Текст книги "Р.А.Б."

10

Алкогольный угар, позднее появление дома, состояние нервяка и страха превратили мою семейную жизнь в полигон для пейнтбола. Первую половину недели, вечерами, я скрывался от жены в окопах ванной, туалета или кухни, вторую – когда противник подходил вплотную к моим позициям – отчаянно отстреливался. Скандалы практически не утихали, так как нервы у меня были обострены до предела. Если раньше Лена/Маша из реалити-шоу могла произносить любую чушь, которую немного погодя жена пересказывала мне и которую я выслушивал вполне благодушно, то теперь каждая такая фразочка с экрана служила пусковой кнопкой. Сразу после одобрительного смеха супруги ей популярно объяснялось, как быстро бы она прошла кастинг на участие в подобном шоу благодаря своей клинической тупости и благоприобретенному сифилису мозга, по степени запущенности в разы превосходящему случай Ленина. Жена, в свою очередь, использовала тактику выжженной земли, перешвыряв в меня за две недели почти весь наличествующий набор икеевских чашек и тарелок. К концу месяца мы перешли к окопной войне, изредка прерываемой короткими стычками врукопашную. Еще полгода назад наши скандалы непременно заканчивались «постельным перемирием», теперь же я чувствовал, что градус наших отношений безнадежно опустился. А тут еще этот чертов аудит…

Сначала я мог заниматься сексом только под воздействием алкоголя. Потом – только под аккомпанемент порнофильмов, потом – только пьяным и только под порно. Вскоре мы перестали спать вообще. Мы превратились в оживший рекламный плакат «Романтические выходные в Сочи». Средней внешности жена, средней внешности муж, белоснежные банные халаты, ослепительные улыбки, он обнимает ее «с чувством доверительной нежности», она чуть склонила голову, сзади огромное окно с видом на море, птиц и резвящихся на пляже детей. Улыбки шире, глаза искристее, работаем, работаем – стоп! Снято. Расходимся в разные стороны. В конечном счете, чтобы все-таки не разойтись, нам ничего не оставалось, как обратиться к практике «оживления чувств».

Кому пришла в голову эта глупая затея – поехать на уикенд в одну из подмосковных гостиниц (двухкомнатный номер, кабельное телевидение, трехразовое питание, бассейн, сауна, бар, работающий до утра, напитки в номер – круглосуточно), я не помню. Скорее всего подруге, жена просто озвучила. В общем, в одну прекрасную (не уверен), пятницу мы обнаружили себя сидящими на огромной двуспальной кровати с бокалами шампанского в руках, глуповатыми улыбками на лицах, и немного увядшими розами в вазе на журнальном столике. Вы будете смеяться, но все это было похоже на первый сексуальный опыт. Не в смысле эмоций, а в смысле неуверенности. Мне было совершенно неясно, с чего начинать это «оживление чувств». Любовнице в такой момент можно просто запустить руку под платье, предварительно глянув на часы, проститутке – сказать «пошли». Только любимой женщине, как правило, нечего говорить: бьющие через край эмоции не оставляют места для слов.

Нынешняя ситуация была абсолютно для меня неестественна и даже унизительна. Я почувствовал себя несуразным кобелем, которого впервые привели на случку, и эта пришедшая в голову аналогия показалась мне до того комичной, что я засмеялся в голос. С минуту жена глядела на меня широко раскрытыми, непонимающими глазами, а потом мой нервный смех передался и ей. Мы смотрели телевизор, слушали музыку, высовывались в окно. Мы валялись в ванне. Нам приносили шампанское до трех утра. Я был чрезвычайно щедр на чаевые. Я разбил пепельницу, и чертыхаясь, голый (мы зачем-то успели раздеться), ползал на карачках, собирая осколки. Я порезал ногу. Кровь била фонтаном, и оставшееся до рассвета время супруга сновала по гостинице в поисках йода, бинтов и чего-то еще. В общем, часам к пяти мы уснули, совершенно пьяные и довольные, что обошлось без летального исхода. Впервые за последний год в нашей супружеской жизни появился хоть какой-то позитивный экшн.

Утреннее солнце осветило гостиничный номер, пробив неплотно задвинутые шторы. Лучи легли на пустые бутылки, бокалы с недопитым шампанским, окурки, мокрые полотенца. Следы крови. Они были всюду – на простынях, прикроватном коврике, скомканных полотенцах, даже на фильтрах некоторых окурков. Такое впечатление, будто здесь кого-то зарезали. В самом деле, несколько часов назад здесь убили еще одну «ячейку общества»: вскрыли ей вены или нанесли множественные ножевые ранения, несовместимые с жизнью, – какая разница?

Я смотрел на все это безобразие одним приоткрытым, мутным с похмелья глазом. На часах было полдевятого. Просыпаться в эту мерзость не было никакого желания. И я снова уснул, провалился в потрескивающие сны ни о чем. Растекся по влажной простыне, чтобы вновь открыть глаза уже к обеду.

Остаток субботы мы гуляли по парку, смотрели на дерущихся ворон, стреляли в тире, где жена выиграла дурацкого плюшевого попугая, сказав при этом, что он похож на меня. Потом читали в номере журналы, потом похмелялись в баре белым вином, потом жене стало плохо, и мы вернулись в номер. Я все смотрел на часы, прикидывая время до отъезда. Оставалось двадцать четыре часа. Во время сна (часов восемь) мы не увидимся – значит, шестнадцать. Посмотрели «Фабрику звезд» – пятнадцать. Обсудили вечеринку у подруги – четырнадцать. Время – скотская вещь. Это только у влюбленных тринадцать часов спрессованы в двадцать минут. У людей женатых выходные могут тянуться полугодиями, а отпуска – вообще годами. В восемь вечера мы пошли ужинать. Национальный проект «Оживление чувств» в рамках отдельно взятой семьи Исаевых провалился. Все как и в жизни – бюджет потрачен, проект не реализован. Чувства – ни живы, ни мертвы. По лбу супруги ежеминутно пробегали угрожающие тени. Оставалось одиннадцать часов. Мы заказали красное вино, пасту, закуски.

Жена завела разговор о ремонте. Начать надо с гостиной («мы там больше всего времени проводим»). Она что-то говорила про мебель «по каталогам», про «Катькину квартиру», про диван, «который едет три месяца», а я разглядывал окружающих и кивал, стараясь попадать в такт ее интонации, не понимая, откуда едет диван и почему едет, он же не машина.

За столом напротив сидел набыченного вида коротко стриженный сорокалетний мужик, из тех, кто уже «нормально так заработал». Широкие плечи, стертые черты лица, белая, расстегнутая до пупа рубашка. Золотая цепь на шее, видимо, в память о 90-х. В качестве доказательства статуса – на столе ключи от машины. Дети, в количестве двух, синхронно поедали суп. Старшему лет четырнадцать, младшему – шесть. Обсуждали футбол. Отец басовито угукал. Мать, которая в свои тридцать пять выглядела на пятьдесят, с бледным лицом и абсолютно пустыми глазами, смотрела в противоположную сторону. Они не общались уже года три, а не спали лет пять, если не больше. Они были похожи на соседей; кто-то подсунул им детей, которых теперь придется воспитывать. К ним подошел официант. Дети попросили колы, отец – водки. На женщину никто не реагировал. Кажется, она спросила воды, но официант не расслышал.

Неужели это мое будущее? – думаю я, пока моя жена перечисляет марки подходящих для гостиной телевизоров, говорит о цвете паркета и мягкой мебели. Неужели это мое будущее? Минуем горячее. Я стараюсь отогнать нервозность. Продолжаю смотреть по сторонам. В ресторане в этот час либо семьи с детьми, либо такие же, как и мы, «оживители чувств». В общем – никто никому не интересен. У каждого из присутствующих нерешенные вопросы с ремонтом, или машиной, или квартирой. Проблемы с детьми или родителями. У кого-то имеются любовники/любовницы. И каждый всем своим видом показывает: «Вот он я! Посмотрите! Я и есть нормальный человек. А вот моя половина. Хотите познакомиться? Понимаю, я и сам не хочу». И у всех на лицах – полная отрешенность – как доказательство нормальности происходящего.

Я думаю о том, что, вполне возможно, я испытывал к своей жене какие-то чувства, но это было так давно, что я не вполне уверен, было ли вообще. Тем временем она заводит разговор о моей работе. О том, когда же мне дадут новую должность или хотя бы повысят зарплату. То, что это вещи взаимосвязанные, ее не особенно беспокоит. Я думаю о том, откуда чувства берутся и куда потом уходят, оставляя на память лишь братские могилы мягких игрушек. Жена продолжает: я не имею права наплевательски относиться к семейному быту. Я и не спорю. По ее мнению, я должен пойти к начальнику и настоять на повышении зарплаты, аргументируя это тем, что у меня семья. Я пытаюсь представить себе, что мне нужно было бы написать в служебной записке по такому случаю. И медленно напиваюсь.

Она все больше увлекается, рассказывая мне о том, что это раньше, будучи студентом, я принадлежал себе, а теперь мне пора перенастроить мозги, ведь я человек семейный и не имею права… (конец фразы неразборчив). Я вспоминаю, что с той же интонацией говорил с нами Львов, напоминая, что нашим временем распоряжается компания, потому что платит нам зарплату. По всему выходит, что в моей жизни слишком много тех, кто распоряжается моими деньгами, моими эмоциями, моим временем, моими мыслями. Может, имеет смысл покончить с собой, чтобы доказать им, что я имею право распоряжаться хотя бы собственным телом? Неужели это и есть мое будущее?

После ужина мы пошли в номер. Жена надела чулки и самое откровенное (не видел раньше) белье. Мы включили музыку – пошлейший «романтический» диск, что кладут в таких отелях на тумбочку. Мы снова были пьяны. Заиграл чертов саксофонист Кенни Джи – одну из тех композиций, которую все слышали, но никто не знает, как она называется. Меня обуяла животная похоть. Лучше бы мы этого не делали. Лучше бы мы просто напились, как накануне.

Первые двадцать минут я отчаянно занимался с ней сексом. Как с проституткой. Потом она стала жаловаться, что я слишком груб, недостаточно внимателен, слишком пьян наконец. В воздухе пахло грозой. Она была везде – в зрачках жены, в моем отражении в телевизоре, в железном подносе, в котором отражалась лампочка ночника, в ее левом чулке, на котором образовалась стрелка. А главное – в тех десяти часах, что оставались до отъезда. Мы прервались. Я закурил, а она отошла в ванную. Из магнитофона хрипло затянул непонятно как оказавшийся в этой «романтической коллекции» Леонард Коэн…

Мы пытались продолжить еще как минимум трижды, абсолютно безжизненно. Потом алкоголь взял свое, и стало клонить в сон. Ночь живых мертвецов подходила к концу. До отъезда оставалось восемь часов.

На следующее утро в машине, закончив подводить глаза и смотрясь в зеркальце на откидной панели, она повернулась ко мне, провела рукой по моим волосам и сказала, призывно улыбаясь, что я вчера «был какой-то озверевший». В тот момент я понял, что мы стали абсолютно чужими людьми. Не помню, удосужился ли я ответить. Впрочем, какое это имеет значение для моей истории? Я просто хотел рассказать, как «оживляются чувства»…

11

Каждые выходные начинались теперь с субботней вечеринки дома у Львова. Когда он впервые пригласил нас «собраться потрещать», мы были скорее обрадованы – не каждый начальник вот так запросто приглашает подчиненных к себе домой. Мы ожидали чего-то особенного, полагая, что сможем проникнуть в другой круг, круг «топов», с иными разговорами, иной мерой доверительности и всем таким, от чего у простого менеджера захватывает дух и приподнимает самооценку. Все равно как если тебя вызывают к коммерческому директору – не по делу, а просто поговорить. И ты каждый раз оттягиваешь момент выхода из высокого кабинета, будто ожидая, что вот-вот, через пару минут, тебя посветят во что-то очень важное, и жизнь твоя сразу и бесповоротно изменится.

Жена Львова, Наташа, готовила умопомрачительные, с ее точки зрения, блюда, что выдавало ее увлечение просмотром кулинарных шоу вроде «Поединок поваров», или как там оно называется. Сочетания продуктов в них почти всегда было, мягко говоря, не совсем удачным, но мы как истинные лицемеры не уставали нахваливать ее гастрономический талант, панибратски подмигивая Львову под аккомпанемент фраз типа: «Вам и в ресторан ходить не надо, там не так вкусно». Потом был обязательный десерт в сочетании с дижестивом, а заканчивалась эта пропитанная мещанским дурновкусием игра непременным курением сигар в кабинете.

В тех субботних посиделках разом проявлялись все его проблемы – и попытка переложить на нас свои страхи перед приближающимся финалом аудиторской проверки, и отчаянное стремление спасти план с помощью «нетрадиционного подхода в построении команды», о котором он прочел в журнале «Карьера» или услышал на тренинге, и истеричное желание понять, что же с нами происходит на самом деле. Чего мы хотим, и как сдвинуть нас с мертвой точки. И желание показаться «своим парнем», который живет теми же проблемами, что и ты, смотрит те же реалити-шоу, слушает ту же музыку и ходит на те же фильмы. Последнее, впрочем, он исполнял весьма неуклюже, при каждом удачном и неудачном случае подчеркивая, что он, конечно, «свой», но социальный статус у нас разный (см. интерьер квартиры, машину в гараже и фото семейного отдыха: ты ведь не можешь себе это позволить, не так ли?).

Главной проблемой Львова было одиночество, которое заставляло его съеживаться в преддверии выходных, когда нечем заняться, некуда пойти, не с кем поговорить, и единственное, чего он ждал, – это уложить спать детей, обсудить с женой их же, детей, новости, вскользь коснуться основных событий своей рабочей недели (которые на девяносто пять процентов соответствовали событиям месячной или квартальной давности), безразличным тоном поинтересоваться, что произошло за это время в жизни жены, и, не дожидаясь ответа, откинуть крышку ноутбука и нырнуть в сеть… Мне кажется, наша компания была для него ожившим ночным ICQ-чатом. Проще говоря, несчастный одинокий человек использовал свое служебное положение, чтобы, под предлогом «уютной домашне-производственной вечеринки» выдернуть в свою пустоту людей, которые оказались в его власти. Людей, которым, скорее всего, есть куда пойти, есть чем заняться, есть с кем поговорить. Которых кто-то ждет и которые нуждаются в чем-то еще, кроме работы. Одним словом, самый верный способ борьбы с депрессией для несчастного человека – сделать несчастными окружающих: хотя бы в этом ты не одинок.

Конечно, все могло быть по-другому, проходи наши вечеринки «общества одиноких сердец» в ночном клубе, кафе или ресторане. Или если бы темы новой машины для Наташи и дороговизны страхования коттеджей на Новой Риге, поднимались не так часто. Но сократить дистанцию Львову мешали две вещи – лицемерие и гордыня. Мы не могли пойти с ним куда-то в субботу – как хороший семьянин он тусовался исключительно по будням, как истинный топ-менеджер считал невозможным не показать, «какие фото он сделал этим летом в Канкуне», каждый раз поясняя, сколько стоит туда билет в бизнес-классе, а также где это вообще находится. Да, не стоит забывать, что Наташа «вкусно готовила», что также подчеркивалось неоднократно – ведь талантливому и неординарному человеку везет во всем, даже в женитьбе.

В общем, довольно скоро эти вечеринки превратились в еще одну формальность. Мы чувствовали, что рабочая неделя незаметно увеличилась до шестидневки. И каждый отчаянно стремился закосить, придумывая возможные и невозможные обстоятельства, которые (к великому сожалению) не позволят ему в грядущую субботу посетить дом начальника. В качестве отговорок использовались: поездка на кладбище, именины двоюродной тетки, свадьба соседа по подъезду, болезнь жены (в качестве отмазки не рассматривалась), домашняя работа с документами (мы как раз все вместе и обсудим) и проч. Мы отбывали еще одну трудовую повинность, платили духовный оброк, отрабатывали эмоциональную барщину.

Опаздывавшим Наташа, на правах хозяйки, вежливо звонила, а у отсутствовавших Львов в понедельник настоятельно выяснял причину. Как вы понимаете, результат этих «посиделок» получился обратный – вместо того чтобы сплотиться в командном порыве, мы Львова возненавидели. Даже то, что впоследствии он перешел на форму: «Наташка в субботу приглашает вас к нам», – его уже не спасало.

Как-то на одной из таких вечеринок Львов долго вещал, какие трудные наступили нынче времена. Каких усилий ему стоит ежедневно прикрывать свою команду перед Воперовичем и его универсальными солдатами. Он хитро прищуривался, говоря, что он-то, Львов, все наши косяки «знает как никто». Он подмигивал, говоря, что понимает наши потребности, которые не могут быть удовлетворены имеющейся у менеджеров зарплатой, однако есть ведь и другие источники дохода, и он, как один из нас, «если что», всегда закроет глаза.

Видя, что столь откровенный спич не вызывает встречной попытки излить душу (изливать нам было нечего, мы давно обменяли свои души на потребительский кредит), Львов перешел на красочное описание будущего. Как будет хорошо в следующем году, «нам бы только пройти аудит и спасти остатки плана», а уж он для нас расстарается. Увеличатся зарплаты, вернутся щедрые бонусы, а летом мы все вместе поедем на корпоративный уикенд куда-то к морю, за границу. «Только наша команда», никаких других отделов. Его мысль отправилась в далекое будущее, где он станет коммерческим директором («есть такая идея у акционеров») и всем давним сотрудникам корпорации, даже менеджерам, будет предложен опцион, который и обеспечит нашу старость. Понятно, что «его команда» получит их в первую очередь, он ведь никогда никого не забывает! Мы столько прошли вместе, и столько еще предстоит пройти, и… Еще бы грамм триста коньяку, и Львов договорился бы до того благословенного времени, когда менеджеры его команды, возведенные в ранг корпоративных святых (неглавных, конечно), будут приходить в офис два раза в месяц, за авансом и зарплатой, а все остальное время – работать удаленно, через интернет. Где-нибудь на Мальдивах, опцион позволит… А сегодня просто трудные дни. Их надо пережить, перетерпеть, не сломаться. Ведь только в такие времена и познаются настоящие команды…

Я слушал все это, думая о том, что все топ-менеджеры поголовно прикрываются подобной лицемерной ложью. Наши корпоративные правила кишат лозунгами вроде «философия нашей корпорации – философия человечности», «люди – вот наша истинная ценность», «миссия нашей корпорации – построение доверия». На самом деле их истинная ценность – нажива, их миссия – превращение окружающего мира в два рынка: труда и сбыта, а их философия – безостановочное вранье.

В принципе, в извлечении прибыли нет ничего постыдного, проблема лишь в том, что корпорации утверждают, что работают для людей, тогда как получается, что люди живут, чтобы на них работать. Миллионы менеджеров, которых ежедневно обнадеживают пафосными обещаниями. Миллионы людей, которым внушили, что они преднамеренно счастливы.

Вместо опционов честнее было бы воздвигнуть нам памятник, на котором было бы начертано:

«Неизвестному менеджеру среднего звена. Имя твое неизвестно, подвиг твой никому не нужен».

Ты как Мальчиш-Кибальчиш, стоящий на горе. Только, в отличие от него, пароходы и самолеты акционеров, несущиеся мимо, не гудят и не отдают тебе чести, – просто потому, что не помнят, а был ли ты? А пройдут пионеры – те, что еще только собираются повторить твою судьбу, – так они еще и пивную бутылку бросят в облупившийся от дождей и снега монумент: «Это еще чо за нах?»

И вот когда Львов умолк, внезапно встал Нестеров и подрагивающим от торжественности момента голосом сказал:

– Андрей… Андрей, если, не дай бог, тебе придется уйти из компании – я уйду вместе с тобой.

Пауза. Блеск в глазах Львова.

– И я тоже, – проникновенно выдохнула Захарова.

Все вместе, практически без пауз:

– И я, – вторит Керимов.

– Сто процентов, я с другим шефом работать не буду, – кивает Евдокимов.

– А я такой команды больше не найду, – вторит ему Старостин.

– Я-то уж точно не останусь, – качает головой Загорецкий.

– Я с тобой, Андрей, в любую другую компанию, – пытаясь звучать не так фальшиво, присоединяюсь я.

Львов (после паузы, чуть не плача):

– Спасибо, ребят… честное слово… спасибо. Я же… вы же… мы же…

Рукопожатие с каждым, дополняемое ответными объятиями. Коллективная присяга на верность. Практически целование флага (жаль, нет корпоративного вымпела). Синхронные поцелуи Иуд. Мы не договаривались заранее. Нам было легко это сделать, потому что завтрашний день был для нас прост и ясен. Завтра в обед мы встречались с Воперовичем, чтобы купить его, заодно сдав Львова. Разменять между делом. Заложить в обмен на собственное спокойствие. Я же… мы же… вы же… мы же просто хотели обезопасить себя. Ничего личного, просто командная игра, business as usual…

У Алика Воперовича в кабинете всегда стояла ваза со свежими фруктами. В ней были черешня летом и мандарины зимой. А еще он постоянно пил воду без газа, что непосвященные могли истолковать как приверженность к здоровому образу жизни, или принять его за культуриста со стажем, или бывшего пловца, или любителя бега по утрам. И только пепельница, отставленная на подоконник, да сеточка морщин вокруг глаз говорили, что Алик не культурист, а обычный караокеист, которому постоянно не хватает витамина С.

Мы сидели у него в приемной, как нахохлившиеся воробьи зимой в метрополитене. Нас было трое: я, Нестеров и Загорецкий. Старостин в последний момент соскочил, сославшись на болезнь. А Керимов просто сказал, что он нам доверяет. Мы ждали пять, десять, пятнадцать, двадцать минут, а он все «мариновал» и «мариновал» нас, делая вид, будто занят с документами. Наконец зашли. Расселись за переговорным столом, придвинутым к столу Алика в виде основания буквы «Т», и повели неспешный разговор: «ну как успехи», «какие вообще новости», «когда думаете аудит закончить», «и чо по чем, хоккей с мячом». Алик иронично разглядывал каждого из нас, неторопливо очищая мандарин, и бессвязно отвечал на наши вводные вопросы, изредка косясь на монитор. На мониторе, за секунду того как первый из нас опустился на стул, мерцала анкета на «Одноклассниках. ру», теперь там был какой-то график.

– Ну, – не выдержал Алик, – короче, Склифосовские, чего пришли-то?

– Да вот тут по аудиту у нас опасения, – вкрадчиво начал Загорецкий.

– И какие же? Недостаточно детально вас опрашивают? Или наоборот, слишком придирчиво?

– Да, в общем-то все в порядке, – подключился Нестеров, – но есть нюансы. Да и кроме аудита есть разговор про… про Львова.

– Про Львова? – Алик рассмеялся и совсем отвернулся к монитору. – И чего Львов? Тиграм мяса не докладывает? Обижает вас?

– Ну, в целом, если в двух словах, – заелозил по стулу Нестеров.

– Слушай, Леха, – Алик налил себе воды. – Я тебя пять лет знаю. Ты давай не темни, а говори, чего вы хотите, конкретно.

– Если конкретно, то мы хотим сказать, что в целом у нас в департаменте все отлично, – взял на себя инициативу Загорецкий. – Продажи идут, рынок, сами знаете, падает. И этот аудит нас не только отвлекает, но просто загоняет в ступор. Нас допрашивают, как шпионов, а у каждого менеджера, сами знаете, всегда есть косяки…

– Но корпорации они не мешают. – Нестеров в обычной своей манере перегнулся через стол. – Мы, знаете, давно работаем автономно. Алик, мы же старожилы, научились сами себя организовывать. И если у Львова есть проблемы, мы не хотим, чтобы они стали нашими, понимаете? Мы-то работаем, понимаете?

– Конечно, есть и у нас промахи. – Я старался улыбаться как можно шире. – Кто-то где-то подворовывает, но все в пределах нормы, за каждым мерчандайзером не уследишь!

– А Львов, ну вы же в курсе. – Нестеров развел руками. – Да, начальник, да, ответственный за департамент, но деньги-то приносим мы. Поэтому ваш аудит больнее всего бьет по нам.

– Вы ведь от работы отвлекаетесь из-за него, – сделал соболезнующее лицо Алик. – Мерчендайзеры воруют, а вы следить не успеваете, и теперь вообще целыми днями в офисе, а они еще больше наворуют, да? Вы же из-за этого их и увольняете? А Львов, ну что Львов? Да он, если разобраться, только мешает. Тем более что у менеджеров – как ты Леша сказал? – всегда есть косяки.

– Угу, – с радостью принял игру Нестеров. – И не то чтобы большие, но это как повернешь. Из любой маленькой проблемы можно раздуть одну большую, правда?

– А мы и дальше хотим работать, – кивнул Загорецкий, – на благо компании. Мы в следующем году выстрелим так, что мало не покажется. Сами рассудите. Бонусы у нас урезают, премии наш начальник частенько отменяет. Раньше было лучше, а теперь… ну как за такую зарплату можно работать? У всех ведь семьи. Да еще истерики еженедельные его выслушивать…

– Сам-то он давно не в рынке, – уныло повесил голову Нестеров.

– А! Вот оно в чем дело! – Алик громко рассмеялся. – Вот в чем народные тяготы! Вас на чем-то поймали, а Львов прикрывать не хочет? Хотя вы его задницу весь год прикрываете своим честным трудом, так?

– Не поймали еще, – вырвалось у меня. Коллеги переглянулись.

– А есть маза, что поймают? – Алик встал и открыл жалюзи. – Поймают, Исаев, обязательно поймают. Не могут не поймать, если задача так стоит.

– А она так стоит? – прищурился Загорецкий.

– Значит так, граждане уголовнички, – Алик резко развернулся к нам. – Вы тут пришли в мафию играть? Со следователем договариваться? Или Львова сдавать?

– Ну… типа… и то, и другое, – неуверенно обронил Нестеров.

– Понятно. Слушайте сюда, орлы. Аудит закончен в пятницу. Если вы про Львова хотите мне что-то сообщить, то давайте быстро и конкретно, хотя с ним, я думаю, вопрос уже решен. Там проколов выше крыши. Если о себе пришли договариваться… да?

– О себе, – отчеканил Загорецкий.

– Ясно. О себе слушайте следующее. Вы на самом деле думаете, что компания будет тратить мое время, чтобы поймать вас на воровстве пары тысяч в месяц? – (Ошибка в объемах значительно облегчает задачу, прочел я в глазах Загорецкого.) – Ты, Нестеров, не первый год замужем, должен понимать, что вас проще так уволить, по статье за опоздания и невыполнение плана. Кому вы нужны? Ты думаешь, генеральный тебя в лицо знает?

– Нет, конечно, – обиделся Нестеров.

– Ну а тогда чего вы приперлись, комбинаторы? Ребят, вы никому не интересны, если что, вас заменят в пять секунд. Чего гоношитесь-то? Сейчас сменят вам начальника, будет не Львов, а Зайцев. Захотят – поменяют команду, вместо Нестерова будет Невский. Какая разница? Что от этого меняется?

– Так и есть, – поддакнул Загорецкий.

– Конечно так и есть! А как еще? Ваша проблема в том, что вы, по-моему, окончательно сошли с ума от собственной значимости. Надо же додуматься, что вас лично кто-то проверять будет! С вами и так все ясно. Лодыри и жулики, не так?

– Так, так, – согласно закивал Нестеров.

– Ну а раз так, чего бояться? Вы же мертвые души, Нестеров! Вас как бы и нет. Графа в зарплатной ведомости. В компании шестьсот таких граф. Что меняется от того, как они называются? Шли бы лучше работать, чем многоходовые комбинации разыгрывать. Пока дают.

– Жестко. Но справедливо, – сказал Загорецкий, поднимаясь. – Спасибо, Алик. Мы тебе признательны.

– Три рубля пятьдесят копеек, – пошутил Алик. – Все, давайте, у меня еще дел до хрена.

Мы молча встали и как оплеванные потянулись к выходу.

– Слушай, Загорецкий! – Воперович чуть щелкнул пальцами. – А у вас деньги-то с собой были?

– Какие деньги? – непонимающе уставился на него Загорецкий.

– Ну вы же пришли «новостями поделиться», как Нестеров сказал. Новости-то были с собой?

– Не понимаю, Алик!

– Да все ты понимаешь.

– А нужно, чтобы новости были с собой? – с готовностью откликнулся Нестеров.

– Ладно, проехали, бездари! – Алик открыл окно и закурил. – Ничего не умеете. Даже с людьми договариваться. Как вы работаете?

– Плохо, – замычали мы.

– Сколько несли-то, давайте по чесноку. – Алик опять смеялся.

– Трешку, – скорбно повесил голову Загорецкий.

– Астрономическая сумма, – сделал Алик серьезное лицо. – Ладно, валите. Взяточники хреновы.

– Господи, почему ты помогаешь такому идиоту, как я? – вопрошал в потолок Загорецкий, стоя в курилке на шестом этаже. – Идиоту, который слушает идиотские советы кретинов!

– А если бы он предположил, что мы не двушку воруем, а десятку? – поднял палец вверх Нестеров. – Правильно сделали, что пошли. И бабки сэкономили, и новости узнали.

А я просто сидел на корточках и курил. Я был совершенно опустошен. Выжат. Будто меня положили под пресс, а потом выбросили в ящик для отходов.

– А если бы он эсбэ вызвал?

– Да Алик наш пацан!

Я слушал их разговор, будто меня здесь не было. Все было в каком-то тумане. «Вы же мертвые души, – крутилось у меня в голове. – Мертвые души». Еще один месяц прожит. Страха больше нет, есть ожидание. Томительное ожидание того, что так все не кончится. Будет только хуже.

В тот момент внутри меня что-то треснуло. То ли пресловутая фигня, которая заставляет тебя двигаться вперед и которую называют «стержнем», то ли насос, накачивающий кровь энергией, не знаю. Факт остается фактом: с того дня моя жизнь стала бесповоротно меняться. Сантиметр за сантиметром мною овладевала апатия. Реакция на окружающий мир постепенно притуплялась, я стал менее раздражительным и практически неконфликтным персонажем. Даже всегдашней моей спутнице бессоннице я окончательно наскучил, и она пропала.

Я механически ел, пил, ходил на работу, возвращался домой, занимался сексом, ездил с женой по магазинам, изредка навещал любовницу. Я пребывал в анабиозе, и единственной функцией моего организма было следовать расписанию, составленному по неведомо кем заведенным биологическим часам.

Я мог часами вести бессмысленные диалоги с коллегами и прослыл отзывчивым человеком, способным вовремя дать нужный совет. Каждую неделю, по средам, я пулял в голову подчиненных стандартный набор предложений, озвучивал одни и те же выводы, резюмировал одни и те же «тенденции», рассуждал о «перспективах», укорял за «бездействие и аморфность». Выглядело это так, будто полуистлевший труп учит работников кладбища, как лучше бегать стометровку. Я и сам не знал, что именно хочу до них донести и как закончить совещание, но судя по глазам подчиненных, они понимали мою риторику лучше меня самого. Связь начальник – подчиненные, стала работать на «ура». В конце концов не так уж плохо мы им платили, по сравнению с тем, как плохо они работали.

На моем рабочем столе стали появляться газеты типа «Большой город», или «Коммерсант уикенд», или журнал «Афиша». Я пытался вдумчиво читать. В основном ресторанные обзоры и анонсы кинофильмов. В общем, сам того не сознавая, я был в шаге от того, чтобы прослыть «продвинутым».