Текст книги "Провокатор. Загляни своим страхам в лицо"

Глава 6
«Переливающаяся картинка»

Она шла за окном, самая милая и родная, и не было на всем белом свете ни роднее, ни милее. Недавно снятые с бигудей белокурые локоны, как в замедленной киносъемке, пружинились при каждом шаге. «Ну повернись! Ты же знаешь, я здесь, ровно в 6:43 каждое утро твоей рабочей недели», – ныло и кричало в его голове. Я здесь! – помимо воли прошептали его губы. И вдруг она стала медленно поворачиваться в сторону окна, за которым, сразу над подоконником, виднелись его торчащие во все стороны спросонья волосы. Он почувствовал, как сердце бешено заколотилось, затаенная радость мягкой волной стала подниматься в груди. Еще мгновение, и она увидит его, и счастье озарит юную душу. Но в этот самый момент кто-то резко дернул его за руку – кто-то из этого мира, который он не выбирал, а терпеливо сносил из любви к ней. Он на мгновение отвернулся от окна. Чей-то мерзко пахнущий рот гнусаво орал на него сверху вниз:

– Опять ты здесь! Сколько раз повторять. Живо в постель и терпи до побудки!

Когда он вновь посмотрел на улицу, ее уже не было. Он бросился к окну, в истерике стал колотить по стеклу руками. За что? Ведь он просил такую малость!

– Не-е-ет, мама, нет, забери меня, мама-а-а…

* * *

– А-а-а?! – Вольский резко проснулся. Глаза водителя с сочувствием смотрели на него через зеркало. Он был в автомобиле Ульяны. В Энске. Медленно, слоями, реальность возвращалась к нему. Настолько глубоко, ярко и осязательно правдоподобно он провалился в себя маленького. Вырваться из наваждения и снова оказаться взрослым и свободным было чертовски приятно. Он не заметил, как уснул, и этот краткий сон – они ехали минут пятнадцать, не более – взбодрил и освежил его. Хотя и оставил легкий осадочек боли и разочарования.

– Кошмар приснился? – спросил водитель. Вольский кивнул в ответ. То был стабильный ужас детства, который, однако, давненько его не посещал. Но в свете происходящих с ним за последние пару суток событий это возвращение было вполне закономерно. «Что ж, ты живой. И этим все сказано», – успокоил себя Вольский.

Домработница Гульнара ждала его у входа в дом Ульяны. Пока Вольский шел за ней на третий этаж, а потом лез вверх по крутой, опускаемой и раскладывающейся, явно не для частых посещений, лесенке на чердак, он вспоминал разговор с Соболем у крыльца больницы.

– Что ты знаешь о вчерашнем ДТП? – спросил Соболенко. Вольский мысленно усмехнулся. Игорь напоминал ему переливающуюся картинку: поверни ее под одним углом – друг детства, под другим – неизвестный ему товарищ следователь.

– В том то и дело, что ничего, – ответил Вольский. – Ты вошел ровно в тот момент, когда я спросил ее об этом. Да в утренних новостях видел на беззвучке с бегущей строкой для глухонемых, что была авария, Ульяна в больнице. Ну, я и рванул сюда. Ее хотели… убить? – осторожно предположил Сергей. Соболенко, задумчиво глядя куда-то вдаль, покачал головой, давая понять, что он не исключает такой версии:

– Или напугать. Возможно, конкуренты, – добавил он. – А СМИ молодцы, мы запретили говорить, что была перестрелка… – Сергей удивленно вскинул брови. – Да, в нее стреляли!

Соболенко цепко зыркнул на Вольского, который про себя расхохотался. «Ну Соболь, ну Шерлок Холмс!» Эта профессиональная привычка давно встроилась в его обыденное состояние – быть одной ногой в событии, а другой – снаружи, чтобы не терять объективности, наблюдая за состоянием клиента. Но в личной жизни она скорее мешала, блокируя полное проживание момента.

– Водитель отделался легким испугом, охранник ранен. В соседней палате лежит. Их охраняют. Сейчас усилим охрану. Все это слишком громко для нашего города, понимаешь?.. – многозначительно посмотрев на Вольского, произнес Соболенко и замолчал, словно сомневаясь, говорить ли то, что вертелось у него на языке, или нет? Вольский видел, что Игорь колеблется.

– Договаривай, – подтолкнул он приятеля.

– Как-то все вдруг… – Поиск точного слова обнажил внутреннюю борьбу между другом и следователем в душе Соболенко. – Совпало с твоим столь неожиданным приездом! – наконец договорил он, и ему явно полегчало от того, что, как и раньше, он мог быть с Сергеем откровенен.

– Ну что я вам, Игорь Петрович, на это могу сказать? Оригинальная версия! Приезжает вдруг из Москвы психотерапевт по приглашению одной богатенькой вдовы, посулившей ему золотые горы за усмирение ее пасынка накануне его совершеннолетия. И первое, что столичному мозгоправу приходит в голову, – сразу по приезде пристрелить сию вдовушку, дабы?.. Дай подумать… О, точно! Дабы не работать и уехать ни с чем. Все сходится! Повышение и медаль товарищу Соболенко в студию!

Игорь засмеялся и ударил Сергея по плечу.

– Ладно тебе! Мозгоправ всея Руси. Тебя, что ль, в твоем деле не заносит?

У Игоря зазвонил мобильный. Увидев на экране портрет жены и короткую надпись: «Нинка», он вдруг заерзал.

– Да, – излишне громко, словно перед ним рота солдат, ответил он.

– Я пять раз тебе утром сказала, что у Васьки сегодня плавание. Мешок ярко-салатового цвета у входа повесила, и? Мне сейчас звонили из садика, что наш Василий… опять без купальных трусов в бассейн явился! – Голос Нины гремел не только в ухо враз расстроившегося Соболенко, но и покрывал пространство в радиусе пяти метров. Вольский, по примеру друга, тоже не стал деликатничать, делая вид, что ничего не слышал, и подкинул товарищу по песочнице спасительную мысль.

– Новости. Про новости скажи! – шепнул он, выразительно кивнув на телефон. Соболь молниеносно принял «подачу».

– Ты новости видела? – утробным голосом спросил Игорь и подмигнул Сергею. На том конце повисла пауза, и тут обоим «игрокам» стало ясно, что счет сравнялся.

– ДТП федерального значения. В городе стреляли. Есть жертвы. Какой салатовый мешок, Точилина?! – начав с интонации диктора новостной передачи в режиме «срочное сообщение!», он перешел в тактическое наступление. Плечи его распрямились, он глубоко вздохнул, словно поднял с асфальта затоптанную каблуками шляпу мужского самолюбия, отряхнул ее, расправил и гордо водрузил на место.

– Прости, Соболенок, я… – На этом прозвище Соболенко кашлянул, быстро глянув на Вольского, который не сумел сдержать смешок, отчего Игорь нахмурился, – я не знала. И что теперь? Кто-то погиб? – ласково затараторила вторая жена известного следователя города Энска.

Работа мужа была единственной темой, ее обезоруживавшей. Нина Соболенко, в девичестве Точилина, очень уважала своего мужа и гордилась им за мозговые штурмы, риск, погони и вот это вот все. От чего всегда замирала, глядя бесконечные сериалы, где во всех главных ролях ей виделся ее славный сыщик Соболенок.

– Пока нет, но мы на плотной связи с реанимацией. Ибо центр в курсе и ждет от нас рабочих версий, а ты меня, Нина, отвлекаешь! – взвился несокрушимый титан следственного отдела.

– Все-все, милый, не мешаю. Вечером пирожки напеку, твои любимые, с капустой, хочешь? – истекая нежностью, проворковала Нина. Из Игоревой трубки буквально сочилась ее любовь. Он чуть улыбнулся.

– Хочу, – буркнул в ответ и дал отбой. Вольский зааплодировал.

– Шах и мат, сокрушительная победа! Повышение и медаль товарищу Соболенко в студию, – снова провозгласил Сергей.

– Фух, – выдохнул Игорь, как будто только что пробежал стометровку. – Спасибо, вечно я забываю, что работа – мой главный козырь. Вот, учиться надо с бабами тереть, не тушеваться и мямлить, а сразу – на! – аварии, пытки, погони! – разошелся Соболенко, и друзья от души посмеялись.

Соболенко достал-таки сигаретку и с наслаждением закурил. Вольский всегда был свободен от этой заразы: хотел – курил, не хотел – не курил. Друзья ему удивлялись: «Что, и уши не пухнут?» или «И в горле не сохнет?» Нет. То вдруг возникало непреодолимое желание, и задымление своих внутренностей было просто в кайф. То оно так же резко пропадало, сменяясь категорическим отвращением и даже недоумением, зачем вообще это надо делать? Даже тут он был не «как все нормальные люди», о чем ему частенько приходилось слышать в течение жизни. Сергею нравилось «раздражать» людей – возможно, именно это и послужило ориентиром в выборе профессии. Хотя, скорее, это она выбрала его, – эдакий выбор без выбора.

– А ну, дай. Что-то вдруг захотелось… – неожиданно попросил Вольский, учуяв запах только что зажженной сигаретки и сглотнув слюну. Соболенко радостно встрепенулся, словно давно искал и наконец нашел собутыльника.

Вольский затянулся. С непривычки закружилась голова, и что-то внутри расслабилось. Соболенко разулыбался.

– Давно не… – Кивнул он на его потрескивающую при затяжке сигарету.

– Десять лет, – ответил Вольский. Соболенко восхищенно присвистнул. Пару минут курили молча, каждый о своем.

– Центр в курсе. Требуют виновных, – тихим доверительным голосом произнес Игорь. – При этом в городе все знают об их рамсах с пасынком. Ты же будешь работать с ним… или так случайно что-то странное или подозрительное узнаешь, заметишь – дай знать. Пока адекватных версий две: конкуренты или Прохор, а может, конкуренты подбили Прохора, а? Вольский неопределенно покачал головой. Соболенко грустно вздохнул.

– Помощь нужна будет – звони. Да звук включи на мобиле! – воскликнул, вспомнив, Соболенко и резко перешел на шепот: – И это, про вчера, про Милу… – между нами! Лады?

Сергей усмехнулся.

– Ты Ульяне тоже, что я… отсюда… не надо. Я из Москвы, и точка.

Мужчины скрепили договор рукопожатием и разошлись, договорившись держать друг друга в курсе событий.

Глава 7
Пасынок

Несколько велосипедов, ролики, скейт – возможно, тот самый…

Гульнара не стала подниматься с ним на чердак. Сказала только, что все фотоальбомы в сундуке, и он там один такой. Сундук и правда был знатный, ручной работы, дубовый. Сергей любил рукотворные изделия, только такими он мечтал наполнить свой дом, если когда-нибудь он у него будет. Пока его устраивали съемные квартиры – самим фактом условной привязки к ним. Надоела квартира или район, или просто захотелось новизны, или возможности увеличились – он снимал себе новую. Любил креатив: в стиле лофт, мансарды и обязательно видовые – с большой террасой или выходом на крышу.

Вольский листал семейные фотоальбомы Власовых – надо заметить, очень запылившиеся. Давно ими никто не интересовался. Ульяна слукавила. Ох уж эта женская ревность… На фото Сергей увидел яркую, красивую, породистую женщину, никак не домохозяйку или, цитируя Ульяну, «милую… ничего особенного…» Таким красоткам место на большом экране, плакатах или открытках, чтобы возбуждать воображение прыщавых юнцов. Она и одевалась так, словно собралась на театральные подмостки.

Покойница явно любила фотографироваться: поза, жест, взгляд в вечность. Много профессиональных фотосессий – местечкового пошиба, и все же: студия, свет, грим. Всегда есть сюжетик. Еще, судя по фото, дамочка очень любила петь. На каждом третьем снимке она была с микрофоном или с тем, что попалось под руку вместо него – расческа, морковь, даже мужской ботинок. Похоже, с ней Андрею Власову было интересно и весело. Но делился ли он с миром своим сокровищем, так очевидно стремящимся купаться во внимании публики?

Промелькнула мысль об Оле, подготовке к свадьбе. Весь предстоящий им театрализованный церемониал… Зачем все это? Чтобы потом кто-то, так же как он сейчас, рылся в фотоархивах, сдувая пыль и пытаясь угадать, что между этими людьми происходило на самом деле? Любовь? Созависимость? Гармония тирана и жертвы? Были ли они сами собой, находясь вместе, или один подавлял другого? Какими травмами притянулись и смогли ли с ними справиться? Чувствовали себя счастливыми, наконец?

– Вы кто? – услышал Сергей, однако от неожиданности не вздрогнул. Он был уверен, что Прохор клюнет на висящую внизу чердачную лестницу, как любопытный карась на наживку.

Возмущенно и одновременно испуганно на него смотрел субтильный юноша. С длинными волосами и такими же красивыми и выразительными глазами, как у матери.

– Судя по всему, ты в мать, – кивнув на фотографии, сказал Вольский. – Давай знакомиться, я Сергей – твой новый учитель из Москвы.

Прохор несказанно удивился.

– Учитель? Эта, что ли, вас арендовала? – кивнув в сторону входа на чердак, спросил Прохор. Как и предполагал Вольский, он явно демонизировал свою мачеху.

– Ага, эта. Ульяна Юрьевна ее, кажется, зовут. А ты – Прохор, верно? – Вольский совершенно не реагировал на попытки Прохора сбить его с толку и на правах хозяина поставить в неловкое положение.

– Допустим. И чему учит учитель из Москвы? – пренебрежительно, с плохо закамуфлированным любопытством, спросил будущий наследник этого чердака и всего дома целиком.

– Жизни, – просто ответил Сергей.

– Тогда вы уволены! Со своей жизнью я разберусь сам, – резко ответил Прохор Власов.

– Сядь! – негромко, но с силой приказал Вольский. Прохор слегка вздрогнул от неожиданности, но тут же усмехнулся, словно перед ним был клоун из дешевого варьете, который хотел напугать, быть грозным, но на самом деле выглядел жалко и смешно.

– Дядя, ты глухой? Ты уволен. Катись в свою Москву прямо сейчас, и… положите эту кружку на место. Это частная собственность, по какому праву вы… ты лапаешь ее?

Вольский, вызывающе глядя на Прохора, отвел руку с кружкой в сторону. Парень задвигал желваками, в его душе явно шла борьба. Наконец, убедившись, что «учитель жизни» не шутит, он ринулся на Сергея. Тот разжал пальцы. С криком «не-е-ет!» Прохор бросился на пол, чтобы поймать кружку, но не успел: она упала на железный ящик с инструментами и всякой всячиной, какие часто остаются после ремонта, и… разбилась.

Судя по мелодичному звону, раздавшемуся при ударе, это был настоящий фарфор. Кружка хранила фотоотпечаток момента, где он, мама и белая пушистая собачонка сидели в обнимку на берегу моря. Все светились бесконечным счастьем, включая кукольного шпица. Кружка была, очевидно, ценной реликвией, Сергей сразу это оценил, разбирая сундук с архивом, ибо хранилась она в отдельной коробочке, укутанная нежным шелком. И не была покрыта пылью, как альбомы, к которым, судя по всему, давно никто не прикасался.

Прохор поднял два осколка. На одном он с собачонкой, на другом – мама. Он автоматически соединил их по линии раскола, но это не сделало картинку целостной, а лишь усугубило масштаб необратимости. Внезапно парень разрыдался. От образа злобного босса, роль которого он только что старательно играл, ничего не осталось. Однако это еще не было ни победой, ни сломом, и Вольский прекрасно это понимал. Момент слабости, граничащий с бессилием, вот-вот должен был смениться яростью, а виновником и целью отмщения станет, разумеется, он – мозгоправ из Москвы. Сергей был к этому готов, пока сценарий терапии шел в «штатном режиме».

– Ты сейчас злишься на меня, но на самом деле – на того, кто реально разделил тебя с матерью. Дело ведь вовсе не в разбитой кружке. И не в Ульяне, что появилась после… А в той боли, что ты носишь в своем сердце.

Прохор не стеснялся своих слез, он смотрел куда-то вдаль и одновременно вглубь себя. Удивительно, но ему вдруг сильно полегчало, плечи опустились. Однако темная мысль, тенью пробежавшая по лицу мальчика, заставила его снова напрячься. Сергей заметил это.

– А вот это совсем лишнее. Винить себя в чьей-то смерти – не только непосильное, но и пустое и бесполезное занятие, гордыня. Может прозвучать странно, но смерть, как и жизнь, человек выбирает сам, осознает он это или нет, – негромко проговорил Вольский, искоса наблюдая за парнем.

Прохор продолжал быть «вещью в себе», но Сергей видел, что тот внимательно его слушает и, что самое приятное – слышит. А не так уж страшен черт, как его малюют, поскольку не черта люди малюют, а свои собственные страхи, и потому страшно в первую очередь самим «малярам». Люди вообще редко видят других людей. Это под силу лишь тем упорным и отважным личностям, кто большую часть своих детских травм пережил, осознал и отпустил, точнее – трансформировал в ресурс. Остальные же бегают, окруженные зеркальным панцирем и отражением самих себя со всех сторон. И потому так закономерна популярность селфи, которая этот процесс, наконец, сделала материальным, осязаемым и очевидным.

«Но есть в этом, надо заметить, и терапевтический эффект: люди перестают искать внимания, читай – любви со стороны и, наконец, уделяют его себе сами. Таким образом, восполняя детские дефициты и ослабляя чрезмерную важность мнения других людей. Ибо в конечном итоге понимают, что чужое мнение для них значит ровно столько, сколько они сами позволяют!» – Вольскому вдруг вспомнилась последняя дискуссия с его коллегой и однокурсником Савелием Корчным.

«Ты осознаешь этот апофеоз нарциссического самоупоения, когда, глаголя такую остроумную очевидность, восхищаешься рожденной тобой мыслью? А все потому, что эта мысль твоя, ТВОЯ! Понимаешь? Если бы можно было делать селфи мыслей – ты бы делал его ежечасно, ежесекундно!» – обнажая от природы белоснежные зубы, зло парировал тогда Савелий, испытывая, однако, нечеловеческое удовольствие от этого хмельного диспута.

«Цуко ты, мозговзрывательная! А что ты хочешь? У меня травма брошенного ребенка: мать для меня умерла еще при жизни, – но чтобы я не забывал сей грандиозный факт моей психографии, ежедневно мелькала за окном моего временного пристанища, этакого загона по выращиванию человеческих особей!» – с наигранным возмущением парировал Вольский, опрокидывая рюмку текилы.

Савелий был единственным человеком, с которым Сергей поддерживал отношения после психфака МГУ, который оба окончили с красными дипломами. Как профессионально тренированному спортсмену нужны постоянные нагрузки на профильные группы мышц, так и Вольский ощущал порой неодолимый голод общения «высоким штилем». Разогнанный учебой мозг требовал напряжения решений сложносочиненных задач и логических цепочек в путанице собственного подсознания и подсознания клиентов. Правда, была между ними профильная разница, которая и мирила, и держала в конкурентном тонусе: Сава ушел в детскую и подростковую психологию, Вольский же нашел себя в провокативной. Негласным соглашением они всегда были открыты к диалогу друг с другом – в любое время суток, без лишних прелюдий и светских условностей, вроде приветствий «как дела?» или прощаний…

Вольский приятно удивился этой неожиданной ассоциации. В молчании Прохора Вольский живо вспомнил Савелия, как будто это не Прохор сейчас молчал, а его словесный дуэлянт и друг Корчной. Работая с людьми, причем довольно близко, как ментально, так и эмоционально, Вольский давно заметил, что психотипов не так уж много. Он все собирался создать свою личную классификацию, но руки пока не доходили…

– Давай я тебе расскажу, как оно есть на самом деле? Ты почувствовал сейчас облегчение, потому что увидел то, что надо было заметить давно: вы с мамой – отдельные существа, которые к тому же теперь пребывают в разных мирах. Но это облегчение тут же подняло в тебе чувство вины: свое «отделение» от мамы, пардон, через чашку ты почувствовал как предательство. Ведь перестать оплакивать ее – значит предать, ты же именно так интерпретировал женитьбу отца на Ульяне? Верно?

Вольскому не хотелось изъясняться доходчиво и просто – наоборот, он чувствовал идущий от Прохора невысказанный запрос на сложное, взрослое отношение. А каково отношение, таков и язык. Даже если он чего-то не поймет, то почувствует или просто поверит.

– Вы понятия не имеете, каким чудовищем он был с мамой! Из-за него она заболела и… Он во всем виноват. А потом еще эта! – воскликнул Прохор.

– В твоем положении обесценивать отца – правильная тактика, иначе ты от него никогда не уйдешь. Сложно уходить от хороших родителей. А они видишь, как позаботились о тебе – сами предупредительно ушли…

Вольский слегка завис от этой фразы, идущей из потока, словно она была и о нем самом тоже. «Мысленное селфи» – проскочила в его голове Севкина фраза.

– Только я их об этом не просил, – огрызнулся Прохор.

– В точку! Они сами так решили, потому что взрослые люди. Решили и сделали, – подхватил Сергей.

– Взрослый человек не станет пить не просыхая, пока не сдохнет.

Прохор вскочил и зашвырнул черепки кружки вглубь чердака.

– Как ни странно – станет, если выберет такой путь. А твой выбор – носиться с детской обидой на него за это всю свою оставшуюся жизнь или принять его решение.

Сергей проговорил это с напором, как делал всегда, когда нужно было впечатать какую-то мысль в голову клиента.

– Папа бесит, с ним ты споришь и бунтуешь, но и из его мира уйти не можешь, ведь он такой удобный, безопасный, а что там снаружи? Выживание, ответственность… наказание. Ведь именно его ты ищешь, гоняя по городу, не так ли?

Вольский многозначительно посмотрел на Прохора, будто знал его тайну. Парень ответил ему прямым, честным взглядом, не прячась. Сейчас он был настоящим и искренне нравился Сергею. Такой сильный взгляд встретишь не часто. «Интересный пацан». Блефовал он в тот момент или действительно раскусил парня, Вольский и сам не смог бы однозначно ответить, но он чувствовал, что нашел ключевую жилу, от которой душа молодого Власова выворачивалась наизнанку, затронул нечто, не дающее ему покоя и неминуемо толкающее к смерти.

– Наказание за что? За то, что мой отец держал маму, как птицу в золотой клетке, что она заболела от тоски, которую старательно скрывала? За то, что отец спился? За что? – срывающимся голосом кричал Прохор, мужественно справляясь с душевной болью, пришедшей вместе с поднятыми со дна души задавленными чувствами.

– Ты не можешь быть в ответе ни за жизнь, ни за смерть своих родителей. Это только их путь, выбор и решение. Но есть одна маленькая, почти случившаяся жизнь, точнее смерть, к которой ты имеешь прямое отношение, а значит, должен держать ответ. Но с тебя его никто не спросил, правда? Никто! А должен был бы…

В глазах Прохора мелькнуло озарение, он понял, на что намекал Вольский. Парень потрясенно посмотрел на свои руки. Они тряслись, как и все его тело, охваченное судорожными рыданиями.

Вольский держал паузу. Сейчас важно было не мешать и дать Прохору допрожить осознание содеянного им, масштаб случившегося несколько лет назад, когда в порыве эгоистичной детской обиды, злости и вселенского одиночества он толкнул скейт в сторону беременной Ульяны.

– Я не хотел, чтобы все так… Не хотел! – наконец сдавленным голосом проговорил Прохор. – Все, что мне нужно было, это немного их внимания. Не денег! А просто поговорить по душам, что ли… Просто дебильного вопроса от отца: «Как сам? Как в школе?» Он зациклился на ней и их будущем ребенке. А я сам был еще ребенок! Но я стал для него как тень. Отрыжка неудачного прошлого! Я устал быть один. Мне нужна была любовь, но все, что у меня было… долбанное одиночество и пустота.

Прохор говорил и говорил. Он сидел на полу чердака, обхватив руками колени, и беззвучно рыдал. Сергей подсел рядом и приобнял рукой его за плечи. В ответ Прохор инстинктивно придвинулся к нему, как ребенок, который больше не может сам, ему нужна рука помощи, живое объятие, которое хоть на мгновение даст передышку.

Сергей не знал, как долго они так просидели. Неожиданно он сам улетел мыслями в свое детство, проведенное в интернате, куда мать отдавала его каждое утро понедельника, чтобы забрать в пятницу вечером. Но пятницы эти постепенно сокращались и сокращались, а он ждал ее и ждал. Ему казалось, что он обнимает сейчас не Прохора, а себя, проводящего часы у окна в ожидании, когда мама пройдет мимо, ведь работала она в соседнем здании. И все что ему оставалось – ее силуэт за окном и надежда, что она оглянется и увидит его. А значит, помнит и любит! Ведь это его мама единственная на всем белом свете…

Вольский открыл глаза. Солнце садилось и лупило прямо ему в лицо сквозь чердачное окно. Он не заметил, как заснул, да и неудивительно – после бессонной ночи и всех этих энергозатратных разговоров. Но такое с ним случилось впервые! «Психотерапевт уснул на сеансе с клиентом», – Вольский улыбнулся при мысли о том, каким сарказмом одарил бы его Савка, расскажи он ему об этом. «Так, а клиент где?» Прохора на чердаке не было; вставая, Сергей почувствовал, что держит в руке записку. Он развернул ее. Красным карандашом на листке было нацарапано: «Спасибо». Вольский улыбнулся: что ж, кажется, все не так уж плохо?

В чердачном проеме появилась голова Гульнары, она хотела спросить, долго ли еще Сергей тут намерен быть и не нужна ли помощь?

– Нужна, – твердо ответил Сергей. – Вы давно здесь работаете?

– Давно, – удивившись вопросу, ответила Гульнара. – Я поступила, когда Прохору было шесть лет.

– Прекрасно! – обрадовался Вольский, – вы-то мне и нужны.