Текст книги "Ловушка для пилигрима"

8

Первые дни жизни в колонии отверженных были наполнены для Пилигрима меленькими открытиями. То он вдруг вспоминал, что уже был здесь когда-то, в своей ранней молодости, бездну лет назад, сразу же после окончания школы, когда город еще не успел закрыться от внешнего мира. Именно в этом самом месте, у берега, изрытого тысячами пещер, они жили с друзьями в палатке, купались в чистом прозрачном море, жгли вечерами костер, и пели у него под гитару до утра песни. Они собирали мидии, ловили крабов, и запекали их в золе, запивая все это дешевым местным вином, которое покупали наверху, в предгорьях, у местных жителей. Иногда они поднимались снизу к горам, и залезали на одинокие, вздымающиеся над облаками вершины, а потом опять спускались вниз, и смывали в море дневную усталость вместе с потом и солью. Они наблюдали за полетом больших белых чаек, их пикирование с высоты вниз, в воду, и резкий подъем вверх с зазевавшейся рыбой, держа ее в большом гладком клюве. Но главным тогда все же оставалось море: то спокойное, слегка пенное, то бешеное и штормящее, вздымавшее до небес свои страшные и тяжелые волны. Пилигрим был местным жителем, и не боялся плавать во время шторма. Один раз, после особо обильного возлияния, они все втроем вздумали купать в штормящем море. Волны на этот раз были особенно высокими, они яростно, одна за одной, били в замерший от ужаса берег, заливая почти полностью низкие прибрежные пещеры, из которых, словно изо рта припадочного, выливалась обильная белая пена. Двое друзей Пилигрима сразу же протрезвели, и быстро выбрались на берег, а он, несмотря на их предостережения, заплыл очень далеко, и несколько чалов плавал вдоль берега взад и вперед, вернувшись к совершенно отчаявшимся друзьям измученный и счастливый. Именно тогда он ощутил необыкновенный прилив сил, и понял, что свобода дарит человеку практически все. Что он может достичь поистине небывалых высот, и совершить любой немыслимый подвиг. И вот теперь это ощущение свободы, кажется, снова вернулось к нему, и он забыл все свои былые страхи, и даже свое недавнее понимание того, что ему уже не спастись. Правда, море было уже не то, что прежде, оно куда-то исчезло, превратившись в иллюзию, в пародию на былое и свободное море его баснословной молодости. Но ощущение свободы, тем не менее, вновь вернулось к нему, и он ловил каждый лучик, каждый гран, каждую искру этого ощущения, радуясь тому, что вновь стал свободным.

Другим небольшим, но очень радостным открытием были его отношения с Ребеккой. Отношения с женщиной, которую он недавно встретил, и, кажется, даже успел полюбить. Он вдруг вспомнил это давно уже потерянное для него ощущение близкой женщины, ощущение того, что оба вы – и ты, и она, – свободны, и вольны любить один другого всю жизнь, до самой смерти. Когда-то давно, вот так, совершенно свободно, он любил других женщин, одна из которых позже стала его женой. Он вдруг вспомнил давно уже забытый им запах женщины, такой баснословно – пьянящий, сулящий совершенно неожиданные открытия и мгновения вселенского счастья. Счастье неразрывно было связано для него с запахом женщины и с ощущением свободы, и то и другое присутствовало теперь в его жизни. Он вдруг вспомнил, что всю жизнь ценил свободу превыше всего, превыше даже любви к женщине, и даже превыше дружбы. Именно из-за этой ценности для него свободы он потерял потом двух своих друзей, живших с ним в палатке в этом самом месте на берегу штормящего и свободного моря. Потерял потому, что не смог поступиться какими-то, казавшимися ему принципиальными, ценностями. Именно из-за нее, из-за свободы, он потерял потом и жену, потому что рядом с ней не чувствовал себя до конца свободным, и был вынужден раз за разом уходить от нее, уезжая в неизвестность в дальние страны, а потом возвращаться к ней, ставшей уже во многом чужой. И так повторялось раз за разом до тех пор, пока, возвратившись в очередной раз из своего путешествия за свободой, он не обнаружил, что она стала совершенно чужой, а потом и вообще умерла, оставшись лежать на переполненном мертвецами кладбище.

Маленькие открытия, пришедшие вместе с ощущением свободы, всю неделю одолевали его, он был переполнен ими до краев, и, казалось, вновь поверил, что ловушка, в которую он попал, была всего лишь иллюзией. Он беседовал ночью у костра с такими же отверженными, как и он сам, и убеждался, что ощущение свободы, пускай и временное, пускай и призрачное, поначалу вселяло в них безумную, совершенно искреннюю, надежду. Надежду на то, что они не вечно будут отверженными, что их нынешнее состояние временно, и что они все же смогут спастись. Но шло время, и надежда постепенно угасала в их душах, глаза их опять тускнели, плечи опускались, и счастье, переполнявшее их души, постепенно улетучивалось. Колония беглецов была тупиком, была конечным пунктом их бытия, из нее невозможно было вырваться в большой, лежащий за призрачной гранью, мир. Да и существовал ли он, этот большой мир, вообще, задавали себе в итоге многие беглецы страшный и сакраментальный вопрос. Не есть ли тот город, из которого они недавно бежали, вообще единственное, что существует во вселенной, и не сделали ли они ошибку, в порыве гордыни покинув его? Все эти вопросы множество раз обсуждались вечером у костра, люди спорили друг с другом, кидались на своих же товарищей с ножом, или даже голыми руками пытались задушить их. Ощущение безнадежности, сознание того, что они попали в ловушку, сводило с ума, и превращало недавно свободных в отчаявшихся и безразличных рабов. Вдобавок ко всему, день ото дня слабела Ребекка.

Моллюски, которые собирал на берегу Пилигрим, были явно не той пищей, что требовалась его подруге. Печь хлеб из водорослей он тоже не умел, и Ребекка день ото дня слабела все больше и больше, и уже не выходила из пещеры, часами, не шевелясь, лежа на своей подстилке из сухих листьев, и глядя в потолок такими же сухими, полными страдания глазами.

– У тебя что-то болит? – спрашивал у нее Пилигрим.

– Нет, – отвечала она, – у меня все хорошо, просто большая слабость, и пить все время хочется. Ты не мог бы принести мне свежей воды?

Пилигрим уходил к ручью за свежей водой, а когда возвращался назад, заставал Ребекку все в той же позе, глядящую на него сухими, наполненными страданием, глазами. Ей требовалась совсем другая пища, чем та, что приносил он ей, запекая в золе моллюски, и выпрашивая у Волчицы немного местного, пахнущего морем и йодом, хлеба. Он вспомнил о хлебе, которого было много, причем разных сортов, в покинутом им городе, и мысль о том, не ошибся ли он, совершив этот безумный побег, все чаще посещала его.

– Вот он, извечный вопрос: что лучше, сытое рабство, или голодная свобода?

– говорил ему вечером у костра Председатель, помешивая палкой в котелке какое-то сомнительное варево, приготовленное все из тех же моллюсков и водорослей. – Лично я выбираю голодную свободу, а что касается вашей подруги, то ей, пожалуй, пригодились бы продукты, которые приносит из города Волчица. Продукты, а также лекарства, которые есть в городских аптеках.

– Вы считаете, что мне стоит совершить ночную вылазку в город? – спросил у него Пилигрим.

– Думаю, что стоит, – ответил ему Председатель, – иначе вы потеряете Ребекку. Кроме того, вы ведь ничем не рискуете, кроме своей жизни, которая и так в итоге закончится. Какая разница, умрете вы здесь, в пещере, от голода и одиночества, или в городе, на Лобном Месте, в окружении ликующей и праздной толпы? Смерть есть смерть, и она уравнивает в своих правах всех, независимо от того, где она вас настигла.

– Возможно, что вы и правы, – ответил ему Пилигрим. – Пойду, переговорю с Волчицей, она как раз сегодня ночью хотела в очередной раз отправиться в город.

Он переговорил с Волчицей, и в тот же день, как только окончательно стемнело, отправился с ней в ночную вылазку. Они ушли в ночь, и шли несколько часов, старательно обходя сверху по холмам расположенные на берегу наблюдательные посты милиции, надеясь достать в городе продуктов и лекарств, а под утро той же дорогой вернуться домой. Мысль о том, что он опять увидит город, одновременно и любимый, и ненавидимый им, придавала Пилигриму силы. Они благополучно миновали все известные Волчице ловушки, и вступили в запутанный лабиринт городских переулков. Где-то рядом находился и дом Пилигрима. Было очень заманчиво хотя бы на минуту зайти в его квартиру, и взять что-нибудь из вещей, а также хранившиеся на кухне продукты, но, как объяснила ему Волчица, этого делать было нельзя – в квартире беглецов почти наверняка могла ждать засада. Поэтому они решили разбить стекло в витрине одного из продовольственных магазинов, и, проплутав немного по городу, таким же образом проникнуть в аптеку. Задуманное с магазином прошло как нельзя лучше, и они, нагрузив сумки консервами и пакетами с вермишелью и крупами, тут же растворились в темноте переулков. Тот же успех, казалось, ждал их и с аптекой. Здесь тоже пришлось разбивать камнем окно, но в тот момент, когда они это сделали, сработала сигнализация, и сразу же раздался оглушительный визг сирены. Он был таким громким, что у Пилигрима и Волчицы моментально заложило уши. А вслед за сиреной зажглись огни мощных прожекторов, направленных прямо на них. Это, без сомнения, была ловушка. Их здесь ждали, справедливо полагая, что больные, и нуждающиеся в лечении беглецы обязательно попытаются добыть лекарства. Пилигрим и Волчица повернули прочь от разбитой витрины, и попытались бежать, но в лицо им бил свет мощных прожекторов, а навстречу уже бежали люди, одетые в милицейскую форму. После этого на них накинули сеть, и стали жестоко избивать дубинками и ногами. Последнее, что услышал Пилигрим, если не считать злобной ругани и удовлетворенного смеха милиционеров, были слова Волчицы:

– Прощай, Пилигрим, прости за то, что так получилось, встретимся в другой жизни!

После этого он потерял сознание, и больше уже ничего не слышал.

9

Несколько дней Пилигрима никуда не вызывали, и у него было время осмотреться и обдумать происходящее. Собственно говоря, случилось то, что случилось, и иного быть просто не могло. Все неизбежно шло именно к такому концу, вся его жизнь в этом городе, все его дела, мысли и поступки должны были в итоге закончиться одним – арестом и тюрьмой, из которой выхода уже не было. Вернее, выход из тюрьмы для всех заключенных в нее был только один – на Лобное Место, на эту позорную возвышенность в конце набережной, где преступников четвертовали, отсекали голову, убивали электрическим током, или казнили каким-то иным способом.

То, что в итоге, после, очевидно, более – менее длительных допросов, которые обязательно будут, все кончится казнью, сомнений не было. Вопрос был только во времени: раньше это случится, или позже, позволят ему пожить еще, или не позволят? Странно, но ему, несмотря на все потери последних лет, страстно хотелось жить. Удивительно, думал он, сколько же надо потерять человеку, чтобы желание жить навсегда исчезло в нем, и он со спокойным сердцем и с улыбкой на губах взошел на эшафот, сделав свой последний вдох на земле? Неужели он еще не все потерял, неужели его еще что-то, кроме воспоминаний, может связывать с окружающим миром?

Он огляделся по сторонам. Камера, куда его поместили, была тесная и мрачная, расположенная где-то в подземелье, и, очевидно, построена уже очень давно. Со стен и с потолка в разных концах ее постоянно сочилась вода, и скапливалась на полу, образуя большие стоячие лужи. Свет проникал откуда-то сверху, через небольшое окошко, забранное железной, давно проржавевшей решеткой. Собственно говоря, это был даже не свет, а некое отражение падающего в какое-то другое помещение света, но Пилигрим был рад и этому. По крайней мере, ему не приходилось сидеть в кромешной темноте, и он сполна мог насладиться видом того каменного мешка, в котором находился. Это было странно, поскольку в газетах постоянно сообщали о завершении строительства нового здания тюрьмы, которое было гордостью города, и на которое выделялись очень большие средства. Детей в школах специально целыми классами водили на экскурсии в новое здание тюрьмы, и показывали им просторные и светлые камеры, со множеством различных удобств, сидеть в которых было одно удовольствие. Тюрьма была задумана, как шедевр архитектуры, над ее внешним видом работали лучшие архитекторы города, в ней имелась обширная библиотека, в которой при желании любой заключенный мог получить среднее, и даже высшее образование. Кроме библиотеки, там был спортзал, большая современная столовая с огромным выбором блюд, когда любой заключенный мог специально заказать лично для себя что-нибудь особенное, и этот заказ тут же выполнялся квалифицированными и вышколенными поварами. В тюрьме было много разных чудес, но главным, безусловно, оставался ее внешний вид, ибо она, как уже говорилось, была построена в немыслимом архитектурном стиле. Это был именно шедевр, ибо архитекторам удалось добиться невозможного, и совместить в одном здании множество разных стилей, от модерна, до кубизма, барокко, и лаконизма античных построек. Тюрьма, несомненно, была символом города, его визитной карточкой, и сидеть в ней было если и не почетно, то, по крайней мере, очень приятно. Тем более вызывала недоумение разница между тем, что твердили на каждых углах, и мрачным мешком, полным воды и плесени, в который его поместили. Видимо, думал Пилигрим, в самом центре тюрьмы еще сохранились старые помещения, которые по каким-то причинам не тронули, и вот в одно из них его и поместили сейчас. Возможно, это сделали специально, желая подчеркнуть, насколько он опасный преступник, и как сурово с ним следует обходиться. Эта мысль сразу же испортила ему настроение, он стал думать о своей незавидной судьбе, но тут вдруг вспомнил про Ребекку, и понял, что ей, возможно, было еще хуже, чем ему. Здесь, по крайней мере, один раз в сутки ему подсовывали под дверь миску с какой-то баландой, а у Ребекки не было и этого, и она молча умирала от голода внутри продуваемой морским ветром пещеры. Когда они были вместе, Пилигрим еще как-то мог ей помочь, выпросив немного хлеба у сердобольной Волчицы, но теперь, когда Волчицу тоже арестовали, судьба Ребекки была предрешена. Она, безусловно, погибнет, и останется лежать на куче сухих старых листьев, глядя в потолок такими же сухими, наполненными страданием, глазами. С другой стороны, она все же была свободной, а он заключен в тюрьме, внутри мрачного каменного мешка, покинуть который по своей воле не мог. Он вспомнил слова Председателя об извечном споре между сытым рабством и голодной свободой, и подумал, что лично он, пожалуй, выбрал бы для себя последнее.

Через несколько дней, счет которым, впрочем, он уже давно потерял, его наконец вызвали на допрос. Надо сказать, что Пилигрим совсем отчаялся, ожидая, когда же это наконец произойдет. Он множество раз репетировал мысленно те ответы, и ту линию поведения на допросах, которых ему надо было придерживаться. Впрочем, все это были лишь его догадки, он никогда не присутствовал на настоящих допросах, если не считать его вызов в прокуратуру, который, по словам прокурора, был обыкновенной беседой. Поэтому он был волен изобретать в голове все, что угодно, а реальная жизнь могла оказаться совсем иной. К тому же, он неожиданно вспомнил, как в газетах, освещавших строительство чудо – тюрьмы, с восторгом описывали те орудия пыток, которые там применяли во время допросов. Орудия эти были действительно новейшими, то есть изобретенными недавно, на них даже в городе объявлялся специальный конкурс. И точно так же, как городские архитекторы соревновались за право строить тюрьму именно по их проекту, простые горожане участвовали в конкурсе на лучшее орудие пыток. Простые кухарки, интеллект которых не поднимался выше закопченной и замызганной кухонной плиты, неожиданно придумывали такие потрясающие пыточные устройства, что им вполне могли бы позавидовать средневековые инквизиторы. Были предложены специальные огромные сковороды, на которых можно было целиком зажарить нераскаявшегося преступника, и огромные мясницкие ножи для обрубания ног, рук, и остальных частей тела. Молоденькие девушки советовали загонять под ногти сразу по десять, и даже по сто булавок, поскольку это было гораздо больнее, и действенней, чем загонять булавку одну. Сопливые третьеклассники советовали давить людей специальными огромными каблуками, словно майских жуков, и вставлять им в зад, словно трутням, большие искусственные соломинки. Старшие же школьники, не понаслышке знакомые с прозой жизни, предлагали насиловать преступниц с помощью выдр, крыс и хорьков, а преступникам обрезать причинные места, и засовывать им или в рот, или в задний проход. Солдаты, не мудрствуя лукаво, предлагали и преступниц, и преступников, независимо от пола, отдавать на ночь в казармы, а наутро под расписку забирать обратно в тюрьму. Вообще полет народной фантазии оказался настолько высоким, а энтузиазм по поводу изобретения новых орудий пыток был настолько всеобщим и искренним, что его пришлось даже слегка ограничить, заявив, что изобретено уже достаточно, и больше изобретать ничего не надо. Тем не менее, газеты в течении нескольких месяцев подробно описывали различные орудия пыток, рожденные в гуще народа, и смаковали каждую их деталь. Все эти новейшие устройства, как хорошо знал Пилигрим, давно уже находились в тюрьме, и, возможно, в самом скором времени его ожидала встреча с ними. Про себя он уже давно решил, что не выдержит пыток, и что не будет отпираться, добровольно и искренне ответив на все заданные вопросы. Он решил признаться во всем, даже в том, чего он не совершал, и, если получится, без лишних мучений отправиться на эшафот, которого ему, разумеется, избежать не удастся. Пусть так, думал он, пусть так, все равно жизнь моя зашла в абсолютный тупик, жить, как все, я уже давно не могу, и лучше смерть, чем это подлое и позорное существование. Поэтому, когда после длительного ожидания его наконец-то вызвали на допрос, он испытал огромное облегчение. Охранник, который открыл со скрипом его дверь, сообщил, что наверху его ждет следователь, и что он должен идти следом за ним. Пилигрим поднялся, и вышел за дверь. Они долго шли запутанными коридорами тюрьмы, поднимаясь каждый раз на этаж выше, и оставляя за собой длинный ряд камер, из-за дверей которых раздавались вздохи, стоны, и даже истошные крики. Каждый раз после особо громкого и мучительного крика охранник, сопровождавший Пилигрима, поворачивался к нему, и некоторое время внимательно глядел ему в глаза, улыбаясь очень нехорошей и даже гадкой улыбкой, а потом молча разворачивался, и шел вперед. Это было похоже на путешествие по кругам ада. Продвижению их вперед, казалось, не будет конца, и когда наконец они оказались перед дверью, ведущей в кабинет следователя, Пилигрим порядком устал. Охранник несколько раз постучал в дверь, услышал с той стороны, что можно входить, потянул за ручку, и подтолкнул Пилигрима вперед. Пилигрим вошел, и сразу же зажмурился от яркого солнечного света, бившего ему в глаза через большое застекленное окно. Спиной к окну за письменным столом сидел следователь, а посередине комнаты стоял одинокий стул, предназначенный, очевидно, для него.

– Садитесь, – сказал ему следователь, и показал рукою на стул.

Пилигрим сел, и стал ждать, что будет дальше.

10

– Не утомил вас поход по коридорам тюрьмы? – спросил следователь у Пилигрима.

– Нисколько, – ответил ему Пилигрим, – и даже напротив, я обогатился массой новых, неизвестных мне до сих пор, ощущений.

– У вас в скором времени появится возможность обогатиться еще разными тюремными ощущениями, – сказал с тонкой улыбкой следователь, внимательно вглядываясь в лицо Пилигрима. – Что касается ощущений, то наша тюрьма дает их заключенным в таком огромном количестве, что они даже жалуются на избыток этих новых впечатлений и ежедневных открытий.

– Я не буду жаловаться, – ответил ему Пилигрим.

– Все вы так говорите, – все с той же тонкой улыбкой возразил следователь, – а когда дойдет до дела, распускаете нюни, как кисейные барышни, и жалуетесь на повышенное внимание к своей особе. А ведь мы ни к кому особо повышенного внимания не проявляем, мы ко всем относимся одинаково, несмотря на то, закоренелый он преступник, или еще может исправиться.

– Я понимаю, – сказал Пилигрим.

– Да ничего вы не понимаете, господин Пилигрим, – сказал в сердцах следователь. – Не понимаете, и никогда не понимали, иначе бы не натворили таких дел, и не наломали такую кучу дров.

– Можно еще сказать, что не наломал бы такую кучу хвороста, – подсказал ему Пилигрим.

– Не умничайте, господин Пилигрим, не умничайте, – сказал ему следователь, – и оставьте эти писательские замашки! Вы не у себя дома за письменным столом, а в тюрьме на допросе, и должны вести себя несколько сдержанней. Вы здесь не детские книжки пишете, и не сказки глупые сочиняете, а отвечаете конкретно на поставленные вопросы.

– Мои сказки вовсе не глупые, – возразил ему Пилигрим.

– Это как сказать, господин Пилигрим, это как сказать, – тонко улыбнулся на это замечание следователь. – Для кого не глупые, а для кого настолько глупые и неумные, что вот взял бы сейчас, разжег костер во дворе тюрьмы, да и спалил в нем все ваши сказки вместе с их шикарными обложками и переплетами к чертовой матери!

– У меня никогда не выходили сказки в шикарных обложках и переплетах, – возразил ему Пилигрим, – все мои книги были довольно скромными, потому что у меня не было денег на шикарные издания.

– Не было денег, так шли бы работать, – сказал ему укоризненно следователь.

– Маляром, штукатуром, аптекарем, или, на худой случай, даже учителем в школу. Даже сантехником могли бы вы устроиться, господин Пилигрим, даже презренным золотарем в какую-нибудь задрипанную контору, где, между прочим, за труд платят деньги, а вместо этого предпочли ничегонеделанье и сочинение глупых сказочек. Трутень вы, господин Пилигрим, трутень и тунеядец, и сознательно не хотели работать!

– Никакой я не трутень и не тунеядец, – тут же начал оправдываться Пилигрим, – потому что трутень и тунеядец никогда не сможет ничего написать. Я, между прочим, сочиняя свои сказки, работал по восемнадцать часов в сутки, совершенно забывая про еду и про сон. Сказки писать, господин следователь, это не стены штукатурить, и не гальюны вычищать. Каждому свое, господин следователь, одному гальюны и запах дерьма, а другому письменный стол и полет высокой фантазии!

– Опять умничаете, господин Пилигрим, опять умничаете, – попытался поставить его на место следователь. – Сидите по уши в дерьме, и рассуждаете о презренности работы золотаря. Да в вашем положении, господин сочинитель, работа золотарем в данной ситуации была бы самая выгодная. Сидите, извините за выражение, в сыром каменном мешке, в который в любой момент могут хлынуть сточные воды, и рассуждаете о том, что работа золотаря презренна и неинтересна! Пошляк вы, господин Пилигрим, пошляк и фанфарон, и мне вас, если честно, абсолютно не жалко!

– Вам виднее, – ответил ему Пилигрим.

– Вот именно, мне виднее! – закричал вдруг на него следователь. – Встать, руки по швам, левую ногу вперед, правую чуть назад, живот подтянуть, грудь выставить колесом! Распустились вы, господин Пилигрим, распустились сами, и распустили свой грязный язык. Ну ничего, мы выбьем из вас все эти ваши писательские замашки, мы вам покажем, кто в доме хозяин!

Пилигрим вскочил на ноги, и попытался выполнить все, что потребовал от него следователь. Было непонятно, получилось это у него, или нет, скорее всего не получилось, поскольку следователь несколько раз критически обошел вокруг него, и со вздохом сказал:

– Эх, господин Пилигрим, господин Пилигрим, простейшей команды не можете выполнить, а еще туда же – собрались сидеть в тюрьме!

– Я не собирался сидеть в тюрьме, – возразил ему Пилигрим, – меня сюда силой доставили!

– Опять фальшь, господин писатель, опять фальшь, – презрительно скривился следователь. – Фальшь и неумение выполнить простейшую команду. Сказано же вам, что грудь колесом, живот втянут, а ноги одна вперед, а другая назад и в сторону. Неужели это так трудно выполнить?

– Я стараюсь, – сказал, с трудом дыша, Пилигрим, – но такую команду с первого раза трудно исполнить. Можно, я лучше буду отжиматься от пола, или приседать сто раз подряд, я когда-то приседал сто раз, делая перерыв в своей литературной работе.

– Нет уж, господин заключенный, нет уж, никаких отжиманий от пола, мы с вами не в армии, и уж тем более никаких приседаний! Садитесь-ка лучше опять на стул, и постарайтесь не хамить следователю, а то он не знаю, что вам за это сделает. Одним словом на место, и соблюдайте дистанцию, приличествующую во время тюремных допросов.

– Спасибо, господин следователь, – сказал ему Пилигрим, я постараюсь выполнить все, о чем вы меня просите.

– Вот и чудненько, – сразу же повеселел следователь, – вот и чудненько, хорошо, что вы оказались таким сговорчивым! А то, знаете, много тут было всяческих несговорчивых, которые, как вот вы вначале, сначала умничали, а потом сапоги языком лизали! Вы, надеюсь, не из их числа?

– Нет, господин следователь, – ответил ему Пилигрим, стараясь изображать и в голосе, и в глазах полнейшую лояльность, – я не такой, я очень покладистый.

– Вот и хорошо, – сразу же успокоился следователь, – надеюсь, что мы с вами сработаемся. Нам ведь предстоит непростая и нелегкая работа, господин заключенный, и результат ее будет зависеть не только от меня, но и от вас. Кстати, не подскажите, отчего вас зовут Пилигримом?

– Это такой литературный псевдоним, господин следователь, – ответил ему Пилигрим.

– Литературный псевдоним? – удивился следователь.

– Да, литературный псевдоним, еще из тех времен, когда я был писателем, и писал свои детские книжки. Многие, знаете – ли, коллеги вокруг выдумывали себе псевдонимы, и я решил себе тоже выдумать.

– Ну и как, выдумали?

– Да, выдумал, или, точнее, взял себе псевдоним Пилигрим. Согласно нормам нашего родного языка правильней будет говорить, что я его взял себе, а не выдумал.

– Знаю, знаю, господин подследственный, – слегка поморщился на это следователь, – мы ведь тоже не лыком шиты, и тоже когда-то школы кончали!

– Школы, или университеты? – спросил у него Пилигрим.

– Конечно же, школы, господин писатель, конечно же, школы, на университеты у нас не было времени. Слишком много дерьма накопилось вокруг, господин сочинитель, слишком много развелось разных умников с университетским образованием, слишком сильно они вокруг все загадили, слишком наумничали и напортачили, и кому-то пришлось все это решительно вычищать. Кому-то пришлось вылизывать своим шершавым языком все эти ваши чахоткины плевки. Не всем ведь, господин заключенный, идти в университеты, кому-то надо становиться ассенизатором!

– Совершенно верно, господин следователь, полностью с вами в этом согласен!

– Да ни черта вы не согласны, господин сочинитель, ни черта не согласны, и мы с вами это прекрасно знаем. Ну да сейчас не об этом, к этому мы с вами еще подойдем. Так говорите, что Пилигрим – это ваш псевдоним, взятый вами для каких-то своих личных целей?

– Да, потому что так вообще принято в литературной среде, а также для того, чтобы скрыть свое настоящее имя.

– А какое оно, это ваше настоящее имя?

– Ах, если бы я это знал, господин следователь, если бы я это знал! Тому, кто сообщит мне мое настоящее имя, я вылижу языком его забрызганные кровью и дерьмом сапоги, и объяснюсь в любви до скончания века! Но, к сожалению, все это было настолько давно, так много воды утекло с тех пор, как я взял себе псевдоним Пилигрим, что подлинное мое имя бесследно исчезло, и я, сколько ни напрягаюсь, не могу его решительно вспомнить. Иногда я вообще думаю, что у меня его вовсе и не было, а был один, данный навечно, псевдоним Пилигрим, который настолько сросся со мной, что стал моим подлинным именем. Другого имени, во всяком случае, я не знаю.

– Нет, вы это серьезно?

– Совершенно серьезно, господин следователь, совершенно серьезно! Своего прошлого имени я не помню, и, думаю, не вспомню уже никогда.

– А вот здесь вы ошибаетесь, господин писатель, а вот здесь вы ошибаетесь!

– возразил ему следователь. – На то и существует тюрьма, чтобы помочь человеку вспомнить многие вещи. Тюрьма ведь, мой дорогой, так много пробуждает в душе человека, выносит на поверхность такие, казалось бы, навсегда забытые воспоминания, что многие вообще начинают удивляться этой своей способности вспоминать. Ничего, посидите у нас немного в тишине и заброшенности каменного мешка, послушаете звуки падающих с потолка капель, писк тюремных крыс, а если понадобится, то и крики несговорчивых заключенных, и как миленький обо всем вспомните. И имя свое вспомните, как миленький, и всю вашу преступную и вредную для общества жизнь припомните от начала и до конца. Все вспомните, господин писатель, и все нам расскажете. А потом, как и обещали, вылижите своим шершавым языком мои забрызганные кровью и дерьмом сапоги. Все расскажете, и все вспомните, и никуда вам теперь от этого не уйти!

– Скажите, а когда я все вспомню и все расскажу, меня обязательно казнят?

– Казнят, господин Пилигрим, казнят, таких, как вы, обычно в итоге казнят. А может быть, и не казнят, если вы понравитесь директору тюрьмы.

– А что, у тюрьмы есть директор?

– Директора есть у всех, в том числе и у тюрем, и наша тюрьма отнюдь не исключение. Было бы очень обидно, если бы у нашей тюрьмы не было директора, в таком случае это было бы не исправительное учреждение, а какой-то, извините за выражение, притон. Так что директор у нас, разумеется, есть, но вы не особо надейтесь на его благосклонность и доброжелательное отношение к вам. Все зависит от случая, и может так случиться, что вы ему как раз не понравитесь.

– И тогда меня казнят?

– И тогда вас казнят.

– Но я вовсе не хочу быть казнен, это не в моих интересах!

– Зато это в моих интересах, господин Пилигрим, ведь без завершения следствия и без казни я не могу уйти в отпуск, который, между прочим, заслужил нелегким трудом. Мне уже давно пора съездить на воды, и подлечить расшатанные на службе нервы. Так что все будет идти так, как положено, и кончится тем, чем обычно кончается.

– А чем все обычно кончается? – спросил Пилигрим.

– Чем кончается, тем и кончается! – рявкнул на него следователь. – А засим давайте распрощаемся, и до встречи через несколько дней. Надеюсь, что к этому времени вы как раз все вспомните!