Текст книги "День, когда заговорило радио. Рассказы"

5. День, когда заговорило радио

Однажды Валерий Федорович весь вечер провел на кухне, у радиоприемника. Ждал, когда же на нем высохнет постиранная майка. Потому что на человеческом теле майки сохнут быстрее всего. Что бы не говорили. Особенно, если на улице дождь, и на балконе майку не высушишь.

Валерий Федорович ждал, когда же засохнет эта проклятая майка, курил и слушал радио. Очень хотел услышать что-то важное, касающееся жизни каждого человека. Что именно такое важное он должен был услышать из радиоприемника, он и сам не представлял. Ну… Может быть, что крепкие спиртные напитки опять будут продаваться круглосуточно. Что может быть важнее? И всех касается. По крайней мере, это касалось всех знакомых Валерия Федоровича.

Однако ничего важного по радио не говорили. Одна музыка. Попса. И московское время. А потом радио и вовсе перестало говорить. Одни шумы – будто из ракушки, когда ее приложишь к уху. Если кто не знает, в этом случае человек слышит шум собственной крови. У Валерия Федоровича было повышенное давление, так что ракушки у него прям-таки штормили. Как будто волны бились о скалы.

…Валерий Федорович еще раз прислушался к радиоприемнику – тишина. Хотя лампочки горят.

Мужчина уже хотел было лечь спать, когда радиоприемник заговорил, очень тихо, так что Валерий Федорович подумал, что это его жена из спальни зовет.

– Валера, ты меня слышишь?

– Ты спи, зачем я тебе? Майка еще вогкая.

Сразу Валерию Федровичу никто не ответил.

Через минуту голос – приятный, нежный, женский, незнакомый – опять произнес.

– Валера!

– Кто ты? – испугался Валерий Федорович, вышел в прихожую и на всякий случай проверил, заперта ли дверь. Дверь была заперта. Мужчина выглянул в окно, но и там никого не было, только отвратительные пьяные подростки из соседнего дома.

– Валера… Ты меня слышишь? – теперь Валерию Федоровичу было очевидно, что звуки доносятся из радиоприемника.

– Слышу. Ты кто?

– Это секрет… Но знай, Валера, я тебя очень люблю.

– Жена дома… Может, завтра где-нибудь встретимся? Ты кто, где живешь?

Однако приемник ничего не ответил Валерию Федоровичу. А вскоре, как обычно, заиграла музыка вперемежку с московским временем.

«И чё дальше? – подумал Валерий Федорович. – Любит она меня. Смешно. Дурочка. Молодая еще, наверное… Конечно, молодая, неопытная… Значит, я еще привлекательный мужчина. Раз нравлюсь таким молоденьким девушкам».

Мужчина потрогал себя за член. Он был на месте.

Валерий Федорович взял подмышку радиоприемник и отправился в спальню, лег рядом с женой, накрылся с головой одеялом и стал ждать.

Но ничего не происходило. То есть, никто ничего приятного – лично для него – не говорил. Так, для всех и в общих чертах.

– Ты че, ебанулся? – спросила утром жена, обнаружив, что муж спит в обнимку с включенным радиоприемником.

– Сейчас будут погоду передавать. Боюсь пропустить, – Валерий Федорович не растерялся. – Говорят, сегодня дождь опять будет. Сырая в этом году весна. Не надо сейчас ничего стирать.

– Ну-ну, – сказала жена. – Я и не собиралась.

…На следующий день – в субботу – Валерий Федорович отправился на кладбище. Убрал, на всякий случай, могилу умершей десять лет назад матери, покрасил оградку и перекрестился. Потом позвонил кладовщице Александре, за которой ухаживал 15 лет назад. Но трубку взял муж кладовщицы, Валерий Федорович не стал с ним разговаривать.

Спать Валерий Федорович лег в наушниках. В обнимку с радиоприемником. Но в ту ночь по радио опять передавали только музыку.

– Люблю послушать музыку в субботний вечер, – объяснил он свое необычное поведение жене. – Ты же не любишь. Дай спокойно послушать.

– Слушай, слушай. Только потом не жалуйся. Я тебя предупредила. Мне придури не надо.

В воскресенье утром Валерий Федорович купил батарейки и вставил их в радиоприемник. Ему показалось, что самое интересное и важное по радио передают именно в тот момент, когда он переносит приемник из кухни в спальню и обратно. Теперь радиоприемник работал непрерывно.

В воскресенье вечером Валерий Федорович опять заснул в наушниках и в них же проснулся.

– Продолжаешь? – поинтересовалась жена. – Зря.

Когда в понедельник Валерий Федорович вернулся с работы, радиоприемника на кухне не было. Не было его и в спальное. Только в десять вечера, перед сном, мужчина нашел сломанный корпус своего друга в помойном ведре. Там он обнаружил и все его внутренности: чудесные диоды, волшебные транзисторы и ослепительной красоты микросхемы. Нежные синие и розовые проводочки были частично оборваны. Наушники превратились в две раздавленные карамельные конфеты. Очевидно, что жена топтала наушники каблуками.

– Валера, я тебя предупреждала, а ты не послушал, – сказала женщина. – Пеняй на себя.

Валерий Федорович почувствовал недомогание, у него повысилось давление, из носа потекла кровь. Он подумал, что так, наверное, чувствовала себя царевна-лягушка, когда идиот царевич сжег ее шкурку. Однако свою жену Валерий Федорович царевной не считал, он взял со стола кухонный нож и отрезал ей голову.

Когда за мужчиной пришли милиционеры, они застали странную картину: Валерий Федорович в трусах и окровавленной майке, стоял на коленях, рядом с кухонным столом; на кухонном столе лежала тарелка, а в ней стояла (именно стояла, а не лежала) голова жены.

Создавалось впечатление, что Валерий Федорович ждет, когда же голова заговорит, а он не хочет упустить ни слова. Даже ухо приложил к ее губам.

– Не шумите, – попросил Валерий Федорович милиционеров, – она говорит очень тихо.

6. Чужие мысли

В детстве я был необычным ребенком. Я умел читать чужие мысли.

Впервые я догадался, что у меня есть такой дар в последнее лето перед школой, в шесть лет и десять месяцев. Это я знаю точно, потом что в этот день у отца был день рождения. Но мы с матерью в тот раз об этом забыли.

Дело было так.

Мать купила мне футбольный мяч и насос для него. Радуясь подарку я чисто случайно разбил отцовскую пивную кружку с выгравированной на ней надписью «За волю к победе. Отличнику боевой и политической подготовки Александру Вощюку». Кружка стояла на буфете.

В принципе, кроме надписи в кружке не было ничего ценного. Стандартная полулитровая кружка из толстого стекла. Даже без ручки, она откололась еще до моего рождения. Но отцу кружка была дорога как память о годах проведенных в спортроте, когда, по его словам, он подавал большие надежды как легкоатлет.

– Это мой талисман, – сказал отец. – Теперь он разбит.

– Ой, подумаешь, купим новую, и надпись сделаем не хуже прежней, – мать попыталась сгладить ситуацию.

– Папа, ты же ей никогда не пользовался, – я тоже не понимал, в чем ценность этой старой кружки.

– Не пользовался, потому что берег, – сказал отец, и больно ударил меня по затылку.

Я заплакал.

– Папа, ты – дурак.

– Эдик, я тебя просил никогда не называть меня дураком? Просил?

– Просил, но я забыл. Папа, прости меня.

Но отец не простил, стащил с меня штаны и отшлепал рукой фрезеровщика мою голую задницу. Как-то очень-очень больно. Аномально больно.

Этот стресс, как я сейчас понимаю, запустил во мне какие-то механизмы, видимо, я очень хотел понять, за что меня так побили. То есть, имело место гипертрофированное детское любопытство.

Отец тоже заплакал и обнял меня. И я вдруг ощутил себя его частью. Вместе со всеми его мыслями. Мысли были такие: «Анну Каренину» я не читал, поэтому меня не приняли на филфак, я остался без высшего образования, жена не любит, про мой день рождения все забыли, хотел выпить пива, но теперь не из чего». Все мысли отец думал одновременно. Но главной на тот момент была мысль, что сын его не уважает и смеется над ним. Эта мысль была передана, так сказать, прописными буквами.

Мать, опомнившись, оттолкнула отца и прижала меня к себе.

– Ты что творишь, скотина?

Едва она коснулась меня, внутренний телеграф отстучал теперь уже ее мысли: «Нет, надо разводиться, видно, чувствует, что мальчик не его, сама давно хотела грохнуть эту кружку о голову Александра».

Когда скандал улегся – мать решила все-таки не разводиться, ей пришлось сходить за пивом для отца, а потом и за водкой – я спросил:

– Мама, а кто мой папа?

– Как это кто? – мать побелела, но голос ее не дрогнул. – Пойди, полюбуйся, в соседней комнате пьяный лежит, день рождения с чертями празднует (отец что-то кричал во сне).

Мать заплакала. Я прижался к ней, чтобы утешить, и узнал, что с высокой долей вероятности моим отцом мог быть учащийся местного профтехучилища, будущий закройщик. «Но почему у него такой вопрос, кто может об этом знать? Наверняка даже я не могу сказать, самой интересно».

Я понял, что для того чтобы принять мысли другого человека, с ним надо вступить в физический контакт. Прикоснуться, погладить по голове, пожать руку. В принципе можно было получать сообщения и через одежду, образно говоря, слегка соприкоснувшись рукавами, но в таком случае много постороннего шума, помех. Вот более точное ощущение – как если бы телеграмму набирал школьник – мало того, что не очень грамотный, но и медленно набирающий текст.

В школе, без крайней необходимости, я не пользовался своими способностями. Точнее – пользовался, но не афишировал. Не хотел выделяться, понимал, что это опасно, и могло быть приравнено сверстниками к воровству. Может быть, в какой-нибудь столичной математической школе чтение мыслей через рукопожатие и прибавило бы мне очков, но только не в нашей, сельмашевской.

Не знаю, были ли другие подобные мне люди? Скорее всего, были. Но раз мы о них ничего не знаем, то они тоже поняли, свои способности лучше держать в тайне.

Чужие мысли помогали мне избегать конфликтов с одноклассниками и выигрывать в карты в пионерском лагере, куда однажды, несмотря на мое сопротивление, отправила меня мать.

По большому счету своим даром в личных интересах я воспользоваться лишь однажды, когда меня – пятиклассника – стал встречать после уроков местный хулиган по кличке Рыжий. Встречал он не только меня – всех пятиклассников. Цена встречи – десять копеек, их мы бросали в его фуражку-аэродром.

Рыжий при этом кланялся и говорил:

– Покорнейше вас благодарю, сударь. Что такое десять копеек по нынешним временам? Здоровье дороже.

Но однажды отцу – впервые в его жизни – дали путевку в дом отдыха у моря, на два лица, на две недели.

Родители оставили мне почти полный холодильник еды, консервы и два рубля (на школьные обеды), которые я, сразу же потратил на черный железный автомат (полтора рубля) и пистоны к нему (пятьдесят копеек). Очень уж я хотел такой автомат. Мать считала игрушку роскошью, тем более, что у меня уже был пистолет с пистонами.

– Ты что, Эдик. Два рубля – это половина базарной утки, – говорила мать.

Когда в понедельник Рыжий подставил мне свой «аэродром» для взноса, я пробурчал что-то типа, родители уехали, денег не оставили, прошу войти в мое положение и простить.

– Это не дело, сударь, – ответил Рыжий и ударил меня в челюсть. – Завтра принесешь двадцать копеек. Место встречи изменить нельзя – школьный двор.

Вместе с ударом я узнал, что это Рыжий украл маленький телевизор «Юность» из кабинета литературы. После пропажи приезжала милиция, но ничего не нашла, мол, действовал опытный и наглый преступник: надо же, телевизор украл. И, мало того, что украл, еще и незаметно вынес. Ну, и отпечатков пальцев в кабинете литературы слишком много, заподозрить в краже можно практически любого ученика, не говоря уже об учителях.

Во вторник Рыжий дал мне в глаз, я узнал, что телевизор он отнес к себе домой и теперь смотрит его вместе с дедом. Как раз в те дни показывали «Место встречи изменить нельзя».

Домой я возвращался в слезах, размышляя, что же ждет меня в среду и в ближайшие две недели. Шел, не поднимая глаз, смотрел только себе под ноги. И нашел две копейки. Это была цена одного телефонного звонка участковому – его телефон был написан на информационном стенде в школьном вестибюле.

На следующий день к Рыжему приехал милицейский бобик, телевизор вернули в школу, а моего обидчика отправили в колонию для несовершеннолетних. Кстати, оказалось, что у Рыжего родители погибли в автомобильной катастрофе, и его воспитывал дед, как видим, не очень хорошо. Дед затосковал без внука и вскоре умер. Вот такая была история, с трагическим оттенком.

Были и комические случаи.

Помню, заканчивал девятый класс.

Я ехал в автобусе, кажется, на концерт «Машины времени», и меня придавил к автобусному поручню какой-то толстый восьмиклассник, которому задали выучить наизусть «Песню о Буревестнике». Он мог думать только об этой странной песне. «Над седой равниной моря ветер тучи собирает. Между тучами и морем гордо реет Буревестник, черной молнии подобный. То крылом волны касаясь, то стрелой взмывая к тучам, он кричит, и – тучи слышат радость в смелом крике птицы».

А как дальше, он забывал. В общем, он раз десять прочитал этот кусок – до «крика птицы». Это было мучительно. Изо всех сил я передавал ему свою мысль («В этом крике – жажда бури!») но, к сожалению, передавать свои мысли другим я так и не научился.

В конце концов, я не выдержал и подсказал вслух: «В этом крике – жажда бури!»

Толстяк вздрогнул:

– Извините, я вас сильно прижал к поручню, – и отодвинулся от меня.

Одно время мне нравилось ездить в автобусах в час пик. Зажатый со всех сторон разнополыми и разновозрастными согражданами, я пытался сообразить, кто же это из прижимающихся ко мне мечтает, «чтобы вы все сдохли», а кто хочет, чтобы быстрее построили метро.

Часто пассажиры в автобусе думали о болезнях, надвигающейся старости, об изменах, о смерти – близких и своей собственной, долгах и кинофильмах. Но чаще просто злились на мироустройство. Особенно много злости я зафиксировал в троллейбусах маршрута номер 3 (Сельмаш-Чкаловский) холодным зимними вечерами с 15.30 до 18.00. В 15.30 заканчивалась первая смена на «Ростсельмаше».

Между прочим, про себя люди очень часто матерились. Гораздо чаще, чем вслух. В том числе симпатичные девушки. «Мама, это какой-то…». Так они мысленно разговаривали со своими матерями, жаловались на бой-френдов, работу, подруг, упрекали самих матерей в жадности и невнимании.

Меня это смешило. Мой дар создавал какую-то границу между мною и остальными пассажирами, давал мне чувство безопасности, как я сейчас понимаю, иллюзорное.

Однажды, кажется, это было в 8 классе, я предотвратил кражу наручных часов у какого-то мужика в шляпе – в те годы шляпа была обычным явлением, ее носили в основном представители рабочего класса, например, мой отец.

Я прочитал мысли другого мужика, без шляпы, который случайно наступил мне на ногу: «Сыну подарю или сам буду носить, хорошие часы»

В самый ответственный момент, когда рука вора уже приблизилась к часам, я спросил у мужика в шляпе:

– Мужчина, а вы не подскажете, сколько сейчас времени?

– Подскажу, конечно. Половина пятого.

Мужик без шляпы зло посмотрел на меня и вышел из автобуса, заметив:

– Без пятнадцати шесть уже.

После этого случая я подумал, что чтение мыслей может помочь в борьбе с преступностью. Я даже планировал после школы стать следователем.

Впрочем, от идеи стать следователем я очень быстро отказался. Как раз в это время в наших краях объявился маньяк. У него была особая примета – он всегда ходил в кроссовках «Адидас». Таких людей в СССР было не так уж много, и я решил разыскать маньяка.

Я ходил по городу, находил человека в кроссовках, незаметно обгонял его, потом бежал навстречу, протягивал руку, как правило, мне в ответ тоже автоматически протягивали руку, я жал ее и говорил:

– Ой, обознался, думал, что вы наш учитель истории. Хотел спросить, когда у нас будут экзамены.

Может, я и встречал настоящего маньяка, но я исходил из посыла, что он должен постоянно думать о преступлении. Потом понял, что это не так, в момент нашей встречи он мог думать о чем угодно, например, о том, как же жмут эти проклятые ботинки «Адидас», потому что купил на размер меньше, какие были. Человек, даже убийца, мог внезапно вспомнить своего собственного учителя истории. В конце концов, прохожий мог просто испугаться нашей неожиданной встречи. Таких было пятьдесят процентов.

Однажды, в трамвае меня придавили спиной к какому-то невысокому жилистом типу, похожему на актера Джихарханяна. У него были очень странные мысли: «Помози мне грешному и унылому в настоящем сем житии, умоли Господа Бога даровати ми оставление всех моих грехов, елико согреших от юности моея, во всем житии моем, делом, словом, помышлением и всеми моими чувствы». На «грешном и унылом» я увидел кроссовки «Адидас».

«Джигарханян» вышел на ближайшей остановке, и я тоже. Потом я поздоровался с ним, протянул ему руку, сказал, что обознался и вдруг почувствовал, что он не отпускает меня.

– Надо поговорить, – сказал тип и потащил меня в ближайшую подворотню.

– Дяденька, пустите, больно.

– А ну заткнись, болван. Ты как меня нашел? Кто навел?

– Никто не наводил. Я никого не находил. Я вас не понимаю.

Со стороны могло показаться, что беседуют два хорошо знакомых человека, или, может, учитель и ученик – мы по-прежнему держались за руки. Со стороны же не было видно, как я плачу от страха и боли.

Я узнал, что этот тип – не маньяк и убийца, а рецидивист, еще и в розыске за вооруженный грабеж. Кроме того, гражданина искали по всей стране, так сказать, коллеги по бизнесу, которых он кинул на 3000 рублей. Звали его Алексеем Ивановичем Черемухиным, и в кармане у него был выкидной нож. Рядом с ножом был текст молитвы. Черемухин шел в церковь помолиться Николаю Чудотворцу, покровителю путешествующих, заключённых и сирот. В общем, мне грозила реальная опасность. Чтобы как-то войти в контакт, я назвал его по имени:

– Алексей Иванович, отпустите, пожалуйста.

– Понятно, – тип полез в карман за ножом.

– Если вы меня убьете, Николай Чудотворец вам не поможет, – не знаю зачем, сказал ему я, потому что ничего больше не пришло в голову. – Вы в бога веруете?

Алексей Иванович на мгновение задумался о роли бога в его жизни, ослабил хватку, я вырвался и побежал. Он меня легко догнал – в своих кроссовках. Догнал и обнял. Такая встреча старых друзей. Жали друг другу руки, а теперь обнимаемся. Никак не можем расстаться. Но я знал, что он достает из кармана свой выкидной нож, чтобы воткнуть его мне в спину.

В этот момент в подворотню вошли две мрачных дамы, и я почувствовал, что объятия Алексея Ивановича слабеют.

– Леха, ты что ли? А мы тебя ищем, – очень серьезно сказала одна дама мужским голосом, и я понял, что это не дама, а мужчина в женском парике. – Разговор есть.

Я, воспользовавшись всеобщим замешательством, убежал.

Бежал через дворы, через рынок, через универмаг, потом сел на трамвай, вышел за две остановки до своей. Так я, на всякий случай, пытался избавиться от возможной слежки – ведь со стороны могло показаться, что мы с Алексеем Ивановичем хорошие знакомые, раз так подолгу жмем друг другу руки, да еще и обнимаемся. Может мы партнеры по криминальному бизнесу.

Два дня я не выходил из дому.

После того случая я решил, что лучше запишусь в танцевальную студию, буду обнимать девушек за талии, держать их ладошки в своих, и читать, как книгу, их девичьи мысли, искать в них покой и негу. Как мне только не пришла в голову эта мысль раньше, видимо, не дозрел.

Во дворце культуры «Энергетик» мне предложили на выбор – Анжелу или Оксану.

– А можно этот мальчик со мной будет танцевать? – обрадовалась моему появлению Оксана.

Но я выбрал Анжелу. Что-то мне слово «мальчик» не понравилось.

Анжела была маленькой и веселой армянкой лет четырнадцати.

– Будем дружить? Мне по русскому нужна помощь, – промяукала девушка.

Что собой представляет Анжела, я так и не разобрал – она думала на армянском языке. Когда я обнял ее за талию и вцепился в руку, мой мозг принял около сотни слов одновременно, но я понял только русские – «кино» и «ресторан». Меня смутило слово «ресторан» – может, Анжела хочет, чтобы я сводил ее в ресторан. Я никогда не был в ресторанах и не собирался туда ходить – мещанство. Вслух Анжела сказала, что на следующее занятие придти не сможет, так как у ее сестры свадьба в ресторане. Слава богу.

Анжела не пришла, и мне предложили на замену Оксану.

Оксана была года на полтора старше меня, ей уже исполнилось семнадцать, она была выше меня ростом и в целом крупнее. Оксана обрадовалась моему появлению, потому что у нее давно не было постоянного партнера. Потом я сообразил, почему.

Во время танца девушка думала не обо мне и не о танцах. Ее тревожила одна мысль: «Что скажет Алик».

Алик был ее парнем, его я увидел после занятий, он пришел встречать Оксану. Это был, на мой взгляд, зрелый мужчина лет 25.

– Вот мой новый партнер, Эдиком зовут, – представила меня Оксана.

– Здорово, Эдик, – Алик пожал мне руку. – Смотри, когда танцуешь, к Оксанке не прижимайся, держи дистанцию. Я ревнивый.

– Алик, ты так всех моих партнеров распугаешь, – Оксана поцеловала ухажера в ухо. – Эдик безобидный, сам видишь, не то, что Миша.

«Я ж специально маленького и невзрачного выбрала. Чтобы Алик не ревновал, – это я узнал, когда Оксана погладила меня по голове, как бы подчеркивая мою безобидность.

Когда Алик жал мне руку, я узнал, что я какой-то мутный, и очень плохо одет. На нем были кроссовки «Адидас».

Больше на танцы я не пошел.

Как-то я разочаровался в людях. Примерно полгода избегал, по мере возможности, лишних контактов, слушал много рок-музыки, готовился к выпускным экзаменам. Окружающие, даже без рукопожатий, казались мне идиотами, проходимцами, карьеристами и преступниками.

Я решил, что стану инженером-приборостроителем. Лучше иметь дело с приборами, а людей вообще не касаться.

На выпускной вечер родительский совет – по инициативе учителя истории – решил пригласить духовой оркестр.

В спортзале, где обычно проходили школьные мероприятия, музыканты – человек двадцать – заняли бы больше половины зала, поэтому и выпускной решили проводить в школьном дворе.

Торжество выглядело следующим образом: в вечернем сумраке (школьный двор освещался одним фонарем у входа в здание) на некотором отдалении от выпускников (чтобы не оглушать) оркестр играл марши типа «Прощания славянки» и какие-то неизвестные вальсы.

Выпускники (на свету) молча слушали вальсы с маршами, а в самых темных углах потихоньку курили и выпивали шампанское, купленное тем же родительским советом на розлив на заводе шампанских вин (его принесли на выпускной в трехлитровых баллонах с этикеткой «Березовый сок», для конспирации).

Если бы не этот «березовый сок», наверное, все бы уже разбежались по домам.

Выпускники злились, они хотели провожать школьные годы под АББУ, но учитель истории был против АББЫ.

Историк был против всего нового: АББЫ, длинных волос, джинсов кроссовок «Адидас», гороскопов и знакомств по объявлениям.

Вдруг оркестр заиграл вальс из кинофильма «Мой ласковый и нежный зверь». Такая, если кто не помнит, рвущая душу композиция Евгения Дога. Шампанское, темнота, музыка и пугающее взрослое будущее действовали на выпускников угнетающе.

Примерно через минуту, после того как зазвучал «Зверь», мимо меня, немного щатаясь, пробежала пьяная девушка из параллельного класса и случайно коснулась моей руки. Я плохо знал ее. Знал, что троечница, зовут Ленкой. Но от ее прикосновения мне сделалось не по себе: Ленка на полном серьезе хотела броситься под первую попавшуюся на ее пути машину. Просто потому что она троечница, а могла бы быть отличницей, если бы не мать, которая не наняла ей репетитора в выпускном классе, потому что не любит. Во-вторых, платье на выпускной у нее не такое, как ей бы хотелось; опять же, виновата мать – сказала, что сама сошьет не хуже. В-третьих, мать требовала, чтобы девушка отнесла документы в кулинарный техникум, а Елена мечтала поступить в театральное училище.

Ленка предполагала, что после того как ее переедет машина, все полюбят ее – и мать и соученики и какой-то Славик. А похоронят ее в платье, в котором она хотела придти на выпускной. Ленкина тоска, нахлынувшая на девушку еще утром, усилилась после шампанского и музыки Евгения Доги.

Я решил, что выпускницу надо спасать и побежал за ней, на ходу подбирая нужные слова.

– Лен, Лен, подожди! Все будет хорошо.

Она остановилась.

– А это ты, Эдик? Или как там тебя?

– Это я – Эдик. А ты думала – Славик? – я хотел заинтриговать Ленку своими познаниями в ее личной жизни.

– Ничего я не думала, тебе чего?

– Лен, я вот что хотел тебе сказать, Лен, мать сшила тебя очень красивое платье.

Конечно, чтобы спасти Елену, ее надо было схватить, повалить на землю, связать что ли, но ни в коем случае не отпускать. Но как это все потом объяснить окружающим. Чтобы все подумали, если бы я повалил девушку на землю?

– Да пошел ты, – она зарыдала почти в голос и побежала к дороге.

– Лен, постой, хочешь, я тебе погадаю по ладошке, – я все-таки нашел способ схватить ее за руку и остановить. – Хочешь знать, кем ты станешь?

– Не хочу, поезд ушел. Поезд ушел, – она не останавливалась.

– Будут еще другие поезда, – крикнул я и вспомнил отца, который не читал «Анну Каренину».

Но Елена все равно не остановилась.

Из-за угла в школьный двор уже въезжал грузовик – под его колеса Лена и бросилась. Кстати, в грузовике везли усилительную аппаратуру для дискотеки, чтобы крутить АББУ на нашем выпускном вечере – родительский комитет уговорил-таки историка, заменить невостребованный духовой оркестр на дискотеку.

К умирающей Лене я не решился прикоснуться. Я не хотел знать, о чем думает шестнадцатилетняя девушка перед смертью, вдруг мне передастся ее ужас. И без того я испугался, как говорится, до смерти.

Я побрел домой, ни с кем не попрощавшись. Впрочем, всем сейчас было и не до меня.

Родители удивились.

– Что так рано? Вы же ночью на теплоходе должны были кататься.

– Мне место не хватило, – соврал я.

– Да что ж это такое, мы же деньги как все сдавали, – возмутилась мать и погладила меня по голове. – Ну не расстраивайся, пусть это будет твоим самым большим огорчением в жизни.

Отец пожал мне руку.

– В любом случае поздравляю с успешным окончанием средней школы.

Что они думали на самом деле, я не узнал. Во мне сработал защитный механизм. Я больше не мог читать чужие мысли, не то что, пожимая кому-то руку или обнимаясь, но даже – как выяснилось в дальнейшем – вступая в половой контакт. Я б, может, и в половой контакт не вступил, если бы умел читать мысли.