Текст книги "Письма о любви"

В 1835 году Наталья Николаевна познакомилась с французским подданным, офицером-кавалергардом Жоржем-Шарлем Дантесом. В ноябре 1836 года была объявлена помолвка Дантеса и Екатерины Гончаровой, родной сестры Натальи. А 10 (22) января 1837 года состоялась свадьба, и Дантес стал родственником Натальи Николаевны, а значит – и родственником Пушкина. Но это не помешало ему ухаживать за Натальей Николаевной, дав почву для слухов о предполагаемой связи с женой поэта.

Некоторые исследователи утверждают, что влюбленная в Дантеса Екатерина Николаевна до объявленной в ноябре 1836 года помолвки уже была беременна и рождение дочери они зарегистрировали с таким расчетом, чтобы выдержать девятимесячный срок после состоявшегося в январе 1837 года венчания. Интересно, знал ли об этой беременности Пушкин? Если знал, то это придает истории с дуэлью еще более отталкивающий оттенок.

Как бы то ни было, Пушкин очень любил свою жену, и возведенная на нее гнусная клевета глубоко опечалила его. Он возненавидел Дантеса и, несмотря на женитьбу того на Екатерине Гончаровой, не хотел с ним помириться.

Друзья и родственники Пушкина, как могли, пытались отговорить его от поединка. В своих «Воспоминаниях» В. А. Соллогуб отметил: «Все хотели остановить Пушкина. Один Пушкин того не хотел». По словам Н. И. Павлищева (мужа сестры Пушкина), «он искал смерти с радостью, а потому был бы несчастлив, если бы остался жив».

Поединок состоялся 27 января (8 февраля) 1837 года, в пять часов пополудни, за Выборгской заставой, у Черной речки (притока Большой Невки). Чем все это закончилось, мы все прекрасно знаем: Александр Сергеевич был смертельно ранен в верхнюю часть бедра, пуля, пробив кость, глубоко засела у него в животе. Два дня он боролся со смертью в ужасных мучениях и наконец 29 января (10 февраля) 1837 года скончался в своей квартире на Мойке.

Ну а Наталья Николаевна в 1844 году вышла замуж за генерала Петра Петровича Ланского. У них родилось еще трое детей, и супруги дожили свой век в полном мире и согласии (она умерла в 1863 году, он – в 1877 году, и они были похоронены в одной могиле в Александро-Невской лавре).

Федор Тютчев

Первой женой Федора Ивановича Тютчева, замечательного, по меткому определению его биографа И. С. Аксакова, поэта «по призванию, которое было могущественнее его самого, но не по профессии», который стихи «не писал, а только записывал», но при этом создал их за свою жизнь более четырех сотен, была Элеонора фон Ботмер (в первом браке – Петерсон). Она родилась в 1800 году в семье немецкого дипломата, графа Карла-Генриха-Эрнеста фон Ботмера, и его жены Анны, урожденной баронессы фон Ганштейн.

Тютчев женился в 1826 году, в возрасте 23 лет, в Мюнхене, на милой, грациозной, умной, несколько старшей его по возрасту вдове. Она была урожденной графиней, и таким образом Федор Иванович породнился разом с двумя старыми аристократическими фамилиями Баварии и попал в целый сонм немцев – родственников.

От брака с Элеонорой у Тютчева родились три девочки: Анна, Дарья и Екатерина.

А в феврале 1833 года, на балу, произошла первая встреча Тютчева с его будущей второй женой, баронессой Эрнестиной фон Пфеффель (в первом браке – Дёрнберг), с женщиной замечательной красоты и ума. Она была из семейства более французского, чем немецкого, происхождением из Эльзаса.

В Эрнестине поэт нашел, помимо красоты, глубокую духовную близость. И она совершенно затмила милую и обаятельную, но совершенно не яркую Элеонору.

Почувствовав опасность, Элеонора делала все возможное и невозможное, чтобы сохранить семью. Однако Тютчева уже ничто не могло остановить. Элеонора впала в отчаяние и в мае 1836 года попыталась кончить жизнь самоубийством, ударив себя несколько раз кинжалом. После этого Тютчев клятвенно пообещал жене разорвать отношения с баронессой Дёрнберг. Супруги договорились покинуть Мюнхен, где Федор Иванович работал в русской дипломатической миссии.

После возвращения в Санкт-Петербург Тютчев получил новое назначение в Турин, столицу Сардинского королевства. Через несколько дней, временно оставив семью в Санкт-Петербурге, он отправился к месту своего нового назначения.

14 мая 1838 года Элеонора с тремя малолетними дочерьми отправилась к мужу, предполагая добраться на пароходе до Любека, а оттуда уже на экипаже до Турина. Вблизи Любека в ночь с 18 на 19 мая на пароходе вспыхнул пожар. Погасить пламя не удалось. Пассажиры в ужасе, кто в чем был, столпились на узкой лестнице, спущенной с парохода к подоспевшим лодкам: произошла страшная давка, многие попадали в море и утонули. Элеонора Тютчева проявила удивительное мужество: она сошла с парохода последней, с тремя своими маленькими детьми, из которых младшей было полтора года. Весь ее гардероб и вещи погибли. Во время кораблекрушения Элеонора почти не пострадала физически, но произошедшее подорвало ее и без того расстроенное душевное здоровье. Однако, опасаясь за мужа, она не рискнула задерживаться на лечении в Германии и поехала, как и планировалось, в Турин.

Через три месяца Элеонора умерла. Горю Тютчева не было предела. За ночь, проведенную им у гроба жены, голова его стала седой.

Однако в 1839 году Тютчев женился на Эрнестине Дёрнберг (урожденной Пфеффель), муж которой умер от тифа, – Мюнхен в то время был охвачен эпидемией.

Пара обвенчалась 17 июля 1839 года в Берне, и Эрнестина фактически удочерила троих дочерей поэта от первого брака.

1 (13) декабря 1839 г. Мюнхен

Федор Тютчев – Ивану и Екатерине Тютчевым

…Не беспокойтесь обо мне, ибо меня охраняет преданность существа, лучшего из когда-либо созданных Богом. Это только дань справедливости. Я не буду говорить вам про ее любовь ко мне; даже вы, может статься, нашли бы ее чрезмерной. Но чем я не могу достаточно нахвалиться, это ее нежностью к детям и ее заботой о них, за что не знаю как и благодарить ее. Утрата, понесенная ими, для них почти возмещена…

От брака с Эрнестиной у Тютчева тоже родились три ребенка: Мария, Дмитрий и Иван.

Известно около 1300 писем Ф. И. Тютчева, из них опубликовано немногим более 400, то есть меньше трети. Это объясняется тем, что большинство писем было написано по-французски, и к тому же трудноразборчивым почерком, который сам Тютчев в письмах к жене называл «свинским».

Письма к первой жене, Элеоноре, погибли во время пожара на пароходе, а вот вторая жена поэта сама уничтожила значительную часть переписки, проливающую свет на историю ее отношений с Тютчевым. Сохранилось всего восемь ее писем за 1850–1870 годы и его письма к ней, в том числе, написанные еще до их венчания.

Стоит отметить, что в 1835 году Тютчев получил чин камергера. А в 1839 году его дипломатическая деятельность внезапно прервалась, но до 1844 года он продолжал жить за границей.

19 (31) августа 1840 г. Мюнхен

Федор Тютчев – Эрнестине Тютчевой[10]10
  Письма Тютчева Эрнестине были написаны по-французски и приводятся в ее переводе.


[Закрыть]

Спасибо тебе, моя кисанька, за письмо, которое я, возвратясь домой, нашел у себя на столе; оно успокоило меня после глупейшей увеселительной поездки, какую я когда-либо совершал и виновником коей я в некоторой степени имею право считать самого себя <…>

Мы уехали в 4 часа и должны были возвратиться в 6. Вместо того мы вернулись в город, когда было 10 часов. Поистине беспорядок, анархию, глупость, царящие в этом учреждении, трудно себе представить <…> 4–5 тысяч человек в полнейшей тьме, у большой дороги, ожидали поезда, с тем чтобы броситься в него, как только он появится, и вынуждены были брать вагоны приступом, боясь, что в случае неудачи придется провести ночь под открытым небом, в пяти милях от Мюнхена. Вопли, толкотня, опасность упасть под колеса, какой-то дьявольский фейерверк, пущенный неизвестно для чьей забавы… все это заставило меня пережить несколько мгновений, когда я искренне порадовался твоему отсутствию <…>

Вчера госпожа Берхем (Эйхталь)[11]11
  Вероятно, речь идет о дочери придворного баварского банкира Симона Эйхталя Анне-Софии, в замужестве графине Берхем.


[Закрыть] родила дочь. Роды прошли вполне благополучно. Завтра зайду справиться о ней <…>

Великая княгиня[12]12
  Великая княгиня Мария Николаевна, дочь императора Николая I.


[Закрыть] прибудет послезавтра, а раз я нахожусь в Мюнхене, я не смогу выехать отсюда, не повидавшись с нею. Я буду очень раздосадован, если из-за этой задержки тебе не придется съездить в Амергау, но, с другой стороны, сильно сомневаюсь, чтобы эта поездка доставила тебе большое удовольствие <…>

22 августа (3 сентября) 1840 г. Мюнхен

Федор Тютчев – Эрнестине Тютчевой

Пишу тебе, милая моя кисанька, второпях. Сегодня утром мы должны быть у известной тебе великой княгини, а как ты знаешь, со Щукой[13]13
  Щука (Brochet) – прозвище камердинера Ф. И. Тютчева, Эммануила Тума.


[Закрыть] всегда тратишь много времени. Он никогда не торопится. Все это не мешает тебе быть истинной великой княгиней – великой княгиней моего сердца, с которою мне хочется свидеться как можно скорее. Очень надеюсь, что это осуществится в будущую субботу <…>

Все, что ты сообщаешь насчет гувернантки, кажется мне весьма правильным. Об этом мы еще поговорим. Во всяком случае, предоставляю тебе полную свободу действовать и решать по-своему. Вся трудность заключается по-прежнему в недостатке места <…>

Благодарю тебя, моя кисанька, за присланную весть. Береги себя хорошенько, прошу тебя. Больше чем когда-либо избегай усталости. Мне хочется увидеть тебя здоровой и поправившейся.

Что касается денег, я сказал Эйхталю, чтобы он выслал их прямо тебе.

Прости, моя кисанька. Если бы я захотел во что бы то ни стало исписать все остающееся свободное место, это отняло бы у меня много времени и помешало бы моим приготовлениям… Итак, прости, – до субботы. Целую детей от А. до М.[14]14
  То есть от Анны до Марии.


[Закрыть]

1 (13) сентября 1841 г. Веймар

Федор Тютчев – Эрнестине Тютчевой

Милая кисанька, вот я и в Веймаре, куда прибыл сегодня около 3 часов пополудни. А ты, что поделывала ты в этот час? Приехала ли ты в Мюнхен? Я не буду совершенно спокоен, пока не получу ответа на свой вопрос. Кроме землетрясения, нет такого несчастья, которого я бы не вообразил случившимся с тобой… Я видел, как твоя карета перевернулась, бессчетное количество раз. Как неблагоразумно разлучаться и как мы бываем наказаны за разлуку тревогой <…>

Я нашел здесь письмо от моих родителей для тебя и пересылаю его тебе. Я его еще не прочел, прочитаю, закончив это письмо к тебе. Веймар милый, веселый, но очень пустынный. Это красивый маленький провинциальный городок <…> Я чувствую, что долго здесь не пробуду. Твои словечки: «мой миленький, маленький уродец» и пр. и пр. непрестанно звучат у меня в ушах и призывают к тебе. Ах, боже мой, как можно быть таким старым, таким уставшим от всего и в то же время чувствовать себя ребенком, отнятым от груди? Мне совершенно необходимо твое присутствие, чтобы я мог переносить самого себя. Когда я не являюсь существом горячо любимым, я становлюсь самым жалким существом. И потом, я нахожу очень смешным писать к тебе. Это все равно если бы я запел вместо того, чтобы говорить.

Сегодня ты увидишь детей и совершишь всякого рода неверности по отношению ко мне. Но берегись, скоро наступит и мой черед. Тем не менее обними их за меня, моих счастливых соперников, и прочих тоже.

Доброй ночи. Я ложусь спать. Может быть, только ради того, чтобы прервать храп дожидающегося меня Щуки, который, боюсь, охотно бы обошелся без удовольствия помогать мне укладываться. Доброй ночи, моя милая кисанька.

7 (19) сентября 1841 г. Веймар

Федор Тютчев – Эрнестине Тютчевой

Милая кисанька, я только что вернулся от большого обеда, который великая герцогиня давала в честь кронпринца Баварского, прибывшего невесть откуда и отправляющегося неизвестно куда; я видел только, как он внезапно вошел в сопровождении своей свиты, Цоллера, слащавого Воблана и пр. и пр. Надобно знать, что единственное развлечение здесь – это обеды у великой герцогини и пр. и пр. В конце концов, это скучно, и мне не терпится сказать о Веймаре: я там был.

Вчера утром, милая кисанька, я получил твое письмо. На меня пахнуло нашими сказочными временами – тот же размер листа, та же надпись на конверте, тот же почерк – но, слава богу, на этом сходство и кончается. Насколько больше я люблю настоящее.

Мне бы внести больше порядка в мое письмо, но это невозможно. Я вернулся от обеда. В сущности, здесь нет ничего примечательного, кроме великой герцогини, я бы хотел, чтобы ты с ней познакомилась. Она настоящая великосветская дама, и нелепо, словно она здесь по недоразумению, видеть ее, с величественными манерами, среди ничтожного провинциального и педантичного веймарского окружения. Она оказала мне самый любезный прием. Я обедал у нее через день после моего приезда. Назавтра я провел у нее вечер <…>

Я уже знаю более или менее всех здесь и не могу пройтись по улице, чтобы не встретить человека, которого знаю по имени. Подумай, как это весело. Еще и поэтому я спешу уехать <…> Добрая Клотильда по-прежнему настолько же резка и неуживчива со всем миром, насколько обожает своего мужа. Однако если обожание мешает мне, когда я являюсь его предметом, то оно глубоко досаждает мне, когда я являюсь всего лишь свидетелем его. Что касается до Мальтица[15]15
  Аполлоний Петрович Мальтиц – муж Клотильды, младшей сестры первой жены Ф. И. Тютчева.


[Закрыть], скучная жизнь, без круга общения, перевозбудила его нервы до крайней степени, и он, при всей его доброте, порою бывает взбалмошным, как болезненный ребенок.

15 (27) сентября 1841 г. Дрезден

Федор Тютчев – Эрнестине Тютчевой

Милая моя кисанька, мне кажется, словно прошли века со времени нашей разлуки. Ах, какое скучное развлечение – путешествие. Вот я, со вчерашнего дня, и в Дрездене, а приехал я сюда лишь для очистки совести. Однако вчера, подъезжая к городу, я был в самом сентиментальном настроении, чем-то напоминающем сон. С Дрезденом у меня связаны очень дорогие воспоминания, которые ближе мне, чем воспоминания, касающиеся меня лично. Здесь родилась ты, и этому маленькому обстоятельству, которое в то время было так чуждо моей судьбе, суждено было стать ее основой, а в то же время иная жизнь, иное прошлое… но полно вспоминать! Воспоминания опьяняют, как опиум, и с первых же строк портят письмо. Моей сентиментальности могло способствовать движение паровика, своеобразно действующее на нервы… Однако постараемся придерживаться повествовательного слога… Я покинул Веймар 24-го, мысленно прося у Мальтицев прощения за то, что под влиянием скуки был несправедлив к ним. Еще накануне отъезда они пригласили меня обедать в обществе невестки Гёте[16]16
  Оттилия-Вильгельмина – супруга Августа, единственного сына Иоганна-Вольфганга Гёте.


[Закрыть], которая, несмотря на уродство, седые букли и изрядную дозу напыщенности, довольно понравилась мне. Правда, что первые впечатления мои всегда крайне снисходительны. Если бы они оставались неизменными, меня можно было бы назвать филантропом.

В Лейпциге я попал в водоворот людей, лавок, товаров. Шла вторая неделя ярмарки, то есть был самый разгар ее. Все трактиры битком набиты. Никакой возможности достать угол, где бы приклонить голову. Я сказал себе, пытаясь подражать твоей интонации, что я самый потерявшийся из смертных. Наконец Провидение взяло меня за руку и отвело на ночлег к барышнику. Несколько часов спустя опять-таки Провидение столкнуло меня в самой сутолоке с Фридрихом Ботмером[17]17
  Граф Фридрих Ботмер – брат Элеоноры Тютчевой.


[Закрыть], который приехал из Мекленбурга и, подобно мне, совершенно растерялся в этом хаосе. Так как он тоже не имел пристанища, я повел его к моему барышнику и великодушно уступил ему комнату Щуки. Затем мы вместе пошли побродить. Что до меня, то я несомненно наименее достойный ярмарки человек. Она производит на меня такое же впечатление, какое произвело бы на тебя чтение книги по метафизике. Чтобы хоть малость заинтересоваться всем, на что я гляжу, ничего не видя, мне нужно было бы посредство твоих глаз. Ах, зачем тебя не было со мною! Сколь я проклинал свою глупость, которая не дала мне ничего выбрать в этой груде товаров! Но я знаю, как поступить. Я решил на обратном пути купить сразу всю ярмарку и привезти ее тебе. Тогда ты сможешь выбрать по своему вкусу.

Из Лейпцига я уехал по железной дороге в три часа пополудни, а в 7 часов приехал сюда. Расстояние – 16 миль, то же, что от Регенсбурга до Мюнхена. Надо согласиться, что пар – великий чародей, порою движение так стремительно, так поглощающе, пространство так преодолено, сведено на нет, что трудно не поддаться чувству некоторой гордости. Приехав в Дрезден, я смог в тот же вечер пойти в театр, и пошел я не столько ради собственного удовольствия, сколько чтобы воздать должное железной дороге. Дрезден далеко не так величествен, как Прага, но вид на Эльбу с Брюлевской террасы восхитителен, то есть был бы восхитителен, если бы ты была там. Увы, говоря так, я не говорю тебе комплимента; это просто-напросто признание в невозможности жить самим собою <…>

В Дрездене целая колония русских, – все мои родственники и друзья, но родственники, которых я не видел лет двадцать, и друзья, самые имена коих я позабыл. Это тоже вызвало во мне несколько не особенно приятных ощущений. Тут живет, между прочим, моя кузина, которую я знавал ребенком, а теперь встретил уже старухой <…>

Ах, как мне хочется повидаться с тобою! Хочу уехать отсюда завтра же, через Лейпциг, и надеюсь с Божьей помощью быть возле тебя в воскресенье. Но если я приеду на день-два позже – ни в коем случае не беспокойся. Так как я не уверен, что смогу доехать до Мюнхена без остановки, то, быть может, проведу одну ночь где-нибудь в пути.

Постарайся, моя кисанька, чтобы я нашел в Аугсбурге несколько строчек от тебя, ибо возможно, что я приеду с этой стороны. Прости! Я слишком взволнован и не могу больше писать. Обними детей.

Душевно твой

30 мая (11 июня) 1842 г. Веймар

Федор Тютчев – Эрнестине Тютчевой

Вот наконец твой адресат стал веймарским адресатом. Вопреки твоим предсказаниям, пошел третий, а не четвертый день с тех пор, как я сюда приехал, а еще целых полдня я провел в Готе, которую почел своим долгом подробно осмотреть. От Мейнингена дорога обошлась мне в 20–25 флоринов. Здесь я нашел все в том же неизменном виде, как и в прошлый раз. Великая герцогиня больна и не принимает. Впрочем, поскольку двор сейчас в городе, веймарский этикет требует представляться ко двору в мундире, разве только я не решусь явиться во фраке, со шпагой на боку, моей законной принадлежностью[18]18
  С 30 июня (12 июля) 1841 года Ф. И. Тютчев был исключен из ведомства Министерства иностранных дел и потерял право ношения мундира министерского чиновника.


[Закрыть], что выглядело бы весьма забавно.

Что до Мальтица, мой приезд доставил ему удовольствие, весьма тронувшее меня и позволившее обойтись без повторений <…>

Сегодня день рождения Мальтица, ему исполнилось 47 лет! Есть же люди еще старее меня.

Милая кисанька, как ты себя чувствуешь? Как подвигается лечение? Восстановились ли твои функции? Доставь мне удовольствие, не торопись с сидячими ваннами <…> Расскажи мне о своих прогулках. Увы, я не таков, как ты, ничто не внушает мне такой тревоги, как разлука. Мне кажется, что все силы природы подстерегают и ждут только минуты, когда я отвернусь, чтобы ополчиться против меня <…>

Прощай, моя кисанька, я в отчаянии от своего скверного почерка. От стыда перо падает у меня из рук. У нас стоит жара, как в первые дни нашего приезда в Киссинген, но здесь еще меньше тенистых мест, чем там.

Прощай. Береги себя хорошенько. Это важнее всего на свете. До встречи навсегда.

6 (18) июня 1842 г. Веймар

Федор Тютчев – Эрнестине Тютчевой

Милая кисанька, читая твое письмо, я принужден был в очередной раз произнести: благородное создание… Но не хочешь ли ты мне польстить, говоря, что так сильно скучаешь без меня. В любом случае, разлука приближается к концу, и, вероятно, ты увидишь меня в ближайший четверг, поскольку я предполагаю уехать отсюда 21-го, то есть во вторник. Вчера я впервые видал великую герцогиню. Я уже дважды обедал при дворе и провел там один вечер, так и не увидав ее. Вчера состоялся первый ее выход.

Здесь столь радушны к иностранцам, что это почти трогательно. В приеме, какой им здесь оказывают, проглядывает благодарность. По правде говоря, жизнь здесь весьма скучная и нужно оставить в стороне всякую притязательность, чтобы долго переносить ее. Однако это не означает, что здесь нет общества. Вчера я провел вечер у прусского посланника, где собралось до полусотни гостей. Третьего дня был у невестки Гёте и т. д. Дело в том, что все живут тесным кругом, постоянно собираясь друг у друга, как на борту корабля. Что ты скажешь о такой перемене погоды? Я испытываю весьма неприятное ощущение, а ты, моя кисанька? А как подвигается твое лечение? Мне не терпится самому оценить достигнутые успехи.

Судя по тому, что ты пишешь о своем образе жизни после моего отъезда, я ясно вижу, что <…> хозяин Hôtel de Russie не должен более рассчитывать на приятность твоего присутствия, чтобы увеличить число обедающих за табльдотом. Все это заставляет меня надеяться, что я по возвращении не найду свое место занятым, если только великолепный и ловкий банкир уже не занял его. А Люксбурги, какова ты с ними?

Мальтиц часто говорит со мной о тебе. На днях он еще смеялся, вспоминая, как ты смотрела на Северина[19]19
  Дмитрий Петрович Северин – литератор, член литературного общества «Арзамас», был послом в Швейцарии и Баварии, умер в отставке в Мюнхене.


[Закрыть]. Он прекрасно понял твое добродушно-пренебрежительное и веселое выражение, столь разительно отличающееся от явного и горячего негодования его жены, свойственного ей обыкновенно… В этом случае ее способность негодования имеет под собой еще меньше оснований. Вообще у нее она перешла в резкое расположение духа, теперь уже ко всем без разбора.

Впрочем, возможно, я ошибаюсь, либо у бедняжки есть какое-то тайное горе. Может, причиною то, что у нее нет детей, да к тому же она видит, что муж гораздо меньше теперь ее любит, чтобы можно было надеяться воплотить эту мечту. Увы, увы! Когда лежишь в постели с женой, читать ей стихи Шиллера – это еще не все <…>

Как малышка Мари? На расстоянии мне кажется, что ты несправедлива к ней и что ее так называемые капризы всего лишь милые шалости. Льщу себя надеждой, что найду ее в более добром здравии.

Прощай, милая кисанька, я непременно выезжаю 21-го, потому что каждый день бывают минуты, когда я чувствую себя как без рук, совершенно разъятым на части.

14 (26) июля 1843 г. Москва

Федор Тютчев – Эрнестине Тютчевой

Милая моя кисанька, ах зачем я уже не на четвертой странице моего письма! Как тяжко гнетет мое сознание мысль о страшном расстоянии, разделяющем нас! Мне кажется, будто для того, чтобы говорить с тобою, я должен приподнять на себе целый мир. Вот у меня под рукою, перед глазами твой милый почерк, а любимая рука, что начертала эти буквы, – что делает она в эту минуту? Разлука представляется необъяснимой загадкой тому, кто умеет чувствовать.

Вчера, 13-го, между двумя и тремя часами пополудни я дорого дал бы за то, чтобы ты оказалась возле меня. Я был в Кремле. Как бы ты восхитилась и прониклась тем, что открывалось моему взору в тот миг! Беру в свидетели самого господина де Кюстина, которого, разумеется, нельзя заподозрить в пристрастии. Это единственное во всем мире зрелище. Отсылаю тебя к третьему тому его труда. Если тебе нравится Прага, то что же сказала бы ты о Кремле!

Оттуда я направился посмотреть на дом, который принадлежал некогда моему отцу и где протекло все мое детство. Он представился мне как во сне, и каким постаревшим и изнуренным я почувствовал себя, очнувшись! Мне пришлось вспомнить, что я обладаю тобою, дабы мое сердце не изнемогло и не растаяло. Однако нелепо пытаться передать эти ощущения <…>

Излишне говорить, что при каждом таком потрясении сердце во мне сжимается и устремляется к тебе. Но и ты постареешь. И мне кажется, что за время моего отсутствия ты совершенно и неотвратимо оказалась во власти этого недуга, именуемого временем.

Бедная моя кисанька, чего бы ни дал я, чтобы увидеть тебя хоть на единый краткий миг. Как бы это успокоило меня! <…>

Прощай, моя милая кисанька. Складываю это письмо, если только не вздумаю потом его продолжить.

28 августа (9 сентября) 1843 г. Санкт-Петербург

Федор Тютчев – Эрнестине Тютчевой

Милая моя кисанька, пишу тебе лишь несколько строк, дабы сообщить, что через несколько часов выезжаю из Петербурга. Я заеду к Крюденерам в Петергоф, а оттуда граф Бенкендорф повезет нас к себе в замок Фалль, под Ревелем. Он с такою любезной настойчивостью приглашал меня сопутствовать им, что отклонить его предложение было бы невежливо. К тому же эта поездка не слишком отклоняет меня от моего пути, и задержка выразится лишь в нескольких днях, которые я проведу у него. Подробности я пока откладываю, а скажу только в нескольких словах, что намедни я посетил в прелестном загородном дворце великую княгиню Марию Николаевну, которая все еще сильно горюет о смерти ребенка, но по-прежнему безукоризненно добра и любезна со мной <…>

Чуть было не позабыл, кисанька, поблагодарить тебя за письмо от 16 числа минувшего месяца. Теперь напиши мне одно письмо в Берлин, в адрес нашей миссии, и на всякий случай напиши несколько слов также и в Любек, до востребования. Не то чтобы я изменил свои намерения относительно пути, но может случиться, что я буду вынужден свернуть на Любек, и мне хочется, вне зависимости от того, на что я решусь, найти по приезде в Германию несколько строк от тебя <…>

Прости, милая моя кисанька. Да будет мой отъезд в Петергоф началом моего возвращения к тебе. Я по-прежнему рассчитываю, что приеду к тебе в последних числах сего месяца. Но мне с трудом верится в такое счастье <…> Целую детей.

Сегодняшнее число – 9 сентября – печальное для меня число. Это был самый ужасный день в моей жизни, и не будь тебя, он был бы, вероятно, и последним моим днем[20]20
  28 августа (9 сентября) 1838 года в Турине скончалась первая жена поэта Элеонора Тютчева.


[Закрыть]. Да хранит тебя Бог.

14 августа 1846 г. Москва

Федор Тютчев – Эрнестине Тютчевой

Милая моя кисанька, получил твое милое письмо от 8–9-го. Знаешь ли ты, что твои письма весьма жестоко молодят меня? Они вызывают во мне все то, что вызывали некогда, вызывают чувство тоски и отчаяния, от них сжимается сердце, появляется жажда воздуха, то есть жажда видеть тебя во что бы то ни стало. Когда я читаю их, мне кажется, будто сердце мое находится вне меня, что оно бьется за 100 верст от меня, что оно отдано на милость ста тысячам случайностей, которых я не могу ни обуздать, ни предвидеть. Увы, стоит ли стариться, если, несмотря на все убывающие силы, остаешься по-прежнему во власти все тех же волнений. Особенно в конце твоего письма есть несколько строк столь грустных и смиренных, ты обращаешься мыслью к нашему прошлому с такой благодарностью и так задушевно, что, читая эти строки, я почувствовал, как в душе моей все кричит, и бросился, чтобы не задохнуться, на Тверской бульвар, и все ходил по нему взад и вперед, пока немного не успокоился и не пришел в себя. Ах, боже мой, значит, все по-прежнему, вечно будет одно и то же… Ведь даже когда ты находишься возле меня, я не могу без волнения вспомнить о нашем прошлом, не почувствовав головокружения; что же я должен чувствовать, когда тебя нет со мною…

А между тем я с бесконечным наслаждением читаю оба твоих письма. Они очень милы, можешь поверить мне, не часто случается читать подобные им… Я крайне признателен тебе за подробности, которые ты сообщаешь, они очень меня занимают, ибо мы вполне согласны с госпожою де Севинье в том, что не может быть излишка в подробностях, касающихся любимых людей. Не менее признателен я тебе и за визиты, которые ты делаешь или собираешься сделать ради меня, за развлечения, к которым ты так усердно понуждаешь себя из любви ко мне, – пусть даже за счет остатка жизни двух жалких кляч, которые имеют счастье возить тебя. Словом, мне приятно знать, что среди светской суеты ты думаешь обо мне, – пусть даже твои обычные развлечения и умножатся, – и я с нетерпением жду продолжения твоего дневника.

Теперь я почти что избавился от колебаний и, кажется, решил, как нам быть. Разумеется, этой зимою мы не тронемся из Петербурга, ибо при теперешних обстоятельствах переселение разорило бы нас. Нам не удастся найти тут квартиру дешевле, чем за пять тысяч рублей, а если добавить сюда расходы по переезду – это вызовет известное нарушение нашего бюджета, которое не смогут возместить никакие выгоды здешней жизни. К тому же покинуть Петербург в известной мере значит покинуть службу, а этого я не могу и не хочу делать. Итак, мы не переезжаем, – но я обещал маменьке, которую такое решение очень огорчает, что мы все, сколько нас ни есть, приедем к ней будущим летом в Овстуг. Она крайне горячо ухватилась за эту мысль, и хорошо бы тебе в письме к моей сестре сказать несколько слов в подкрепление этой надежды, тем более что я считаю ее вполне осуществимой. Действительно, нам совсем не затруднительно отвезти будущей весною детей к маменьке в деревню месяца на 3–4, а что до нас самих, то, как только мы заскучаем, – мы сможем совершить в это лучшее время года поездку по югу России – в Киев, Одессу, Крым. Но все это планы… Вернемся к настоящему.

Москва на этот раз является для меня как бы волшебным фонарем, в котором погашен свет. Предоставляю тебе отгадать, кто этот отсутствующий свет.

Нет, воля твоя, а я не буду ни в Симоновом, ни в других местах, где мы были с тобою вместе. У меня на это свои причины.

Город стал пустыней, лишенной всякой поэзии. Я обедаю и полдня провожу у Сушковых, а вечером иногда бываю в клубе. Намедни ездили в Сокольники и пр. и пр., но, знаешь ли, я решительно не могу говорить о том, что я делаю, – до такой степени мне это безразлично.

Из знакомых я видался с Чаадаевым, который находится в весьма плачевном состоянии как в отношении здоровья, так и умонастроения. Он мнит себя умирающим и у всякого просит советов и утешения.

Более интересен, пожалуй, перелом в погоде, наступивший вчера, 13-го, и действие которого, думаю, дошло и до вас. Именно вчера настал конец очарованиям и лето, по-видимому, распростилось с нами.

Милая моя кисанька, мне хотелось бы сказать тебе еще так много. Но отвратительный мой почерк раздражает меня до крайности, и мне не терпится кончить писание. Прости. Мне ни в коем случае не следовало бы расставаться с тобою. Целую Анну и благодарю ее за письмо, но в разлуке я могу думать лишь о тебе одной… Прости, моя кисанька. Береги себя.

Эрнестина была богатой женщиной, и Тютчев не делал секрета из того, что живет практически за ее счет. Кроме того, она по праву считалась красавицей, и тем более удивителен тот факт, что в 1850 году Тютчев увлекся Еленой Александровной Денисьевой, фактически создав с ней вторую семью. Когда Федор Иванович впервые увидел Елену, родившуюся в Курске в старинной дворянской семье, ей шел 24-й год, а ему было почти 47 лет. Выглядел он при этом гораздо старше своих лет.

Роман Денисьевой с женатым мужчиной, который по возрасту годился ей в отцы, был негативно воспринят не только светом (перед нею демонстративно закрылись двери многих домов), но и отцом Елены, отрекшимся от дочери. Возникли сложности и у ее тетушки Анны Дмитриевны, взявшей племянницу под опеку: она была вынуждена уволиться из Смольного института и освободить служебную квартиру.