Текст книги "Прорыв начать на рассвете"

Глава седьмая

Однажды утром прудковский староста и хозяин хутора Сидоряты сидели вдвоём на брёвнах возле озера. Март был уже на исходе, но зима держала. Хотя днём уже так пригревало, что старики расстегнули шубы и радостно смотрели на солнце, которое с каждым днём всё выше и выше поднималось над Бездоном. Пётр Фёдорович сказал, слушая, как на той стороне озера мерно, выдавая ладного плотника, стучал топор:

– Опять монах трудится.

– Вот и божий человек, а келью тоже справную иметь надо, – согласно покачал головой Иван Степанович. – Иначе зимой замёрзнешь, а летом дождём зальёт.

– И давно ж он тут молится?

– Давно. Вначале он поселился, а через год и мы пришли. Два лета жили и не знали друг про друга. Стеня раз: «Тять, какой-то монах по озеру плавает». – «Да ну тебя!» А тут и сам увидел: вылезла из куги долблёнка, а в ней человек в рясе и в чёрном клобучке.

– Как же его зовут-величают?

– А Нил, – сказал Иван Степаныч и, приставив ковшиком серую от трудов, обветренную ладонь ко лбу, спросил прудковского старосту:

– А что-то ж, Пётра, еропланы стали высоко летать. Видать, война вдаль ушла.

– Скоро, сват, пойдём, – покачал головой Пётр Фёдорович. – Вот потеплеет, и – в обрат. Пока путь держит. А то сани не протащим. Ты уж потерпи, Степаныч, не гони раньше времени. На днях, думаю, разведку в Прудки послать. Посмотреть, что там да как. Ушли ль немцы? Нет ли казаков? И стоят ли наши дворы? Если пожгли… Потеплеет, тогда и в землянках прожить можно. А хаты до зимы новые поставим.

– Пётра, я тебя вот о чём просить хочу…

– О чём же, Степаныч? Проси, всё исполню, что в моих силах.

– Тут сила, брат ты мой, особая требуется. Когда вернётесь в Прудки, молчите про наш хутор. Мол, не видели, не знаем. Зиму в лесу пережили. Не выдавай нас.

– Не хочешь, стало быть, назад, в деревню, свой табор вести?

– Не хочу. Тут спокойней. Доживём со старухой как-нибудь тут. Рядом с Нилом, божиим человеком. А Стеня с молодкой пускай сами решают. Им, может, без людей тут, в лесу, тоскливо. Внуки поднимутся, в школу надо.

– А это да. Зимой тут не больно весело.

– Зимы у нас долгие.

– И зимы долгие, и жизнь короткая.

– Жизнь-то? – задумался хозяин хутора. – Это, сват, теперь она короткой кажется. Когда к краю подошла. А прежде-то, по молодым летам, так не думалось.

Над ними стройным косым табунком пролетели утки и плюхнулись в чёрный туман воды недалеко от ледяной закраины. Старики проводили их полёт восхищёнными взглядами. Пётр Фёдорович покачал головой:

– И не улетают же! А? И еду где-то находят.

– Находят. Но за зиму тощают сильно.

– Но осенью-то – жирные.

– Должно быть, так.

– Не охотитесь? Дичь-то – под боком.

– Стеня раз поплыл, силков наставил, сразу цельную связку селезней взял. А вечером Нил пришёл. Пришёл и стоит перед окнами. Дождь ливмя льёт, а он стоит и молится. На двор наш крестится. Вышел я: что ты, Нил? Нешто случилось что? Лик-то, гляжу, бледный и вроде как сердитый. Глаза так и блестят, так и кидаются по сторонам. Иван, говорит, Степаныч, просить тебя пришёл. О чём же, говорю? О птицах, говорит, небесных. Тут я всё и понял сразу. Больше Стеня в озере силков не ставил. А мяса нам и без них хватает. Надо, в зиму ещё бычка пустю, вот тебе и на внучку хватит. – И Иван Степаныч беззубо засмеялся.

– Зубов-то, гляжу, всех лишился.

– Ну, сват, добра на худо не меряют, а и тут не всякая роса – мёд. – И Иван Степаныч тут же перевёл разговор на другое: – А вот в чём я тебе, Пётра, завидую, так это в том, что внуков у тебя богато много! И все гоголеватые – в тебя.

– Внуки – дело наживное.

– Так-то оно так. Но было б кому наживать. У меня-то вон, внучка пока. Первостинка. Хоть и не родная, а – своя. А Стеня вон какую песню запел: на войну, дескать, тятя, идти надо, воевать пойду.

– Весь народ воюет, – сказал Пётр Фёдорович. – У меня вон и старшая с автоматом не расстаётся. И зять где-то, тоже на фронте, пропал. Да и мне пришлось…

– А кто ж мне внуков нарожает?

– Это да…

– Вот то-то и дело. А так бы – иди… Твоя-то, старшая, опять вроде беременная…

Пётр Фёдорович кивнул. Но глаз на Ивана Степаныча не поднял. Смотрел в сторону, на озеро, и думал, в который уж раз, вот о чём: Пелагея-то Курсантова дитя носит, этот топор ей пузо смастерил, больше некому. Пожил в тепле, под бабьим боком, посолдатил и туда его и звали. Кого она теперь родит? Иван же Степаныч Сидоришин доводился его зятю Ивану Прокопычу Срельцову двоюродным племянником по материнской линии. Какая-никакая, а всё же родня. Но ни Иван Степаныч, ни хозяйка его, Васса Андреевна, не напоминали ему об Иване Стрельцове. Только однажды, в первый день по приходе, спросили о нём, что и как и давно ли от него пришла последняя весточка. И больше не беспокоили ни словом, ни намёком ни его, ни Пелагеино сердце.

– А самолёты, сват, и правда, высоко полетели…

Так они и сидели, и толковали: о самолётах, о детях и внуках, о том, что медленно нынче берёт своё весна, что, должно быть, с таких снегов сильно разольются Ворона и все окрестные ручьи, о том, что леса надо успеть пройти до того, как всё распустит, что война, видать, пошла взатяг, что германца хоть и потурили, но так просто он захваченных областей не уступит, что уже побило много народу, порушено много городов, сожжено деревень, много порезано скота и вытоптаны поля, так что теперь неизвестно, за что и браться, чтобы хоть как-то наладить жизнь. А браться надо. Чтобы не погубить оставшийся народ. Детей хоть поднять.

– Главное, чтоб дворы не пожгли, – говорил в который уж раз Пётр Фёдорович, будто заклиная судьбу, и не только свою, но и всей деревни.

Он знал, что, если останется в Прудках без призора и крова хотя бы одна семья или какая-нибудь бобылка-старуха, забота ляжет в первую голову на него.

– А ничего, Пётра, – успокаивал его старик Сидоришин. – Дети наши внуков нарожают. А скот и сам наплодится. Вон, посмотри что делается. Весна свою стезю кажет. – И Иван Степаныч кивнул на ивовый куст, на котором летали друг за дружкой, играли, подныривали, мгновенно присаживаясь на ветке, сталкивались в любовном азарте и снова разлетались две серенькие птички.

– Скоро и селезни на озере закричат. Вот гвалт будет! – И Иван Степаныч опять засмеялся, сияя своими детскими дёснами.

– Я что хотел спросить тебя, сват… Живёте у воды. Сырость. Летом комарьё не заедает? Место-то уж больно, на вид, комариное.

– Мизгирь тут только в июне. С Лукерьина дня и до Аграфены-купальницы. А Нил нас и тут спасает. Знает против него, комариного-то народа, какое-то слово. Да дымокур вокруг жилья носит. Обнесёт, пошепчет и дымокурню в воду бросит. А в лесу в эту пору поедом съедает. Это да. Мы коров только на открытом пасём, где ветром продувает. А всёж-таки мизгирь, как он, проклятый, Христа на кресте ни мучил, а и он не хужей человека. С ним жить можно. – И вдруг толкнул в бок Петра Фёдоровича: – А ты своих оставляй у меня на хуторе. Пока там обустроишься, они тут поживут. Палашке когда рожать?

– Почём же я знаю, когда. Может, в июле, может, чуть позже. Если считать, то, выходит, летом когда-то.

– Вот и пускай тут, в спокойствии, и родит. А там сейчас заботы пойдут. Может, и крыши над головой нет. Детей кормить чем-то надо… Корова у неё есть. Отелилась уже. Двойню отелила! И оба бычка живы! Природа, Пётра, за жизнь борется. Люди ошалели от крови, готовы убивать один другого до последнего ребёнка и старика. А жизнь – своё. Вот где ещё война. Жизнь со смертью схватились. Кто кого. Мужики на войну рвутся, врага гнать-убивать. А бабы – детей рожать. Чья возьмёт. Казаки и жандармы хаты жгут, скот уводят, добро грабят. А бабы – детей рожать. Вон, видал, парашют – на пелёнки да на распашонки… Нет, сват, ихняя, бабья, сила мудрее.

Через несколько дней в Прудки, держась прежней дороги, пробитой в снегах и прорубленной в лесах, ушла разведка. Повёл её старший лейтенант Верегов, к тому времени уже окончательно поправившийся после ранения. Четверо человек, с проводником из местных, утром, ещё по морозу, когда надёжно, без лыж, держал наст, обошли озеро Бездон и направились вдоль речки Вороны на северо-восток.

Их провожала вся деревня. Спустя два дня они вернулись. Усталые, хмурые.

– Нет больше деревни. Уцелели только печи, – сказал один из разведчиков Петру Фёдоровичу; доложил одним махом и отвернулся.

Пётр Фёдорович знал, что посланные проведать деревню и узнать, хороша ли дорога, должны вернуться вот-вот, и вышел их встречать. И встретил. Они стояли на другой стороне озера и смотрели друг на друга.

– И что ж, ни одного двора? – переспросил он.

– Всё дотла, – подтвердил слова проводника старший лейтенант Верегов.

– А хлевы? Сараи?

– Ничего не осталось. Одно чистое поле и печи. Только риги и постройки за огородами остались. Их не тронули.

Пётр Фёдорович с трудом вздохнул, с болью протолкнул в себя воздух, ставший вдруг горьким и твёрдым, как смёрзшийся снег. Разведчики постояли с минуту-другую и молча пошли к хутору. Пётр Фёдорович плёлся за ними и не поспевал. Хоть и они тоже порядком устали и шли медленно. А всё равно ему не хватало сил, чтобы идти рядом и не отставать. Дорога, торная стёжка вокруг озера, по которой он часто ходил по разным делам и которую он раньше одолевал шутя, ради прогулки, теперь показалась такой длинной-предлинной и такой утомительной и мучительной, что хотелось лечь где-нибудь под сосной, уткнуться лицом в снег и ни о чём уже не думать. Ни о том, где народу жить. Ни чем кормить детей.

Но надо было идти. К людям идти. Что-то им говорить. Они ждут. Ждут, что теперь, после того как они лишились крова и всего имущества, скажет им он, кого они в трудные дни избрали своим старостой и заступником. Что он скажет людям? От какой беды он их защитил? И сможет ли защитить от другой?

Утром встречать разведку Пётр Фёдорович уходил ещё крепким мужиком. А теперь, из-за озера, возвращался назад глубоким стариком. И куда только подевалась пружинистая, с лёгкой присядкой, походка, в которой хоть и чувствовались годы, но и сила угадывалась в ней ещё не изношенная? Когда успел погаснуть цепкий взгляд и тот степенный поворот головы, который кроме уверенной силы обнаруживал в нём ещё и достоинство человека, живущего своим внутренним нерушимым уставом?

– Люди! Люди! – закричал он издали, видя, что навстречу вышли из землянок и построек все Прудки и что на лицах его земляков дрожит, как наигорчайшая слеза, готовность услышать от него всё, даже самое худшее.

От молчаливой толпы вдруг отделились дети. Стремительной и нешумной стайкой – тоже почувствовали неладное – они хрустели снежной заскорузлой наледью навстречу разведчикам. Впереди он узнал своих внуков – Прокошу, Федю и Колюшку. Прокоша и Федя тащили за руки Колюшку. Лица старших были по-взрослому суровы, а Колюшка смеялся. Пётр Фёдорович готовил слова, которыми хотел хоть как-то смягчить злую весть, но тут, когда его душу плеснуло радостно-беззаботным смехом младшего его внука, совсем иные слова крикнул он своим землякам-односельчанам:

– Люди! Не убивайтесь! Мы спасли детей! А хаты до зимы отстроим! Добро наживём! Радуйтесь, что Красная Армия германца с нашей земли прогнала! Собирайтесь! Пойдёмте двору!

С минуту над хутором дрожала напряжённым тихим стоном тишина. И только потом, когда она миновала, эта невыносимая минута, старуха Худова то ли спросила, то ли ответила:

– Значит, пожгли, ироды, нашу деревню.

И только один голос эхом этому страшному известию забился в рыдании. Но и его тут же уняли окриками и увещеваниями:

– Что тут голосить! Собираться надо!

– Пойдёмте двору!

– Собираться!.. Собираться!.. – согласно требовали голоса.

– Пётра, веди народ в деревню!

Пётр Фёдорович обвёл всех усталым взглядом и махнул рукой:

– Собирайтеся! После полудней выступаем! Что ж теперь ждать? В деревне дела ждут.

И тут со стороны озера показался человек. Он шёл к хутору, держа по снежному мосту наикратчайший путь. Шёл, прямо держа спину и помогая себе палочкой. Казалось, он будто нарочно выждал своё время, свой миг. Когда деревня всё уже перегоревала, всё нужное сказала, а ненужное перемолчала и терпеливо запрятала в глубину души, когда уже было принято решение и настала пора приступать к сборам, тут-то он и появился из своей укромной избушки-кельи, упрятанной в ельнике, в береговой глуши.

– Нил идёт! Нил идёт! – загомонили в толпе.

– Что-то ж сказать хочет!

И когда монах остановился перед людьми и, щурясь на солнце, застившее ему взгляд, поздоровался поклоном, ему ответили просьбой:

– Благослови, батюшка!

– Благослови!

– Напутствуй! – кричали из толпы.

– Багословен буде народ сей! – сказал тихим и торжественном голосом монах. – Ступайте с Богом! – Он вскинул сухощавую жилистую руку с неожиданно крупными, по-мужицки развитыми ладонями, и осенил деревню размашистым православным крестом.

Как булава, носилась в воздухе его широкая ладонь с открытым двоеперстием.

Люди подходили под благословение, становились на колени, целовали снег под ногами Нила и уходили в слезах. Но это были уже другие слёзы.

Когда Пелагея и Зинаида подошли ко кресту и встали на колени, монах Нил посмотрел на них, перекрестил и подошёл сперва к старшей, а потом к младшей и что-то шепнул каждой.

Но ни та, ни другая потом так и не признались никому, ни даже друг дружке, что же сказал им тот странный монах.

– Сестра, – зашептал Нил, наклонившись к Пелагее, – не печалься. На Прокла, на большую росу, родишь девочку. Улитой назови. Это имя ей от Бога. Вырастет она счастливой и радостной.

– А скажи, добрый монах, – поймала его руку Пелагея, вдруг поняв в этом человеке то, что человек в человеке понимает лишь иногда, – отец моего ребёнка жив?

– Жив. И о тебе, сестра, сокрушается постоянными думами. А что дальше будет, про то не ведаю. Солдат и смерть в одном окопе спят, одну шинельку носят. Но скажу одно: будет он твоему дитя заботливым отцом во все свои дни.

Наклонился Нил и к уху Зинаиды, которая вся замерла, услышав его тихий голос:

– Сестра, у тебя светлое сердце и добрые руки. Помогай людям. Не гнушайся омыть их раны и гноища. Примешь роды у родной сестры. Готовься к этому. Прими её дитя как своё. Ибо так оно и будет. И дай девочке имя Улита. Так нужно. А тот, о ком твоё сердце сокрушаться будет и болеть по слабости женской и прихоти девической, сам найдёт тебя и окликнет. Только не пропусти его. Узнай вовремя. Тебе, сестра, мерой большой отмерено. О собственных детях не тоскуй. Не судьба. Во внуках расцветёшь. Улиту береги. Ибо она – ветвь твоя от родительского корня. Увидишь, как дерево зазеленеет. Всем, спасённым тобой, ты станешь матерью. Это и есть твоя радость. Всё другое – тлен и наваждение. Ступай с Богом.

Ничего не спросила Зинаида у монаха Нила. Потом сожалела. А с годами жизнь сама всё растолковала. Догадки мучили её, точили душу, просились наружу. Хотелось поделиться с сестрой, попытаться выпытать у неё то, что сказано было ей. Что-то ж и ей монах Нил сказал. Но она молчала.

Первой не вытерпела Пелагея.

– Зина, – спросила она её однажды, – а что тебе такое монах сказал, что ты с лица вся сошла?

– Ничего я не сошла, – неожиданно для себя самой затаилась Зинаида. – Сказал он, что я доктором должна стать, что рука у меня лёгкая.

– Это правда, сестрица, после тебя все раны легко заживают. Вон как старшего лейтенанта обиходила, он теперь с тебя глаз не сводит.

– Скажешь! – засмеялась Зинаида. – Ему есть на кого смотреть. Надя-то тоже беременная.

– Так он из благодарности на тебя смотрит.

– Ой, нужна мне его благодарность! – отсмеивалась от серьёзного разговора Зинаида.

– А чья же нужна?

– А ничья.

В другой раз Пелагея снова за своё:

– Сестрица, а тебе, видать, у меня роды принимать. Ты знаешь, как это делается?

– Тётка Васса примет, – ответила Зинаида, и внутри у неё всё напряглось, захотелось вдруг рассказать сестре о предсказании монаха, но слова не шли, не находились.

– Зина, – сжавшись, собравшись всем телом вокруг своего живота, спросила Пелагея, – а как ты думаешь, кто у меня родится, девочка или мальчик?

– Не знаю. Может, снова мальчик. Ты же горазда мальчиков рожать. – Но сердце всё же дёрнулось: – А может, и девочка.

– Зина, а как ты думаешь, если родится девочка, какое ей имя дать?

– Улита, – зачем-то призналась Зинаида, изо всех сил стараясь быть спокойной.

Имя это словно бы само соскользнуло с языка. И не хотела говорить, а сказала. И тут же будто одеревенела: что ж я наделала?

Пелагея ещё теснее прижалась к своему животу и закрыла глаза. Она поняла, что сестра всё знает, что монах ей тоже всё сказал. Ей не хотелось думать о своей участи. В какое-то мгновение ревность к сестре, и даже злоба, вспыхнули в ней, но она тут же подавила в себе это. Она сосредоточила себя на том, что сестра рядом и что принимать её ребёнка – сестре. Вся надежда на её ловкие руки, на её заботу. Уж она-то, родная сестрица, в трудную минуту от неё ни на шаг не отойдёт…

После ухода обоза в Прудки Пелагея с детьми и Зинаида остались на хуторе. Отец с матерью уехали на пепелище вместе со всей деревней. Уезжая, отец сказал, что, как только отстроится, сразу даст знать. А пока, мол, поживёте здесь. Они и жили. Ждали из Прудков вестей.

В начале апреля умерла старуха, Ванина бабка. Могилу ей выкопали неподалёку, на песчаном холме в соснах. Перед тем как отойти, старуха попросила сходить за монахом. Зинаида оделась и собралась искать одинокую келью в дальнем ельнике, куда они никогда не ходили, отворила дверь, а Нил уже стоит за порогом и кланяется образам, крестится широкой ладонью-булавой. Он и могилу копал. Зина ему помогала. Больше было некому. Стеню увёл с собой Верегов. Воевать. Копали рядом с холмиком, где лежала девчушка-беженка, которую отняли у казаков и полуживую привезли из Прудков. Недолго она пожила. Когда подчистили дно могилы, Зинаида хотела было спросить монаха Нила о том, что оставалось непонятным ей из того, что она однажды услышала от него, тогда, в марте, на хуторе, на снегу. Но Нил приложил палец к губам, примял свою седую бородку и сказал:

– Тихо, сестра. Не испугай птицу. Она к тебе уже летит.

– Какую птицу, батюшка?

– Я не батюшка.

– А кто же вы тогда, если не батюшка?

– Брат.

– Нет, батюшка, я не могу вас так называть.

– А и не надо. Не надо, сестра.

И когда она уже пошла к хутору сказать, что могила готова, он окликнул её:

– Так не забудь, сестра, птица – летит.

Она остановилась и спросила, к кому же она, та птица, летит? Спросила тихо и, испугавшись, что монах может её не услышать, хотела повторить. Но он услышал. А услышав, ответил:

– К тебе, сестра. К тебе. Ты её ждёшь. Ждёшь ведь? – улыбнулся Нил.

Какая птица? Кого она ждёт? Не ждёт она никого, кроме вести из Прудков от тяти – когда он их заберёт отсюда. Потому что в чужом дому, хоть и в добрых людях, а всё равно жить маятно.

Ну как же, разве она не ждёт возвращения Пелагеиного постояльца? И разве не о нём ей сказал монах? Разве не о нём болит её сердце?

– Так, может, и ещё кто-то ждёт её, ту птицу? Не я одна? – спросила она и вся подалась навстречу Нилу, будто он сейчас и решит её судьбу.

– Не одна ты ждёшь. Верно. Но только ты дождёшься.

«Ох, господи», – смятенно подумала она, уже о многом догадавшись, но боясь признаться и самой себе в своих догадках. Потому что от них тянуло страхом и холодом, как из старой ямы. Беспокоилась она за сестру. За Пелагею и её нерождённое дитя. И это беспокойство её изводило. А больше другого мучило то, что нельзя было этими своими мыслями и догадками поделиться с нею самой, кого она любила, кажется, больше всех на свете.

Дни шли. А Пётр Фёдорович всё не ехал за дочерьми и внуками и не ехал, будто позабыл о них.

Пелагея округлилась. Походка её стала тяжела. И многие работы ей выполнять уже не разрешали. Ни в хлевах, ни в загонах, ни в огороде.

Каждый день над озером пролетали самолёты. То в одну сторону, то в другую. Понять, где немецкие, где наши, было невозможно. И только однажды один из них оторвался от стаи, снизился, сделал разворот над устьями Вороны и, едва не касаясь воды, пролетел над озером и взмыл над самыми верхушками сосен. На обрубленных угловатых его крыльях белели кресты. Самолёт залетел ещё раз и ещё. Будто прилаживался к чему-то, к какой-то цели. Но так и не выстрелил. Что он высматривал? Зачем ему был одинокий, Богом и людьми забытый хутор в стороне от селений и дорог?