковое блюдо, а на нем лежит порция еды, которой в другое время ему хватило бы дня на три. В центре блюда отливали салом и исходили парком пять больших розовых клубней, запеченных с травами, без кожуры. Тут же лежал пучок вымоченного с солью молодого тростника, половинка поджаренного на жире зеленого яблока, четыре отваренных с медом шляпки дубового гриба и сочный, покрытый коричневой корочкой кусок мяса! «Оленина!» – с ходу определил Коркин по форме изогнувшихся ребрышек и растерянно посмотрел на соседей. Их порции уменьшились уже наполовину, и, судя по всему, поедание остатков давалось им с немалым трудом. Тут же лежал лист пластика, на котором высились ломти настоящего, чистого, без примеси орехов дубовника хлеба и стояла плошка с чистой солью. В довершение у каждого пирующего имелась стальная кружка, которую следовало наполнять из кадушки, стоявшей недалеко от стола, над которым, кроме всего прочего, витал невыразимо сытный дух. Коркин наклонился над блюдом и стиснул зубы. Перед глазами встала вчерашняя резня.

– Нет, – пробормотал Сишек, зачерпывая из кадушки и прикладываясь к предложенному питью. – Вино – это совсем не мое пойло. Да еще разбавленное водой. Даже для утреннего прояснения мозгов не подходит.

– Было бы что прояснять, – буркнул Хантик, но никто не засмеялся шутке.

Коркин оторвал взгляд от тарелки и тут только заметил, что приведенный им отшельник сидит напротив него и с удовольствием обгладывает оленьи ребрышки. Капюшон драного плаща лежал у него на плечах, и Коркину и всем окружающим представала обычная физиономия седого старика, зубов которому уже не хватало, но аппетита доставало на пятерых.

«Плакали мои монетки, – ухнуло сердце у Коркина. – Одна рожа у старика осталась! А может, оно и к лучшему? А ну как он и в самом деле аху?»

Тем временем старик доглодал кость и бросил ее под стол, откуда донеслось уже знакомое щелканье и урчание. Коркин приподнял серую холстину и с удивлением увидел Рука, который, раскинув лапы, сидел на толстом хвосте и дробил крепкими зубами одну кость за другой. Полузакрытые глаза ящера говорили о его полном удовлетворении и счастье.

– Фьюить, – поздоровался он с Коркиным.

– Ешь, – дотронулся кто-то до его плеча, скорняк поднял голову и увидел Пустого. Тот уже был чисто выбрит и бодр. – Потом бери старика, зверя и приходи. Филипп отведет.

– Отведу, – подтвердил с набитым ртом Филя и добавил, когда механик удалился: – Только не думай, Коркин, что мы каждый день так пируем. Нет. Просто уходить придется, а всех запасов с собой не возьмешь, так что набирай жирок, пока есть возможность. Потом тратить будешь.

Коркин еще раз оглянулся, посмотрел на набитые щеки того же Фили, Сишека, который вливал в себя уже третью порцию разбавленного вина, на отшельника, на кривившегося Ройнага, на Рашпика, на оседлавшего сторожевую вышку Файка, на тщательно пережевывающего пищу Хантика. Скорняк знал их всех как облупленных, потому что каждому продавал валенки, войлок, выделывал шкуры, но теперь они казались Коркину другими людьми. Не обычными лесовиками, сборщиками, охотниками, а кем-то, кто знает друг о друге что-то важное и страшное.

– Ешь, скорняк, – сипло закашлялся Хантик. – Понимаю, наружу воротит, но что делать? Жизнь пошла трудная, каждая жрачка последней может оказаться. Ешь, бог видит, ты заслужил эту еду.

Коркин управился со своей порцией за пять минут, считая и три ломтя хлеба, и три кружки вина, которое вряд ли было способно нагнать хмель, но проглатывать пищу помогало точно. Ел скорняк быстро, стараясь не смаковать сытную еду, а просто забрасывать ее внутрь, но к концу его трапезы за столом не оказалось никого, кроме Фили и отшельника. Видно, жизнь в мастерской настала трудная, только Файк продолжал торчать на вышке, но не только прилечь – даже присесть себе не позволял и то и дело прикладывал к глазам какую-то штуку навроде двух скрепленных между собой стопок, выточенных из коровьих рогов.

– Ну, – громко кашлянул Филя, чтобы отшельник очнулся и протер глаза. – Пошли, стало быть. Пустой ждет.

Каморка механика находилась в дальнем углу верхнего яруса. Уже дважды поднявшись на крышу, Коркин так и не смог разобраться во внутренностях мастерской, потому как лестница была отгорожена от остальных помещений. Даже проем за воротами, которые теперь, когда лебедка снова заработала, перегораживала опущенная сверху решетка с калиткой, не позволял вглядеться в нутро мастерской из-за занавешивающей его за лестницей ткани. Хотя кто мешал Коркину заглянуть за ткань, когда он умывался у бочки, которая стояла возле двери спальной комнаты как раз между решеткой и занавесью? Теперь же Коркин шел вслед за Филей по узкому коридору третьего яруса, за ним цокал когтями по каменному полу Рук и кряхтел отшельник. Коридор, оставляя доступ к бойницам, шел вдоль наружной стены, а по его внутренней стороне темнели ржавчиной запертые двери.

– Здесь никто не живет, кроме Пустого, – обернулся на немой вопрос Коркина Филя. – Мы тут барахло всякое держим. В основном железки нужные, но в одной комнате глинки с отличным пойлом лежат. Сишеку день и ночь они снятся, уж сколько раз он пытался замок вскрыть, не сосчитать, – все без толку, а тут вот и живет Пустой. Редко кого он к себе зовет, повезло вам… наверное.

Филя распахнул дверь и тут же двинулся обратно по коридору. Коркин зашел внутрь, посторонился, дав войти отшельнику и Руку, и замер. Комнатка механика вовсе не была покрыта дорогими шкурами и заставлена сундуками с монетами. Она показалась скорняку огромной по сравнению с деревенскими бревенчатыми закутками, но сравнительно небольшой для громады мастерской, где-то шагов шесть на шесть. Под потолком висела белая бутылка, которая, как Коркин уже знал, называлась «лампа», но свет падал из бойниц, которых было четыре – по две в двух стенах. Из этих же бойниц дул легкий ветерок, потому как рамы окон открывались точно так же, как двери, а не вынимались из проемов, как в самых богатых избах Квашенки. На полу лежали все те же тростниковые циновки, в дальнем углу стоял обычный топчан, рядом с ним ящик с полками высотой повыше Коркина, который, как скорняк уже знал, в поселке называли «шкаф», и нередкая в деревенских домах круглая железная печка. Посреди комнаты красовался обыкновенный, но тщательно отшлифованный стол. Заканчивала обстановку четверка обычных табуретов. Отшельник прислонился к стене, закряхтел, Рук защелкал, а Коркин огляделся и вдруг понял, что стены и потолок комнаты Пустого не грязные, как ему показалось с первого взгляда, а исписанные. Каждая пядь выбеленных поверхностей была покрыта причудливыми, неровными письменами. Кое-где виднелись какие-то рисунки, значки, но больше всего оказалось букв, чтению которых мать Коркина все-таки успела обучить сына. Правда, буквы на стенах комнаты Пустого были Коркину незнакомы.

«Колдовство, – с трепетом подумал Коркин. – Пустой – колдун. Как я раньше не догадался? Сейчас он будет меня околдовывать. И денег, наверное, не заплатит».

– Проходите. – Вошедший в комнату вслед за гостями Пустой отстранил Коркина, перешагнул через недовольно засвистевшего Рука и быстрым шагом прошел к столу. – Садитесь. Познакомимся и поговорим.

Коркин оглянулся на отшельника, который словно спал на ходу, на Рука, что тут же вперевалочку потрусил за Пустым, и, прихватив старика за плечо, повел того к столу. На табурет тот уже садился сам.

– Поели? – дружелюбно спросил Пустой, и Коркин впервые сумел разглядеть глазастого вблизи. Раньше как-то неловко было в него всматриваться, а теперь он смотрел на скорняка сам. Механик всегда казался Коркину надменным и злым, что, правда, не вязалось с его честностью, но теперь скорняк не смог обнаружить ни надменности, ни злости. Лицо у Пустого было худым, чуть вытянутым, брови сходились над переносицей, точно так же, как поднимались уголки губ, нос был длинноват, хотя и не уродлив, на лоб падала черная челка, выбившаяся из тугого узла длинных волос, и во всем этом облике, особенно в темных внимательных глазах, мешались вместе собранность, легкое утомление, дружелюбие и как будто надежда, но никак не злость и надменность. И еще Коркину почудилась скрытая, но мучительная боль, которую терпел Пустой.

– Поели, – проскрипел отшельник. – Хорошо поели. Даже в сон клонит. С непривычки.

– У тебя оружие под одеждой, – повернулся к отшельнику Пустой. – Клинок. Длина чуть больше локтя. Висит рукоятью вниз.

– Есть такое дело, – удивленно поднял брови отшельник. – Как заметил-то? Однако же нельзя старику без защиты.

– Здесь тебе защита не нужна, – спокойно ответил Пустой. – У меня на теле нет оружия, разве только короткий нож в кармане. У Коркина все оружие – его ящер с острыми зубами. Положи клинок на стол, и мы продолжим разговор. Я не заберу его у тебя.

Отшельник недовольно закряхтел, но руку под драный плащ сунул и непостижимо быстро, так, что Коркин почувствовал мурашки, бегущие между лопатками, выхватил из-под одежды и опустил на стол клинок. Как только Коркин не ощутил железа на теле старика? Ведь пару миль точно протащил его на спине!

Клинок был серым, без точки ржавчины. Рукоять обматывала бечева, на ее конце сиял черным шар.

– Другое дело, – проговорил нешелохнувшийся Пустой. – Теперь можно и посидеть.

– Двадцать монет, – робея, напомнил Коркин. – Двадцать монет за старика. У него два лица, значит, за двоих. Он, правда, прячет второе лицо, но вдруг покажет – тогда будет два. Стало быть – сорок монет. И еще десять, как за что-то интересное.

– И за переноску старика, – добавил Пустой. – Крепкий ты лесовик, Коркин. Или степняк? Отшельник тяжелый. Не голодал он, судя по всему, в лесу. Пять монет устроит? Получается пятьдесят пять. Ну что, Коркин? Рассчитаемся и разбежимся? Отправишься старосте своему должок выплачивать? Только куда? Квашенки нет. Поселка нет. Поселка за Мокренью тоже, скорее всего, нет. Вчера я был в степных деревушках. Они пока есть, но людей в них считай, что нет. Все оседлые степняки сегодня с утра должны уходить в северные леса. Да, почти тысяча миль, но только там есть надежда спастись от орды. В полдень они начнут жечь за собой степь. Куда ты пойдешь, Коркин? Завтра орда будет здесь. В лес? Не думаю, что ее остановят два десятка миль леса между степью, Стылой Моросью, Мокренью и Гарью. Что скажешь?

Ничего не смог сказать Коркин. Ошалел оттого, что Пустой столько слов сразу сказал. Рот открыл, чтобы что-то молвить, так не только нужного ответа не нашел – и мыслей в голове сыскать не смог. Так и щелкнул зубами и посмотрел на Пустого вроде не жалобно, но с понятием – не мучай, мол.

– Ладно, – кивнул Пустой. – Посиди пока. Ружье у тебя хорошее. Завидное ружье. Ящер отличный, лучше любой собаки. Посиди, подумай, откуда пришел, куда идти хочешь, а я пока о себе скажу. Болтать попусту не люблю, но один раз нужно и поговорить, чтобы потом зря языком не молоть. Имени у меня нет, поэтому представиться не смогу. Меня тут все Пустым зовут, зовите и вы так пока. Говорю вам об этом только потому, что так завернулись здешние дела, что держаться лучше вместе. Держать никого не стану, но держаться лучше вместе. Хотя бы пока.

– И где же лучше держаться вместе? – пробормотал вдруг отшельник, который не сводил с Пустого внимательного, вовсе не сонного взгляда.

– Там, – махнул рукой за спину Пустой, и Коркин с дрожью понял, что он говорит о Стылой Мороси.

– И что ты там хочешь найти? – прищурился отшельник.

– Себя, – коротко бросил Пустой. – Ну, может, и еще кое-кого.

– Но ты же здесь, – не понял отшельник.

– Я не знаю, где я, – с невольной гримасой прикрыл глаза Пустой. – Здесь четыре с небольшим моих года, а все остальное – даже не в тумане, а в непроглядной тьме. Здесь – мое умение, которое тьма сохранила мне, да шрамы на теле. Не меньше десятка от пуль, да еще неизвестно от чего на груди. Здесь кое-какие вещи, что остались при мне, когда я вынырнул из тьмы. А там… – Пустой снова махнул рукой за спину. – Там все остальное. Думаю, что там. Потому что там видели девчонку, чей портрет у меня был при себе. Там что-то делают светлые, хотя и не говорят об этом, а я вынес из тьмы их язык, и они здесь явно присматривали за мной. К тому же Стылая Морось не вечна. Ей чуть больше тридцати лет. Мне примерно столько же. Может быть, это случайность, но мы ровесники, так что познакомиться с нею надо поближе. Да и где еще прятаться от орды?

– От орды трудно спрятаться, – непослушными губами прошептал Коркин. – Она как желтый дождь из желтых облаков: воевать бесполезно. Но прятаться надо и пережидать, когда схлынет. Или сразу на колени. А еще лучше горло самому себе вскрыть. Только если тебе туда надо, механик, чего ж ты это дело под орду подвел? Давно мог сходить в Стылую Морось. Я слышал, что сборщики и охотники заходят… на ее окраину.

– Я готовился туда пойти, – кивнул Пустой. – Но тут были светлые. Они что-то знали про меня. Я даже думал, что я тоже светлый. Но скорее всего я не из них. Я знаю и другие языки, пусть даже они вертятся у меня в голове, как дожди без туч. Я пытался получить сведения у светлых. Теперь их нет, и меня ничто не держит.

– Орда так даже подгоняет, – прошелестел Коркин.

– И это тоже, – согласился Пустой. – К тому же о девчонке я узнал всего пару месяцев назад. Хотя пошел бы туда даже и без известий о ней. Я уже переговорил с выжившими лесовиками. Со мной пойдут все. Не все с большим желанием, но все с открытыми глазами. В самое пекло не потащу никого, безопасное местечко сыскать можно и в Стылой Мороси – оставлю там всякого, кто захочет. Вы тоже можете идти со мной. Считайте, что нанимаю вас на службу. Платить буду немного. Так же, как плачу Филиппу: монету в день. К этому добавьте оружие, патроны, которые после окончания похода останутся у каждого, кому я его дам. Еду. Но есть и кое-что кроме денег. Мы будем вместе жить, может быть, вместе умирать. Это все, что я могу обещать. Но я никого не предаю и не обманываю. Если только болтать не люблю попусту.

– Это больше любой платы, – пробурчал отшельник.

– Руку тоже платить будешь по монете в день? – сдвинул брови Коркин.

– Нет, – сдержал усмешку Пустой, – зверю придется довольствоваться едой. Но все его подвиги, если таковые случатся, монетой отмечу.

– Что ж тогда? – Коркин растерянно взъерошил волосы. – Выбора ведь нет у нас никакого?

– Тогда, – Пустой окинул взглядом гостей, – перед тем как продолжить разговор, перед тем как я задам вам какие-то вопросы, можете спросить меня сами.

– Что за отметка? – прищурился отшельник. – Что за отметка у тебя на груди, Пустой?

– Смотри. – Пустой распустил завязки рубахи и открыл мускулистую грудь. В центре грудины красовался круглый шрам. Он напоминал ожог, оставленный чем-то вроде раскаленного среза стальной трубки. В центре белесого кружка красной точкой темнело зарубцевавшееся отверстие.

– Тогда я тоже пустой, – проскрипел отшельник и, поднявшись, распахнул плащ и задрал серую рубаху.

В центре его груди была точно такая же отметина.

– Или полупустой, – опустил рубаху отшельник.

08

К вечеру Филя едва стоял на ногах. К тому же к усталости добавилось смутное раздражение. Он, конечно, привык выполнять распоряжения Пустого беспрекословно и предпочитал не задавать лишних вопросов, но разве не тот же Пустой всегда говорил, что, каким бы делом ни занимался, должен понимать, что делаешь и чего хочешь добиться? Вот с этим-то у Фили никак не складывалось. Вся та ясность, которая у него была в голове до последнего дня, окончательно затуманилась и исчезла. И к собственному раздражению, Филя был уверен, что единственным из оставшихся у Пустого лесовиков, которого беспокоило его будущее, был он один. Все прочие слепо полагались на то, что Пустой вытащит их из любой передряги.

Ну с Сишеком было просто – старик, как всегда, хотел заполучить глинку отборного пойла. Но остальные-то должны были задуматься, что их ждет в Мороси? Хотя чего скрывать, это Пустой всегда смотрел вперед, а весь Поселок жил одним днем. Так и закончил. Чего ж удивляться короткой памяти односельчан? Растрепанный и суетливый Ройнаг прежде всего думал о прощении за сон на вышке, хотя кто там не спал? И как не уснуть, если даже Хантик – старожил Гнилушки – не помнил, чтобы орда добиралась до здешних мест? Саму вышку на крыше мастерской все втихую считали блажью Пустого – другой вопрос, что имел механик право на блажь. Так вот, вовсе не блажью оказались его опасения.

Кто там еще пыхтел, кроме Фили, весь день? Хантик, Рашпик и Файк? Ну Хантик мог пыхтеть и лежа, с него б не убыло. Как к мастерской добежать – первым оказался, а вот поработать когда пришлось, тут же захромал так – хоть костыль ему выдавай. С другой стороны, да отлить на него с его хромотой. Подумаешь! Пусть в подвале корячится. Взялся укладывать барахло – укладывай, а Рашпик с Файком пусть таскают. Эта троица ясно о чем думала. В первую очередь, конечно, в живых остаться, а во вторую – приглядывала, где и что лежит, да запоминала, а может, и припрятывала кое-что по ходу дела. Вот уж, наверное, сборщики локти кусали, что ворота закрыты: никак не набьешь мешочек да не оттащишь в прилесок. Хотя с этих станется и в окошко выбросить что поценнее. Ничего, если что и выбросят, Сишек увидит. На вышку старик лезть отказался, а так-то ходил по крыше, смотрел по сторонам да зубами выстукивал от головной боли. Вот уж кому было все равно, останется он в живых или нет. С глинкой пойла и смерть в стойло. Интересно, почему Пустой приказал перетаскивать глинки с пойлом в последнюю очередь? Боится, что не только Сишек, но и остальные сборщики перепьются? Ну если только Хантик. Впрочем, разве кто-то видел Хантика пьяным?

И что Пустой засел в своей каморке на полдня с этим долговязым Коркиным и стариком? Да еще и зверя этого с собой взяли. Как его зовут-то? Рук? И этого зверя теперь кормить? Неужели никого, кроме самого Фили, не волнует главный вопрос: что будет потом? Что будет после того, как Пустой спрячется и переждет в Мороси эту ордынскую напасть?

Филя вздохнул и полез в карман за потертым листом пластика. Как-то все дальше пойдет? Как сложится? И что будет с механиком, если он и впрямь перестанет быть пустым? Сишек как-то брякнул в редкую минуту просветления, что нечего добра искать от добра. Вот очухался четыре года назад Пустой прозрачным, как лист теневика после желтого дождя, – и все, что потом на этом листе появилось, все было стараниями Сишека и добрых людей положено и закреплено; а ну как, если этот самый лист перевернуть, окажется, что Пустой – убийца и разбойник? Глаз-то у него такой, что в самое нутро острит. Нет, пусть лучше Пустым и остается.

Филя тогда еще спросил у Сишека: а как же талант Пустого? Все говорят, что у Пустого талант к железкам да всяким механическим штуковинам, ну как, к примеру, у Хантика талант к трактирному промыслу: многие пытались, да только у хромого так все пошло, что и порядок держался, и денежка копилась. Сишек тогда долго скреб лоб, морщил курносый, в красных прожилках нос клубеньком, пока не выговорил уверенно: то все от базы. Там же база светлых неподалеку была. Вот от нее вся пакость. Тебя и меня не задевает, потому как у нас голова и так всякой ерундой занята, а Пустой – он и есть пустой. Голова-то у него пустая была. Вот и налезло с этой базы в его голову всякого таланту.

Филе на тот разговор года на два меньше, чем теперь, было. Он долго потом головой тряс, подумывал, как бы так вытрясти из нее всю дурь, чтобы потом подойти к базе да наполнить пустую голову талантом. Понятно, что не вышло ничего, хотя тот же Пустой недолго держал Филю в качестве подавальщика ключей и уборщика – вскоре кое-что поручать стал, а там и вовсе назначил главным помощником, правда, через каждые дней пять перед им же устроенными странными, но приятными выходными требовал с Фили отчета да вдалбливал, вдалбливал ему в голову, чтобы тот не зажрался да в крысу не превратился. Филя поначалу даже в зеркало смотрел, которое Пустой повесил возле душевой, – может, он и вправду постепенно в крысу начинает превращаться? Потом понял.

А с чего все началось? С того, что Филя один-единственный во всем поселке мог по-светлому говорить. Тянуло его к базе – близко не подходил: слышал разговоры, что, когда светлые только появились, когда база эта встала, словно ее с неба опустили, светлые вовсе никого не подпускали туда. Били любопытных молниями. Шарахнет такая – потом месяц будешь заикаться и в штаны ходить. О последнем Филя не сильно беспокоился, потому как штанов у него вовсе не было – так, рубаха до колен, а заикаться – так что с того? Можно было и позаикаться, лишь бы любопытство утолить: кто такие эти светлые, что они делают в своих блестящих домах-коробочках, куда ездят на диковинной восьмиколесной машине, почему никогда не едят – съестным-то ведь точно никогда не пахло от их базы. Вот и бродил Филя вокруг диковинных коробок да под ноги смотрел – когда и отыскать что удавалось, когда и светлого увидеть. А уж если кто из них говорить что начинал, Филя тут же каждый звук на язык клал. Укладывал и перекатывал его вдоль зубов, пропасть раз повторял, словно заклинание какое, думал, что сам светлым станет, если все, как они, делать будет. Год почти так ходил, даже зимой, когда ноги тряпьем перематывать приходилось. Отощал, как пес шелудивый сделался, но тут и начал понимать кое-какие слова. Посчитал потом, когда Пустой первый раз на Филю глаз положил, что уже двести слов знает. Пустой тогда еще только затевал стройку, пойло у Сишека делал. Увидел в ладони Фили гайку-семиклинку и вымолвил на ломаном еще тогда прилесном:

– Где взял?

А Филя возьми и ответь Пустому по-светлому:

– У базы. Где взял, там больше нет.

Тут-то Пустой глазищи свои и вытаращил. А то он раньше не замечал Филю, когда и сам ходил к базе и пытался говорить со светлыми. Неохотно они его привечали – смотрели как на приблуду какую паршивую. Это потом уже Пустой в доверие к ним вошел, когда кондиционер им отладил, топливохранилище отстроил.

– Откуда язык знаешь? – спросил.

– Выучил, – пробурчал Филя и перешел на привычный, прилесный: – Мало пока выучил. Двести слов всего. Ходил, смотрел, слушал. Думал. Запоминал.

– Зачем учил? – нахмурился Пустой.

– Интересно же, – пожал плечами Филя.

Тут его поганая жизнь и закончилась. Уже тем же вечером Филя получил новые штаны, имя Фил, которое вскоре выросло до Филиппа, и был определен на постой к Сишеку как помощник и приятель Пустого. А теперь все его благополучие, кажется, шло прахом.

Филя расправил скомканный листок пластика и вгляделся в ровные строчки, выведенные Пустым. Тот мог писать и по-прилесному, и по-светлому, и еще как-то, чего Филя прочитать не мог и как были исписаны потолок и стены в комнате Пустого. Правда, по-прилесному механик писал редко. На всю деревню грамоте был обучен только Хантик да сам Филя – и то нахватался в последний год. Сборщики частенько приносили Пустому древние пластики с текстами. Платил он по монетке за лист, доплачивал сверху, чтобы не рвали листки на части, а сдавали целиком, но большого интереса не проявлял, даже морщился для вида. Зато уж потом, когда сборщики уходили, именно листки с буквами были у Пустого на первом месте. Филя, конечно, тоже стал листки теребить, да Пустой признался помощнику – мол, не знает, что посоветовать тому насчет грамоты. Языков, судя по всему, в старые времена в ходу хватало, оттого и буквы на листках разнились, а те листки, что совпадали с нынешним наречием, свидетельствовали о серьезных переменах в нынешнем прилесном говоре. Пустой так и сказал: «свидетельствовали». Филя тут же запомнил заковыристое слово, а для себя решил, что все равно будет учить алфавит собственного языка да разбирать листки, написанные на нем, а что непонятно, сверять у того же Хантика. Но прежде всего Филя взялся за язык светлых, тем более что и буквицы у них были проще, и слова он уже знал, да и листки, что Пустой приносил с базы, приятно было взять в руки. Вот и теперь Филя разбирал наставления механика на языке светлых и думал, что неплохо было бы поучить и тот язык, словами на котором Пустой пачкал стены.

На листке был выписан список имущества, которое следовало погрузить в машину светлых. Филя, конечно, сильно сомневался, что светлые всерьез поручили Пустому доставить их машину в Морось, – думал, что обязательно прилетят за ней или появятся из той пустоты, в которую они обратились, но думы думами, а указания Пустого следовало выполнять, и выполнять строго и по пунктам. Боеприпасы и запасы пищи Филя в специальные отсеки загрузил. Полноту баков и запасных канистр проверил, хотя опять же не понял, зачем им такой запас. Нужные запчасти и инструменты взял тоже, но, когда добрался до таких пунктов, как веревки, топоры, фольга, жесть, кислота в пластиковых бутылях, провода, лопаты, молотки, ключи, гвозди и винты, понял, что и во вторую ночь ему вряд ли удастся поспать больше пары часов. По всему выходило, что Пустой собрался строить мастерскую на новом месте, только никакого нового места ни вблизи, ни вдали Филя не знал, да и всерьез сомневался, что сможет уместить требуемое Пустым имущество в большой, но не безразмерной машине. Вдобавок в салоне должны были расположиться, считая самого Пустого и Филю, десять лесовиков, конечно, если причислять к последним Коркиного зверя. Кстати, что-то они задержались в комнате у Пустого!

– Все. – В кладовую вошел Ройнаг, вытер со лба пот и окинул взглядом стеллажи, заваленные разным товаром, который сделал бы любого из жителей бывшей Гнилушки богачом. – Со второго яруса все перетащили. Хантик уже на обе ноги хромает. Сишек просил, когда глинки с пойлом будем носить, чтобы его позвали. А что? – Ройнаг выпрямился. – Я готов его подменить. Больше не усну!

– Глинки носить пока не будем, – отрезал Филя, опуская в ящик моток веревки. – А как будем, и без Сишека обойдемся. Сейчас на третьем ярусе начинайте с крайнего левого склада. Там гайки, болты, гвозди, мотки провода и прочее. Передай Хантику, чтобы все складывал аккуратно. Стеллажей в подвале предостаточно. Потом я открою второй склад. Там все запасы еды – для них стеллажи отдельно отмечены. Хантик знает. Надо еще за ночь снять лебедки, ветряк, станцию, топливо, баки для воды.