Текст книги "Кто убил Жозефину? Тайна смерти жены Наполеона"

Взрыв «адской машины»

Но самое опасное покушение на жизнь первого консула – это был взрыв на улице Сен-Никез 24 декабря 1800 года.

К этому покушению уже имела отношение британская разведка, а делалось все руками роялистов.

Сначала, весной 1800 года шуаны (вооруженные сторонники Бурбонов, которые продолжали вести свою партизанскую войну) предполагали напасть на конвой, сопровождавший карету первого консула, и похитить Наполеона на пути из Парижа в Мальмезон, где находился дворец Жозефины. Потом на улице Сен-Никез в Париже произошел упомянутый взрыв.

24 декабря 1800 года Наполеон с супругой направились в Театр Республики (Opéra de Paris) на представление оратории Гайдна «Сотворение мира».

В тот день, после обеда, Наполеон уселся у огня, по всей видимости, не испытывая желания куда-то ехать. Но Жозефина и Гортензия настаивали, зря что ли, они наряжались?

– Едем, Бонапарт, это тебя развеет. Ты слишком много работаешь, – уговаривала его Жозефина.

Наполеон закрыл глаза и, помолчав, объявил:

– Вы поезжайте, а я останусь.

Жозефина ответила, что в таком случае она составит ему компанию. «Между ними, – рассказывала потом Гортензия, – разгорелся настоящий бой, который кончился тем, что велели запрягать лошадей».

Через несколько минут доложили, что две кареты поданы. Наполеон направился к своей. И тут то ли он сам, как утверждает Гортензия, то ли Рапп, как полагает Лора д’Абрантес, заметил, что шаль Жозефины не гармонирует с платьем. Как бы то ни было, Жозефина дала мужу уехать, а сама торопливо побежала менять шаль.

Меньше чем через три минуты после отъезда первого консула с эскортом, карета Жозефины, где разместились также Гортензия и беременная Каролина Бонапарт, тоже выехала на улицу Сен-Никез.

Эта старая улица шла параллельно дворцу и на протяжении нескольких десятков метров пересекала площадь Карусели, образуя как бы ее край. Дальше она переходила в улицу Сент-Оноре, а чуть дальше находилась Опера.

И вот в тот момент когда Жозефина выехала на улицу Сен-Никез, карету подбросило страшным взрывом, выбившим в ней стекла.

– Метили в Бонапарта! – вскрикнула Жозефина и лишилась чувств.

Как потом выяснилось, карета первого консула, ведомая кучером Сезаром, уже свернула на улицу Сент-Оноре, где ее поджидал заговорщик Лимоэлан, давший сигнал отставному морскому офицеру Сен-Режану. Последний поджег шнур взрывателя. Время горения фитиля, действие пороха и мгновение взрыва – все было вычислено по секундам, но в реальности взрыв раздался с небольшим опозданием и не причинил вреда карете первого консула, разметав последние ряды конвоя и случайных прохожих. По сути, Наполеона спасла случайность: кучер, который в тот вечер правил экипажем, гнал лошадей быстрее обычного.

Более 20 человек было убито и около 60 серьезно ранено, сильно пострадали все дома на улице Сен-Никез и даже дома на улицах, прилегающих к ней, многие окна в Тюильри были разбиты.

В следовавшей в нескольких десятках метров позади карете Жозефины от взрыва разлетелись стекла. Пространство между двумя экипажами было залито кровью и завалено телами ни в чем не повинных людей.

Получается, что не будь шали, которую надо было сменить, Жозефина погибла бы, но она, придя в себя, отважно приказала кучеру ехать (другими улицами) дальше в Оперу.

Таким образом, супруги Бонапарт, демонстрируя самообладание, прибыли в театр к открытию представления. Но весть о покушении достигла зала и стала передаваться из уст в уста. Зрители дружно встали, и вспыхнула овация.

Наполеон в консульской ложе выглядел бесстрастным. А вот Жозефина – та владела собой не столь хорошо. Лора д’Абрантес потом написала в своих «Мемуарах:

«Она, обычно такая грациозная, была не похожа на саму себя. Она явно дрожала и куталась в шаль, словно прячась в укрытие. И в самом деле эта шаль была причиной ее личного спасения».

По бледным щекам Жозефины текли слезы.

В тот же вечер первый консул объявил министру полиции Фуше: он уверен, что «адская машина» была подложена якобинцами.

– Якобинцы хотели меня умертвить! – кричал он. – За этим не стоят ни дворяне, ни священники! Меня не заставят изменить мнение! Раз их нельзя обуздать, значит, их нужно раздавить! Францию надлежит очистить от этих подонков, никакой пощады таким злодеям!

Намеки Фуше, что, возможно, заговор был другого происхождения, встретили лишь насмешку: конечно, бывший член Конвента, бывший «левый» якобинец теперь стремится выгородить своих прежних единомышленников. Уверенность Наполеона подкреплялась тем, что «адская машина», взорванная на улице Сен-Никез, представляла собой точную копию взрывного устройства, изготовленной как раз в это время революционером, противником режима Консульства, неким Александром Шевалье. Фуше через одного из своих агентов узнал об этом изобретении. В ночь с 7 на 8 ноября друзья Шевалье были захвачены и брошены в тюрьму Тампль. Теперь, после покушения на улице Сен-Никез, несколько якобинцев (несмотря на то, что это покушение подготовили именно роялисты) отправили на эшафот. Фуше послушно выполнял приказ первого консула – раздавить «якобинскую» оппозицию новому режиму.

Только Лимоэлану удалось бежать в Соединенные Штаты. Но зато это покушение повлекло за собой репрессивные меры как против якобинцев, так и против роялистов: в проскрипционные списки попали 130 человек, которые были сосланы на каторгу в Гвиану и на Сейшельские острова.

Свадьба Гортензии

В самом начале 1801 года вышла замуж 17‐летняя Гортензия де Богарне. Ее брак организовал Наполеон, выдав дочь своей жены за своего младшего брата Луи Бонапарта. Свадьба состоялась 3 января 1801 года.

Камердинер Наполеона Констан в своих «Мемуарах» пишет:

«Религиозная церемония свадьбы Луи и Гортензии была проведена в доме на улице Победы <…> И Луи, и его невеста выглядели очень печальными. Гортензия горько плакала и в течение всей церемонии оставалась с заплаканным лицом. Она не делала никаких попыток, чтобы вызвать к себе нежное отношение со стороны мужа; а тот, в свою очередь, был слишком горд и в душе чувствовал себя оскорбленным, чтобы домогаться Гортензии своими ухаживаниями».

Так Гортензия стала… невесткой своей собственной матери.

Позже, в 1806 году, муж Гортензии получит корону Голландии, а она сама станет королевой. У них родятся трое сыновей: Наполеон-Шарль (в 1802 году), Наполеон-Луи (в 1804 году) и Шарль-Луи-Наполеон (в 1808 году). Последний из них будет известен как император Наполеон III.

Луи Бонапарт со своим сыном Наполеоном-Луи. Худ. Жан-Батист Викар

Брак этот будет несчастливым: Гортензия в свое время была влюблена в Жерара-Кристофа-Мишеля Дюрока, будущего гофмаршала двора Наполеона (некоторые утверждают, что они даже были любовниками), в то время как Луи не любил никого, страдая всевозможными маниями и венерическими болезнями.

По словам историка Десмонда Сьюарда, «ни одна женщина в мире не смогла бы полюбить короля Голландии».

Ни о какой верности в этом искусственно созданном браке не могло быть и речи.

Кстати, об отношениях Гортензии и Наполеона говорили разное. Современники, например, шептались о том, что именно Наполеон лишил Гортензию девственности. Так называемых «свидетельств» тому сколько угодно. В частности, генерал Тьебо в своих «Мемуарах» пишет:

«Как только Гортензия достигла половой зрелости, первый консул стал заглядываться на нее, и мадам Компан [владелица частной школы в Сен-Жермене. – Авт.], не без ведома Жозефины, стала устраивать их встречи».

А вот еще одна многократно публиковавшаяся версия:

«Гортензия <…> готовилась выйти за Дюрока, но этот последний по возвращении своем из посольства в Россию наотрез отказался от ее руки и даже в неприличных выражениях: он до того забылся, что сказал жене первого консула, что не расположен играть роль «мольеровского мужа» <…> Дюрок поверил злословию, распространенному насчет Гортензии, которую обвиняли в том, что будто бы она разделяла нежную страсть, питаемую к ней первым консулом. Ходили даже слухи, что когда Гортензия вышла за Луи, она была уже беременна от Наполеона».

Луи-Антуан де Бурьенн опровергает эти обвинения. Он утверждает:

«Наглая ложь будто бы Наполеон питал к Гортензии не только отцовские чувства».

Но его, в свою очередь, опровергает другой секретарь Наполеона барон Клод-Филибер де Мунье:

«Бурьенн пытается доказать в своих «Мемуарах», что между Наполеоном и его приемной дочерью не было любовной связи. Нет же, это было общеизвестно, и сына Гортензии – будто бы от Луи – все единодушно считали сыном Наполеона. Наполеон хотел усыновить ребенка и объявить своим наследником. Я сам видел, в начале 1806 года, как Наполеон вел мальчика за ручку через галерею дворца Сен Клу, и лицо его сияло гордостью и удовлетворением. Мальчик был красив и очень похож на него. С момента его рождения прекратились приготовления к разводу – ведь теперь имелся наследник».

И наконец, историк Фредерик Массон находит несколько парадоксальное обоснование народной молве, оправдывая исключительную привязанность Наполеона к первому ребенку Гортензии, следующим образом:

«Все его поведение порождало толки и даже убеждало многих, что ребенок, которого Наполеон так любит и балует, которого он объявил своим наследником, его родной сын. Но разве мнение толпы что-либо значило для всемогущего властителя? Наполеон признал в этом мальчике свою кровь, свою расу, свой гений. Для Франции настала эпоха, когда фактическая наследственность была важнее законной, хотя это противоречило установлениям всех народов; именно такое наследование, основанное на фактическом прямом родстве, признавал трезвый разум. Ах, это неблагопристойно? Ну и что же? Наполеон презирал предрассудки и считал, что его исключительная судьба дает ему право пренебречь канонами общей морали в интересах нации (и даже человечества!), которым необходимо установление прочной династии – его династии. Это и позволило ему с легкостью пренебречь широко распространившимися неприличными подозрениями».

Софии Дюран в своих «Мемуарах» подводит итог этому заочному спору:

«Доходило до того, что говорили, что это был его сын и что император выдал Гортензию де Богарне за Луи лишь для того, чтобы скрыть результат своей связи с ней. В подтверждение этого говорили, что Луи никогда не мог взволновать свою жену, но это именно тот случай, когда правда служит распространению лжи. Очевидно, что Наполеон никогда не имел интимной связи с Гортензией де Богарне, что он любил ее, как и Эжена, потому что они были детьми его жены».

Но в любом случае Луи Бонапарт оказался втянутым в узел самых противоречивых привязанностей. Вплоть до момента своей женитьбы на дочери Жозефины (а в этот брак жених и невеста вступили без особого восторга) он занимал сторону матери, братьев и сестер в противовес семье Богарне. После свадьбы, и особенно после рождения первого сына, семья Бонапарт не упускала случая обвинить Луи в подрыве семейного единства.

Луи был упрямым человеком с вечно мрачным настроением, и с первого дня своей замужней жизни Гортензия страшно мучилась с ним.

Конечно, она понимала, что для Наполеона вопрос наследования очень скоро выдвинется чуть ли ни на первое место. Конечно, и ее мать, неспособная больше к деторождению, всячески подталкивала ее к подобному укреплению союза с Бонапартами. Также очевидно, что на переднем плане в вопросе о будущем наследовании всегда находился Эжен, который представлял собой самый подходящий выбор со всех точек зрения.

Когда в 1802 году родился Наполеон-Шарль, Наполеон был очень доволен и даже специальным указом признал его своим преемником. Ребенок походил на Наполеона, и этот последний говорил о нем: «Я узнаю себя в этом ребенке… Он будет моим достойным преемником и даже, может быть, превзойдет меня». Понятно, что такая любовь Наполеона к сыну Гортензии еще более способствовала подтверждению тех слухов, о которых мы говорили выше.

Бонапарты посинели от злости, и Луи рассвирепел больше других, потому что его теперь «обходили» в пользу его же собственного (кстати, собственного ли?) сына. Он грозился даже отправить младенца в изгнание…

Короче говоря, Гортензии, которая не питала ни малейшей симпатии к своему мужу, страшно не повезло в жизни, и никакая будущая корона не могла компенсировать ей морального и физического ущерба, причиняемого отношениями с ненавистным мужем.

К прошлому нет возврата

А потом наступил 1804 год. Весной, после ареста объявленных «заговорщиками» генералов Моро и Пишегрю, Наполеон долгое время пребывал в ярости. Видя в этом деле «руку Лондона», он заявил, что напрасно его враги думают, будто он не может воздать им лично по заслугам за попытки его уничтожить. Эти слова услышал Талейран и поддакнул:

– Бурбоны, очевидно, думают, что ваша кровь не так драгоценна, как их собственная.

Это привело Наполеона в состояние полного бешенства, и вот тут-то и было впервые произнесено имя 32-летнего принца Луи-Антуана-Анри де Бурбона, герцога Энгиенского, последнего представителя рода Конде.

Проблема заключалась в том, что герцог жил не во Франции, а в Бадене, а это было независимое государство. Плюс он решительно никак не был связан с каким-либо заговором против Наполеона.

Герцог Энгиенский спокойно жил в небольшом городке Эттенхейме, не подозревая о страшной угрозе, нависшей над его головой. В ночь с 14 на 15 марта 1804 года отряд французской конной жандармерии вторгся на территорию Бадена, вошел в Эттенхейм, арестовал герцога Энгиенского и увез его во Францию.

До 18 марта арестованный герцог находился в Страсбурге, а 20 марта он был привезен в Париж и заключен в Венсеннский замок. Вечером того же дня собрался военно-полевой суд, обвинивший герцога Энгиенского в том, что он получал деньги от Англии и воевал против Франции. В три часа ночи 21 марта 1804 года несчастный, которому не дали даже сказать слова в свое оправдание, был приговорен к смертной казни и тут же расстрелян.

Позаботиться хоть о каких-то доказательствах вины несчастного герцога Наполеону даже не пришло в голову.

Никто и не вспомнил бы об этом расстреле, не иди речь о Бурбоне – символе коронованных правителей Европы. Таким образом, этот поступок консула был наглым вызовом европейским тронам и многим миллионам европейцев, веривших в то, что королевская власть дается Божьей милостью. Он стал сигналом к борьбе против диктатора, который никогда раньше не прибегал к террору.

Эмиль ЛЮДВИГ

«Наполеон»

Когда Жозефина узнала о том, что планирует сделать ее супруг, она сказала своей подруге мадам де Ремюза:

– Полагаю, что первый консул предаст его военному суду.

Семейство Ремюза имело связи со старой монархией и, присоединившись к новому порядку, продолжало чтить Бурбонов. А еще герцог Энгиенский, потомок славной фамилии Конде, молодой человек, чуждый политических партий, привлекал к себе общие симпатии, и мадам де Ремюза стала умолять Жозефину, чтобы та подействовала на своего супруга. Она говорила ей о гибельных последствиях подобной меры даже с точки зрения интересов первого консула. Жозефина обещала употребить все свое влияние, хотя мало рассчитывала на успех.

В Мальмезон приехали перед обедом, и с этой минуты мадам де Ремюза с лихорадочным волнением бросалась к Жозефине всякий раз, когда та выходила из кабинета своего супруга, но постоянно слышала от нее, что он неумолим.

Между прочим, Жозефина рассказала ей, что арестовать герцога было поручено Коленкypy, близкие родственники которого долго служили когда-то при дворе принцев Конде и пользовались их милостями.

– Я и не знал этого, – ответил Жозефине первый консул, – а впрочем, что за важность! Нет большой беды в том, что я компрометирую Коленкура. Тем вернее будет он служить мне, ибо никогда не дождется прощения.

Весь день прошел в невыносимых тревогах. Жозефина не выносила сильных ощущений и старалась отделаться от них.

Мадам де Ремюза свидетельствует:

«Она очень любила деревья и цветы, и я помню, что именно в это время она приказала посадить молодой кипарис в только что разбитом для нее саду. Она сама бросила при этом несколько пригоршней земли. «Боже мой, – сказала я ей, – время ли теперь предаваться таким занятиям», и с тех пор я никогда не проходила мимо этого кипариса без того, чтобы не сжалось у меня сердце».

Жозефине хотелось бы избежать разговоров о предстоявшей катастрофе. Она уже искала различные оправдания для нее, но мадам де Ремюза поставила себе задачей не давать ей успокоиться и неотступно умоляла ее действовать.

– Если хотите, – твердила она ей, – укажите первому консулу прямо на меня. Конечно, я не важная особа, но так как он знает о моей преданности ему, то пусть судит по этому, какое впечатление будет произведено на других. Я была бы рада найти для него хоть какое-нибудь извинение, но не нахожу ни одного.

На другой день Жозефина встретила мадам де Ремюза словами:

– Все бесполезно. Сегодня привезут герцога Энгиенского в Венсеннский замок и в эту же ночь будут его там судить. Мюрат отвечает за все. Роль его поистине ненавистна, но мой муж запретил мне заводить с ним речь об этом деле. Он спрашивал о вас, и я призналась, что доверила вам тайну. Он заметил ваш грустный вид, постарайтесь владеть собой…

После обеда Наполеон уселся на полу и принялся играть с малолетним сыном своего брата, очевидно притворяясь, что находится в самом веселом расположении духа. Жозефина приободрилась, и взоры ее как бы говорили: «Вот видите, он вовсе не так зол, мы можем успокоиться». Несмотря на это, мадам де Ремюза имела такой растерянный вид, что первый консул вдруг спросил ее:

– Почему вы не нарумянились? Вы слишком бледны.

Мадам де Ремюза ответила, что совершенно забыла об этом. Наполеон расхохотался.

– Как, женщина забыла о румянах? Вот с тобой, Жозефина, не случилось бы этого. Женщинам особенно идут две вещи – слезы и румяна.

Чуть позднее он сказал Жозефине:

– Женщинам не следует вмешиваться в такие дела. Моя политика требует этого акта. Безнаказанность ободрит всех, и я буду постоянно вынужден преследовать, изгонять, осуждать… Казнь герцога Энгиенского развяжет мне руки.

Жозефина продолжала настаивать на своем, и Наполеон вспылил:

– Уходи. Ты – сущий ребенок и ничего не понимаешь в политике!

– Ну что же, Бонапарт, – парировала она, – если ты казнишь его, тебя тоже гильотинируют, как моего первого мужа, но на этот раз и меня вместе с тобой.

Весь день 20 марта Наполеон, видимо, еще колебался.

А ближе к вечеру он пригласил мадам де Ремюза сыграть с ним партию в шахматы. Играли они среди общего безмолвия. Очевидно, оба они мало интересовались игрой. И вдруг Наполеон начал вполголоса произносить известные стихи из «Альзиры» Вольтера: «Как различны боги, которым мы служим: твои повелевают убийство и месть, а мой Бог, когда твоя рука готова меня убить, велит пожалеть тебя и простить…»

– Вы любите стихи? – вдруг спросил Наполеон.

Мадам де Ремюза потом написала в своих «Мемуарах», что ей очень хотелось ответить: «Особенно когда они находят применение в жизни». Но она, конечно же, не посмела.

На другой день, как только Жозефина узнала о казни, она, рыдая, бросилась в объятия мужа.

– Герцог Энгиенский мертв! Ах, друг мой, что ты наделал!

Побледнев, первый консул ответил:

– Эти несчастные слишком поторопились.

Он как будто забыл, что сам отдал приказ поторопиться.

Потом, немного помолчав, констатировал:

– Я пролил кровь, я должен был ее пролить и, быть может, пролью еще, но не по злобе, а просто потому, что кровопускание – это составная часть политической медицины. А вы, женщины, ничего не смыслите в моих делах. Но все образуется, и вы еще убедитесь, что я не сделал неверного шага…

Итог всего этого хорошо известен. Убийство ни в чем не повинного герцога Энгиенского стало, пожалуй, самым черным пятном в биографии Наполеона. Но при этом оно сыграло и крайне важную роль: Наполеон открыл себе прямую дорогу к вожделенному трону. Как следствие, уже 16 мая 1804 года он был провозглашен императором французов, а 2 декабря торжественно коронован.

Кстати, многие авторы почему-то приписывают Талейрану следующий афоризм, якобы сказанный по поводу убийства герцога: «Это хуже, чем преступление. Это ошибка». Но сказал эти замечательные слова вовсе не Талейран, и даже не Жозеф Фуше, как тоже иногда утверждают, а юрист Антуан Буле де ля Мёрт, председатель комиссии, занимавшейся разработкой знаменитого Гражданского кодекса Наполеона.

Расстрелом члена королевской семьи Бонапарт объявил всему миру, что к прошлому нет возврата.

Альберт МАНФРЕД

«Наполеон Бонапарт»