Электронная библиотека » Сергей Михеенков » » онлайн чтение - страница 4


  • Текст добавлен: 14 апреля 2017, 06:58


Автор книги: Сергей Михеенков


Жанр: Книги о войне, Современная проза


Возрастные ограничения: +12

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Шрифт:
- 100% +

– Воздух!

– Самолёты!

– В укрытие! Скорей! Скорей!

Всё произошло так быстро, что даже он, не единожды переживший налёты русских пикирующих бомбардировщиков и три раза попадавший под штурмовку летающих танков Ил-2, не успел найти лучшего укрытия, чем лечь прямо у края платформы на заплёванную землю, куда сметали всякий мусор с подошв пассажиров. Он уткнулся носом в эту спасительную благодать земли, чувствуя слева, откуда появились самолёты, высокий косяк бетонной плиты. Она-то его и спасла. Взрывная волна и осколки первых бомб скользнули по платформе и, сметая не успевших укрыться и их багаж, чугунные каркасы лавок, выкрашенные в чёрный цвет, и белые гипсовые вазоны с цветами, пронеслись над его затылком и зашлёпали по деревьям примыкавшего к вокзалу сквера.

После первой волны самолётов показалась вторая. Бальк понял, что их удар направлен на станцию. В тупике стояло много вагонов и несколько паровозов под парами. Все они были разбиты сразу же. Оттуда валил пар и чёрный дым мгновенно вспыхнувшего пожара. Загорелись вагоны и цистерны, и с каждой минутой они разгорались всё сильнее и сильнее. На путях, среди разбросанных шпал и вывернутых, искорёженных и забранных в небо рельсов метались какие-то люди. Видимо, охрана и машинисты разбитых паровозов. Бальк понял, что надо делать, чтобы уцелеть. Он вскочил на ноги, перемахнул через низкий парапет, отделявший перрон от сквера, и метнулся в сторону пустыря. Там виднелись глубокие балки, похожие на противотанковые рвы, которые он видел в России. Отличие их от русских противотанковых рвов заключалось лишь в том, что эти давно заросли кустарником и дубами. Пустырь они вряд ли будут бомбить. Только бы успеть. В такие мгновения солдата спасает чутьё, то, что он приобретает за месяцы окопной жизни. Если пуля или осколок не прерывают его опыт. Включается некий неведомый доселе мотор, который направляет солдата туда, куда нужно. Как правило, мотор действует безупречно. Скорость – максимальная.

– Куда? – заорал жандарм, выскочивший откуда-то сбоку. Кажется, это был один из тех, кто остановил его час назад и приказал постричься. Бальк оттолкнул его руку и метнулся в сторону от домов и тротуаров. Жандарм не сидел в окопах под Вязьмой и Жиздрой. У него нет мотора выживания. Он и под бомбами думает о долге. Такие, если попадают на фронт, живут до первого боя.

Самолёты приближались стремительно. Теперь уже более организованно захлопали зенитки на побережье. Но тут же их стрельба потонула в оглушительном грохоте бомбовых разрывов, сливавшихся в сплошной рёв. Значит, бомбят и причал, и госпиталь, и концлагерь. Надо успеть добежать до оврага. Ноги его несли так, как не носили во время тренировок, когда старик бегал за ними с ореховой палкой с намерением огреть каждого, кто споткнётся или окажется менее проворным, чем остальные солдаты его роты и, главное, он сам. Вот уже пошли кусты. Они хлестали его по лицу и рукам. Впереди бежал ещё кто-то. Бежавший впереди тоже, видимо, обладал опытом выживания. У него тоже заработал тот спасительный мотор. Он бежал именно туда, в теснину оврага, переходящую в ущелье. По дну ущелья тёк ручей. Они не успели добежать до отвесной скалы, под которой можно было укрыться, как замелькали тени самолётов, позади и впереди загрохотало так, что земля содрогнулась, и сверху посыпались мелкие камни и земля, какой-то хворост и куски досок. Бежавший впереди упал. Бальк машинально, как не раз делал это в бою, подхватил его, поволок вперёд.

– Скорее! Скорее! Туда!

Товарища нельзя бросать в трудную минуту. Потому что именно он спасёт тебя, когда в переплёт попадёшь ты.

Наконец они доковыляли до неглубокой пещеры и упали на сухой щебень, вымытый водой, которая в ручье, видимо, поднималась после ливней и затопляла пещеру. Взрывы, казалось, приближаются к ним. Сверху сыпались камни. По ущелью потянуло толовую гарь и чёрные струи дыма. Где-то неподалёку полыхал пожар. Одна из тяжёлых бомб разорвалась дальше, в глубине ущелья. Их обожгло взрывной волной, которая пронеслась над ручьём, как смерч, мгновенно испарив всю воду. Они, оторванные от всего мира, обхватили друг друга руками и некоторое время сидели так, прижавшись телами к сырым камням пещеры. Именно пещера спасла их от взрывной волны и камней, продолжавших время от времени обрушиваться сверху.

Но наступил конец и этому ужасу. Самолёты улетели. Кажется, они очнулись не сразу. Первым в себя пришёл Бальк. Он огляделся и увидел, что на него испуганно смотрит девушка. Ну конечно, мгновенно смекнул он, пахнет от неё, не так, как пахнет от солдата. И как он сразу не сообразил?

– Нам повезло. – Он попытался улыбнуться.

Кажется, девушка ещё никак не могла прийти в себя. Зрачки её глаз были расширены. Бальк знал, что такое случается с контуженными.

– Всё в порядке. Вставай. – Он подал ей руку.

Но девушка продолжала неподвижно сидеть, вжавшись своим тонким тельцем в нишу пещеры.

– Туда не стоит пока выходить. – Бальк кивнул вверх. – Я знаю, янки бросают бомбы с замедленными взрывателями. Они срабатывают через несколько минут, а иногда и часов. Очень коварные.

После боя Бальку всегда хотелось есть. Только унтер-фельдфебель Штарфе понимал его. «Это у тебя нервное, парень, – объяснил он ему однажды его недуг. – В таких случаях лучше выпить. Но ты не пьёшь. Это плохо». Конечно, плохо, подумал Бальк, потому что вот сейчас он просто достал бы фляжку и сделал несколько глотков. Но он не пил. От спиртного его выворачивало. Как от вида и запаха трупов, когда он их увидел в первый раз. Тогда блевал весь шестой взвод. Все, кроме унтер-фельдфебеля Штарфе и ещё троих ветеранов. Теперь Бальк не знал, как объяснить этой девушке, случайно оказавшейся рядом с ним, что у него такая болезнь. Есть хотелось всё сильнее и сильнее.

– Да, лучше побыть пока здесь, – сказал он. – Всё равно состав не подадут, пока не расчистят пути и не восстановят стрелки.

Он снял ранец и начал расстёгивать его. Из ранца вкусно пахло колбасой и свежим хлебом. Хлеб, казалось Бальку, пах ещё приятнее, чем колбаса. Может потому, что он напоминал ему родину. Батон был завёрнут в тонкую пергаментную бумагу, которая вся промокла от масла. Всё это он хотел привезти домой нетронутым. Другого подарка для матери у него не было. Но голод есть голод. Да и девушку, с которой ему Бог послал пережить эту бомбёжку, надо было хоть как-то поддержать.

– Хочешь? – Бальк вытащил хлеб. Он знал, что с продуктами сейчас в тылу гораздо хуже, чем на фронте. – Давай, усаживайся, угощайся.

И только теперь Бальк увидел ссадину на её ноге. Кровь залила разорванный чулок и уже засохла. Он знал, что кровь засыхает быстро. Только у мёртвых она не засыхает долго. Он вытащил индивидуальную аптечку, разорвал упаковку бинта.

– Надо перевязать.

– Не надо, – ответила она по-русски, отчего он едва не выронил из рук аптечку.

– Ты что, русская? – И тут он увидел нашивку на её простеньком сером платье с буквами: «OST». – Бог мой! Да ведь ты русская!

– Я сейчас уйду. Я работаю здесь, рядом. – Она пыталась говорить по-немецки.

– Да-да, – кивал Бальк.

Теперь, когда он узнал, кто она… И что, остановил он себя, я должен тащить её в полицейский участок? Сдать первому патрулю? Она ведь не сбежала. Просто прячется от бомбёжки. Так же, как и он. Что тут такого? Но сейчас, когда янки наделали столько бед, в этих тонкостях, пожалуй, никто разбираться не станет. Могут, под горячую руку, эту испуганную беглянку расстрелять, как разведчицу, подававшую сигналы самолётам. Сейчас набежит полиция, гестапо. Начнут разбираться, искать виновных, не принявших своевременных мер и прочее… И всё свалить на эту беднягу.

Бальк вздохнул, посмотрел на русскую и принялся резать колбасу и хлеб. Сделал два хороших бутерброда. Один протянул русской. За другой торопливо принялся сам.

Девушка какое-то время послушно держала хлеб, на который Бальк положил несколько добрых ломтей колбасы, потом, сглотнув, медленно покачала головой и протянула бутерброд назад.

Такие, как эта русская, всегда нравились Бальку. Красивая девушка, подумал он. Но ведь это не просто девушка, а – русская. Бальк знал, что ему, германскому солдату, арийцу, грозит за связь с русской, с неарийкой. Если те же шупо застанут их здесь, в пещере, то могут приписать ему именно это – связь с русской. Да плевать я хотел, в следующее мгновение подумал Бальк и уже теплее взглянул на девушку.

– Ешь, ешь, – сказал он и улыбнулся ей. – Угощайся.

Она откусила краешек и начала неторопливо жевать. И он увидел, какие красивые у неё руки. Таких красивых рук он ещё не видел ни у одной женщины. Он снова улыбнулся и отвернулся, чтобы не смущать её и не волноваться самому. Он попытался целиком переключиться на бутерброд, но это оказалось не так-то просто.

Пуля неслась над землёй, густо изрытой окопами и снарядными воронками. Она замечала, как копошатся внизу люди. Они стреляли друг в друга, таскали раненых и убитых, закапывали в ровики орудия, наводили переправы через речушки и болота, наступали, отступали. Но сейчас они не интересовали её. Надо было сделать облёт окрестностей и решить, что делать дальше…

Глава четвёртая

Утром, когда стихла стрельба и наступающие части прошли на запад, экипаж сбитого Ил-2 и ещё трое танкистов сгоревшего танка, переправляясь вброд через Вытебеть, обнаружили на песчаной косе под черёмуховыми зарослями разведчика. Он стонал, подтягивал к животу ноги и резко распрямлял их. Тело его дрожало, сведённое судорогой, от которой он пытался освободиться. Видимо, он всё ещё пытался выбраться из реки.

– Командир, смотри. Кажись, разведчик. Камуфляж…

– А ну-ка, ребята, давайте вытащим его на берег. – И лейтенант Горичкин первым бросился в воду.

– Мальчишка совсем, – сказал один из танкистов, когда раненого перевернули на спину и начали ощупывать тело.

– Вроде нигде ничего…

– Контужен.

– Давайте-ка быстро режьте палки. Носилки сделаем. В санчасть отнесём. Видать, здорово нахлебался. Набок его надо положить. Давай сюда, на солнце, тут ему лучше будет.

Они вытащили разведчика на берег, положили на нагретую землю. Вскоре он заворочался, и его тут же стошнило зелёной водой и песком. Озноб прошёл, лицо порозовело. Немного погодя он уже попытался поднять голову.

– Лежи, лежи. Ты как сюда попал?

– Полковая разведка… Взвод… Взвод пешей разведки… – бормотал разведчик, захлёбываясь зелёной жидкостью.

– А как зовут тебя, пешая разведка?

– Иванок…

– Иванок? Или Иванов?

– Иванок. Иванок меня зовут.

– Это что, фамилия такая – Иванок?

– Отстань от него. Хреново ему. Пока не проблюётся… Давай-давай, разведка! Пошло-пошло!..

Танкисты выломали подходящие палки и принялись ладить носилки.

Только что заглянувшие в лицо смерти, потерявшие товарищей и свои боевые машины и сами, казалось, чудом избежавшие участи тех многих, лежавших теперь неубранными по берегам Вытебети и там, позади, в лесу, они радовались, что найденный ими мальчик в пятнистом камуфляже разведчика жив, и старались выходить его, помочь всем, чем могли.

– А ну-ка, Елин, – приказал один танкист своему напарнику, – давай свою фляжку.

– Думаешь, можно? Мальчишка ведь.

– Ты слыхал, как этот мальчишка матом ругается?

Они засмеялись. Танкист Елин вытащил из-за пазухи помятую фляжку.

После глотка водки щёки и шея Иванка загорелись, на лбу выступили крупные капли пота.

– Ну вот, – засмеялся танкист. – Сразу и прижилась. Парень что надо. Добро не портит. Хороший танкист будет. Понесли его, ребята.

Иванок попытался встать, но одного желания оказалось мало, и он повалился набок, ткнулся лицом в землю, застонал. Его подхватили крепкие руки и переложили на носилки. Понесли. Он колыхался на прогибавшихся под его телом орешинах. Солнце грело его лоб и щёку, но он почти не чувствовал его прикосновений.

Кругом лежали неубранные тела убитых. Ни в ком он не узнавал ни старшины Казанкина, ни сержанта Евланцева, ни ребят из группы прикрытия. И в нём, словно солнечный луч, пробившийся сквозь мокрую одежду, затеплилась надежда, что разведчики живы, что хотя бы кто-то из них спасся. Ведь не могли же погибнуть все.

Глава пятая

Воронцова выписали из госпиталя в середине октября. Три месяца он пролежал в палате со спёртым воздухом, где раз в неделю кто-нибудь умирал, откуда уносили на очередную операцию и куда потом приносили людей без ног, без рук, куда изредка приходили письма, которые читали вслух по нескольку раз и с которыми засыпали, крепко держа их в руках, как надежду на то, что всё то дорогое, родное и светлое, без взрывов и выстрелов, с чем они однажды, по необходимости, расстались, они ещё обретут. Рай не может быть вечным. Палата, пахнущая гниющими тканями человеческого тела, куда смерть тоже захаживала довольно часто, стала утомлять, и его потянуло на свежий воздух, в окопы.

– На фронт вам ещё рано, – сказала Мария Антоновна. – Надо ещё немного окрепнуть.

– Да ведь ноги у меня больше не трясутся, – попытался пошутить Воронцов. – Смотрите! Вот! И ходить могу без палочки. – Он поставил свою трость в угол и продемонстрировал Марии Антоновне свои вновь обретённые способности.

– Однако ходите с палочкой, – заметила она.

И действительно, из той памятной палки, свидетельницы его нелепой стычки с блатняками, видимо, дезертирами, он вырезал прекрасную трость, отшлифовал её осколком стекла и обжёг на костре.

– Хотите, я вам её подарю?

– Нет уж, – ответил Мария Антоновна. – Вам она ещё послужит. Думаю, не меньше месяца. У вас два варианта: либо мы вас направим в госпиталь для выздоравливающих, либо будете поправлять здоровье дома.

– Домой, – коротко сказал Воронцов.

– А вы уверены, что там вас обеспечат хорошей пищей? Вы понимаете, о чём я говорю? Здоровая и достаточная пища для вас сейчас – самое важное. Подумайте. Я могу вас направить в санаторий для выздоравливающих. Вот там вас действительно очень скоро поставят на ноги. А в деревне… Вы же знаете, как сейчас живёт деревня.

Воронцов знал, как жила деревня. В Подлесном та же картина, что и везде.

– Домой, – упорно повторил он.

Забытым голосом детства, некой волшебной сказкой, вычитанной однажды в старом букваре, пахнущем кладовкой, прозвучало это слово: «Домой». Воронцова поразило оно своей очищенной, изначальной сутью. Ведь именно к ней и стремился он все эти два года. То же самое он видел в глазах других бойцов, чувствовал в интонации речи, когда они рассказывали о своей родине. Тосковать о своём доме и родне на фронте было не принято. Дурной знак: заговорил солдат о жене и детях, о деревне своей, о матери и об отце, глядишь, в первом же бою и упал, а то и вовсе – прилетела в окоп с той стороны шальная пуля калибра 7,92…

Сборы оказались недолгими. Он быстро переоделся. Лидия Тимофеевна подобрала ему гимнастёрку поновее. Шинель он надел свою. Сапоги…

– На твои сапоги уже майор тут один зарился, – призналась завхоз. – Такой надоедливый дядька. Видать, привык на всём готовом, да на добром. Нет, говорю, товарищ майор, это добро не моё, а фронтовика одного, которому не сегодня завтра тоже на выписку.

Воронцов молча намотал новые портянки и натянул сапоги. Сапоги, что и говорить, были добрые. На ноге сидели плотно, при этом ничуть не жали. Видать, с хорошего склада. Может, сняты они с такого же армейского офицера, где-нибудь на тёмной привокзальной улочке, или куплены на барахолке, а туда попали через оборотистого интенданта. Да, кому война, а кому мать родна…

Он попрощался с соседями по палате. Зашёл к Марии Антоновне.

– Прощайте, Мария Антоновна.

– Прощай, Воронцов. Больше к нам не попадай.

– Не обещаю. Лучше к вам, чем…

– Лучше пусть тебя минуют все напасти. Все пули пусть пролетят мимо вас. – И она неожиданно обняла его и поцеловала в щёку.

– Желаю вам счастья, – собрался он напоследок, взволнованный её порывом.

Из госпиталя он вышел уже к полудню. В сквере напротив спорили, подскакивая друг к другу в воинственном азарте воробьи. Тоже что-то не поделили. Под ногами лежали жёлтые и багровые листья. Солнце, сквозившее пологими лучами через липовую аллею, золотило листву, делало её ослепительной. Воронцов оглянулся на окно офицерской палаты и увидел, что клён почти весь облетел. Окно сияло голубоватым отражением вылинявшего, будто застиранного осеннего неба. И в этот линялый осколок неба кто-то смотрел. Воронцов не рассмотрел, кто, но взгляд смотревшего почувствовал и подумал: наверное, лейтенант Бредихин, ему ампутировали обе руки выше локтей. Воронцов махнул рукой и пошёл в сторону вокзала. Оттуда через два часа должны отправляться машины со срочным грузом в сторону Малоярославца. А уж от Малоярославца до дома он доберётся быстро. Если на машине, и без пересадок, то часа три-четыре езды до берёзы. А там, от берёзы, всего-то часа два-три ходу. Но если бегом… Нет, бегом у него теперь не получится. Даже с тростью.

Все эти дни перед выпиской, понимая, что, возможно, отпустят на неделю-другую домой, а может, и вовсе комиссуют из армии или спишут в тыловую службу, он думал, куда же поехать вначале, если судьба всё же пошлёт ему счастье побывать в отпуске. В Прудки? Навестить дочь и Зинаиду с Пелагеиными детьми? Или всё же прямиком домой, в Подлесное? Деньги он им посылал всегда поровну. О том, как живётся им, ни Варя, ни Зинаида в своих письмах ему не писали, но иногда, между строк, или в самом тоне их он чувствовал, что – трудно. Знал и от других бойцов и офицеров, чьи семьи тоже побывали в оккупации, что жизнь на освобождённой территории была тяжёлой. Да если ещё и дома сожжены… Подлесное ни немцы, ни наши, и когда отступали, и когда наступали, не тронули. В Прудках тоже отстроились уже. И домой, к матери, в родное Подлесное сердце рвалось. И в Прудки, к Уле и Зинаиде, к Пелагеиным сыновьям надо заехать. Ведь он поклялся их не бросать. И Зинаиде. И Кондратию Герасимовичу.

И Воронцов в конце концов решил так: если случится добираться перекладными, то заедет в Прудки. А уже потом навестит и своих.

Своих… А разве Улита, Зинаида, Прокопий, Федя, Колюшка теперь не свои ему?

Воронцов шёл по тротуару, выложенному белым известняком. Постукивала его палка. В вещмешке позванивала ложка, которую он неосмотрительно, не по-фронтовому бросил в мешок прямо сверху, и вот теперь она при каждом неосторожном шаге шлёпала по банке. В дорогу ему выдали сухпаёк на несколько дней. Четыре больших банки американской тушёнки, несколько банок рыбных консервов, порядочный кусок сала, маргарин и две буханки хлеба. Рыбные консервы без этикеток. Сардины. Он это знал точно. Такие выдавали ему, как офицеру, в штрафной роте в качестве дополнительного продовольственного пайка. Тяжесть вещмешка радовала. Целый взвод можно накормить таким количеством продуктов. Вот сёстры обрадуются, подумал он, закидывая за спину вещмешок. И сразу решил: половину отвезёт в Подлесное, а другую половину – в Прудки.

Вначале он всё же решил ехать к матери. В Подлесное. На родину. К матери, к сёстрам, к деду Евсею.

Возле железнодорожной станции отыскал склады. Спросил часового, когда отправляются машины на Малоярославец. Тот, увидев его нашивки и ордена, уважительно и весело, как будто на родину им сейчас ехать вместе, ответил:

– А вон, товарищ лейтенант, грузятся! На Малый и поедут! Хотите, я с шоферами переговорю? Ребята все знакомые. Не откажут. – В голосе и несколько суетливых движениях часового чувствовалась та простодушная солдатская готовность не то чтобы услужить, а послужить командиру, пускай даже незнакомому, какую он часто встречал на фронте.

– Спасибо, браток. Я сам. – И он с благодарностью кивнул часовому.

Командовал погрузкой пожилой старшина с кантами и эмблемами интендантской службы. Воронцов поздоровался, предъявил свои документы и сказал, что ему нужно сегодня быть в Малоярославце.

– Из госпиталя? – поинтересовался старшина.

– Да. В отпуск, на долечивание.

– Подкормиться отпустили. Так-так. – Старшина окинул его внимательным взглядом, задержался на мгновение на орденах, которые выглядывали в распах шинели. Было жарко, вот Воронцов и расстегнулся, и, как оказалось, кстати. – А там, видать, и самим есть нечего. А, лейтенант?

Воронцов ничего не ответил.

Погрузка, как понял Воронцов, шла к концу. Шоферы весело переговаривались, пересчитывали ящики, поправляли брезент, заботливо подтыкали края.

– Подчистую списали? Или как? – Старшина снова посмотрел на его ордена.

– Я же сказал, что в отпуск. Через месяц, не позже, переосвидетельствование. А там комиссия решит.

– Комиссия решит – на фронт. Если только что-нибудь с внутренними органами не в порядке.

– Да с органами у меня всё в норме. И с внутренними, и с внешними.

Старшина засмеялся. Подмигнул:

– Женат?

– Пока ещё нет.

– Ну да, молодой ещё. – И крикнул водителю, который закрывал задний борт: – Козлов, возьмёшь лейтенанта до Малоярославца. Понял?

– Не положено. Вы же знаете. – Голос Козлова, меланхоличный, тихий, словно пробовал старшину, словно тянул из него что-то.

– Знаю. Потому и говорю: лейтенант до Малоярославца поедет в твоей машине. Под мою ответственность. А вот в дороге никого не подбирать. В дороге действовать строго по инструкции.

– Всё понял. Будет исполнено. – Козлов расставлял слова редко, старательно, будто штакетины прибивал. Прежде чем прибить, примерял, чтобы косо не вышло. Посмотрел на Воронцова и улыбнулся: – Садитесь, товарищ лейтенант. Стоять-то вам, с палочкой… И разрешите всё же ваши документы. У нас тут хоть и тыл, а война – недалеко.

Воронцов вытащил из кармана удостоверение, справку из госпиталя, предписание и всё, что перед дорогой предусмотрительно сложил в самодельный портмоне на случай проверки документов.

Вскоре выехали. Машины потянулись по разбитой дороге, выбрались на окраину города, за которой потянулся лес – молодые еловые и сосновые посадки, местами, будто съеденные пожаром, вырубленные артиллерийским огнём.

– Где воевали? – спросил водитель, когда они отъехали километра три от города и дорога пошла поровнее, поспокойнее.

– Да тут и воевал, недалеко. На Варшавке. В первую осень.

– С сорок первого, что ль, на фронте?

Воронцов кивнул.

– Тут в сорок первом курсанты оборону держали. – И водитель покосился на Воронцова, будто измеряя ширину его плеч. – Не из них ли будете?

– Из них. Шестая рота. Пехотно-пулемётное училище.

– То-то выправка видна. А ранили где?

– В последний раз под Жиздрой. В июле.

– Во время наступления, что ль?

– Да, вперёд пошли. А они контратаковали. Мы отбились. Стали вывозить раненых, на мину наехали.

– Мины – самая сволочная штука, – оживился шофёр, будто вдруг узнал, что его собеседник земляк. – Я ведь как здесь оказался? Четыре месяца в Казани в госпитале отвалялся! Во куда меня занесло! Половины пальцев на левой ноге нет.

Только теперь Воронцов увидел на его гимнастёрке жёлтую нашивку за тяжёлое ранение.

– Где ж тебя так? – спросил он водителя.

– Тут, недалеко, под Кировом смоленским. В апреле, в прошлом году. Повёз на позиции заряды для дивизионных пушек. А оттуда раненых взял. Весна-то поздняя была. В лесу лощинка. Я её уже переезжал! Вот что интересно! И держал точно по своему следу. Я ж знаю, что такое – мины. На самом выезде – бах! Полуторку мою раскидало. Раненых… Все по берёзкам висят… А я как-то живой остался. Я и санитарка. Рядом сидела. Девчушка, лет восемнадцати. Она-то меня и спасла. Поблагодарить даже её не успел. Хорошо, следом другая машина шла, из нашего автобата. Знакомый водитель. Я ему раз на дороге, под обстрелом, коробку передач помог перебрать. Погрузили в кузов, в госпиталь сразу. Вот теперь в тылу кантуюсь. Может, и тебя комиссуют. – Водитель сунул в рот папиросу, чиркнул спичкой, затянулся. – Ты на фронт-то особо не рвись. Повоевал, хватит. Пускай другие повоюют.

Странное дело, в словах этого пожилого водителя полуторки Козлова была та внутренняя правда, о которой догадывался и он сам, но боялся признаться себе в том, что она в нём засела прочно, что скоро начнёт управлять не только мыслями, но и поступками. Вон сколько здоровых мужиков в тылу! Пусть они теперь повоюют. А война, судя по всему, закончится ещё не скоро. Немцы отступают. Но без боя не отдают ни одной позиции. А каждый бой – это потери. Сколько хороших ребят списал он по форме безвозвратных потерь! Сколько надёжных, толковых и добросовестных солдат! Каждый метр, каждый шаг на запад приходится оплачивать потерями, потерями, потерями. Каждый успех роты, батальона, дивизии – это потери. Воронцов вспомнил, как после каждого боя вычёркивал из списка взвода выбывших. Им тоже всем хотелось домой.

Хорошо просыпаться не в окопе, в следующее мгновение подумал он, давая волю своим внезапным мечтам. А где-то сейчас сидит в траншее взвод, сжал холодными руками винтовки, ждёт команды… Чего там, в холодной траншее можно дождаться? Пули? Малярии? А тыл – вот он. И он – единственная реальность, в которую он теперь вступает. Тыл, где не стреляют, не рвутся снаряды. Куда даже не залетают самолёты. Дорога до дома. Тоже тихая. По ней можно ехать на машине. Можно идти пешком. Как хорошо здесь! Боже, как хорошо! Ни траншеи, ни окрика ротного: «Рота, приготовиться…», ни трассеров навстречу, ни крика стонов и проклятий раненых, которым ты уже не сможешь помочь, потому что во время атаки у тебя, живого, задача другая… Как хорошо теперь ехать на попутной машине, зная, что каждая минута пути, каждый оборот колеса старенькой полуторки, громко похрустывающей на ухабах расхлябанными бортами, приближает тебя к дому, к той долгожданной встрече с родными тебе людьми, о которой тайком, со слезами, не раз думалось на передовой, а потом в госпитале. Дорога. Какая тихая, спокойная дорога! По ней не надо ползти, каждое мгновение думая об опасности получить пулю или осколок. Не надо бежать, пригнувшись, едва не колотя коленками по подбородку. Не надо отыскивать позицию для пулемёта и определять ориентиры для командиров отделений, чтобы те во время движения не разорвали и не смешали взводную цепь. Сиди и спокойно смотри в окно. Можно даже вздремнуть. И госпиталем от него уже не пахнет. Пахнет каптёркой и утюгом. Видимо, Мария Антоновна распорядилась выгладить его новую форму, подобранную из обменного фонда.

Все в госпитале знали, откуда появляется в каптёрке обменный фонд. Конечно, некоторым из частей привозили и присылали новые комплекты одежды и белья. И шинели, и сапоги. Но в основном так называемый обменный фонд создавался из одежды, оставшейся после умерших. А умирали в госпитале каждый день. Гимнастёрка и галифе, в которые сейчас был одет Воронцов, тоже принадлежали кому-то. Надевая обновку, Воронцов внимательно осмотрел и гимнастёрку, и брюки. Но ни следов от пуль или осколков, ни штопки нигде не обнаружил. Впрочем, даже если бы и обнаружил, всё равно пришлось бы одеваться в то, что выдали. Тем более что и Мария Антоновна, и Лидия Тимофеевна для него старались, подобрали самое лучшее, что имелось в наличии.

Мелькали за окном луга, уставленные стожками невывезенного сена. Ветер, давая простор своей силе, будто пробуя её перед осенним ненастьем, когда он станет здесь единственным хозяином, выносил из лесу охапки листьев, пьяно швырял их на дорогу, так что они рассыпались перед полуторкой разноцветными черепками битой глиняной посуды, поблёскивали и мгновенно тускнели. Некоторые тут же замирали, прилипнув к колеям, а некоторые продолжали лететь дальше и замирали только на обочинах в будыльях старой травы. Там они немного погодя потускнеют и начнут постепенно растворяться среди кореньев трав и кустарников.

Теперь Воронцову хватало времени, чтобы рассмотреть окружающий мир природы. Здешний край мало чем отличался от его родины. Те же ольхи и ивы в лощинах и по берегам ручьёв. Лесные поляны, окружённые берёзовыми сростками. Пластовины полей, обрамлённые то оврагами, то лесом, то крышами деревни. Иногда – белым радостным березняком, иногда тёмными елями. От большака то в поле, то в лес уходили узкие просёлки, изрезанные ободами телег и исклёванные конскими копытами. После дожей земля отволгла, потемнела, трава прилегла, и рельеф местности отчётливо проступил в лугах и перелесках, словно обнажая свою вековую суть. Однажды в поле он увидел телегу, которую тянула понурая серая лошадёнка. На соломенной подстилке сидели трое: старуха и двое детей лет по семи-восьми. Воронцов буквально прилип к стеклу, пытаясь разглядеть лица сидевших в телеге. Дети что-то кричали и махали армейским машинам руками. Старуха неподвижно, как изваяние, сидела на передке и смотрела куда-то в сторону, где чернели стога. Она думала свою думу. Кого он, чужой в этом краю, хотел разглядеть там? Чьи лица? Чьи глаза?

Малоярославец – маленький районный городок на реке Луже. Шоссе разрезало его на две части и уходило в хвойный лес на западе, куда клонилось яркое осеннее солнце. Ровно два года назад он, Санька Воронцов, курсант Шестой роты Подольского пехотно-пулемётного училища, проезжал по этому городу той же самой дорогой, в том же направлении. Правда, тогда стояла ночь, глухая, звёздная, с хрустящей свежестью первого морозца. И немец стоял совсем близко. Тогда, выдвигаясь колонной к Юхнову, ни они, ни их командиры толком и не знали, где они встретятся с противником. У Мятлева? На Угре? За Юхновом? Первое боестолкновение произошло на реке Извери возле села Воронки. Там он и его товарищи впервые стреляли во врага. Там впервые пошли в атаку. Первые потери и первые трофеи. Ощущение восторга и ужаса войны, на которую попали и они…


Попутку Воронцов искал недолго. Возле лесопилки загружался подтоварником ЗИС-5.

– Не на Юхнов следуете, мамаша? – спросил Воронцов грузноватую женщину в телогрейке и солдатских шароварах.

Та деловито копалась в моторе и на его вопрос ответила не сразу. Наконец спрыгнула с площадки бампера, посмотрела на Воронцова так, как смотрят на незадачливого напарника, и сказала:

– Да я, папаша, если и старше тебя, то года на три-четыре, не больше. – И вдруг улыбнулась мягкой улыбкой и подмигнула: – С фронта? На побывку?

– На побывку. – Он вздохнул. – Домой.

Уже не первый раз произносил он это слово: «Домой» – и всякий раз оно разливало в душе такое тепло, такой умиротворяющий покой, что хотелось закрыть глаза и лечь на землю, полежать, послушать в себе родную музыку такого простого слова: «Домой, домой, домой…»

– А где ж твой дом? – Она спросила таким тоном, что Воронцов сразу понял, что и эта не откажет подвезти, если, конечно, дорога ей тоже туда – на запад, по Варшавке.

– Уже недалеко. Село Подлесное. – И уточнил, чтобы не упустить удачу, потому что женщина, как ему показалось, потеплела, и появилась надежда, что она едет именно туда, в сторону Рославля: – Недалеко от Спас-Деменска.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации