Текст книги "Днепр – солдатская река"

– Про село твоё не слыхала. А вот в Спас-Деменске бывала. Я еду до Юхнова. Так и быть, возьму. Вот загрузимся и поедем.

Снова потянулись за окном перелески, поля. То справа, то слева выныривали деревни. Ряды рыжих печных труб с облетевшей побелкой, груды головешек, изрытые окопами и воронками луговины и околицы. Придорожным деревням досталось больше всего. Воронцов вспомнил, как они шли вдоль шоссе, очищая от засевших немцев дом за домом, улицу за улицей, как толкали вперёд орудия. Артиллеристы открывали огонь на первый же выстрел, крушили всё подряд. Стреляли по домам и по другим постройкам, где сидели немцы. А как их оттуда ещё выкуришь?

Некоторые деревни казались брошенными. В других копошились люди. На огородах жгли сухую картофельную ботву. Одетые в лохмотья и солдатские гимнастёрки дети, сгрудившись, палочками раскапывали дымящуюся золу, видимо, отыскивали печёную картошку. Воронцов смотрел на них, и сердце его сжималось от мысли о том, что, быть может, сейчас, точно так же, в Прудках на огороде Петра Фёдоровича Бороницына копаются в горячей, пахнущей печёной картошкой золе Пелагеины сыновья, а где-нибудь рядом стоит Зинаида с его дочерью на руках. С Улитой.

– Твои-то как, живы? – Женщина поправила берет, искоса взглянула на него, напряжённо смотревшего в боковое стекло.

– Мать, сёстры и дед живы. А отец с братом числятся без вести пропавшими. Ещё с первого лета.

– Вот и мой отец пропал без вести. Тоже в первое лето ушёл. Добровольцем, в ополчение. Два письма всего прислал. Где он лежит?

Воронцову не хотелось продолжать внезапно начатый разговор. Наслушался этих рассказов в госпитале. Он отвернулся к боковому стеклу и смотрел на мелькающий березняк, который сиял на солнце своей первозданной юной нежностью.

– Говорят, в плену много народу. Может, и наш папка там. – И вдруг она спросила: – Как ты думаешь, их отпустят домой?

– Кого?

– Пленных. Рано или поздно их освободят. Если с голоду там не перемрут… Куда их тогда? Домой? Или куда?.. Не все ж добровольно перебегали. А, лейтенант, как ты думаешь?

Что он мог знать о том, чего не знал пока никто? Когда они шли вперёд и, случалось, захватывали врасплох немцев, которые не успевали ни вывезти пленных, ни расстрелять их, тут же появлялись офицеры Смерша, приступали к своей работе. И через день-другой он видел кого-то из освобождённых на передовой, в новой гимнастёрке, с винтовкой и полным снаряжением.

У каждого на войне своя судьба. Воронцову так не везло. Правда, однажды его спасла Зинаида. Она буквально из колонны обречённых на смерть, которых гнали в Рославльский лагерь военнопленных, выхватила его и увела на хутор. Как же он теперь может проехать мимо неё?

Воронцов смотрел в окно и ничего не видел. Глаза Зинаиды, её зелёные, глубокие глаза с белёсыми лучиками стояли перед ним, как осенняя вода. Попробуй, перешагни эту глубину… И если перешагнёшь, то что останется в душе? Перешагнуть-то можно. Не такое пришлось перешагивать за эти годы. Страшно вспомнить. Но как тогда жить? Забыть? Прошлое – как сгоревший порох. Тепло только тогда, когда он горит. А потом – один пепел. Дунь на него и – чистое место. Ни пылинки, ни порошинки. Пустырь.

– До Андреенок ещё далеко? – спросил Воронцов, не отрываясь от бокового окна.

– Ты имеешь в виду Андреенский разъезд? Так мы только что его проехали.

– Останови! – закричал он.

– Тихо, тихо, парень. Останавливаю.

Она сбросила скорость и, прижимаясь к обочине, начала притормаживать.

– Что ж ты раньше-то не сказал? До Юхнова, до Юхнова… Вот тебе и до Юхнова…

– Воевал я в этих местах. Кое-кого повидать надо.

– Ох, и чудной ты, парень. Сказал бы… Давай уж довезу. Только ты выйди, посмотри, чтобы я в кювет не заехала.

– Спасибо тебе. Не надо поворачивать.

– Мне ничего не стоит, а тебе… – И она кивнула на его палку, которую он пристроил возле двери.

Он сунул ей банку рыбных консервов. Но она отстранила его руку:

– Я не голодаю. Пайка хватает. А там, куда ты сейчас пойдёшь, этому гостинцу ой как рады будут. Так что счастливо тебе, лейтенант, повстречать живыми и здоровыми всех, кого ты решил тут навестить.

– Спасибо и тебе, сестра.

Она улыбнулась ему тёплой мягкой улыбкой тоскующей одинокой женщины.

– Если что, запомни, я по этому маршруту мотаюсь почти каждый день. Примерно в это время. Или ты уже на Юхнов не поедешь?

– Побуду здесь денька два и поеду. Дом-то мой там. – И он махнул на запад. – Так что, если увидишь меня на дороге, подбери.

– Обязательно. Как тебя зовут-то, лейтенант?

– Александром.

– А меня Надей. – И не в силах преодолеть своего женского любопытства, спросила: – А здесь-то кого решил навестить?

– Дочь! – ответил он и засмеялся, освобожденно радуясь своему решению. – Дочь и невесту!

– Невесту? Может, жену?

– Нет, невесту.

– Чудно, – сказала Надя, глядя на Воронцова через распахнутую дверь. – Чудной ты парень, лейтенант. Дочь есть, а жены нет. Умерла, что ли?

– Погибла. А сестра её воспитывает нашу дочь.

– Понятно. Сестра-то старшая или младшая?

– Младшая.

– Красивая?

– Красивая. Теперь она и есть моя невеста.

– Жениться-то не собираешься?

– Как повезёт! – засмеялся он. – Может, и женюсь!

– Ох, чудной!.. – И Надя захлопнула дверь и со скрежетом включила передачу.

Он перекинул через плечо вещмешок. Поправил полевую сумку. Пистолет переложил в карман шинели.

Шёл он быстро, почти не чувствуя не то что боли, а и самих ног. Как же он мог проехать мимо? Как же он додумался до такого? Тихая радость какой-то новой, счастливой силой наполняла его, возвращала всё то, что, казалось, уже навсегда потеряно, давала надежду на то, что, казалось, уже не придёт никогда.

Андреенки лежали вправо, станция влево. Разъезд был изрыт окопами. Землянку, видать, разобрали на дрова. Из полузасыпанной ямы торчали обломки жердей. Бруствер усыпан позеленевшими гильзами. Здесь, видимо, работал немецкий МГ. Да, подумал Воронцов, неохотно они оставляют свои позиции. Вот и этот разъезд, по всему видать, держали до последнего. Он поддал ногой каску с рунами СС. Лес на восток был сведён метров на сто. Дорога как на ладони. Идеальная позиция для пулемёта. Немного в стороне неровный холмик с повалившимся или выдернутым и брошенным берёзовым крестом. Воронцов сразу догадался, что это за холмик и как он появился здесь. И эта эсэсовская каска, видимо, с креста. Вот и доказательство того, что немцы держали разъезд до последнего. И даже успели похоронить своих.

Село Андреенки разлеглось тремя улицами по берегам двух речушек, сливающихся в одну. В середине села деревянный мост на надёжных толстых сваях, с бревенчатым настилом и продольными досками по колеям. Такие строили немцы. На мосту играли ребятишки. Старшему лет шесть. Он вскинул голову и, увидев незнакомого человека в военной форме, спросил:

– Дядя, ты чей папка?

Воронцов остановился, спросил дорогу на Прудки.

– Пойдёмте, дядя, укажем! – И ребятишки, бросив свои игрушки – несколько гильз от ПТР и обрывок металлической пулемётной ленты, побежали вперёд.

Изредка то один, то другой оглядывались на Воронцова, смотрели восхищённо и спрашивали:

– Дядя, ты кто по званию?

– Дядя, а много ты немцев убил?

Женщина в наглухо повязанном платке, вышла на крыльцо, замерла и неподвижно стояла, провожала его пристальным взглядом.

Когда он вышел за огороды, остановился и оглянулся на село. Дворы уходили вниз, в пойму, оседая всё ниже и ниже в пожухлые осенние травы и заросли сирени и шиповника. На шиповнике рубиновыми слезами сияли, дозревая, продолговатые плоды. Низкое пологое солнце пронзало их насквозь.

До Прудков километров семь-восемь. Два часа ходу. Придёт уже затемно. Конечно, лучше бы переночевать здесь, в Андреенках, а утром, посветлу, идти в Прудки. Но ночевать здесь ему не хотелось. Может быть, именно в том доме, откуда на него смотрела женщина, квартировал кто-нибудь из сотни атамана Щербакова. Или сам Щербаков. Где-то здесь и дом Кузьмы Новикова. Да, Андреенки немцы не тронули, ни одного дома не сожгли. Всё цело. А ночевать негде. Попросишься в какой дом, а там, в семейной рамке, фотокарточка Кузьмы или другого такого же…

Воронцов ещё раз окинул взглядом андреенковские крыши и огороды и пошёл дальше.

Пуля летела вдоль ровной глади воды. Над водой медленно протягивало клочковатый туман. Пуля пронзала его и стремительно летела дальше. Такая тишина, когда замирают обе стороны, и молчат даже дежурные пулемёты, на войне редкость. Казалось, мёртвая усталость прошедших сражений и битв свалила противоборствующие армии, и теперь они спали, видя во сне своих родных и близких. А она снова царствовала над нейтральной полосой. И этой нейтралкой теперь была река. Широкая, больше километра. Какие могучие в России реки!

Глава шестая

Рота старшего лейтенанта Нелюбина подошла к Днепру ранним утром, когда октябрьская темень только-только сдвинулась и начала откочёвывать на запад, постепенно обнажая прибрежные камыши и кромку воды на песчаной косе. Ещё когда сбили в лесу последний заслон, окопавшийся у дороги с тремя пулемётами, с КП комбата по рации вышел на связь командир полка полковник Колчин и приказал:

– Дуй, Нелюбин, с ходу на ту сторону! Приказ понятен?

– Понятен, – ответил он с какой-то дурной радостью, за которую потом сам себя ругал.

Приказ-то понятен. Но как его выполнить? Легко сказать – на ту сторону. Дуй… Как будто тут уже понтоны налажены и берег на той стороне расчищен…

Но потом подумал: все приказы на войне невыполнимы. Но когда берёшься за дело, да обмозгуешь всё со своими непосредственными подчинёнными и бывалыми людьми, когда начинаешь действовать, оказывается, что, коли пошло дело в завязку, то дойдёт и до конца. А когда дойдёт до конца, то на начало не оглядывайся. Начальство мало интересует, какой ценой приказ исполнен. Главное для начальства – исполнен. А уж как и какой ценой… Это его забота. Его, командира роты. Он, да командиры взводов, вот те последние командиры во всей фронтовой иерархии, кто ещё может от напрасной гибели уберечь солдатскую жизнь. Могут-то могут. Но не всегда.

Нелюбин минут пятнадцать щупал в бинокль непроницаемую пелену тумана, надеясь ухватить там хотя бы какой-то предмет, ориентир. Но ничего, кроме вязкой сумрачной мути и бугристой воды, так и не разглядел. Взводные стояли рядом, молчали. И он сказал, не глядя им в глаза, по-прежнему не отрываясь от бинокля:

– Будем форсировать, ребятушки. На тот берег надобно. Так-то. Приказ надо исполнить. – И после короткой паузы, сглотнув нелёгкий ком, внезапно заперший горло: – Каким бы он ни был.

Там же, в лесу, нашли сторожку, разобрали её. Брёвна лёгкие, сухие. Под крышей, видать, стояли лет пятьдесят.

– Берём, берём, ребятушки! – поторапливал Нелюбин свою роту. – Становитесь вчетвером по росту!

С этими плавсредствами и подошла Седьмая стрелковая рота под командованием старшего лейтенанта Нелюбина Кондратия Герасимовича к Днепру ранним утром. Ночная темень только-только сменилась густым туманом. На подходе к берегу, когда вернулась высланная вперёд разведка, доложив о том, что левый берег чист, а на правом постукивают пулемёты и немцы пускают осветительные ракеты, он приказал сложить брёвна по два и сплотить их так, чтобы можно было плыть между ними. Пулемёты, противотанковые ружья, ящики с патронами и гранатами закрепили на брёвнах. Так и вошли в воду, и поплыли на притопленных плотах, и веря, и не веря в то, что они на них доплывут до противоположного берега.

– Ребятушки, – отдал последний приказ Нелюбин, – плавсредства держать вдоль течения. Тогда меньше будет сносить. А начнётся стрельба, будет за чем укрыться.

Конечно, форсировать такую реку, как Днепр, при помощи подручных средств дело рисковое. Да ещё без поддержки. Но, с другой стороны, рассудил ротный, собрав своих командиров взводов, замполита и агитаторов, немцы их пока не ждут. Они сидят на правом берегу, который возвышается, если верить карте и тем разведданным, которыми их снабдили ещё три дня назад, перед этим маршем, на шестьдесят-семьдесят метров, ждут, когда мы подкатим к ним всей своей силой. А сверху им нас расстреливать будет ох как удобно! Берега в тумане не видать, какой он там, вправду ли такой высокий, обрывистый да неприступный. Так что, с другой стороны, если долго не рассуждать, то переплыть по-тихому даже такую реку, как эта, можно. Течение здесь не особо сильное, туман в самой поре, вытянутых рук не видать.

– Так что с богом, ребятушки, – напутствовал уже у воды старший лейтенант Нелюбин. – Держаться командиров взводов. Не разговаривать. Раненым не стонать. Помощь окажем на том берегу. Там наше спасение. Только об этом и думайте. А больше ни о чём. Кто не умеет плавать, привязаться к брёвнам ремнями. Никого не бросать.

Поплыли. Тихие волны мягко шлёпали по брёвнам. Солдаты загребали под углом, стараясь держать на северо-запад. Чтобы не сбиться с курса, взводные посматривали на компасы. Осенняя вода пронизывала до костей. Ещё на берегу, когда сплачивали брёвна, Нелюбин приказал старшине раздать по сто граммов спирта. Кто развёл с водой, получилось как раз по полкружки. А кто и рванул так, единым дыхом.

Кто-то из бывших штрафников пошутил мрачно:

– Днепром запьём, братцы.

– Пошёл ты к чёрту! – ответили ему сразу несколько голосов.

Немцы изредка постреливали из пулемётов, но стрельба велась в основном выше по реке. Там стоял небольшой городок. По берегу, по самой круче, рассыпались окрестные сёла. По данным разведки, в них немцы сидели гуще, гарнизонами. Напротив города – мост. Немцы его не взорвали. Потому что ещё переправлялись на ту сторону их отступающие части. Вот и стерегли его, пропускали запоздавших, вырвавшихся из окружения. Нервничали в тумане. А тут, ниже, пока стояла тишина. Тут они, похоже, пока никого не ждали. На эту ненадёжную тишину и рассчитывал старший лейтенант Нелюбин, выполняя невыполнимый приказ командира полка.

Из тумана проступила чёрная громада пологого холма. Чем ближе к нему подбирался головной плот, на котором грёб ротный со своим ординарцем и пулемётным расчётом ДШК, тем отчётливее виднелись серые облака ивовых кустов и утёсы отдельно стоящих деревьев. Неужто берег? И Нелюбин увидел, как вытянул голову первый номер ДШК старший сержант Веденеев.

В июле, после боя под Хотынцом, их штрафную роту, всем составом, перевели в штат обычной стрелковой и вернули в гвардейский полк Ильи Митрофановича Колчина. Кондратий Герасимович Нелюбин, собрав после боя остатки штрафников и отведя их во второй эшелон, двое суток писал реляции. Никто его не трогал, никто не требовал ни докладов, ни отчётов. Об отдельной штрафной роте будто забыли. Шло наступление. На западе, на севере и на юге гремело так, что шевелилась соломенная крыша на приземистом домике, в котором разместился штаб роты, связисты и старшина. Начал Кондратий Герасимович писать список по форме безвозвратных потерь, и так его разобрало, так больно задёргало сердце, что поплыли перед глазами лица бойцов, вчерашних его товарищей, взводных, наплыли вместе со слезами. Начал опрашивать живых, как и при каких обстоятельствах они видели в последний раз того-то и того-то. На двенадцать погибших, в том числе и на взводных лейтенантов, а также на всех уцелевших написал представления на медаль «За отвагу». Рассудил так: конечно, все они, особенно лейтенанты, пулемётчики и бронебойщики, достойны орденов, но орденов не дадут, а вот документы на медали, может, и проскочат через вышестоящие штабы до самого штаба дивизии. И точно, документы его дошли. Медалей, конечно, никому не дали. Но через неделю, когда тридцать два человека, оставшихся от ОШР, привели себя в порядок, зашили изодранные гимнастёрки и шаровары, выстирали нижнее, выпарили в печах вшей, малость отъелись, пришёл приказ, которого никто и не ожидал: за проявленные мужество, героизм и воинское умение во время прорыва передовой линии вражеской обороны отдельную штрафную роту номер такой-то, такой-то армии, перевести в штат обычной стрелковой и включить в состав такого-то полка… Какие там медали! Где ж родине столько медалей наковать? Их и штабным не всегда хватает. О представлениях они сразу и забыли. Роту реабилитировали. Всю до последнего-распоследнего подносчика патронов. Полным составом. Вот это награда так награда!

И теперь он, гвардии старший лейтенант Нелюбин, плыл со своей ротой на правый берег. Замполит лейтенант Первушин с третьим взводом переправлялся правее. Левее – командир первого взвода лейтенант Кузеванов.

Нет, конечно, это не берег. До берега ещё метров сто. Остров! Просто небольшой речной остров. Говорят, на Днепре их много. И вдруг Нелюбина пронзила мысль о том, что на острове, возможно, засело немецкое охранение. Откроют огонь, порежут роту из пулемёта, и закончится их операция за сто метров до правого берега. Он передал приказ огибать остров левее, ниже по течению. Плоты начало медленно стаскивать вниз. Но на душе у Нелюбина спокойнее не стало.

– Андрей, – прошептал он лейтенанту Кузеванову, – а ты давай к острову с другой стороны. Загребай повыше. Высадись, обследуй. Если у них там охранение, постарайся придавить их без шума. И оставь «горюнова» на западной стороне, наспроть берега, чтобы на всякий случай поддержать нас во время высадки.

Лейтенант Кузеванов на передовую прибыл месяц назад с маршевой ротой. Роту некоторое время придерживали в резерве, во втором эшелоне, а потом раздёргали по взводам в разные батальоны. Кузеванов со своим взводом попал в Третий батальон и сразу же был направлен в Седьмую роту, которая, как он тут же понял, формировалась на базе отдельной штрафной из остатков бывшей Седьмой и штрафной, которым особенно крепко досталось во время летнего наступления.

Плот неслышно ткнулся носом в заиленную косу. Видимо, река поднималась во время августовских дождей, и, уходя с отмелей, оставила барханчики топкого ила. Он быстро отвязал от ствола пулемёта свои сапоги, сунул за пазуху портянки, обулся на голую ногу, махнул пистолетом в сторону низкого кустарника, пригнутого, по всей вероятности, полыми водами и росшего теперь вкось, по течению. Там, приткнувшись тупым носом к коряге, покрытой сухими водорослями, стояла надувная резиновая лодка. Двоих, с автоматами, Кузеванов послал в обход, чтобы, в случае если немецкое охранение не удастся взять без шума, автоматчики смогли прикрыть своим огнём роту. Остальных повёл двумя группами прямо по тропе, которая от лодки вела в глубь острова. Судя по следам, оставленным на илистой тропе, немцев было трое или четверо. Пройдя шагов двадцать, они их и обнаружили.

Охранение составлял пулемётный расчёт. МГ-42 стоял на треноге. Ствол повёрнут на юго-восток, как раз туда, где в это мгновение проплывала Седьмая. Вот она вся – как на ладони. Торчат из воды стриженые головы и мокрые плечи, обтянутые гимнастёрками и вздутыми плащ-палатками – пали без промаха длинными очередями, и роты за пять минут не станет. Лента с золотистыми патронами, покрытыми мелкой дымчатой росой от оседающего тумана, заправлена в приёмник. Пулемётчики спали рядом, накрывшись плащ-палатками. Правее лежали ещё двое, обхватив руками карабины. Вот что спасло Седьмую от неминуемой гибели.

Кузеванов медленно засунул за ремень ТТ, вытащил нож. То же самое сделали и остальные его бойцы. Он наклонился над пулемётчиком, лежавшим справа, одной рукой плотно зажал рот, другой мгновенно дважды ударил в грудь и ещё раз под ключицу сверху вниз. Бил с силой, с какой-то развинченной злостью, которую надо было истратить сразу всю.

Через мгновение всё было кончено.

– Вот так спать на посту… Выражаю всем благодарность. – Лейтенант Кузеванов посмотрел на своих бойцов, на их бледные лица с горящими глазами и почувствовал, что его тошнит и вот-вот может вывернуть. На убитых он старался не смотреть. – У кого близко фляжка?

Ему протянули фляжку с разведённым спиртом. Он сделал глоток. Проглотил пресный ком тошноты вместе с холодным, как днепровская вода, спиртом. Прошептал, сплёвывая горькую слюну:

– Пять минут отдыха.

– Наше счастье, лейтенант, фрицы, видать, тоже несколько ночей не спали, – вытирая подолом мокрой гимнастёрки трофейный нож, шепнул бронебойщик Овсянников.

– Да, раньше нас спешили свой берег занять. – И пулемётчик Москвин кивнул на сапоги лежавших. Сапоги немцев, видать, дня три тому назад вычищенные до блеска, сияли на раструбах широких голенищ остатками гуталина. Снизу же были заляпаны грязью и раскисли от долгой ходьбы по мокрой траве и болотине.

– А видать, недавно сюда перебрались, – хехекнул пулемётчик. – Вот и улеглись на часок-другой. Дурни.

– На наше счастье. А если бы не спали…

Один из группы, бывший штрафник, не раз ходивший в разведку, за «языком», покусывая травинку, сказал:

– Нервно ты воюешь, командир. Бьёшь, как телка обухом. Это ж человек. Тут надо аккуратно. Сонному и рёбра можно пощупать. Сунул под третье ребро – и не охнет…

Кузеванов посмотрел на своего разведчика и отвернулся. Не хотелось ему обсуждать тему, от которой всё ещё мутило. Видимо, разведчик заметил его состояние и на свой манер развлекался, чтобы тоже немного собрать в кулак нервы.

В это время туман перед раструбом немецкого пулемёта на мгновение разошёлся, и они снова отчётливо увидели в узком разрыве полоску дымящейся воды, проплывающие торцы спаренных брёвен, мокрые плечи и каски бойцов, привязанное верёвками и ремнями оружие и ящики с боеприпасами на мостках.

– Москвин, Фаткуллин, вы остаётесь здесь, на острове. С задачей: поддержать нас огнём, если немцы обнаружат переправу. Бейте по пулемётам. Мы вам оставляем лодку. Перетащите её сюда. Когда начнётся стрельба, будет не до неё.

– А что потом? Ну, когда вы там высадитесь? Что нам делать?

– Оставайтесь здесь. Ротный приказал. А там видно будет. Трофей оставляем тоже вам. Перенесите его туда, на ту сторону. Патронов достаточно. Вон сколько понатащили. Харчи, я думаю, у вас тут тоже найдутся. – И лейтенант Кузеванов кивнул на немцев: – Прикопайте их где-нибудь. Днём станет жарко, запахнут.

Нелюбин загребал одной рукой, другой держась за скобу, прочно сидевшую в бревне. Хороший ему достался плот, удобное бревно. И скобу вбили удачно – на внутренней стороне, так что за неё можно было держаться и грести бесшумно, при этом особенно не высовываясь наружу. Сапоги он, как и большинство бойцов, кому уже приходилось форсировать большие реки, снял. Прикрученные проволокой к гранатному ящику, они маячили перед глазами, всякий раз напоминая Кондратию Герасимовичу, что они рядом, он только временно разут, а там, поближе к берегу, можно будет и обуться. Время от времени он вытягивал голову и, сдвинув набок каску, прислушивался. Но слышал только тихие всхлипы воды, бьющейся о бока брёвен, да гул собственной крови в висках. Андрей со своими разведчиками всё ещё не возвращался, и что там, на острове, он не знал. Но тишина, которая напряжённой кровью отдавалась в висках, его всё же обнадёживала. Значит, и у них там всё шло хорошо. Может, никого там не оказалось, на том острове. Хотя он, Нелюбин, обороняйся его рота на том берегу, обязательно бы выслал вперёд охранение с пулемётом. Полковник Колчин сказал, что, возможно, они заняли ещё не весь берег. Может, и так. Но посты с пулемётами и патрули наверняка уже расставлены везде. А что нужно, чтобы перебить их, плывущих сейчас к неведомому берегу без всякого прикрытия и мало-мальской защиты? Да один пулемёт и нужен. Один пулемёт, да при хороших пулемётчиках… Ох ты ж, ёктыть! Нелюбин едва не выругался вслух. В какое-то мгновение он стал замечать, что туман над головой, над продвигающимися вперёд плотами, над покрытыми матовой росой касками его Седьмой стрелковой роты стал светлеть и вроде как розоветь. Это могло означать только одно: там, позади, с родного берега вставало солнце, а значит, туман, спасительный туман, надёжней любой маскировки скрывавший их продвижение к вражескому берегу, вот-вот начнёт рассеиваться. Солнце – первый враг тумана. И правда, спустя несколько минут впереди стало развиднять, и оттуда высоченной горбатой громадой неожиданно выступил берег. Нелюбин услышал, как зашептались солдаты, тоже поражённые видением берега с его неприступной, фантастической высотой, вздымавшейся над простором реки гигантской, почти отвесной стеной.

– Господи, Господи… – услышал он шёпот старшего сержанта Численко, плывшего за соседним плотиком. – …даруемая нам тобою… и в прославление крепкаго твоего заступления, да подаст он стране нашей, боголюбивому воинству ея и всем православным христианам на супостаты одоление, и да укрепит державу нашу…

Молись, молись, Иван, думал Нелюбин, лихорадочно оглядывая всё выше и выше вздымающийся над ними берег, только громко не шепчи, а то услышат, окаянные.

И тут, словно и вправду святой Георгий, которому обращал свою торопливую молитву помкомвзвода Иван Численко, укрыл их своим небесным плащом, чтобы скрыть от глаз неприятеля – надвинулась новая волна тумана. Да такого густого, что плывшие по Днепру солдаты почувствовали его кожей лица. Однако минуту спустя, вначале выше по течению Днепра, а потом и по всему берегу, застучали пулемёты. Проснулись, учуяли, окаянные. Нелюбин окинул взглядом торчавшие из воды головы и мокрые брёвна плотов. Ну, теперь подавай Бог сил поскорее добраться до их берега.

До песчаной косы оставалось каких-то двадцать-тридцать метров, когда над головой пронеслась трасса разноцветных пуль и веером ушла правее, рассыпалась разноцветно, как горсть тугих брызг на солнце. Как и рассчитал Нелюбин, немцы опасались вести огонь в сторону острова. Значит, охранение там всё же выставлено. Но остров молчал. Часть плотов первого взвода снесло левее. И именно они первыми попали под огонь дежурных пулемётов. Немцы стреляли вслепую. Закричали первые раненые, зашлёпала вода. И тотчас сверху удалили три или четыре пулемёта. А вслед за ними разорвалась серия мин. С острова ударил МГ. Ну, теперь конец, ошалело подумал Нелюбин, но, заметив, что трассы с острова уходят вверх, в сторону немецких пулемётов, мгновенно сообразил, что это начал действовать пулемётный расчёт лейтенанта Кузеванова. Только где они раздобыли скорострельный трофей? И уже не таясь и чувствуя пальцами ног гальку твёрдого дна, Нелюбин закричал:

– Ребятушки! На берег! Разом! Налегли-и-и! – Он сразу забыл всё уставные команды и, понимая, что его бойцам, копошащимся в тумане среди высоких фонтанов, поднимаемых взрывами, среди пулемётных трасс, достаточно его ободряющего крика о том, что берег вот он, рядом, в нескольких шагах, ринулся вперёд. Он перекинул через голову свои сапоги – где там, ёктыть, их обувать, некогда, – взвалил на плечо ящик с гранатами, а в свободной руке держа ППШ, поливал берег огнём и жестоко матерился. – Вперёд, ребяты! Наша берёт!

– Быстрей! Быстрей! В мёртвую зону! – кричал кто-то из взводных.

Да нет, не самым проворным оказался Кондратий Герасимович, правее его уже устраивался прямо на песчаной косе старший сержант Веденеев со своим ДШК. И через минуту две коротких, пристрелочных, и длинная, веерная очередь крупнокалиберного пулемёта резанули гребень горы как раз в том месте, где трепетало пламя на дульном срезе скорострельного МГ. Немец замолчал.

– Молодец, Веденеев! Уходи под обрыв! Всем – под обрыв! Ребятушки! – кричал Нелюбин, и под горлом у него зыбало: переплыли, ёктыть, перелезли, теперь бы зацепиться…

Бойцы выскакивали из воды, хватали ящики, оружие, раненых товарищей и бежали к круче. Только несколько плотиков, потерявших своих гребцов, медленно сносило течением вниз. Вокруг них продолжали подпрыгивать высокие фонтанчики. Прозевав высадку, немцы вымещали злобу на беспомощных целях, добивая раненых и рубя тела убитых, лежавших поперёк брёвен.

Основные силы роты собрались под обрывом. Третий взвод, с которым переправлялся замполит Первушин, высадился правее и успел укрыться в овраге, заросшем лозами и кустарником. Это спасло не только группу Первушина, но и всю роту. Овраг оказался в их руках. Не бог весть какая позиция, но всё же – позиция. Есть где укрыться. Есть где сосредоточиться и организовать оборону.

Выше стрельба достигла такой интенсивности, что, казалось, там форсировал реку полк, и теперь немцы всеми силами и средствами, с привлечением артиллерии и миномётов, пытаются сбить его обратно в реку. Быть может, именно это обстоятельство и отвлекло в какой-то момент немцев от горстки бойцов старшего лейтенанта Нелюбина, которая под прикрытием тумана и пулемёта, длинными прицельными очередями бившего с острова, успела выскочить из воды, покинув свои хитроумные плотики, и укрыться в непростреливаемом ни артиллерией, ни пулемётами мёртвом пространстве.

– Уходим в овраг! Передать по цепи – в овраг! – кричал, хрипя остатками голоса, Нелюбин.

Он понимал, что роту надо поскорее загнать под обрыв, увести с косы, которую уже вовсю расчёсывали пулемётные очереди.

– Живее, ребята! Живее! Сейчас опомнятся, закидают гранатами!

– Занимай овраг! Глубже продвигаться!

И тотчас несколько длинных «толкушек» шлёпнулись на песчаной косе. Раздались взрывы. Прижавшихся к обрыву обдало камешником и мокрым песком. Вскрикнули раненые. С острова снова ударил длинными очередями пулемёт Веденеева. Эх, молодчина старший сержант, думал Нелюбин, поглядывая то в сторону острова, то вверх, откуда можно было ждать новых гранат. Но пулемёт Веденеева, видимо, отгонял гранатомётчиков от обрыва. Ну какой молодчина его пулемётчик!

Вскоре рота сосредоточилась в овраге. Немцы постреляли ещё немного, бросили несколько десятков мин, которые разорвались чуть дальше косы, в устье оврага, в болотине, и замолчали.

А правее, и уже вроде как вверху, шёл бой.

Удивительным оказалось то, что ни берег, ни овраг не были заминированы. Не успели. Немцы просто не успели это сделать. Так что прав оказался комполка, выдвинув Седьмую вперёд и приказав ей с ходу форсировать реку.

День прошёл относительно спокойно.

К вечеру прекратился бой и возле города. То ли сбили наших с берега, в Днепр, то ли они всё же закрепились, и немцы взяли паузу, чтобы перегруппироваться. Понять пока ничего толком было нельзя.

Тем временем Седьмая рота окапывалась по склонам оврага. Нелюбин сам расставлял пулемёты. Снова пригодились трофейные миномёты. Для них Кондратий Герасимович приказал копать отдельный окоп, внизу, в самом укромном месте. Там, возле ручья, и установили всё три «трубы». Жаль только, что мин к ним оказалось маловато. Оба плотика, на которых переправляли ящики с минами, перевернуло во время миномётного обстрела. Оставалась надежда, что затонули они на отмели и их можно ещё поднять.