Текст книги "Маркиз де Сад. Великий распутник, скандальный романист или мечтатель-вольнодумец?"

Заключение в Венсеннском замке

Таким образом, 7 сентября 1778 года маркиз де Сад вновь прибыл в Венсеннский замок.

Там, страдая от строгих порядков, он впал в настоящий психоз и принялся отправлять жене одно письмо за другим. В одном из них он писал:

«О, мой дорогой друг! Когда же изменится мое ужасное положение? Когда же, Бога ради, меня выпустят из этой гробницы, в которой я заживо похоронен? Нет ничего страшнее моей участи! Нет слов, чтобы описать все те мучения, которые я испытываю, передать то состояние тревоги, которое меня изводит, и страдания, снедающие меня! Здесь мое утешение – лишь собственные стенания и плач, но их никто не слышит… Где то время, когда их делил со мной мой дорогой друг? Сегодня у меня нет больше никого; кажется, что вся природа умерла для меня! Кто знает, получаете ли вы вообще мои письма?»

У маркиза складывалось впечатление, что его письма не доходят до Рене-Пелажи, а ему самому позволяют писать лишь для того, чтобы посмеяться над его горем или посмотреть, что происходит у него в голове.

В результате он жаловался жене:

«Они должны прекрасно понимать, что те суровые меры, которые применяются в моем отношении, способны лишь расстроить мой мозг и в результате ни к чему не приведут (при условии, что мне собираются сохранить жизнь), кроме величайшей болезни. Ибо я совершенно уверен, что не смогу продержаться здесь и месяца, чтобы не сойти с ума: чего, вероятно, они и добиваются».

Он умолял Рене-Пелажи в письме от 6 марта 1777 года:

«Состояние мое ужасно до крайности, и если бы вы только могли полностью его осознать, ваше сердце, без сомнения, исполнилось бы жалостью ко мне. Нет у меня и никаких сомнений в отношении того, что они предпринимают все возможные усилия, чтобы нас разлучить: для меня это было бы последним ударом, которого я бы не пережил, и в этом вы можете быть уверены. Я заклинаю вас воспротивиться этому со всеми силами, которые в вашей власти, и понять, что первыми жертвами таких усилий станут наши дети: не бывало еще, чтобы дети были счастливы, когда нет согласия меж их родителями. Мой дорогой друг, вы – все, что у меня осталось на земле: отец, мать, сестра, жена, друг, все они воплотились в вас. У меня нет никого, кроме вас: не покидайте меня, умоляю, пусть не от вас я получу этот последний удар судьбы».

В том же письме он просил жену сделать все возможное, чтобы как можно быстрее вызволить его из заключения:

«Вызволите меня отсюда, мой добрый друг, вызволите меня, умоляю, ибо чувствую, что с каждым днем еще больше приближаюсь к смерти. Не знаю, почему они поступили настолько варварским образом, что отказали мне в просьбе иметь походную кровать: это была бы с их стороны совсем малая любезность, которая, по крайней мере, принесла бы мне некоторое облегчение и позволила бы забыть о своих несчастиях на несколько часов каждую ночь. Но, по крайней мере, немедленно пошлите мне простыни, умоляю. Прощайте, мой дорогой друг, любите меня так же, как я страдаю, – это все, о чем я вас прошу, и верьте, что я нахожусь на пике своего отчаяния».

И все же некоторые письма от Рене-Пелажи доходили до маркиза де Сада, и они доставляли ему подлинную радость. И после этого он с новыми силами принимался за письма к ней. Вот, например, его письмо от 18 апреля 1777 года:

«Совершенно верно сказано, мой дорогой друг, что замки, возведенные в таком положении, как мое, покоятся лишь на песке, и что все идеи, возникающие в мозгу, – лишь иллюзии, которые рассыпаются в прах, как только родятся. Из шести комбинаций, все из которых я вычислил сам, и на которых я основывал надежду на некоторое прояснение в ближайшем будущем, благодарение Богу, не остается ни одной, и ваше письмо от апреля заставило их исчезнуть подобно тому, как лучи солнца рассеивают утреннюю дымку. Верно, что, с другой стороны, я действительно нашел в том же самом письме утешительную фразу, говорящую мне, что я могу быть вполне уверен, что я не останусь здесь ни одной минуты дольше необходимого срока. Я не знаю ничего на земле, что вселяло бы такую же надежду, как эта фраза, поэтому, если мне необходимо провести здесь еще шесть месяцев, шесть месяцев я и проведу.

Это мило, и, поистине, те, кто следит за вашим стилем, должны волей-неволей поздравить себя за тот прогресс, которого вы достигли в их изощренном искусстве посыпания солью ран несчастного. И в самом деле, они мастерски добились своей цели. Однако я предупреждаю вас, что недолог тот час, когда моя голова взорвется вследствие мучительного образа жизни, который я веду. Я вижу, что к тому идет, и настоящим предсказываю, что у них будут все основания раскаяться в том, что в моем отношении они использовали чрезмерную дозу строгости, которая так непригодна для моего характера. Они утверждают, что это ради моего же собственного блага. Изумительная фраза, в которой слишком ясно узнаешь привычный язык торжествующего тупоумия. Ради блага человека вы помещаете его в условия, которые предназначены для того, чтобы свести с ума, ради его собственного блага разрушаете его здоровье, ради его блага порождаете в нем слезы отчаяния! До сих пор, должен признаться, я еще не имел удовольствия осознать или прочувствовать на себе такого рода благо…

Ты ошибаешься, совершенно серьезно заявляют тебе эти глупцы: тебе дается возможность еще раз обо всем подумать. Верно, от этого действительно начинаешь думать, но не хотели бы вы узнать ту единственную мысль, которую возбудила во мне эта отвратительная жестокость? Мысль, глубоко отпечатавшаяся в моей душе, о как можно более скором побеге из страны, где услуги гражданина не принимаются в расчет, когда доходит до расплаты за мимолетную оплошность, где неосмотрительность наказывается словно преступление, где женщина, благодаря своей хитрости и лживой насквозь душе, раскрывает секрет того, как сделать невинность рабой своих прихотей, или, скорее даже, своих личных интересов, чтобы похоронить главную суть вопроса; и мысль о том, чтобы вдали от тех, чья цель – изводить и досаждать, и всех их приспешников отправиться на поиски свободной страны, где я могу верно служить принцу, который предоставит мне там убежище, и таким образом заслужить от него то, чего я не смог обрести в моем родном краю – справедливости и того, чтобы меня оставили в покое.

Таковы, мой дорогой друг, мои единственные мысли, и я ни к чему более не стремлюсь, кроме как к счастливым моментам, когда я смогу их воплотить. Вы говорите, что нас ввели в заблуждение. Совсем не так… Я уверяю вас, что не обманывался ни на минуту, и вы должны помнить, что как раз перед тем, как ваша комната наполнилась сворой негодяев, которые, не предъявив никакого королевского предписания, прибыли, по крайней мере, по их словам, чтобы арестовать меня именем короля, я говорил вам, что не доверяю обнадеживающему письму вашей матери и что поскольку оно все сквозит нежностью, можно не сомневаться, что ее душу питает обман. Нет, мой дорогой друг, нет, возможно, я и был удивлен, но что касается ошибок, то я никогда их не признаю, пока не наступит день, когда я увижу, что это существо стало честным и правдивым, а, по всей вероятности, это случится не скоро.

Прибыв сюда, я поступил как Цезарь, который говаривал, что лучше один раз в жизни подвергнуться опасностям, чем жить в постоянной заботе, пытаясь избежать их. Таковое умозаключение привело его в Сенат, где, как он прекрасно знал, его ожидали заговорщики. Я сделал то же самое и, подобно ему, всегда буду выше благодаря своей невинности и искренности, нежели мои недруги с их низостью и затаенной злобой. <…>

И еще раз прощайте, мой дорогой добрый друг! Вот длинное письмо, которое, возможно, никогда не дойдет до вас, поскольку написано не по-лилипутски. Не важно, оно не останется незамеченным, и кто знает: среди всех тех, кто обязан его увидеть, вы ли тот самый человек, которому я непосредственно его адресую?

То, что вы рассказываете мне о детях, мне приятно. Вы, несомненно, знаете, как я был бы рад обнять их, хотя и не питаю иллюзий в отношении того факта, что, несмотря на мою привязанность, именно из-за них я в настоящее время страдаю.

Перечитывая свое письмо, я со всей очевидностью понимаю, что вам его никогда не передадут, что является определенным доказательством несправедливости и чудовищности всего, что я вынужден испытывать на себе, ибо если бы в том, что я сейчас испытываю, не было бы ничего, кроме справедливости и обыкновенности, почему бы тогда они боялись, что вам об этом расскажут или вы узнаете сами? В любом случае, я не стану вам снова писать до тех пор, пока не получу непосредственно от вас ответ на это послание, ибо каков смысл писать вам, если вы не получаете моих писем?»

Условия своего содержания в Венсеннском замке маркиз описывал следующим образом:

«Вы спрашиваете, как я поживаю. Но какова польза от того, что я вам отвечу? Если я сделаю это, то мое письмо до вас не дойдет. И все же, я рискну и удовлетворю ваш интерес, ибо не могу представить, что они будут столь несправедливы, что не дадут мне ответить на то, что сами позволили вам меня спросить.

Я нахожусь в башне, запертый за девятнадцатью железными дверями, и единственным источником света служат два маленьких оконца, забранных решетками. Десять или двенадцать минут в день я провожу в обществе человека, который приносит мне еду. Остальное время я нахожусь в одиночестве, проливая слезы… Такова моя жизнь здесь… Вот как в этой стране исправляют человека: отсекают все его связи с обществом, с которым его, напротив, нужно сблизить, чтобы он мог вернуться на путь добродетели, с которого он имел несчастье свернуть. Вместо доброго совета, мудрого наставления, у меня есть только отчаяние и слезы. Да, мой дорогой друг, такова моя участь. Как может человек не дорожить добродетелью, когда она представляется в таких радужных красках!

Что же до того, как со мной обращаются, справедливости ради скажу, что во всем проявляется любезность… но с таким шумом по пустячным поводам, так по-детски, что, прибыв сюда, я подумал, что меня привезли на остров лилипутов, где живут люди восьми дюймов ростом, поведение которых должно соответствовать их размерам. Поначалу я находил это забавным – у меня с трудом укладывалось в голове, что люди, которые в остальном кажутся достаточно разумными, могут вести себя настолько глупо. Затем это начало выводить меня из себя. Наконец, я стал представлять, что мне всего двенадцать лет от роду, и мысль о возвращении в детство несколько умеряет сожаление, которое в противном случае должен испытывать разумный человек, увидев, что с ним обращаются подобным образом.

Но одна из самых забавных подробностей, о которой я почти забыл, состоит в той ловкости, которую они проявляют, шпионя за тобой, замечая даже самое мельчайшее изменение в выражении лица и сразу докладывая об этом своему начальству. Вначале это меня одурачило, и мое умонастроение, постоянно подверженное влиянию ваших писем и сосредоточенное на них, однажды опрометчиво выдало себя, когда я получил особенное удовольствие от чтения полученного от вас послания. Как скоро последующие ваши письма заставили меня осознать, каким я был глупцом!

С тех пор я решил быть таким же лицемерным, как и остальные, и сейчас я слежу за собой так, что даже самые проницательные из них не могут угадать мои чувства по выражению лица. Что ж, моя душенька, есть одно достоинство, которое я, тем не менее, приобрел! Попробуйте-ка теперь приехать сюда и сказать мне, что в тюрьме ничего приобрести невозможно!

Что касается прогулок и упражнений, которыми вы советовали мне заняться, поистине вы говорите так, как если бы я находился в каком-нибудь загородном доме, где я волен делать все, что заблагорассудится… Когда они выпускают пса из будки, он проводит один час в некоем подобии кладбищенского двора, площадью около сорока квадратных футов, окруженном стенами более пятидесяти футов высотой, и даже эта милая любезность оказывается ему не так часто, как ему бы хотелось. Вы прекрасно можете себе представить – по крайней мере, должны представлять, – насколько много неудобств должно происходить, если дать человеку такую же свободу, какую предоставляют животным; его здоровье может неожиданно улучшиться, и где тогда, черт подери, окажутся их прожекты, планы тех, чья единственная цель – свести его в могилу? Как следствие, за те шестьдесят пять дней, что я здесь провел, я дышал свежим воздухом в общей сложности пять часов в пяти различных случаях. Сравните это с теми прогулками, которые, как вам известно, я привык совершать, и которые совершенно для меня необходимы, и потом посудите сами, в каком состоянии я нахожусь! Ужасные головные боли, от которых никак не удается избавиться и которые совершенно изнуряют меня, мучительные нервные боли, меланхолия и полная невозможность заснуть – все это вместе взятое не может рано или поздно не привести к серьезному недугу. Но какое это имеет значение, если президентша довольна, а ее скудоумный муженек может повторять: «Все это на пользу, все на пользу, это заставит его задуматься».

Прощайте, сердце мое, будьте здоровы и любите меня немного: только лишь эта мысль способна облегчить мои страдания».

«Президентша» – это, естественно, мать Рене-Пелажи, сыгравшая, пожалуй, решающую роль в аресте маркиза де Сада. Она, естественно, думала исключительно о счастье своей дочери и хотела исправить ее «странного» супруга. А тот, кого маркиз де Сад называл «скудоумным муженьком», это, конечно же, был супруг «президентши» Клод-Рене Кордье де Лонэ де Монтрей, президент Налоговой палаты, который всегда и во всем с соглашался с женой.

* * *

А тем временем наступил 1778 год, и в этот год умер дядя маркиза – аббат Жак-Франсуа-Поль-Альдонс де Сад. Это был человек, в доме которого наш герой получил начальное образование. Аббат де Сад оказал на его формирование огромное влияние, научил читать и писать, и его смерть глубоко опечалила Донасьена.

По идее, дом в Сомане теперь должен был принадлежать маркизу де Саду, но Ришар-Жан-Луи де Сад, брат аббата, вывез оттуда все подчистую, включая деревья, которые его люди выкопали в саду. И при этом он отказался брать на себя расходы по погребению и оплате долгов покойного. Теща, понятное дело, решила в это дело не вмешиваться…

* * *

Маркиз де Сад почему-то был уверен, что «его палачи» продержат его в тюрьме три года. Но это оказалось иллюзией, хотя он настраивал себя на грядущее освобождение в феврале 1780 года.

В частности, 17 февраля 1779 года он писал своей жене:

«В вашем письме содержится одна фраза, которая могла бы заставить меня предположить гораздо более страшную участь. Вот эта фраза: «Ничто не подтверждает, что даты освобождения, которые я указала вам на основании моих предположений, являются ошибочными». Но единственная дата, которую вы указали, – это 22 февраля 1780 года. Я клятвенно заявляю, что не смог ни увидеть, ни вычислить какой-либо другой даты из ваших писем. И, тем не менее, в следующей же фразе вы говорите: «На это вы ответите: но почему, когда я был в Лакосте, вы передали мне такую-то информацию? Ответ заключается в том, что я была введена в заблуждение». Но то, что вы передавали мне в Лакосте, заключалось в том, что вам сказали, что как только меня осудят, мне нужно будет отсидеть три года или один год плюс ссылка. Теперь вы говорите, как вы сожалеете, что вообще мне об этом сказали.

Таким образом, дело обстоит еще хуже, поскольку человек не испытывает сожаление по поводу того, что в начале был излишне пессимистичен: тогда у вас есть для него приятный сюрприз; вы не должны перед ним извиняться за то, что таким образом ввели его в заблуждение… Но вы передо мной извиняетесь. Следовательно, истина еще хуже; и если она хуже, тогда я все еще здорово ошибаюсь, полагая, что меня освободят 22 февраля 1780 года! Я был бы бесконечно признателен, если бы вы могли объяснить мне эту фразу, поскольку она продолжает меня беспокоить и жестоко мучить.

Скажите, умоляю, вы иногда спрашиваете этих бесчестных негодяев, этих отвратительных плутов, которые испытывают такое удовольствие, заставляя меня плясать на раскаленных углях, отказываясь сообщить мне дату моего освобождения, вы иногда спрашиваете их, чего они надеются добиться таким поведением? Я уже тысячу раз говорил и писал, что вместо того, чтобы получить от этого выгоду, можно только потерять; что вместо того, чтобы сделать мне добро, они делают мне величайшее зло; что мой характер не из тех, что можно контролировать подобным образом; что, делая это, они лишают меня как способности, так и желания обдумывать и затем извлекать из своего положения какую-то пользу.

Я добавляю и удостоверяю сегодня, в конце двух лет, проведенных в этом ужасном положении, что я чувствую себя в тысячу раз хуже, чем когда я прибыл сюда, что мое настроение стало угрюмым, я более ожесточен, моя кровь кипит в тысячу крат сильнее, мозг стал в тысячу крат хуже, – одним словом, в тот день, когда я выйду отсюда, мне придется поселиться в дикой местности, настолько невозможно для меня жить среди человеческих существ!

Маркиз де Сад в тюремной камере

И, ради Бога, чего бы стоило мне сказать, что это благотворно на меня действует, если бы это действительно было так? Увы, господа аптекари, теперь, когда за ваши снадобья заплачено и приняты две трети их, почему бы мне не признать их действенность, если бы она у них была? Но, поверьте мне, единственный их эффект заключается в том, чтобы свести меня сума, и вы – отравители, а не врачи, или скорее мерзавцы, которых бы следовало колесовать, чтобы вы заплатили за то, что держите невинного человека в тюрьме просто лишь для того, чтобы удовлетворить вашу мстительность, вашу алчность и гадкие мелкие личные интересы. И я еще должен молча со всем этим примириться? Пусть я тысячу раз паду замертво, если я это когда-либо сделаю!

Другие же были уже жертвами их обмана, говорите вы мне, и не обмолвились об этом ни словом… Они животные, идиоты; если бы они раскрыли рот, если бы они разоблачили все ужасы, все подлые дела, жертвою которых они стали, монарх узнал бы об этом; он справедлив и он не потерпел бы этого; и именно из их молчания проистекает безнаказанность этих плутов. Но я расскажу правду, я раскрою людям глаза, даже если мне придется броситься к ногам короля, чтобы попросить должную компенсацию за все, что меня несправедливо заставили выстрадать.

О, вам не нужно отговаривать меня от попыток извлечь смысл из цифр и от анализа ваших писем! Я даю вам слово чести, что я этого более не делаю. Я делал это, к несчастью для себя, ибо думал, что сойду от этого с ума; но пусть меня выпотрошат и четвертуют, если я сделаю это снова. Вы глухи к числу 22… Вопрос, который я вам задал, был достаточно прост, но вы не смогли дать мне удовлетворительный ответ; давайте не будем больше об этом говорить. Однако же помните, что я никогда не забуду вашей безжалостности…»

Однако как бы ни возмущался маркиз де Сад, как бы он ни упрекал свою жену и ее родственников, пока никто и не думал выпускать его на свободу.

Конфликты с господином де Ружемоном

Когда маркиз попал в Венсеннскую тюрьму, начальником ее был шевалье Шарль-Жозеф де Ружемон. Человеком он был жестким по отношению к заключенным. Плюс – настоящим самодуром. При нем узников привозили по ночам, чтобы не возбуждать ненужных разговоров. Перед помещением в камеру заключенных тщательно обыскивали, отбирая у них все самое ценное (деньги, золотые вещи и т. п.), а также все, что может послужить орудием для возможного самоубийства.

Соответственно, отношения маркиза с шевалье де Руже-моном сразу же не сложились. При этом последний – а это подтверждают многие – мучил своих узников, и эти мучения были тем более невыносимы, что слагались из каких-то, вроде бы, малозначительных мелочей, но они в результате образовывали тяжелейшее бремя. И что удивительно, этот самый де Ружемон выглядел полным самых лучших намерений; он говорил красиво и уверял всех, что его единственное желание заключается лишь в том, чтобы сделать жизнь своих подопечных менее тяжелой. По сути, будучи человеком трусливым, он всегда и во всем проявлял ту самую мелочность, что характерна для умов посредственных и недалеких.

Естественно, маркиз де Сад с первого же дня заключения начал жаловаться на господина де Ружемона. Вот лишь несколько фрагментов из его писем жене:

«Меня заставляют пить воду, взятую из стоячего водоема, который распространяет ужасное зловоние; в то время как в покоях господина де Ружемона в большом количестве имеется великолепная свежая вода из источника: однако эта вода стоит каких-то денег, и если бы он предлагал ее заключенным, это означало бы на несколько крон в год меньше из тех сумм, которые этот мошенник уже у них крадет».

Или, например, такое обвинение:

«К сожалению, четырехлетний опыт научил меня, что истина и де Ружемон – это две самые несовместимые вещи на свете, и что ему нравится обманывать бедняг, которые находятся у него в подчинении, точно так же, как другим нравится охота или рыбная ловля. Таким образом, его уведомление о том, что мне следует собирать вещи, было тем толчком, который был необходим, чтобы начать приготовления для того, чтобы провести здесь лето, о чем мне даже в голову бы не пришло, если бы не его благотворительный поступок. Этот человек – настоящий лжец. Не думаю, что кто-либо из смертных более заслуживает этой поговорки, чем он».

Или такое:

«Что касается господина де Ружемона, то я снова его сильно недооценил. И должен признать, что только на основании того, что он служил в армии я было подумал, что он более прямой, более честный человек, и прежде всего, не способен мстить за себя, как он это делает, длинной чередой клеветнических измышлений и бесконечным количеством мелких бытовых придирок, которые, когда о них станет известно, несомненно, гораздо хуже отразятся на нем, нежели на мне. Не следует судить о моем поведении здесь по моим поступкам или по моим словам. Здесь делают все, что возможно, дабы поймать меня на крючок, досадить мне: они устраивают мне всевозможные пакости, неделю за неделей изводят меня невообразимо, и после этого не хотят, чтобы я расплачивался с ними теми средствами, которые мне доступны! Они, должно быть, считают, что я сделан из дерева, и, хотя они делают все возможное, чтобы ожесточить меня и, соответственно, уничтожить во мне зачатки всех добродетелей, им все еще не удалось притупить мои чувства до такой степени, чтобы я потерял способность парировать все камни и стрелы, которыми они меня осыпают.

Если бы я был объектом нормального судебного приговора, то можно было бы судить как о моем нраве, так и поведении, но так, как поступили со мной, еще не поступали ни с кем. Судебные решения и приговоры, вынесенные в отношении тех, кто виновен в самых гнусных преступлениях, совершенных в этом столетии, бледнеют по сравнению с моими. В таком случае, мне, по меньшей мере, следовало бы разрешить подавать свои жалобы и мстить тогда, когда я захочу, и как я захочу. Мне дают лекарства, которые расстраивают мой желудок до такой степени, что единственная пища, которую я могу переносить, это молоко, и даже его я с трудом перевариваю. И после этого их еще шокирует, когда я устраиваю хорошую взбучку бездельнику, который решил выбрать подлое ремесло тюремщика! Они жестоко ошибаются. Пока кровь течет в моих венах, я не стану терпеть ни подлости, ни несправедливости, а это самое последнее их поведение – настоящее зверство».

Следует сказать, что во многом маркиз де Сад был прав: Шарль-Жозеф де Ружемон, следуя традициям того времени, купил себе занимаемую должность, а посему надеялся быстро окупить сделанные немалые вложения. И своей цели он добивался, всеми правдами и неправдами выманивая деньги непосредственно у заключенных или же у членов их семей.

А 14 марта 1779 года маркиз вдруг написал господину де Ружемону письмо следующего содержания:

«Именно вам, сударь, я беру на себя смелость адресовать записку, включенную в прилагаемое письмо, с просьбой, чтобы вы сразу передали ее моей жене через господина Ленуара. Если бы оказалось, что указания, которые я даю здесь относительно моих дел, не выполнены из-за того, что их скрыли, я был бы вынужден возложить ответственность на вас; и вам, сударь, нет нужды брать на себя вину за хаос, который проистекал бы из того, что вы не обеспечили их передачу и выполнение. Я смею надеяться, что у вас не вызовет неудовольствие то, что я позволил себе использовать вас в качестве свидетеля. Вы должны понимать, сударь, что здесь у меня нет никого, кроме вас. Если же, однако, вы посчитаете это неподобающим, вы можете, сударь, вернуть мне записку, и в этом случае будьте добры послать ко мне нотариуса, чтобы я мог более законным образом изложить свои намерения. Мой поступок – это попытка избежать этого осложнения, в надежде, что вы согласитесь свидетельствовать в этом деле, если когда-либо мне придется обратиться к вам, что было бы так же хорошо, и даже лучше, чем любой публичный акт.

Имею честь быть, со всеми возможными заверениями, сударь, вашим самым покорным и самым послушным слугой.

Не были бы вы так любезны послать мне, как обычно, некоторое количество писчей бумаги?»

К письму было приложено следующее заявление:

«Я, нижеподписавшийся, настоящим заявляю, что не буду ни обсуждать, ни решать какие-либо деловые вопросы до тех пор, пока буду оставаться в заключении; и к этому я добавляю мое самое подлинное слово чести систематически отменять и расторгать все договоры, аренды, контракты, соглашения и проч., заключенные, совершенные или составленные в течение указанного заключения, независимо от того, совершены ли эти дела моей женой или адвокатом Гофриди, никто из которых не уполномочен мною совершать что-либо.

Я далее удостоверяю данной запиской, что если кто-либо из управляющих моими делами, или арендаторы или фермеры и проч. распоряжались моими денежными средствами с четырнадцатого июля тысяча семьсот семьдесят восьмого года, дня, когда я был восстановлен во владении того, что принадлежит мне по праву, я заставлю их заплатить вдвойне.

Я выражаю желание и намерение, чтобы настоящая записка, копию которой я оставляю себе, имела такую же силу, как если бы она была составлена в присутствии нотариуса, в удостоверение чего я беру свидетелем господина де Ружемона, начальника тюрьмы, поскольку он единственное лицо, которое я здесь вижу, имея все намерения упомянуть его в качестве такового, если желания, указанные мною в настоящей записке, останутся невыполненными».

Вышеприведенное заявление нуждается в комментариях. Все дело в том, что Ришар-Жан-Луи де Сад, второй дядя маркиза, воспользовавшись своим правом, собрал семейный совет и официально утвердил господина Гофриди управляющим делами нашего героя. Естественно, не спросив согласия маркиза и против его желания. Подобный ход означал лишь одно – заключенного хотели лишить права управления своим собственным имуществом, и он восстал против этого. Но подать официальный протест он не мог, а посему вынужден был обратиться к ненавистному господину де Ружемону.

Тот раз в месяц посещал своих заключенных. Он терпеливо выслушивал их заявления и почти всегда оставлял их без внимания. Для него маркиз де Сад был всего лишь «узником под номером шесть» (по порядковому номеру его камеры), и рассчитывать на его поддержку было наивно.

Тем не менее, обращения маркиза все же возымели результат: ему разрешили пользоваться бумагой и чернилами не только для написания писем, а также позволили два раза в неделю выходить на прогулку.

Таким образом, находясь в заключении, маркиз снова увлекся писательством. Понятно, что в Венсеннском замке он много читал, и его камера уже давно была похожа на библиотеку, настолько же своеобразную, как и ум ее хозяина. Тут были и легкие романы, и театральные пьесы, и описания путешествий, и трактаты о нравственности, и историко-философские труды… Теперь же он получил право продолжить свои занятия сочинительством.

В результате в июле 1782 года маркиз завершил работу над пьесой «Диалог между священником и умирающим». A в 1783 году он сделал попытку написания патриотической трагедии «Жанна Лэнь, или Осада Бове». Это была книга, посвященная Жанне Лэнь, больше известной под прозвищем Жанна Ашетт – 16-летней жительнице французского города Бове, прославившейся в 1472 году при обороне города от войск Карла Смелого.