Текст книги "Пикассо и его несносная русская жена"

Глава пятая
Вы меня компрометируете

А пока вернемся в 1917 год, в прекрасный город Рим.

Настойчивые ухаживания Пикассо, окончательно пришедшего в себя после утраты Марселлы Юмбер, Ольга Хохлова первое время встречала достаточно сдержанно, а порой даже находила их излишне демонстративными.

– Вы меня компрометируете, – говорила она.

Ничего себе! Он ее компрометирует! Пикассо в жизни подобного не слышал, и такие заявления еще больше возбуждали. Он видел перед собой препятствие, которое должно было преодолено.

А Ольге пока Пикассо – ненасытный мачо, черные глаза которого были «заряжены электричеством» – просто нравился. Несмотря на то что Ольга не очень интересовалась живописью, слава Пикассо не могла не производить на нее впечатления. И все же, и все же… С одной стороны, ее немного пугал горячий темперамент и необузданность испанца. С другой стороны, еще больше пугал «завтрашний день». Революция и гражданская война в России. Возможность или, вернее всего, невозможность вернуться на Родину. Ольга прекрасно понимала, что большую карьеру в балете ей уже не сделать и надо думать об устройстве семейного очага. Но станет ли Пикассо с его богемным прошлым хорошим мужем?

* * *

В Риме артисты балета жили в отеле «Минерва», а Дягилев, Пикассо и Мясин остановились в отеле «Россия». Тем не менее Пикассо встречался с Ольгой каждый день.

И постепенно балерина начала отвечать на его бурные чувства. В самом деле, любовь богатого и известного художника зажигала Ольгу, льстила ей. Да и понимала она прекрасно, что девушке рано или поздно придется выходить замуж. Предположим, Ольга и предпочла бы русского – состоятельного, благородного происхождения… Да где же такого найдешь, когда на дворе 1917 год со всеми его «кто был ничем, тот станет всем» и прочими вытекающими последствиями? Ольга с ужасом заглянула в свое будущее и собралась сообщить матери, сопровождавшей ее в течение некоторого времени в турне дягилевской труппы, что к ней сватается Пабло Пикассо. Однако, немедленно почувствовав всю нелепость словосочетания «сватается Пабло Пикассо», она заменила его другим:

– Месье Пикассо сделал мне предложение.

Все, что знала о будущем зяте Ольгина мама, внушало ей только дрожь в коленках. С другой стороны, времена меняются… А этот мужчина, вроде бы, богат и влюблен в Ольгу.

– Может ли художник быть человеком серьезным? – проконсультировалась добрая женщина с Дягилевым, который был для нее и Богом, и чем-то вроде дельфийского оракула.

– Не менее серьезным, чем балерина, – отшутился тот.

И дело было решено.

Глава шестая
Провал в Париже

После Рима Дягилев повез свой балет в Париж, и 18 мая 1917 года в парижском театре «Шатле» состоялась премьера «Парада».

Это был одноактный балет, созданный на стихи Жана Кокто с музыкой Эрика Сати. Хореографом и главным исполнителем выступил Леонид Мясин, а декоратором – Пикассо.

Считается, что идея написать балет пришла к Кокто, когда он услышал произведение Сати «Три пьесы в форме груши». В результате Сати согласился написать музыку для балета, хотя до этого он ничего подобного не делал. Согласно Кокто, главной темой был парад артистов цирка, которые пытаются привлечь зрителей посмотреть их представление.

На премьере в театре «Шатле» оркестром дирижировал Эрнест Ансерме. Среди танцоров были: Леонид Мясин в роли китайского фокусника, Лидия Лопокова и Николай Зайцев в роли акробатов, Леон Вуйциковский в роли управляющего во фраке и т. д.

Едва ли момент для премьеры был выбран подходящий. Всего в трехстах километрах от столицы Франции продолжались тяжелые бои изрядно потрепанной французской армии с наступающими немцами. Вражеские дивизии стояли в Шампани, в Артуа, в Пикардии. Но на спектакль, как ни странно, пришло много людей – имя Дягилева на афишах всегда действовало на публику, как магнит.

Илья Эренбург, оказавшийся на этой премьере, в своей книге «Люди, годы, жизнь» описал ее так:

«Это был очень своеобразный балет: балаган на ярмарке с акробатами, жонглерами, фокусниками и дрессированной лошадью. Балет показывал тупую автоматизацию движений, это было первой сатирой на то, что потом получило название «американизм». Музыка была современной, декорации – полукубистическими. Публика пришла изысканная, как говорят французы, – «весь Париж», то есть богатые люди, желающие быть причисленными к ценителям искусства. Музыка, танцы, а особенно декорации и костюмы возмутили зрителей. Я был до войны на одном балете Дягилева, вызвавшем скандал, – это была «Весна священная» Стравинского. Но ничего подобного тому, что случилось на «Параде», я еще не видел. Люди, сидевшие в партере, бросились к сцене, в ярости кричали: «Занавес!» […]

На следующий день «Матэн» предлагала русским заняться не плохой хореографией, а хорошим наступлением где-нибудь в Галиции».

Считается, что негодование парижан вызвало не либретто Жана Кокто, кстати сказать, не отличавшееся особой оригинальностью. Музыка, танцы и особенно декорации – вот что возмутило зрителей.

Это был первый опыт сотрудничества Сати и Пикассо, а также их первый опыт работы не только с балетом Дягилева, но и с балетом вообще. Безусловно, Дягилев был ищущим человеком, новатором от балета, всегда стремившимся удивить публику. Но не до такой же степени… Некоторые костюмы, созданные Пикассо, были изготовлены из картона, что позволяло танцорам делать только минимальные движения. А музыкальное сопровождение содержало звуки ряда непонятных предметов: пишущей машинки, горна и даже набора молочных бутылок, добавленных по требованию Жана Кокто.

Жан-Поль Креспель объясняет:

«Публике пришлась не по вкусу музыка Сати. Он ввел в свою партитуру стук печатной машинки, и слабонервная публика сочла себя чуть ли не оскорбленной, решив, что композитор имитировал пулеметные очереди. Зрители увидели в этом неуместный намек на недавние события, ведь сражение под Верденом едва закончилось. Зал взорвался криками и свистом, несмотря на клаку, подготовленную Дягилевым, созвавшим на спектакль всех имевшихся в монпарнасских кафе художников и отпускников. Часть мест даже распределили среди группы солдат русского экспедиционного корпуса, прибывшего в Париж после февральских событий в Петрограде. Их присутствие не способствовало успокоению публики, более того, в этом усмотрели провокацию».

А вот Гийом Аполлинер так отозвался об этом балете:

«Это сценическая поэма, которую новатор-музыкант Эрик Сати переложил в изумительно экспрессивную музыку, такую отчетливую и простую, что в ней нельзя не узнать чудесно прозрачного духа самой Франции. Художник-кубист Пикассо и самый смелый из хореографов, Леонид Мясин выявили его, в первый раз осуществив этот союз живописи и танца, пластики и мимики».

К сожалению, не всем эти новаторство и смелость пришлись по душе. Зрители, привыкшие к совершенно другому, принялись громко выражать свое возмущение, но в это время на сцену вышла лошадь с какой-то совершенно кубистической мордой и начала исполнять цирковые номера: она становилась на колени, танцевала, раскланивалась. Зрители, видимо, решили, что танцоры так издеваются над их протестами и совсем потеряли голову. Теперь публика в негодовании кричала:

– Смерть русским! Смерть русским! Пикассо – бош! Русские – боши!..

Бред, конечно, полный. Почему Пикассо – бош… Почему русские – боши… Но, как сказал Проспер Мериме, «несчастен тот, кого преследует слепая ненависть толпы». В результате, как только занавес сомкнулся, Дягилев ворвался за кулисы и приказал:

– Господа! Больше на сцену ни ногой! Немедленно по гримеркам! Пакуйте чемоданы!

– Смерть русским! – продолжало нестись из зала.

Дягилев схватился за голову. 18 мая 1917 года – этот день он запомнит надолго…

* * *

И все же подобный прием ничуть не смутил маэстро, и он решил повезти «Парад» в Мадрид и Барселону.

– В Испанию, господа! – кричал Дягилев. – Мы немедленно отправляемся в Испанию! Ночной поезд в Барселону с вокзала Монпарнас! Все слышали?

За кулисами театра «Шатле» царила страшнейшая суматоха. Толком не разгримировываясь, не переодеваясь, актеры бежали к служебному выходу, хватали такси и мчались в гостиницу, чтобы успеть упаковать чемоданы. Рабочие сцены в спешном порядке демонтировали декорации. Они даже не стали ждать, пока возмущенная парижская публика очистит зал. Выходить на аплодисменты ни у кого и в мыслях не было, потому что никаких аплодисментов быть не могло…

– Жанно, милый! – крикнул Дягилев растерянному Жану Кокто. – До встречи! Жду вас в Барселоне или в Мадриде.

Композитор Эрик Сати был удостоен только сокрушенного покачивания головой.

– Пабло, дорогой Пабло! Как жаль, что мы столь внезапно расстаемся!

– Но мы не расстаемся, – улыбнулся Пикассо. – Я тоже еду вместе с вами в Испанию.

– Что?!

Дягилев от удивления вытаращил было глаза, но тотчас все понял и кивнул.

– Ах да, Оленька…

Потом он воровато оглянулся, не слышит ли кто, и прошептал:

– Пабло, вам не кажется, что вы завязли слишком глубоко? Русские девушки… Понимаете ли, с ними надо быть осторожнее. На русских девушках надо жениться!

– Вы шутите, – отвечал ему Пикассо.

– Вовсе нет. И вообще, смотрите, кто до сорока не женился, тот не женится уже никогда…

Шутливые слова Дягилева, что называется, задели художника. Пикассо вроде бы отмахнулся, как от какого-то бреда, но очень скоро они сами раз за разом стали всплывать в его памяти. А ведь Пабло еще никогда не был женат. Все его друзья женаты по второму, а то и по третьему разу, у многих подрастают дети. А у него никогда не было ни детей, ни «семейного очага». Один… а ведь ему скоро сорок.

Возможно, он решил дать себе передышку. Возможно, он просто устал жить без постоянной женщины, без уверенности в завтрашнем дне…

Как бы то ни было, мысль о женитьбе уже не оставляла его. И вскоре вопрос выглядел практически решенным.

– Я еду в Барселону, чтобы представить мою невесту матушке, – церемонно говорил он.

– Примите мои поздравления, – столь же церемонно отвечал Дягилев.

И тихонько вздыхал, понимая, что потерял одну из своих «куколок»…

Глава седьмая
Поездка в Испанию

Единственный язык, на котором они могли общаться – это французский. По признаниям друзей Пикассо, Ольга говорила по-французски не хуже, чем он сам, для которого, после того как он покинул Испанию, французский стал почти родным.

После одного из спектаклей влюбленная пара была представлена королю Испании Альфонсо XIII из рода Бурбонов и королеве Евгении, которые считали себя поклонниками русского балета и посетили почти все представления. Ольга выглядела удивительно естественно и гармонично рядом с королем и королевой, что страшно восхитило Пикассо. С этой женщиной, излучавшей такое удивительное спокойствие, он надеялся найти гармонию и любовь, так необходимые ему, чтобы творить.

К середине 1917 года о любви Пикассо и Хохловой знали уже все. В июле они организовывали для испанских друзей Пабло большой банкет в Барселоне.

* * *

Всего они провели в Испании четыре удивительно счастливых месяца. При этом Пикассо не торопился знакомить Ольгу с образчиками и глубинами своего кубистического творчества. Наверняка боялся, что оно отпугнет ее или вызовет насмешки. Основания для таких опасений у него были. В этот период он много рисовал ее, причем делал это в манере реалистической, сугубо классической, то есть без искажений, что называется «похоже», тщательно и точно выводя все детали.

Как видим, ради Ольги Пикассо даже возвратился к классическим канонам: таково было влияние любви! Она не переносила непонятные ей эксперименты в живописи и все время повторяла:

– Я хочу узнавать свое лицо.

– Слушаюсь! – с готовностью отвечал ей художник.

Биограф Пикассо Джон Ричардсон приводит такой пример: Ольга настояла на том, чтобы он продал свою знаковую картину того периода «Авиньонские девицы», на которой были запечатлены барселонские путаны с улицы Авиньон. Пикассо просто вынужден был расстаться с полотном. Он продал его за смехотворную сумму в 25 000 франков, но выполнил пожелание возлюбленной.

Любовь к Ольге вдохновляла Пикассо, он уступал ей, успокаивая себя тем, что ее красота, типичная красота русских мадонн, настолько реальна, что и портреты должны создаваться именно в реалистической манере.

Роланд Пенроуз пишет:

«Полотном, в котором он выразил весь свой накал страстей, был портрет Ольги в мантилье. В этом выполненном в общепринятом стиле портрете, первом из многочисленных полотен, изображавших Ольгу, воплощено его преклонение перед красотой его молодой возлюбленной. Она изображена на нем с величайшей нежностью».

А ведь других он рисовал совсем не так, а когда позирующие ему люди потом не выражали своего восхищения, он с издевкой говорил им:

– Вы говорите, непохоже? Значит, вам придется такими стать!

Короче говоря, ради Ольги Пикассо начал заметно менять манеру своего художественного письма, и этот период погружения в реализм у него затянулся надолго. Сближение с русской балериной, безусловно, оказало на маэстро и большое общеумиротворяющее воздействие. Сдержанная Ольга, так не похожая на его предыдущие музы, была совершенно иной породы, иной душевной организации, и Пикассо не мог этого не понимать.

* * *

В ноябре 1917 года Пикассо познакомил Ольгу со своей матерью, доньей Марией Пикассо Лопес (его отец, дон Хосе руис Бласко, умер за четыре года до этого).

В Барселоне он остановился у матери, а она – в пансионе «Рансини». Донья Мария приветливо встретила будущую невестку. Некоторые биографы Пикассо даже утверждают, что будущая свекровь «пришла в восторг от ее утонченной, нежной, такой своеобразной красоты». А уж сценическое искусство Ольги якобы и вовсе поразило ее. Трудно сказать, так ли это, но донья Мария точно ходила на спектакли с участием Ольги и однажды, грустно взглянув на нее, предупредила:

– Бедная девочка, ты понятия не имеешь, на что обрекаешь себя. Будь я твоей подругой, то посоветовала бы не выходить за него ни под каким предлогом. Я не думаю, что с моим сыном, который озабочен только собой, сможет быть счастлива хоть одна женщина.

Почему она так сказала? Наверное, слишком хорошо знала своего сына. А может быть – из нежности и сочувствия.

А вот версия биографа Пикассо Карлоса Рохаса:

«Каковы бы ни были причины, но донья Мария не приняла Ольгу с той сердечностью, с какой в свое время они с мужем встретили Фернанду Оливье. И если донья Мария хотела, чтобы Пикассо и Фернанда соединили свои судьбы, то Ольгу она намеками пытается отговорить от брака, который представляется ей неизбежно неудачным».

Ничего себе – намеками. Она открыто говорит о том, что с ее сыном Ольге не следует связывать свою судьбу. Эти слова доньи Марии Ольга потом вспомнит не один раз. Но сейчас она пропустила их мимо ушей. Она была счастлива, переполнена любовью и строила самые радужные планы на будущее.

Глава восьмая
Я обязан на тебе жениться

Когда «Русский балет Дягилева» отправился в Латинскую Америку, Ольга решила остаться. Выбор между трудной жизнью рядовой балерины и браком с преуспевающим живописцем был для нее сделан. Вернувшись во Францию, девушка поселилась в маленьком домике в парижском пригороде Монруж.

Пикассо продолжал много работать, обычно по ночам. Однажды, разбуженный бомбардировкой (как-никак продолжалась Первая мировая война!) и загоревшись мыслью поработать, он не нашел чистого холста и стал ожесточенно писать прямо на недавно подаренной ему картине Модильяни. Ну да, ведь тот, кого парижанки называли «тосканским принцем» за красоту, изысканность манер и пренебрежение к материальной стороне жизни, был в то время жив, а значит, его картины еще не взлетели в цене.

Кстати, именно в Монруже Пикассо написал первый портрет Хохловой – знаменитый «Портрет Ольги в кресле», который сейчас выставлен в парижском Музее Пикассо.

При сравнении его с фотографией, сделанной в год позирования, нетрудно заметить, что художник несколько приукрасил ее черты. Впрочем, понять влюбленного мастера несложно…

Портретов будет еще множество: «Ольга Хохлова в мантилье», где она похожа на испанку (этот портрет Ольги он подарил матери), «Ольга в шляпе с пером», «Ольга читает, сидя в кресле», «Ольга читает», «Портрет Ольги», «Голова женщины. Ольга», «Ольга в меховом воротнике» и другие.

Биограф Пикассо Роланд Пенроуз пишет:

«Когда «Русский балет» покинул Барселону и отправился в турне по Южной Америке, Ольга Хохлова осталась с Пикассо. Отношения между ней и ее испанским поклонником очень быстро переросли в глубокое чувство любви. Она прекрасно говорила по-французски и с наслаждением слушала его бесконечные причудливые истории, которые он рассказывал ей на французском языке с сильным испанским акцентом. Осенью 1917 года они возвратились в его загородную виллу в Монруже, где поселились вместе с преданной служанкой, с собаками, птицами в клетках и множеством всевозможных безделушек, число которых постоянно росло и которые перевозились художником с одного места в другое. Но эта форма отношений не устраивала ни Ольгу, ни Пикассо. К тому же Монруж мог служить лишь как временное прибежище, Пикассо работал здесь урывками, да и то часто по ночам».

* * *

Пикассо влюблялся все сильнее, и жизнь, которую он и Ольга вели пока еще «во грехе», поселившись в Монруже, вполне можно было назвать идиллической. Правда, Ольга уже получила первое представление о творческой одержимости своего будущего мужа.

Когда современники высказывали недоумение выбором Пикассо, его друг Анри Матисс лишь подсмеивался:

– Всему виной случай…

И начинал рассказывать, как однажды, выходя из дома после бурного свидания с художником, Ольга оступилась и упала, подвернув ногу и растянув связки. Что для действующей балерины было равносильно катастрофе. Неужели, конец карьере? Пикассо, почему-то посчитав себя виновником происшедшего, сказал:

– Раз по моей вине ты не можешь больше танцевать, я обязан на тебе жениться.

Это не было шуткой, он говорил совершенно серьезно.

– Тебя ждет совсем другое будущее – лучшее и более естественное для женщины. Мы создадим семейный очаг и будем счастливы.

* * *

Окружение Пикассо было в шоке. Многие отговаривали его от брака с русской, предсказывая неудачу. Но художник и не думал слушать чьи-либо советы. Более того, он везде всячески приукрашивал будущую жену. Это можно понять, сравнивая портреты его работы с фотографиями. Вряд ли Пикассо делал это сознательно. Скорее всего, именно такой он видел Ольгу, нежная прелесть которой буквально завораживала.

А вот друзья Пикассо видели в Ольге лишь ничем не примечательную мещаночку. Возможно, такой она и была, ну так что в том плохого? Ведь мещанство, это не просто принадлежность к определенному сословию, это еще и тип характера. Конечно, для одних мещанин – мелочный скупердяй с отсутствием твердых убеждений и т. д. Но это не про Хохлову. Ей, скорее, было характерно крайне серьезное отношение к вещам и к порядку в мире вещей. Тоже мещанство, но уже без явного негативного оттенка. Есть и совсем другое определение мещанства. Его в свое время дал Герман Гессе, написавший, что «мещанство подразумевает спокойное следование большинству», что оно «пытается осесть посредине между крайностями, в умеренной и здоровой зоне, без яростных бурь и гроз».

Это определение, если уж считать ее мещанкой, гораздо больше подходит к Ольге Хохловой, в которой совсем не было ни скупости, ни отсутствия убеждений. Именно поэтому Ольга и Пикассо прожили вместе так долго – дольше, чем он жил с другими своими женщинами. Но выдержать всю свою жизнь рядом с одной женщиной он не мог просто физически. Так же, впрочем, как и они рядом с ним…

* * *

12 июля 1918 года в мэрии 7-го парижского округа прошла церемония бракосочетания. Оттуда молодожены отправились в русскую церковь Святого Александра Невского на улице Дарю, освященную в 1861 году. Это Ольга настояла на венчании по православному обряду.

По словам Франсуазы Жило, Пикассо «думал, что благодаря этой родовитой женщине войдет в значительно более высокий слой общества», а посему, будучи атеистом, пошел на жертву.

Среди гостей и свидетелей на пышном венчании находился и Гийом Аполлинер. 17 марта 1916 года он был ранен в голову осколком снаряда, а сейчас, вернувшись с фронта и получив чин лейтенанта, сам женился всего двумя месяцами раньше. Но женился не на изящной молодой художнице Мари Лорансен, которую очень любил (с ней, кстати, его в 1907 году познакомил Пикассо), а на Жаклин Кольб, девушке из приличной семьи, прожить с которой ему будет суждено чуть больше шести месяцев.

Аполлинер очень неважно себя чувствовал, и ему предстояла тяжелая операция. Он был едва ли ни единственным, кто поддерживал Ольгу, не испытывая к ней никакой неприязни. Кроме него, присутствовали Жан Кокто, Анри Матисс, Гертруда Стайн, Амбруаз Воллар и многие другие.

Конечно же, был и Бог Искусства Дягилев. По поводу его с Пикассо отношений очень верно заметила Франсуаза Жило:

«Благодаря Дягилеву он попал в иной мир. Хотя в глубине души он не любил социальные предрассудки подобного рода, какое-то время они соблазняли его, и брак с Ольгой в известной мере явился уступкой этому соблазну».

А вот родные Ольги отсутствовали, ибо успели затеряться где-то в далекой, залитой кровью и раздираемой противоречиями России.

* * *

Церемония была длинной и торжественной, по всем канонам, на которых настаивала Ольга: с батюшкой, фатой и венцами, с церковным пением и множеством цветов. Священник, а это был сам настоятель церкви отец Иаков Смирнов, благословил молодых, сперва жениха, а потом невесту, произнося: «Во Имя Отца, и Сына, и Святого Духа», и дал им в руки зажженные свечи, обернутые кружевными розетками. Ольга перекрестилась, и Пикассо, глядя на нее, сделал то же самое.

– Не надо волноваться, – шепнула ему Ольга, – надо лишь следовать указаниям священника.

Далее священник начал произносить моления о спасении молодых, о продолжении их рода. Затем по повелению священника молодые и гости преклонили головы перед Господом, в ожидании от него духовного благословения. Священник тем временем продолжал читать молитвы.

Затем священник взял кольцо жениха и надел его на безымянный палец правой руки Пикассо, говоря при этом:

– Обручается раб Божий Павел рабе Божией Ольге во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. – Надел кольцо на безымянный палец невесте, крестя и приговаривая:

– Обручается раба Божия Ольга рабу Божиему Павлу во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

Завершилось обручение обменом кольцами между молодыми: Пикассо надел свое кольцо Ольге, а Ольга – Пикассо.

После обручения началась основная часть церемонии – само венчание. Молодые вышли на середину храма, держа в руках зажженные свечи. Перед ними шествовал священник с кадильницей, давая наставления на добрые дела. Церковный хор при этом очень красиво пел псалом, благословляющий супружество.

Жених и невеста прошли к аналою (высокому столику, стоящему напротив алтаря), на котором лежал крест, Евангелие и венцы. На полу постелили белое длинное полотенце, Макс Жакоб потом язвительно заметил, что туфелька Ольги первой ступила на полотенце, и это якобы означало, что именно ей суждено играть в паре ведущую роль. Этот странный друг Пикассо никогда не любил Ольгу, отчаянно ревновал к ней Пабло, и она в ответ не любила его.

Далее священник начал произносить пространные молитвы, смысла которых Пикассо, естественно, не понимал. А потом наступили самые главные минуты – скрепление и освещение супружеского союза. Священник взял венец и крестил им жениха:

– Венчается раб Божий Павел рабе Божией Ольге во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.

Затем наступила очередь Ольги:

– Венчается раба Божия Ольга рабу Божию Павлу во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.

Теперь дело было сделано. Молодые предстали перед Господом в ожидании благословения Божьего.

Священник громко произнес:

– Господи, Боже наш, славою и честью венчай их!

Далее взял их руки, соединил и сверху покрыл своей рукой. Теперь Пикассо и Ольга Хохлова были соединены во Христе навеки. Затем священник трижды провел молодых вокруг аналоя. В заключение дал им крест для целования и вручил две иконы: жениху – образ Спасителя, невесте – образ Пресвятой Богородицы.

Церемония шла очень долго. В церкви сильно пахло ладаном, и Пикассо чуть не потерял сознание. Во всяком случае, он устал так, словно весь день работал в каменоломне. Собственно, он никогда не работал в каменоломне и не знал, что это такое. Просто ему пришло в голову такое сравнение, до такой степени у него болели ноги и спина. Зато сколько новых впечатлений и эмоций!

Когда венчание, наконец, закончилось, и священник ушел в алтарь, Пикассо обернулся к Ольге, усмехнулся и сказал:

– Ну, что? Теперь ты точно – мадам Пикассо? Поздравляю тебя.

Она порывисто схватила его руку и молча пожала ее.

* * *

Через неделю Пикассо написал Гертруде Стайн:

«Я женился на порядочной девушке из хорошей семьи. Представь, я оказался первым мужчиной Ольги! Она берегла себя для меня, даже не зная о моем существовании!»

Вот ведь как бывает, вращаясь в артистической среде, так трудно сохранить целомудрие, но его Ольга сумела…

И все же большинство друзей недоумевало: что он нашел в этой русской? Она даже не была красавицей. Разве что манеры? А в них действительно было что-то королевское.

И все же британский арт-критик и биограф Пикассо Джон Ричардсон называет эту свадьбу «фарсом». Другие утверждают, что брак этот был случаен, а его причина – импульс. Что Пикассо был словно оглушен любовью к Ольге. Однако, вопреки мрачным пророчествам друзей, Пикассо был убежден, что женится на всю оставшуюся жизнь, поэтому в его брачный контракт вошла статья о том, что все их имущество – общее. В случае развода это подразумевало его раздел поровну, включая все картины.

Воистину безоглядная щедрость! Многие мужчины, опьяненные любовью, попадают в ловушку, не понимая, что супружеская жизнь – котел, предохранительным клапаном которого является развод.

* * *

После свадьбы молодожены перебрались в большую квартиру в самом центре Парижа на улице Ля Боэси (rue de la Boétie) – в доме № 23-бис – неподалеку от Елисейских Полей и от галереи, где выставлялся Пикассо. Эту квартиру подыскал Поль Розенберг, в то время ставший основным покупателем картин художника.

Кстати сказать, времена были непростые, и большинство торговцев вообще перестали что-либо покупать. А германский подданный Даниэль-Анри Канвейлер укрылся в Швейцарии. И лишь любитель авангарда Розенберг продолжал делать ставку на кубистов.

Фотограф и художник Брассай (он был венгром, и его настоящее имя было Дьюла Халас), хорошо знавший Пикассо, рассказывает о его новой квартире:

«В 1917 году, когда Пикассо отправился в Испанию, чтобы представить родным свою невесту, с которой познакомился в Риме, где работал над декорациями и костюмами для «Парада», его мастерскую в Монруже затопило, и художник попросил Поля Розенберга, своего нового торговца картинами, – в 1914 году он сменил Канвейлера – найти и обустроить квартиру. Розенберг снял ее в доме по соседству со своей галереей. Так по воле Поля Розенберга Пикассо оказался в новом географическом центре торговли картинами».

Роланд Пенроуз дополняет этот рассказ следующей информацией о Поле Розенберге и его брате Леоне:

«Поль занимался, главным образом, старыми мастерами. Однако он быстро распознал гения в создателе кубизма, хотя и не разделял энтузиазма своего брата, проявлявшего заботу о всех художниках-кубистах. Поль открыл собственную галерею на той же улице Ля Боэси рядом с квартирой Пикассо. Пабло был окружен теперь агентами-коллекционерами, как ранее был окружен друзьями-художниками».

У Франсуазы Жило по поводу этой квартиры читаем:

«Место это показалось Ольге идеальным, поэтому они въехали туда. Поскольку мастерской там не было, Пабло стал работать в одной из больших комнат, но для этой цели она подходила мало. Так как Пабло нашел квартиру очень неудобной, и у него с Ольгой почти сразу же начались нелады, он снял другую, на седьмом этаже, прямо над этой, и превратил ее в мастерские».

По словам Брассая, Пикассо снял две одинаковые, расположенные одна под другой квартиры: в одной он жил, а другую отвел под мастерскую, и «контраст между ними был потрясающий».

Франсуаза Жило (и ее пристрастие в этом легко понять) отзывается об Ольге не очень хорошо:

«Ольга не горела священным огнем своего искусства. Ничего не понимала в живописи, да и во многом другом. Вышла замуж с мыслью, что будет вести праздную, беззаботную жизнь человека из высшего общества. Пабло решил, что будет по-прежнему вести богемную жизнь – разумеется, на более высоком, роскошном уровне, но останется независимым».

Беззаботную жизнь? И это с Пикассо? Да разве такое было возможно хотя бы теоретически? На самом деле Ольга была великолепной хозяйкой, и она могла бы умело управлять хоть целым поместьем, так что управиться с квартирой Пикассо ей не составляло труда. И явная несправедливость утверждать, что она хотела вести праздную жизнь, ведь молодая жена тут же принялась за работу по дому. Во всяком случае, Роланд Пенроуз констатирует:

«Ольга позаботилась о том, чтобы новая гостиная, окна которой выходили на улицу, и столовая с видом на сад были обставлены мебелью, отвечающей ее вкусу, и чтобы в той и другой комнате было достаточно красивых кресел для многочисленных гостей: она собиралась принимать их подобающим образом».

Брассай дополняет этот рассказ:

«В нижней квартире – просторная столовая с большим, раздвигающимся столом, сервировочный столик, в каждом углу – по круглому столику на одной ножке; гостиная выдержана в белых тонах, в спальне – отделанная медью двуспальная кровать. Все было продумано до мельчайших деталей, и нигде ни пылинки, паркет и мебель блестели […]

Эта квартира совершенно не вязалась с привычным стилем жизни художника: здесь не было ни той необычной мебели, которую он так любил, ни одного из тех странных предметов, которыми ему нравилось окружать себя, ни разбросанных как придется вещей. Ольга ревниво оберегала владения, которые она считала своей собственностью, от влияния яркой и сильной личности Пикассо».

Короче говоря, эта квартира, похоже, стала для Ольги символом всего, о чем ей мечталось и чего ей удалось добиться.