Текст книги "Стихи о войне"
Автор книги: Сергей Михалков
Жанр: Книги о войне, Современная проза
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]
Долетался…
Он два железные креста
Носил и «асом» был.
Он спящих граждан по ночам
В Испании бомбил.
Он на рассвете вылетал
На утренний Париж,
И бомбы падали с небес
На гребни мирных крыш.
Он сеял смерть, он выжигал
Людей и города,
Но безнаказанно домой
Он прилетал всегда.
И Гитлер говорил «зер гут»
О вылетах его
И ставил остальным в пример
Бандита своего.
Ни разу не был ранен он
Ни за одну войну,
И вдруг лететь пришел приказ
В Советскую страну.
Он бомбы взял и взял с собой
Горючего запас,
Взял старт и… страшно тут ему
Вдруг стало в первый раз.
Простой советский паренек
В то время не дремал.
Он как пять пальцев на руках
Свою зенитку знал.
Когда фашистский самолет
Нырнул сквозь облака,
Красноармейская шрапнель
Впилась ему в бока.
Он захлебнулся весь в дыму
И в штопор вдруг вошел,
Упал на русской стороне
И смерть свою нашел.
А тот зенитчик молодой,
Советский паренек,
Сказал расчету своему:
– Хороший был денек!
Летел, как коршун, мимо нас,
Да сняли мы его.
Знать, петушиное крыло
У коршуна того.
Пусть прилетит еще бандит, —
Он точно так же будет сбит!
1941
Мать солдатская (Поэма)
По большаку, правее полустанка,
Идти пять верст – деревня Хуторянка.
Спервоначалу были хутора,
Да разрослись. И стали год за годом
Дружнее жить, богаче быть народом —
Деревней стали. Сорок два двора.
Вокруг луга – есть чем кормить скотину,
Густы леса – орешник да малина.
Всего хватает: и грибов, и дров.
Сойдешь под горку, тут тебе речушка,
А там, глядишь, другая деревушка,
Но в той уже поменее дворов…
Живет народ, других не обижая,
От урожая и до урожая,
От снега до засушливой поры.
И у соседей хлебушка не просит.
И в пору сеет. В пору сенокосит.
Коней кует. И точит топоры.
И землю под озимые боронит,
Гуляет свадьбы, стариков хоронит
И песни молодежные поет,
Читает вслух газетные страницы…
За тридевять земель Москва – столица,
И дальний поезд до нее везет…
В родной деревне, третья хата с краю,
Другой судьбы себе не выбирая,
Полвека честной жизни прожила
Хохлова Груша. В тихой Хуторянке
Прошла в труде крестьянском
жизнь крестьянки,
И не приметишь, как она прошла.
Здесь в девках бегала, здесь в хороводах пела,
Здесь на гулянках парня присмотрела,
Вошла к нему хозяйкой в бедный дом.
Здесь называлась Грушею-солдаткой,
Здесь тосковала, плакала украдкой,
Здесь вынянчила четверых с трудом.
Она порой сама недоедала,
Чтоб только детям досыта хватало,
Чтоб сытыми вставали от стола.
Она с утра к соседям уходила,
Белье стирала и полы скоблила —
В чужих домах поденщину брала.
Она порой сама недосыпала,
Ложилась поздно и чуть свет вставала,
Чтоб только четверым хватало сна.
И выросли хорошие ребята,
И стала им тесна родная хата,
И узок двор, и улица тесна.
Последнего она благословила,
Домой пришла, на скобку дверь закрыла,
Не раздеваясь, села в уголок.
Стучали к ней – она не открывала,
До поздней ночи молча горевала —
Все плакала, прижав к лицу платок.
Она с людьми тоской не поделилась.
Никто не видел, как она молилась
За четверых крестьянских сыновей,
Которых не вернуть теперь до дому,
Которым жить на свете по-иному —
Не в Хуторянке, а в России всей…
…Она хранила у себя в комоде
Из Ленинграда письма от Володи,
Из Сталинграда письма от Ильи,
Одесские открытки от Андрея
И весточки от Гриши с батареи
Из Севастополя. От всей семьи.
В июньский полдень, в тесном сельсовете,
По радио – еще не по газете, —
Когда она услышала: «Война»! —
Как будто бы по сердцу полоснули,
Как села, так и замерла на стуле, —
О сыновьях подумала она.
Пришла домой. Тиха пустая хата.
Наседка квохчет, просят есть цыплята,
Стучит в стекло – не вырвется – пчела.
Четыре мальчика! Четыре сына!
И в этот день еще одна морщина
У добрых материнских глаз легла.
…Косили хлеб. Она снопы вязала
Без устали. Ей все казалось мало!
Быстрее надо! Жаль, не те года!
И солнце жгло, и спину ей ломило,
И мать-крестьянка людям говорила:
«Там – сыновья. И хлеб идет туда».
А сыновья писали реже, реже,
Но штемпеля на письмах были те же:
Одесса, Севастополь, Сталинград
И Ленинград, где старший сын Володя,
Работая на Кировском заводе,
Варил ежи для нарвских баррикад.
Когда подолгу почты не бывало,
Мать старые конверты доставала,
Читала письма, и мечталось ей:
Нет на земле честнее и храбрее,
Нет на земле сильнее и добрее
Взращенных ею молодых парней.
Тревожные в газетах сводки были,
И люди об Одессе говорили,
Как говорят о самом дорогом.
Старушка мать – она за всем следила —
Шептала ночью: «Где же наша сила,
Чтоб мы могли расправиться с врагом?»
О, как она бессонными ночами
Хотела повидаться с сыновьями,
Пусть хоть разок, пусть, провожая в бой,
Сказать бойцу напутственное слово.
Она ведь ко всему теперь готова —
К любой беде и горести любой.
Но не могло ее воображенье
Представить город в грозном окруженье,
Фашистских танков черные ряды,
К чужой броне в крови прилипший колос,
Не слышала она Андрея голос:
«Я ранен… мама… пить… воды… воды».
Пришел конверт. Еще не открывала,
А сердце матери уже как будто знало…
В углу листка – армейская печать…
Настанет день, Одесса будет наша,
Но прежних строчек:
«Добрый день, мамаша!» —
Ей никогда уже не получать…
…Глаза устали плакать – стали суше,
Со временем тоска и горе глуше.
Дров запасла – настали холода.
Шаль распустила – варежки связала.
Потом вторые, третьи… Мало, мало!
Побольше бы! Они нужны – туда!
Все не было письма из Ленинграда.
И вдруг она услышала: «Блокада».
Тревожно побежала в сельсовет,
Секретаря знакомого спросила.
Тот пояснил… Опять душа заныла,
Что от Володи писем нет и нет.
Пекла ли хлеб, варила ли картошку,
Все думала: «Послать бы хоть немножко,
За тыщу верст сама бы понесла!»
И стыли щи, не тронутые за день.
Вся в думах о голодном Ленинграде,
Старуха мать обедать не могла.
Она была и днем и ночью с теми,
Кто день и ночь, всегда, в любое время
Работал, защищая Ленинград,
И выполнял военные заданья
Ценой бессонницы, недоеданья —
Любой ценой, как люди говорят…
…Опять скворцы в скоречни прилетели,
И ожил лес под солнышком апреля,
И зашумели вербы у реки…
Из Севастополя прислал письмо Григорий:
«Воюем, мать, на суше – не на море.
Вот как у нас дерутся моряки!»
Она письмо от строчки и до строчки
Пять раз прочла, потом к соседской дочке
Зашла и попросила почитать.
Хоть сотню раз могла она прослушать,
Что пишет сын про море, и про сушу,
И про свое уменье воевать.
И вдруг за ней пришли из сельсовета.
В руках у председателя газета:
– Смотри-ка, мать, на снимок. Узнаешь? —
Взглянула только: «Сердце, бейся тише!
Он! Родненький! Недаром снился! Гриша!
Ну до чего стал на отца похож!»
Собрали митинг. Вызвали на сцену
Героя мать Хохлову Аграфену.
Она к столу сторонкой подошла
И наклонилась. А когда сказали,
Что Гришеньке Звезду Героя дали, —
Заплакала. Что мать сказать могла?..
…Шла с ведрами однажды от колодца,
Подходит к дому – видит краснофлотца.
Дух захватило: Гриша у крыльца!
Подходит ближе, видит: нет, не Гриша —
В плечах поуже, ростом чуть повыше
И рыженький, веснушчатый с лица.
– Вы будете Хохлова Аграфена? —
И трубочку похлопал о колено.
– Я самая! Входи, сынок, сюда! —
Помог в сенях поднять на лавку ведра,
Сам смотри так улыбчиво и бодро —
Так к матери не входят, коль беда.
А мать стоит, глядит на краснофлотца,
Самой спросить – язык не повернется,
Зачем и с чем заехал к ней моряк.
Сел краснофлотец: – Стало быть, мамаша,
Здесь ваша жизнь и все хозяйство ваше!
Как управляетесь одна? Живете как?
Мне командир такое дал заданье:
Заехать к вам и оказать вниманье,
А если что – помочь без лишних слов.
– Ты не томи, сынок! Откуда, милый?
И кто послал-то, господи помилуй?
– Герой Союза старшина Хохлов!
Как вымолвил, так с плеч гора свалилась
Поправила платок, засуетилась:
– Такой-то гость! Да что же я сижу?
Вот горе-то! Живем не так богато —
В деревне нынче с водкой плоховато,
Чем угостить, ума не приложу!
Пьет краснофлотец чай за чашкой чашку,
Распарился, хоть впору снять тельняшку,
И, вспоминая жаркие деньки,
Рассказывает складно и толково.
И мать в рассказ свое вставляет слово:
– Вот как у нас дерутся моряки!
– Нас никакая сила не сломила.
Не описать, как людям трудно было,
А все дрались – посмотрим, кто – кого!
К самим себе не знали мы пощады,
И Севастополь был таким, как надо.
Пришел приказ – оставили его…
– А Гриша где? – Теперь под Сталинградом.
В морской пехоте. – Значит, с братом рядом?
Там у меня еще сынок, Илья.
Тот в летчиках, он у меня крылатый.
Один – рабочий, три ушли в солдаты. —
Моряк в ответ: – Нормальная семья!
Она его накрыла одеялом,
Она ему тельняшку постирала,
Она ему лепешек напекла,
Крючок ослабший намертво пришила,
И за ворота утром проводила,
И у ворот, как сына, обняла…
…В правлении колхоза на рассвете
Толпились люди. Маленькие дети
У матерей кричали на руках.
Ребята, что постарше, не шумели,
Держась поближе к матерям, сидели
На сундучках, узлах и узелках…
Они доехали. А многие убиты —
По беженцам стреляли «мессершмитты»,
И «юнкерсы» бомбили поезда.
Они в пути тяжелом были долго,
За их спиной еще горела Волга,
Не знавшая такого никогда.
Теперь они в чужом селе, без крова.
Им нужен кров и ласковое слово.
И мать солдатская решила: «Я – одна…
Есть у меня картошка, есть и хата,
Возьму семью, где малые ребята.
У нас у всех одна беда – война».
Ту поднялась одна из многих женщин
С тремя детьми – один другого меньше,
Три мальчика. Один еще грудной.
– Как звать сынка-то? – Как отца, Анисим.
Сам на войне, да нет полгода писем…
– Ну, забирай узлы, пойдем со мной!
И стали жить. И снова, как бывало,
Она пеленки детские стирала,
Опять повисла люлька на крюке…
Все это прожито, все в этой хате было,
Вот так она ребят своих растила,
Тоскуя о солдате мужике.
В большой России, в маленьком селенье,
За сотни верст от фронта, в отдаленье,
Но ближе многих, может быть, к войне,
Седая мать по-своему воюет,
И по ночам о сыновьях тоскует,
И молится за них наедине.
Когда Москва вещает нам: «Вниманье!
В последний час…» – и, затаив дыханье,
Мы слушаем про славные бои
И про героев грозного сраженья, —
Тебя мы вспоминаем с уваженьем,
Седая мать. То – сыновья твои!
Они идут дорогой наступленья
В измученные немцами селенья,
Они освобождают города
И на руки детишек поднимают;
Как сыновей, их бабы обнимают.
Ты можешь, мать, сынами быть горда!
И если иногда ты заскучаешь,
Что писем вот опять не получаешь,
И загрустишь, и дни начнешь считать,
Душой болеть – опять Илья не пишет,
Молчит Володя, нет вестей от Гриши,
Ты не грусти. Они напишут, мать!
1942Действующая армия
Кому сказать спасибо?
Привезли бойцам подарки
После боя одного.
Получил боец посылку
И не знает от кого.
Шерстяные рукавицы,
Чтоб не страшен был мороз,
Чтоб с друзьями поделиться —
Пара пачек папирос.
Закурил боец из пачки,
Дал соседям закурить.
Ну, кому сказать спасибо?
Ну, кого благодарить?
Ну, кому хоть в пару строчек
Боевой послать привет?
Развернул боец платочек,
Увидал ее портрет.
Фотография цветная —
Русый локон и берет.
И зовут ее Марусей,
Двадцати, не больше, лет.
Эта девушка Маруся
Шла к почтовому крыльцу
И посылку отправляла
Неизвестному бойцу.
Все соседи по окопу
Посмотрели на портрет:
«Напиши ты ей спасибо
И от нас пошли привет!»
Подтолкнул сосед соседа,
А боец сказал друзьям:
«Победим, в Рязань заеду —
Самолично передам».
1942
Под Москвой
У Фрица – папа офицер,
Он воевал в СССР,
Он в наших селах избы жег
И все, что взять с собой не мог.
Он вешал на столбах людей,
Он грабил взрослых и детей,
И тех, кто гол, и тех, кто бос,
Гнал без пощады на мороз.
Он шел к Москве, бандит и вор,
Фашист, убийца, мародер.
У Вани – папа под Москвой,
Красноармеец рядовой.
Он был колхозным кузнецом,
Пришла война – он стал бойцом.
Он взял винтовку-автомат,
Противогаз и пять гранат,
Пошел на фронт врага встречать,
Москву родную защищать.
Мою Москву, твою Москву,
Где ты живешь, где я живу!
В наш русский подмосковный лес
Фашистский батальон залез.
Крепчал, трещал, скрипел мороз
И разбирал врагов до слез.
Чихая, кашляя, ворча,
Ползла по лесу саранча.
А Фрицин папа впереди
Брел с дамской муфтой на груди.
Он был бы рад уткнуться в снег
И в том снегу заснуть навек.
Но взять Москву – гласил приказ,
Назначил Гитлер день и час
И точный список площадей,
Где вешать наших москвичей.
Но вшивый и голодный сброд
Не мог продвинуться вперед!
Стоял у городских ворот
Советский боевой народ!
И Фрицин папа сдался в плен,
Не увидав кремлевских стен.
Была Москва недалеко,
Но взять Москву не так легко,
Когда стоят и мой, и твой,
И Ванин папа под Москвой!
1942
Фотография
В бумажнике фашистского солдата,
Насильника, бандита, подлеца,
Ее нашли.
Перед расстрелом сняты
Два наших русских раненых бойца.
Минуту смерти гордо презирая,
Они, непобежденные, стоят
На фоне подожженного сарая
Спиной к огню, лицом на аппарат.
А возле них, нацелив автоматы,
Убийство в развлеченье превратив,
Позируют фашистские солдаты,
Стараясь не уйти за объектив.
Рука фотолюбителя-убийцы
Не дрогнула, запечатлев момент,
И фотография легла в бумажник фрица,
И снимок превратился в документ.
Возьми его и рассмотри поближе!
Он снят бездушным и тупым врагом,
Снимавшим так в Варшаве, и в Париже,
И в Таганроге нашем дорогом.
Для освещенья поджигая хаты,
Задерживая казнь на пять минут,
Своим немецким фотоаппаратом
Он с разных точек щелкал там и тут.
Когда-нибудь в музее преступлений,
В отделе гитлеризма, под стеклом,
Экскурсовод, не в силах скрыть волненья,
Покажет нам объемистый альбом.
И мы увидим на одной странице,
Поблекшую от времени слегка,
Ту фотографию, что мы нашли у фрица —
Фельдфебеля германского полка.
1942
Казнь
Уже – конец.
Уже – петля на шее.
Толпятся палачи, с убийством торопясь.
Но на мгновенье замерли злодеи,
Когда веревка вдруг оборвалась…
И партизан, под виселицей стоя,
Сказал с усмешкой в свой последний час:
– Как и веревка, все у вас гнилое!
Захватчики!
Я презираю вас!..
1942
Пусть не дрогнет твоя рука!
Рвется гитлеровец на Дон,
Хочет он опрокинуть нас,
Хочет выйти на Волгу он
И на солнечный наш Кавказ.
Ты коли его наповал,
Ты гранатой его взрывай,
Ты минируй под ним подвал,
Как увидишь его – стреляй.
И в землянках, и в блиндажах
У дверей его смертью стань,
Ты топи его на морях,
Ты бомби его и тарань.
Чтоб ему над тобой не быть,
Ты ему беспощадно мсти,
Все, чем можно его убить,
Ты в оружие обрати!
Если нет у тебя клинка,
Значит, есть у тебя топор.
Пусть не дрогнет твоя рука,
Совершая над ним приговор.
Если был в руках молоток,
Ты ударь его молотком,
Если был под рукой кипяток,
Обвари его кипятком.
Если нет у тебя ничего,
Что на ворога можно поднять,
Ты руками схвати его,
Чтобы насмерть его обнять.
Не жалей его, не жалей,
Он сестер твоих не жалел,
Он стрелял и в моих детей,
И в твоих, и в кого хотел.
Не щади его, не щади —
Он твоих друзей не щадил,
Он им звезды жег на груди
И на виселицы водил.
Если дашь ты ему в свой дом
Хоть одною вступить ногой —
Он хозяином будет в нем
Ты же будешь его слугой.
Если пустишь его в свой край —
Снимет все с твоего плеча,
Заберет себе твой урожай
И сожрет его, как саранча.
Истребляй же его в бою,
В небе, на море, на земле,
В партизанском своем краю,
В оккупированном селе.
Враг хитер – будь еще хитрей,
Ты научен уже войной.
Враг силен, только ты сильней —
Ты стоишь на земле родной!
1942
Командир
Тихо, хлопцы. Он только что лег,
Не поел ничего – притомился.
Чуть вошел, чуть ступил на порог —
И сейчас же на койку свалился.
Мы с ним вместе бывали всегда,
В третьей роте на финской служили.
Да вчера приключилась беда:
Командира враги окружили.
Хорошо, со штыком подоспел,
Заколол окаянного фрица.
Командир, вижу, весел и цел,
Весь в сохранности, как говорится.
Я как вспомню, так вздрогну сейчас:
Неужели не жить капитану?..
Сам сказал мне: «Спасибо, что спас».
Право слово, хвалиться не стану.
Я душой никогда не кривлю.
Похваляться солдату негоже.
Как отца, командира люблю,
Хоть меня он порядком моложе.
Как отца, командира люблю,
Видно, понял он душу солдата.
Недоспит – значит я недосплю.
Что прикажет, то выполню свято.
Он внимателен, ласков и строг
И командует нами умело…
Тише, хлопцы. Он только что лег…
Завтра будет нелегкое дело.
1942
Родное село
Когда я принимал присягу,
То клялся я родной стране
Не отступать в бою ни шагу,
Как трудно ни было бы мне.
И я прошел сквозь испытанья,
И в том поклясться вновь могу.
Отряд наш с боевым заданьем
Был брошен с неба в тыл врагу.
Незабываема минута —
Тогда, в тревожный час ночной,
Раскрылся купол парашюта
И закачался надо мной.
А впереди земля родная,
Зовущая к себе скорей,
И враг, заснувший в ночь, не зная,
Что смерть дежурит у дверей…
Не чуял зверь, что где-то рядом
В тылу частей передовых
Бойцы десантного отряда
Уже снимают часовых.
И руки-щупальца раскинув,
Глотая воздух жадным ртом,
В размытую дождями глину
Солдаты падают ничком.
Так, часовых с постов снимая,
Мы продвигались не спеша.
Я шел, как все, в руках сжимая
Готовый к бою ППШ.
И в это самое мгновенье
Ожило все, что за спиной,
Я вспомнил детство и селенье
И в том селенье дом родной.
И шест с зеленою скворешней —
Приют пернатого певца,
И две цветущие черешни
Почти у самого крыльца…
Едва вошли одновременно
Мы в то село со всех сторон,
Как занял все дома мгновенно
Десантный славный батальон.
Был бой. И, прыгая с перины,
От ужаса смертельно сер,
Во тьме своим солдатам в спину
Стрелял фашистский офицер.
И я клянусь, что не дрожала
В час мщения моя рука,
Что этой ночью сталь кинжала,
Как никогда, была крепка!
А на рассвете после боя
За пустырями у пруда
Увидел я перед собою
То, что запомнил навсегда:
И шест с простреленной скворешней
Неприлетевшего скворца,
И две цветущие черешни
У обгоревшего крыльца.
И вспомнил я свою присягу,
Навеки данную стране:
Не отступать в бою ни шагу,
Как трудно ни было бы мне.
1942
Последний прыжок
Гитлеровское командование подставило под пули своих «союзников» – белофиннов. На одном из участков Южного фронта фашисты, отступив под ударами наших войск, бросили соседнюю финскую роту на произвол судьбы. В числе других лыжников погиб чемпион мира по прыжкам с трамплина Пааво Виэрто.
Финляндия знала Виэрто Пааво —
Была у Виэрто спортивная слава.
Но продались Гитлеру финские власти,
И вот изменилось спортивное счастье.
На фронте известного лыжника-финна
Союзники-фрицы столкнули с трамплина.
Погиб он в сугробе, метелью освистан…
Чужих чемпионов не жалко фашистам.
1942
«Все в порядке»
Я родился в станице, на Дону,
У теплых скирд накошенного хлеба,
И в детства полюбил я вышину
Родного и безоблачного неба.
Я жил и рос, как все в моих летах —
Я голубей гонял, следя за их полетом,
Но с каждым днем все ближе был в мечтах
К стремительным военным самолетам.
Нет, не манил меня великий перелет,
И не завидовал я летчикам-героям,
Я все хотел потрогать самолет
И посмотреть, как он внутри устроен.
Я в восемнадцать лет покинул дом.
Всплакнула мать и проводила сына.
И стал мне домом мой аэродром,
Дороже всех – любимая машина.
Она испытана. И не в одном бою.
Она проверена. И не в одном сраженье.
Она летит – и сразу узнаю
Ее по одному ее движенью.
И если возвращается звено,
Знакомый гул я слышу ближе, ближе…
И думаю: а вдруг не суждено?
А вдруг своей машины не увижу?
Но вот она! Летит! Вот по земле
Уже бежит. И я ее встречаю,
И пять пробоин на родном крыле —
Пять свежих ран с тревогой отмечаю.
Как я горжусь машиной боевой!
Она опять прошла сквозь испытанья,
Она вернулась к нам живой, живой
С опасного военного заданья.
И летчик пожимает руку мне,
Снимает шлем и теплые перчатки.
Он вел огонь, и сам он был в огне.
Он принял бой, и было «все в порядке».
Неискушенным людям не понять,
Как дорого скупое это слово,
Но каждый техник за него обнять
Готов товарища и друга боевого.
1942
Возвращение в строй
Она звалась «Брусникой», но не зрела,
На солнечной опушке не росла,
Ни запаха, ни вкуса не имела
И никогда съедобной не была.
Она была размещена в подвале,
К ней по кустам тянулись провода,
Ее через «Ракету» вызывали,
И занята она была всегда.
Но летчик-штурмовик Шатров Василий
Не удивлялся в жизни ничему,
Он попросил – его соединили.
– «Брусника» слушает! – ответили ему.
– Кто говорит? – Орлов у аппарата…
– Докладывает капитан Шатров.
– Как жив, Шатров? – Заштопан и залатан.
Из госпиталя выписан. Здоров.
Старт замело, опять мороз крепчает.
Лицо стартера на ветру горит…
И в сотый раз «Ракета» отвечает:
– «Брусника» занята…
«Брусника» говорит…
Как хорошо через окно палаты
Увидеть первый снег голубоватый,
И лыжный след, и первый санный путь,
И вылезти из серого халата,
И туфли снять, и сапоги обуть,
Шинель надеть, ремень стянуть потуже,
Проститься с медицинскою сестрой,
Сойти с крыльца навстречу зимней стуже
И чувствовать, что жив и так же нужен,
И ждут друзья, и завтра встанешь в строй.
Три месяца своей не видев части,
Обратно в часть, в свой полк, к своим Ил-2
Шел штурмовик. У летчика от счастья,
А, может быть, от воздуха отчасти
Кружилась на морозе голова.
Над снежным лесом бреющим полетом
Прошли на запад три штурмовика…
Шатров подумал: «Значит, есть работа.
Штурмовики – из нашего полка».
Когда шагает человек военный
И далека последняя верста,
Доходит человек обыкновенно
До первого контрольного поста.
Там происходит разговор минутный,
Там установят, кто идет, куда.
Там на машине грузовой попутной
Найдется место в кузове всегда.
В добротных валенках, в дубленом полушубке
Стоит боец, винтовка на ремне.
Он до войны ходил в туфлях и в юбке,
Но девушки сегодня на войне.
И если ты военною дорогой
По всем фронтам проедешь и пройдешь,
Ты их увидишь – их повсюду много.
Сидеть в тылу не хочет молодежь.
Протер водитель стекла рукавицей
И опустил легонько тормоза.
Расстались двое… И, как говорится,
Один запомнил летные петлицы,
Другой запомнил карие глаза.
* * *
Кто был на фронте, на суровой службе,
Кто видел смерть, но выполнял приказ,
Тот знает цену настоящей дружбе, —
Она была испытана не раз.
Ты знаешь, что тебе перед полетом
Друзья твои готовят самолет,
Что в воздухе твой друг за пулеметом
И он тебя в бою не подведет.
И что при взлете бомба не сорвется —
Ты в дружбе с оружейником своим,
Что над землей мотор не захлебнется —
Твой друг механик повозился с ним.
Сидит Шатров в родной столовой летной,
Он, как в семье, в кругу своих друзей,
Стоит над ними сладкий дух компотный
И ароматный запах свежих щей.
А повар всех на кухне распекает:
– Людьми такими нужно дорожить!
А, может быть, он щей еще желает?
Еще котлету нужно положить?
Спешит к столу официантка Тося,
В руках – поднос, на нем – двойной обед.
Сидит Шатров, и все, что он попросит,
Ему несут – ни в чем отказа нет.
В комбинезоны теплые одеты,
Привычные к военному труду,
Шли летчики. Им летные планшеты
Колени задевали на ходу.
Им было в небе холодно и жарко,
Им хочется поесть, попить, поспать.
Их обогнала в поле «санитарка» —
Их было шесть, домой вернулось пять.
Мы с каждым днем становимся суровей,
Война сегодня наше ремесло.
Мы до последней капли нашей крови
Деремся зло и побеждаем зло.
Но все-таки стоять над изголовьем
У раненого друга тяжело.
И сила мести в воздух тянет снова
И на гашетку просится рука.
Все эти мысли были у Шатрова,
Когда в машине провезли шестого —
Израненного пулями стрелка…
* * *
Два экипажа в шахматы играют:
Идет ладья, и кони рвутся в бой,
Ферзь для удара время выжидает,
И слон готов пожертвовать собой.
Стянув унты и скинув снаряженье,
Еще разок подкинув в печку дров,
Сидят стратеги жаркого сраженья —
Папенко, Дыбин, Зотов и Шатров.
И разгадав противника уловку,
Идет Шатров, и слышится в ответ:
– Сюда бы «ил»: пошел бы на штурмовку!
Да только жаль, такой фигуры нет!
А в тихом штабе, в маленькой землянке,
С карандашом, склонившись над столом,
Майор Орлов на карте метит танки,
Замеченные утром на стоянке
В тылу врага, за выжженным селом.
Здесь засекли до тридцати орудий,
Сюда пришел с горючим эшелон.
Вот в эту клетку завтра утром будет
Удар штурмовиками нанесен.
Старт замело, опять мороз крепчает,
Сигнальный огонек в ночи горит.
И в сотый раз «Ракета» отвечает:
– «Брусника» занята…
«Брусника» говорит…
1942
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?