Текст книги "Провокатор. Загляни своим страхам в лицо"

Глава 8
Первая любовь

Чувствуя удовлетворение от того, что в работе наконец случился сдвиг и завтра, скорее всего, он действительно сможет все закончить и вернуться домой, Вольский лег на диван в гостиной люксового номера, любезно снятого для него Ульяной, с намерением отдохнуть и осознать все случившееся и пережитое им за последние два дня, как в дверь постучали. Сказать, что в данный момент он не хотел никого видеть, слышать и тем более разговаривать, – ничего не сказать. Поэтому он решил не подавать признаков жизни: авось пронесет? Но в дверь стали уже долбить. Послышался голос Соболенко:

– Волька, открывай, я знаю, ты здесь!

Обреченно вздохнув, он встал, понимая, что в Энске отдохнуть ему не светит, равно как и побыть одному. Увидев Соболя, Сергей удивленно вскинул бровь и даже слегка присвистнул:

– Ого, а вечер перестает быть томным.

Соболь выглядел как после хорошей драки: рубашка разорвана, лицо исцарапано, сам весь взъерошенный, расстроенный и злой одновременно. Шутку Сергея Соболенко не поддержал, а наоборот, как-то отчужденно и с нескрываемой ненавистью посмотрел на него. Сергей нахмурился. Он понял, произошло что-то серьезное, и сразу мобилизовался.

– Что-то случилось? Все живы?

Соболь был на редкость неразговорчив. Оглядев номер, он нашел что хотел – мини-бар. Открыл его, долго смотрел, соображая. Наконец достал миниатюрную бутылку водки. Залпом осушил ее. В собутыльниках сегодня он не нуждался. Заинтригованный Сергей вновь уселся на диван и стал ждать, когда друг детства наконец заговорит. Соболенко же, оседлав стул напротив Сергея, вдруг упавшим голосом произнес:

– Не дала!

Вольский ждал чего угодно: погони, перестрелок, схваток с бандитами, – но…

– Впервые, – весомо добавил Соболенко. Поднял глаза на Сергея и добил, словно выстрелом в упор. – Из-за тебя!

С нескрываемой злостью Соболь ткнул в него пальцем. Вольский понял, что друг не за помощью явился, а за возмездием. Интересно, за что?

– И зачем ты только приехал?!

С этими словами следователь резко вскочил и бросился на Сергея. Они схватились и стали мутузиться на диване, потом на полу.

– Да что случилось, Игорь?! – зажав Соболенко между полом и диваном, заорал Вольский. – Кто не дала? Чего не дала?

Он пытался достучаться до здравого рассудка друга. И тут Игорь сдался, весь обмяк и зарыдал. «Так, опять работаем!» – пролетело в голове Сергея.

Он встал, налил стакан воды и вернулся к вытирающему сопли Соболенко. Тот жадно осушил его и судорожно вздохнул. «Кажется, стадию агрессии миновали», – отметил про себя Вольский.

– А теперь валяй, спокойно и по порядку, – сказал он, в который раз опускаясь на диван. Соболь послушно кивнул.

– Милка… – начал он.

– Это я уже понял, что Милка. Почему нет? И при чем здесь я? Хренова туча лет прошла! – неожиданно для себя Сергей перебил его, и это подействовало на его раскисшего друга детства отрезвляюще. Он весь возмущенно вскинулся, уловив нотку раздражения в голосе Сергея.

– Я сказал ей то же самое, слово в слово. Но, понимаешь ли, когда она тебя увидела, точнее, узнала, что-то в ней вспыхнуло… И теперь что-то там ей нужно понять! И все, катись, Соболь, на все четыре стороны…

Он был явно растерян. Вольский с шумом выдохнул, откинулся на спинку дивана и закинул руки за голову, соображая.

– Она все правильно сделала, – наконец произнес Сергей и в подтверждение своих слов уверенным кивком ответил на недоуменный взгляд приятеля. – Как еще тебя сдвинуть с мертвой точки? Ты сам-то чего хочешь? Двух баб попортил, заякорился детьми, а пользуешься ею? Мстишь? Признайся. Не мне, себе признайся!

Соболенко смотрел на него во все глаза с видом пойманного врасплох нашкодившего школьника.

– Мщу? Я?! Я мщу Милке?! За что? – Сознание сопротивлялось надвигающемуся озарению и потому облекало очевидные факты в риторические вопросы, прежде чем признать их правоту. Вольский молчал: теперь лучше не мешать, важно, чтобы он сам до всего доехал.

– Я мщу ей за то, что она в школе бегала за тобой мимо меня, когда я, как клоун, вокруг нее увивался! Что только ради нее не делал. Даже уламывал ТЕБЯ пойти с нами на дискотеку или в поход. Самый адский день в моей жизни – когда ты попросил быть свидетелем на вашей свадьбе. Я любил тебя как друга и ненавидел, и завидовал, как сопернику…

Вольский слушал этот поток, который Соболенко годами крутил в своей голове, и понимал, что сам ничем от него не отличается.

– Всегда найдется тот, кому ты сможешь позавидовать, – тихо заметил Вольский, вспомнив своего соседа по офису.

– Это я уже потом понял. Мы ж были детьми, нас заносило, но больше всех, друг мой, тебя! Какого лешего делать девчонке предложение, а потом сваливать без предупреждения или объяснения?! – воскликнул Соболенко. – Мне иногда кажется, что я в следаки тогда пошел, чтобы тебя найти и сделать ей приятное…

– А я – в психологи, чтобы ответить себе на этот самый вопрос: «Какого лешего?» – усмехнулся Вольский. – Но видишь, как говорится, не было бы счастья, да несч…

– Ответил? – перебил его Игорь, которому тоже дико хотелось закрыть этот многолетний гештальт. Кажется, начал складываться пазл: зачем он вообще здесь?

– Длинная история… – уклончиво ответил Сергей. Соболь резко засмеялся.

– Значит, не ответил, – вдруг посерьезнев, заключил он. Оба какое-то время сидели молча.

– И, несмотря на ужас твоего таинственного исчезновения, самый счастливый день в моей жизни был, когда ты вдруг пропал. Все в панике, Милка в горе, а у меня – рай на земле. В день вашей свадьбы она, прикинь, мне дала!

– Ты сейчас звучишь, как маньяк, – искоса поглядев в горящие глаза друга, заметил Вольский. Соболенко кивнул головой.

– А я им и был ТОГДА! Но зачем мне мстить ей ТЕПЕРЬ? Когда она одна, никому не нужна, кроме меня, разумеется… а значит, она – моя…

Вольский с интересом наблюдал за этим расследованием собственной судьбы, своих собственных причинно-следственных связей, но Соболь пока упускал первопричину.

– Она же моя? – с сомнением вдруг спросил он и себя, и Вольского. Сергей снова усмехнулся, но смолчал. Игорь понял, что ответить на этот вопрос он должен себе сам.

– Твою ж мать! А вдруг у нее таких, как я, еще штук… Как я раньше не подумал, караул… как мне теперь с этим жить? – Соболь был близок к панике.

– Может, хватит уже спектакль тут разыгрывать. Еще расплачься от жалости к себе! – жестко осадил Вольский.

Соболь удивленно и даже несколько испуганно посмотрел на него.

– Двум бабам муж: Фигаро здесь – Фигаро там. А Фигаро ни тут, ни там! И третья в запасе – да чтоб безотказная по любой твой прихоти, и только твоя. Может, хватит ей мстить, кому хуже делаешь? – впечатывая каждое слово, Вольский подводил Игоря к ключевому озарению.

– Кому ей? – растерянно переспросил Соболенко.

– Той, чьей любви нет дороже. Той, кто на стыке жизни и смерти! – воскликнул Вольский в ответ.

– Ты на… мать мою намекаешь? – весь сморщившись, словно проглотил горсть кислого кизила, с недоверием спросил Игорь. Но ни один мускул не дрогнул на лице Сергея, чтобы хоть как-то ему помочь. И всплыл в памяти Соболенко один, давно им забытый сюжет.

Отца, военного, отправляют в Чехословакию, мама едет с ним. Игоря оставляют с бабушкой. Мысль о том, что мама уедет от него – как ему казалось, навсегда, – была страшнее смерти. Что он только не делал, чтобы она с ним осталась. Рано утром обрывал газоны и дарил ей цветы. Приносил пятерки даже по тем предметам, где выше тройки ему никогда не светило. Для него до сих пор осталось загадкой, как ему это удавалось, но факт остается фактом. Он мыл полы, посуду. Мама смеялась, хвалила, трепала по щеке, обнимала, целовала и… уехала.

Их не было полгода! Уже через две недели он понял, что стал сиротой, просто от него это держат в секрете. Когда же родители все же вернулись, он, конечно, был рад. Но что-то в нем переключилось. Он больше никогда так для нее не старался – скорее, наоборот: все вызовы к директору, его переломы, укусы пчелами, змеями, инфекция от диких голубей, пищевые расстройства, которые мгновенно привязывали ее к нему, доставляли ему неосознаваемое удовольствие. Делая хуже себе – он делал плохо ей. Он мстил. Мстил за отъезд, который расценил тогда как предательство.

– То есть ты хочешь сказать, что всю эту хрень с двумя разрывающими меня женами, бывшей и действующей, а также Милкой в придачу – я сам себе создал, чтобы мстить моей давно почившей матери за тот отъезд с отцом, хотя я умолял ее остаться? – спокойным голосом, но все еще в риторике неверия, спросил Соболенко.

– Неплохо, – отозвался Вольский. – А теперь представь, что твои старания тогда бы сработали и мама осталась.

Соболенко усмехнулся.

– А так можно? – по-детски простодушно спросил он.

– Что тебе мешает? С фантазией у тебя все ок, – засмеялся Сергей. Соболенко задумался.

– Ну, допустим, – отозвался он.

– Расскажи, что бы тогда было? – спросил Сергей.

– Ну че, кайфово… Батя бы просто сгонял в очередную свою, пусть и длинную, командировку. Мой мир бы не рухнул. Мама рядом. Все хорошо…

Соболенко с приятным удивлением смотрел на только что созданную им в воображении альтернативную версию своего прошлого.

– Отлично, что ты при этом чувствуешь? – внимательно следя за меняющимся состоянием друга, спросил Сергей. Соболь прислушался к себе.

– Да спокойно мне… Уверен в себе. Ха! – столкнувшись с незнакомым прежде ощущением, засмеялся Игорь. – Как ты это делаешь? – он потрясенно посмотрел на Сергея.

– Все делаешь ты… Ну так что там? – нетерпеливо спросил Вольский.

– Клевое чувство, что я могу влиять на женщин. Все будет так, как я захочу. Это в моих силах! – с горящими глазами, словно обнаружил сундук с золотом, заговорщицким шепотом делился своим открытием Соболенко.

– Уважаю, брат. Достойная позиция! – они пожали друг другу руки и засмеялись.

Раздался стук в дверь.

Вольский с ужасом оглянулся: нет, только не это.

– Ты кого-то ждешь? – тихо спросил Игорь.

– Веришь, я даже тебя не ждал! – так же тихо ответил Сергей. Игорь заржал своим фирменным смехом Франкенштейна.

– Сергей, это Мила. Открой! – послышался из коридора неуверенный голос.

– Звездец, – промолвил Вольский и рухнул на диван, закрыв глаза руками. Соболенко, практически в роли без-пяти-минут-мужа-рогоносца, резко распахнул дверь перед носом Милы. Увидев его, она отшатнулась.

– О, Милка, а мы как раз про тебя говорили, заходи.

Вольский ушам своим не поверил и тут же выпрямился. Теперь он с интересом наблюдал за Соболенко, которому Вселенная так быстро подкинула проверочку на алгоритм реагирования: как все-таки – в старой системе координат, когда «чем хуже, тем лучше», или в новой: «все будет так, как я захочу»? Подсознанию обязательно надо перепровериться, возможно, и не один раз. Как любая система, оно самосохранно и не любит перемен. А если они все-таки случаются, ему нужны эмпирические подтверждения, что отныне сценарий другой.

Было видно, что неожиданный выпад Игоря удивил и Милу. Она, конечно, не рассчитывала его тут увидеть, так как шла к Сергею. Но раз уж совпало, то привычной реакцией Соболенко было бы возмущение или наезд… или он при Вольском держится?

– Привет, Мил, проходи! А может, раз мы так «здорово сегодня собрались», пойдем в ресторан при гостишке? Там удобнее будет, – предложил Сергей.

– Отличная идея! – подхватил Игорь. – Ты иди, займи столик, а мы тут на пару минут задержимся, норм? – умоляюще, незаметно от Милы, Соболь глянул на Сергея.

– Не вопрос! Мне как раз невесте позвонить надо, – подхватил Сергей и вышел из номера. Мила хотела было возразить, но осеклась, услышав про невесту. Из-за закрытой двери Сергей услышал голос Милы: «Он что, опять меня кидает?» Вольский нахмурился: ему не понравилось это «опять», как будто оно подсказывало ему что-то важное и актуальное про него самого, про сейчас, но он пока еще не мог понять, что именно.

Вольский не пошел в ресторан, ему хотелось на воздух. Вышел из гостиницы и оглянулся, ища, у кого бы можно было стрельнуть сигаретку, как вдруг почувствовал, как кто-то стучит ему по спине. Сергей быстро оглянулся и замер. Перед ним стояла она – один в один его первая любовь – Милка, но юная, свежая и прекрасная, те же ямочки, челка, как в юности, ничего общего с ней сегодняшней – пергидрольно-синей.

– Мужчина, у вас сигаретки не найдется? – нежно спросила она.

Вольский рассмеялся от души, настолько дико и невообразимо выглядело все здесь с ним происходящее. Словно он оказался в фильме «Шоу Трумана», когда у сценариста закончилось воображение и он начал лепить такие несусветные совпадения!

– Не поверите, но я тоже хотел у кого-нибудь стрельнуть… Боюсь покупать, давно не курил, а тут, знаете, что-то потянуло… Пойдемте, я куплю вам пачку, а вы меня угостите, идет?

Она улыбнулась.

Супермаркет располагался буквально за углом. Задуманное они провернули слишком быстро, чтобы вот так сразу снова ее потерять. «Снова…» – опять это слово.

– А не угостить ли мне вас кофе с пирожными? Я когда-то жил в Энске, но потом уехал в Москву, и вот я здесь. Второй день. Восемнадцать лет спустя! – разливался Вольский.

В юные годы он бы скорее позавидовал такому уверенному подкату, да и денег сегодня было категорически больше. Он поймал себя на мысли, что тогда, робкий и неопытный, ревновал Милку к таким мужикам, как он нынешний, – взрослым и самодостаточным. И какой кайф было сейчас, словно бы с той же самой Милкой, оказаться в роли одного из подобных ухажеров!

– Меня Сергей зовут.

– Меня – Ева, – ответила она.

Когда они уже заходили в ресторан под лихим названием «Гусарский», у Вольского запел мобильный. Звонила Оля. Недолго думая, он перевел телефон на беззвучку и зачем-то объяснился Еве:

– Не срочное. Потом перезвоню…

Глава 9
Наваждение

– Не может быть! – воскликнула певичка. – Сережка!

И вдруг вся покраснела, смутилась.

– Милка? – неуверенно спросил Вольский.

– Она самая, Людка Шерстнева – первая красотка Энской школы номер один! – довольный результатом, резюмировал Соболь. – Итак, очная ставка состоялась. Подозреваемые раскололись, признали, что память у них в норме, порох – в пороховницах, а ягоды – в ягодицах.

И сам заржал, как дикий мерин, требуя срочно отметить встречу.

С каждым глотком алкоголя Вольский все глубже тонул в своих воспоминаниях. Милка – его первая любовь. Жгучая, трясучая, чуть его не погубившая. Лишь позже, постигая тайны человеческой психологии, он узнает, что первая любовь – всего лишь пробуждение чувств. Такими яркими они кажутся лишь потому, что все происходит впервые. Что это лишь признак того, что человек развивается нормально. Пришло время расти усам – растут. Пришло время пробудиться чувствам – пробудились.

Но тут есть засада. Человеку кажется, что таких чувств в его жизни больше не будет (ведь не было раньше?). Что такое случается раз в сто лет, что он везунчик и «надо за свое счастье бороться», а если нет, то и не нужен ему тогда весь белый свет. Однако если такого юнца или девицу вовремя поймать за руку и сказать: «Дай себе шанс. Это только начало! Ты будешь любить, и не раз. И твоя способность любить будет только расти и раскрываться» – разве он или она услышит? Психанет, не поверит, уйдет. И лишь спустя годы разведет руками: мол, всему свое время…

Словом, ничего подобного он тогда не знал. И порезал себе вены в ванной, решив, что Милка его разлюбила, пойдя танцевать медляк не с ним, а с Вайнером – высоким кудрявым евреем из полной, благополучной семьи. Он как-то видел его родителей. В детстве и юности он всегда залипал и терялся, сталкиваясь с картинами семейной идиллии, которых и близко не было в его жизни. Это оставалось его ахиллесовой пятой, его самым уязвимым местом. И Милка бессознательно всадила туда нож.

Впрочем, сейчас, с высоты возраста, он вдруг сообразил, что, похоже, вскрылся он тогда именно из-за этой непреодолимой ущербности, зияющей дыры, в которой не на что было опереться, которая вдруг стала решающей в его самоощущении, в предъявлении себя любимой девушке. Вольский мог достичь любых высот, но как только возникал отсыл к семье, к этому отсутствующему тылу, он тут же оказывался нищ, гол и неполноценен.

И если бы не Соболь, который в тот момент решил облегчиться и чуть сильнее дернул дверь, сорвав щеколду, не было бы уже на свете Сережки Вольского. Бедная Милка винила во всем себя, клялась в любви и верности, уверяла, что это был лишь танец… Он знал, что так оно и было. Они помирились, и покатилось все к свадьбе. Но в последний момент накрыла одуряющая трезвость происходящего…

Вольский смотрел на Милку и поражался – ничего, ничего ж не осталось от той, летящей, легкой, неземной! Все огрубело, схлопнулось, выветрилось… Он пил и не сдавался: «Ну не может же быть совсем все?! Ну хоть что-нибудь…» Сейчас он найдет, увидит, он же – великий и могучий Вольский! Но на близком расстоянии (возможно, из-за чрезмерной косметики) она вообще показалась ему старше своих лет, хотя на полгода была его младше… «Наверное, это алкоголь… надо на трезвую перепроверить», – решил он и отдался дурацким, смешным и бессмысленным воспоминаниям:

– А помните, в 5-м классе?..

– Ха-ха-ха!

– А помнишь, ты на выпускном?..

– Ха-ха-ха!

– А как мы тогда на днюхе?..

– Афигеть, я и забыл…

И пошли перебирать: кто на ком женился, кто уехал и кем-то стал или не стал. А кто-то уже и на тот свет переехал… Пока ты в одной упряжке с этими людьми, они – твоя жизнь. Все, что после, – хроника.

Вольский понял, что Соболь здесь неслучайно, он пришел за своей ненавязчиво-регулярной порцией секса, но из-за него – столичного франта – ему сегодня не обломилось. Ибо Милка – натура артистичная и впечатлительная. «А потому поскорее бы ты, Вольский, убирался в свою Москву и не ломал людям жизнь, которая и без тебя к чертям собачьим вся переломана», – думал он, глядя на своих бывших одноклассников, один из которых хотел целовать и лапать, а другой, точнее, другая – сопротивлялась, кидая на него, на Вольского, недвусмысленные взгляды, словно напоминая о былой верности. Вот только теперь она зачем? Вольский от явных намеков уходил, оставаясь в русле «дружбанов-однокашников». И тут Соболь, будто что-то уловив, но вероятнее всего – просто вспомнив, предложил тост:

– За Серегину невесту!

Вольский почувствовал, как быстрый Милкин взгляд лупанул в него, будто из крупнокалиберной двустволки, разрывными патронами, набитыми страшной смесью ревности, зависти, ярости. Он хотел, но не смог ответить ей прямым взглядом, как подобает мужчине, способному держать удар. Сейчас он был пьян, расслаблен и совсем не готов не только к войне, но даже к ее репетиции. И потому с радостью закинулся рюмкой водки за Оленьку, чьи волнующие волны, настойчиво отправляемые через телефонную связь, он сейчас все равно не улавливал, ибо зачем-то перевел мобильный на беззвучный режим.

Хотя что значит зачем? А вот за этим самым. Принцип «не мешай» хорош не только при алкогольном возлиянии, но и в отношениях. Он не хотел, чтобы в одном пространственно-временном континууме сошлись два его мира: прошлого, яркими представителями которого сейчас светились фигуры Соболя и Милки, и настоящего в форме телефонного звонка от Оли. Ни за что! Он завтра отсюда уедет и забудет все, как бредовый сон.

– Я могу тебе помочь, Соболь, я ж теперь крутой психолог, – пьяным голосом, но от души говорил Вольский. – Когда-то ты спас меня. Теперь моя очередь!

Милка слушала его с широко открытыми глазами и не понимала, как она так лихо слила в канаву свою жизнь. Он сбежал, не объяснился, не извинился, а она с тех самых пор как ботало коровье. «По-хорошему, расцарапать бы ему сейчас морду!» Она глянула на Сергея, представила эту сцену и усмехнулась. «Вот невеста обрадуется!» Но смеялась она, скорее, от злости, чем от радости.

Мила осушила свою рюмку, но не за невесту гада Вольского, а чтобы заглушить обиду. Обиду на него и себя. Потому что смотрела она на него сейчас и чувствовала, что нет в ее сердце к нему ненависти, вся она из головы. Только обида все не проходила. Тогда она вдруг разревелась, размазав под глазами тушь.

Соболенко искренне удивился.

– Милочка, что случилось? Что ты, родная? – он ее приобнял, Мила не сопротивлялась.

– Так… Волька, слезы – это по твоей части? Че делать?

– Умыть. Ее надо отмыть от этих черных рек… – решительно воскликнул Вольский.

Милка усмехнулась. И они пошли втроем: Вольский – как знаток душевных травм, Соболенко – «ага, так я вас одних и отпустил!» и, собственно, Милка. Вольскому хотелось отмыть Милку до натуральной расцветки, чтобы найти-таки в ней черты прежней любви. Умытая, она понравилась Сергею гораздо больше, но «той самой» Милки он так и не увидел. Чем разозлил бывшую первую любовь окончательно, получив от нее звонкую затрещину. Как Вольский оказался в своей гостинице и, прости Господи, даже в своем номере – до сих пор оставалось для него загадкой на грани чуда.

* * *

Ни об одном из вчерашних воспоминаний Сергей, конечно, не рассказал Еве. Он любовался ее свежестью и чистотой. Интересно, она уже или?.. Он поморщился от своих похотливых мыслишек и тут же отогнал их. Все равно что любоваться Моной Лизой и прикидывать свои шансы. Ну хоть что-то человеческое, возвышенно прекрасное должно быть в нем – пусть недолго, сейчас, пока она тянет из соломинки свой латте и заметно стесняется. Отчего милеет еще больше. Обезоруживающая энергетика ее юности окатывала Вольского негой. Сопротивляться было выше его сил. Он чувствовал, что если Ева вдруг решит прямо сейчас прогуляться, то он не сможет встать чисто физически, потому что одна неуемная часть его тела уже это сделала, игнорируя команду центра «Отбой!»

Так не хотелось начинать разговор с банальных анкетных данных – от слова совсем! Она ворвалась в его жизнь кометой Галлея, солнечным лучом, порывом свежего ветра. Ну зачем эту стихию, эту живую жизнь как-то типологизировать, заземлять, придавать форму? Он не хотел о ней знать ничего и одновременно хотел знать все: чем она дышит, что ее волнует, о чем мечтает и печалится. Было в ней что-то родное, близкое. Что-то неуловимое, что делало их похожими. Возможно, именно это и сподвигло ее принять его предложение прокатиться по Волге.

До чего прекрасен был момент! Ее белокурые волосы скользили по бархату щеки, от нее пахло сладкой молодостью. На заднем плане проплывали упругие берега, сурово сдерживающие крутой нрав матушки Волги. Вот такой он готов запомнить свою малую родину. Евины глаза блестели даже из-под полуприкрытых век.

– Я и не знала, что так можно, – произнесла она. Он сразу понял, о чем речь, но решил поддержать беседу.

– Что можно просто быть, не разговаривая?

Она радостно кивнула.

– Как-то необычно. И почему-то так и распирает вам… то есть тебе, что-то рассказать – что-то такое необыкновенное и стоящее, но… все, что приходит на ум, – не то…

Девочка взмахивала руками, так щедро делилась собой. Вольский был ей за это бесконечно благодарен. Он кивнул:

– Это энергия. Она пригодится тебе самой. Не торопись отдавать ее первым встречным, вроде меня, – оба засмеялись. – Попробуй на ней что-то создать. Ну, например, нарисовать картину, написать стих, или…

– Да, я поняла, – тихо отозвалась Ева.

Он поймал в ее взгляде момент озарения. Могло показаться, она поняла что-то про этот мир, но на самом деле – про саму себя. С женщинами всегда так: ты готов расписать в деталях схему процесса или алгоритм действия, а ей достаточно одного вздоха, чтобы подключиться к какой-то вселенской базе данных и оттуда напрямую, в считаные секунды, получить информацию обо всем том, что мужчина годами изучал, открывал, систематизировал. Когда он решает, наконец, сообщить о своих умозаключениях, ей остается только набраться терпения, чтобы выслушать то, что она уже узнала напрямую. Она бы и рада не знать, но уже знает. Поэтому просто слушает – ведь мужчине это важно.

Вольский сразу для себя решил, еще когда они подходили к кафе, что ничего, кроме платонического энергообмена, у него с этой девочкой быть не может. Как бы ни отзывалось тело – нет. От этого Ева чувствовала себя в безопасности и какой-то безусловной любви, исходящей от мужчины. Наверное, так любит папа. Он просто дает, ничего не требуя взамен, и оберегает. Ева не знала своего папу и потому собирала пазл опыта взаимодействия с ним, его образ, по таким вот крупицам.

Они стояли, опершись на перила, и смотрели на воду, которая переливалась оттенками сине-зеленого, местами – черного, и белой пеной в шлейфе волны от прогулочного катера.

– А ты понимаешь, что вода в реке прозрачная? Она не имеет цвета. И все эти цвета суть отражение неба, дна и всего живого, что там плавает?.. – задумчиво глядя на Волгу, спросил Вольский.

Ева улыбнулась.

– А небо – оно тоже прозрачно и, выходит, небо – это то, каким мы видим космос! – подхватила она.

Они посмотрели друг на друга. Прямо. Открыто.

– Значит, мы находимся между двух прозрачных субстанций, за которыми видим просто их глубины? – уточнил Сергей.

И оба на мгновение ощутили весь масштаб мироздания, внутри которого они были лишь двумя мелкими песчинками, неожиданно его рассекретившими. Какое-то время молчали, проживая вдруг осознанное.

– Ты веришь в Бога? – вдруг спросила она. И Вольский с улыбкой вспомнил, что в ее возрасте также любил задавать людям этот вопрос, потому что сам тогда искал на него ответ, изучая разные варианты и мнения.

– Знаешь, в чем сила этого вопроса? – спросил он.

– В чем? – заинтригованная, Ева глядела на него почти влюбленными глазами.

– В том, что в нем заключен ответ, – улыбнулся Вольский.

Ева засмеялась.

– Ты веришь в Бога? – Ты веришь в Бога. Круто! Вопрос с ответом – два по цене одного и немножечко манипуляции. Так? – воскликнула она с восторгом.

Вольский покачал головой.

– В точку! Даже я бы лучше не сказал, дай пять! – они ударили по рукам, и как-то совершенно естественно он ее приобнял, она так же естественно откликнулась на это всем своим юным телом. Они ушли с палубы. В небольшом баре прогулочного катера выбор был чудовищно скуден: пиво, водка, шампанское.

– Наши грандиозные открытия надо отметить! Тебе же есть восемнадцать? – беззаботно спросил Сергей и пропустил первый «звоночек» промелькнувшего в ее глазах разочарования. Она коротко кивнула.

– Я равнодушна к алкоголю, но ты можешь выпить, я составлю тебе компанию, – ответила Ева.

– Вот так, встречаются два человека, – разливая шампанское в одноразовые пластиковые бокалы, говорил Вольский, – из разных эпох и планет, ничего не зная друг о друге и не спрашивая, не обещая и не надеясь, а просто проживают выпавшие на их долю мгновения жизни – вместе. И я не видел ничего более прекрасного, так выпьем же за это!

Они чокнулись, Вольский залпом осушил бокал, Ева – лишь пригубила.

– А если серьезно, на твой вопрос есть хороший анекдот: «Верите вы в Бога, не верите вы в Бога – в обоих случаях вы одинаково правы». И сдается мне, назрел второй тост, – Вольский снова налил себе до краев.

Ева улыбнулась, но уже не так беззаботно, как час назад, поднимаясь на палубу этого прогулочного катера, рейс которого приближался к концу.

Она молча достала сигаретку и закурила:

– Сдается мне, ты сильно запутался.

Огни речного причала приближались. Вольский сидел согнувшись, локтями упираясь в колени, безвольно свесив кисти рук. Не поднимая головы, он молча кивнул. Психотерапевт Вольский больше не изображал из себя столичного франта, страстного Гумберта или уставшего от собственной иронии Печорина. Он сидел перед ней, нагой и пустой. Он больше не мог и не хотел ничему соответствовать или обманывать чьи-то ожидания, нести за что-то или кого-то ответственность, быть умным, успешным, обаятельным или смешным. Прямо на глазах этой чистой и светлой девочки он с гулким стуком упал на дно.

Но оно оказалось двойным…