Текст книги "Далёкие милые были"

Глава 3
Любовь, наша правда и театр

15 января 1952 года, день рождения мамы. В гостях у нас дядя Ваня (папин брат) с женой тётей Катей и тётя Нюра. Она-то и подарила маме два билета в театр имени Пушкина на спектакль «Из искры». В день представления отца в Москве не было – уехал в охотхозяйство, поэтому мама взяла меня. Сидели в первом ряду, слышно было очень хорошо. Ключевая сцена спектакля и по сей день у меня перед глазами. Главный герой – Сталин, по ходу действия находится в ссылке. И вот в пьесе наступает момент, когда жандарм выдергивает из кобуры наган и направляет Сталину в лицо… Зал замер, я успел подумать, что Сталин ведь сейчас в Кремле, работает, поэтому жандарм его не может убить. Жандарм долго-долго держал наган у лица Сталина, а тот, ни разу не моргнув, смело смотрел вперёд. И вдруг… рука жандарма дрогнула, и он закричал:

– Глаза!.. Глаза!.. Какие глаза!.. – И трусливо, согнувшись, ретировался. Грянули аплодисменты.

Ещё ходили всем классом в Центральный детский театр (там мы бывали каждый год раза по два-три) смотреть спектакль «Конёк-Горбунок». После представления я увидел покидавшего театр через служебный выход артиста, который играл дурака Ивана. Высокий, в меховой куртке, шляпе. Фамилия его была Ефремов.

Какими только увлечениями и приключениями не были заполнены мои дни, и вдруг что-то совершенно уникальное! Какой мальчишка не мечтает открыть остров сокровищ? Мне повезло найти его совсем рядом – любопытство привело меня во двор мидовской высотки, из окон которой в вечернее время лился свет, позволяя ориентироваться на местности. Я заметил два сарая, дверь одного из них была приоткрыта. Заглянув внутрь, обнаружил настоящий Клондайк – помойку Министерства иностранных дел, куда выбрасывали только почтовые конверты из-под корреспонденции со всего мира. Я вытащил пару конвертов, определил, что один был из Финляндии, другой – из Греции, едва успел оторвать от них уголки с марками, как вдруг пришёл дворник.

– Ты что тут делаешь?

– Дядя, я марками интересуюсь…

– Пошёл, давай… Некогда мне, – сказал он, ставя в угол скребок и лопату. Я вышел, дворник запер сарай на замок.

– А можно я буду приходить помогать вам снег убирать, а вы меня пустите к маркам?

– А… приходи, помогать приходи. Пущу.

На другой день, прибежав из школы, я бросил портфель с учебниками, схватил на ходу холодную котлету с хлебом и помчался в мидовский двор.

– Держи струмент, – вручил мне скребок дворник, – скреби с угла и до крыльца.

Долго ли, коротко ли, но вот вожделенная дверь распахнулась передо мной.

– Я пойду поем, а ты тута давай, шуруй…

Начал я «шуровать»: рвал и рвал углы конвертов с марками, совал их в карманы пальто, потом уже в карманы брюк, а когда они уже были забиты, стал пихать добычу за пазуху. Вышел из сарая с животом как арбуз. Дорвался – в прямом и переносном смысле! Дворник, увидев меня, рассмеялся:

– Завтра приходи.

Дома я накипятил воды в кофейнике и стал отпаривать марки. Тогда я знал уже, как осторожно надо обращаться с ними, чтобы не повредить ни единого зубца. Ромка Рутковский приносил в класс марки в специальном альбоме с клеммташами (длинными карманами из тонкой бумаги) поперёк картонных страниц.

Две ближайшие к моему дому точки, где собирались филателисты, – около букинистического магазина на Арбате и возле кинотеатра «Кадр» на Плющихе. Начал толкаться среди коллекционеров, входить во вкус, стал прицениваться, сколько могут стоить добытые мною марки, на что их можно менять. Серия марок в 12 штук разных цветов с изображением английской королевы Елизаветы менялась на одну марку протектората, ну скажем, Мадагаскара. Две марки протектората менялись на одну колонию – Анголу или Берег Слоновой Кости. Высоко ценились марки колониальных африканских или южноамериканских государств. Вскоре я стал марки менять и продавать, появились карманные деньги. Правда, и тройки в дневнике появились.

Маргаритка Соловейчик подарила мне на день рождения книжку «Берко-кантонист». Прочитав её, спустился вниз, чтоб вернуть Маргаритке – забыл, что книга-то моя!

– Это подарок тебе, – сказала Маргаритка и протянула мне ещё «Кондуит и Швамбранию», – эту тоже дарю. Эта книжка для мальчишек.

Проглотив «Кондуит», решил преподнести Маргаритке небольшую коллекцию марок – там, в этой книжке, горничная марки собирала. На альбомный лист наклеил клеммташи из папиросной бумаги и вложил по одной марке из разных стран. Сверху бирюзовым карандашом написал: «Марки – не игрушки, Маргаритке от Марфушки. Передал Серёжа, у Серёжи рожа», – и рядом нарисовал рожицу: «точка, точка, два крючочка, носик, ротик, оборотик» (получился смайлик).

– Это тебе привет от горничной из «Кондуита», – протянул я подарок Маргаритке. Наконец, она улыбнулась.

Пошли разговоры о врачах-вредителях, я мало что в них понимал, но получалось, что многие врачи людей не лечат, а калечат. А шёпотом, по секрету, добавляли, что врачи эти – евреи… Что-то нехорошее повисло среди людей, какая-то тухлятина. Вокруг затихло всё, как перед грозой.

Половину лета пропадал на «Динамо». Тренер по лёгкой атлетике (охотник, состоял в секции у отца) позвал меня позаниматься. Ребята, которыми он руководил, были постарше меня, поэтому сначала я больше присматривался к ним, чем сам что-то делал. Постепенно втянулся, начал бегать. Тренер сказал отцу, что из меня мог бы получиться неплохой бегун на длинные дистанции. Я отмахивал по двадцать с половиной кругов по стадиону (это 5 км), тренер был доволен моими результатами. Но что-то не пошло у меня с этим бегом… Бегу, а куда бегу? Как белка в колесе – в голове пустота… Скучно стало, и я оставил «беготню».

Вторую половину лета гостили у Ивана Наумовича Петракова, занимавшего пост секретаря райкома, в Кардымове. Он пригласил к себе всю нашу семью и устроил нас в небольшом амбаре. По выходным Иван Наумович и отец охотились, меня с собой брали – если подстреленная утка на воду падала, то я вплавь бросался за ней (собаки-то у наших охотников не было).

Хорошая библиотека была у Петракова, много захватывающих книг прочёл – от «Робинзона» до «Острова сокровищ». Застрял – не раз перечитывал страницы из «Детства» Льва Толстого. Как мне нравился Карл Иванович! Такой живой… Когда читал, казалось, что слышу его голос.

В конце августа вернулись в Москву. Было ещё тепло, и дворовые ребята ходили за Смоленский метромост купаться. Я – с ними, плавал чуть ли не под метромостом. Маргаритка опять уехала в Одессу. Ленка за лето сильно изменилась – повзрослела, стала очень красивой. Мы, ровесники, её уже совсем не интересовали, по чердакам она с нами больше не шастала.

В нашей квартире стало на два человека меньше: умер муж тётки Груши – дядя Володя, а Люськин отец ушёл из семьи. Вовка Набатов получил паспорт, мог теперь ходить в кино на последние сеансы и смотреть фильмы «детям до 16». Люська с Лёлькой крутили патефон и учились танцевать в паре друг с дружкой.

Я зачастил на мидовскую помойку, взяв курс не на количество, а на качество «ископаемого» материала. Дома нашёл подходящее место для хранения – антресоль. Со стороны комнаты она была прикрыта картиной «Зимняя охота на медведя», написанной маслом по фанере. Я вставал на спинку кровати, потом взбирался на платяной шкаф и уже оттуда мог достать до антресоли, куда в коробках из-под конфет и всякой всячины я и запихивал своё богатство.

Однажды на Арбате напротив «бука» (букинистического магазина, к которому я ходил пообщаться с «филиками») увидел Лёшу, мужа громоподобной Нины. Наблюдая за ним из окна магазина, понял, что он был «топтуном» – так прозвали агентов НКВД, которые вели внешнее наблюдение. В любую погоду они стояли по обе стороны Арбата, на расстоянии метров пятидесяти друг от друга и, по большей части, поглядывали на окна верхних этажей в домах напротив. В мороз они топтались, били ногой о ногу – грелись, – отсюда и прозвище «топтуны». Охранники как из-под земли возникали часа за два до появления машины вождя и растворялись в воздухе, как только ОН проезжал.

На Арбатской площади сидевший Гоголь встал. Каждый день ОН, Сталин, видел из окна своей машины сидевшего великого русского писателя – ЕГО это не могло не раздражать. И вот встал бронзовый Гоголь – встал, потому что надпись на памятнике обязывала. Там значилось: «От Советского Правительства», а Правительством был ОН, так что читать надо было: «От Сталина Гоголю», или ещё короче: «Встать!» Даже памятник давно почившего классика стал неким манифестом советской жизни, в которой временные трудности ничто по сравнению с позитивными завоеваниями. Увы, стоящий Николай Васильевич вряд ли смог бы написать «Мёртвые души», от силы – только прочитать.

В праздник 7 Ноября нас принимали в пионеры. Торжественная, если не сказать сакральная, атмосфера. Мы – в белых рубашках, наглаженных чёрных брюках, начищенных ботинках и с причёсанными чёлками. Старшеклассники повязали нам на шею красные галстуки, прикрепили на грудь пионерские значки. Вышла старшая пионервожатая и пропищала, чтоб мы были готовы, и мы, подняв согнутую в локте правую руку над головой (этот жест назывался пионерским салютом), дружно отчеканили: «Всегда готовы!» – торжественно поклялись быть верными делу Ленина и Сталина.

Перед Новым годом Зинка Набатова вышла замуж и переехала. Муж её Рэм был замечательным человеком – очень добрым. Голос у него был тихий, и он так спокойно, по-дружески беседовал со мной, с Зинкиным братом Вовкой, с соседкой Люськой. Рэмом его назвали в честь революции, Энгельса и Маркса.

Марксизм-ленинизм-сталинизм был уже у нас в крови, хотя вряд ли мои знакомые по квартире, двору читали труды классиков этих «измов». Но чтоб мы не сбились с жизненной дороги, нас поддерживали, подбодряли лившиеся из радио с утра до вечера слова: «С песнями борясь и побеждая, наш народ за Сталиным идёт».

За Сталиным… 1953 год, ОН умер… Несколько сотен людей погибли в давке во время прощания с телом великого вождя всего советского народа. В этой давильне оказался и я, двенадцатилетний мальчишка, но Господь помиловал. Вряд ли кто-то мог тогда предположить, что эта вторая Ходынка станет искрой, от которой возгорится бикфордов шнур длиною почти в сорок лет – и взлетит на воздух, и осядет пеплом сталинская империя, именуемая большинством из нас великой державой.

Второго марта по радио объявили, что здоровье вождя пошатнулось и что жизнь его под угрозой. Всё стихло, замерло. Неграмотная наша баба Таня, которая к этому времени стала плохо видеть, попросила отвести её в церковь – хотела помолиться за здоровье Сталина.

Шестого марта в актовом зале школы собрали всех учащихся, директор школы Эльманович и все учителя вышли и встали перед нами. Эльманович сделала шаг вперёд, долго молчала… Наступила гробовая тишина. Из её глаз полились слёзы, она не вытирала их.

– Наш советский народ… всё прогрессивное человечество… – негромко, с трудом говорила она, – понесли тяжелейшую, невосполнимую утрату… Перестало биться сердце, – тут у неё хлынули слёзы, – самого дорогого, самого любимого человека… – и потом ещё: – …Вождя, учителя, знаменосца…

«Как же мы будем дальше жить?» – задумывались взрослые. Мы, ребятня, заглядывали им в глаза с немым вопросом: «Что будет?» Что дальше, с кем дальше? – Взрослые отводили взгляд. Как же так? Как же так?! СТАЛИН – он же «нашей юности полёт»… А если война? Ведь СТАЛИН – «наша слава боевая». И с утра до вечера грустная музыка и тяжёлый голос Левитана.

Вечером шестого марта объявили, что для прощания открыт доступ к телу Сталина в Колонном зале Дома Союзов. Я решил обязательно пойти туда и попрощаться со Сталиным.

Ни через Арбатскую площадь, ни через улицу Воровского[10]10
  Ныне Поварская.


[Закрыть], ни через Герцена[11]11
  Ныне Большая Никитская.


[Закрыть] пройти не удалось – всё перекрыто: грузовики, автомобили, цепи солдат, милицейские патрули. На площади Маяковского и на улице Горького[12]12
  Ныне Тверская.


[Закрыть] ещё и наряды конной милиции. И дальше – всё так же. Уже за Самотёкой увидел я небольшой переулок, перед которым всего лишь трое-четверо дежурных. Человек двадцать или чуть больше хотели пройти там, и милиционер хриплым голосом объяснял, почему здесь нельзя и где можно, но люди теснились, толкались, напирали… Двое из авангарда рванули в переулок – милиционеры за ними. И тут понеслись все, ну и я с ними. Гнал во весь опор, как во время тренировок на «Динамо». Бежавшие впереди знали дорогу, и мы ловко петляли вправо-влево, влево-вправо. Мы выскочили на перпендикулярную направлению нашего бега улицу, которая имела крутой спуск – там внизу перед кордоном скопилась толпища. Мы двинулись вниз и вдруг услышали, как с другого конца, сверху, на нас надвигается лавина народу – плотный поток во всю ширину этой словно накренившейся над бездной улицы.

Тёмная, тяжёлая масса стремительно катилась с горы… Как назло, ни подъезда, ни подворотни… сейчас меня размажут по стенке… Вдруг увидел водосточную трубу и прыгнул на неё вмиг – одна нога на креплении к стене, другая в воздухе. Достал рукой до следующего крепления, подтянулся, встал в оконном проёме первого этажа. И сразу прямо подо мной – чудовищные, душераздирающие крики и гаснущие стоны раздавленных, затоптанных людей. Эти вопли как будто заводили бывших ещё за кордоном, и вот с рёвом и свистом его смели. Почуяв смерть, ад надвигался со скоростью звука несущихся тел. Неистовая толпа мчалась в сторону Трубной площади, там погибли сотни людей. Меня колотило… Как только лавина схлынула, спрыгнул на тротуар и помчался прочь от этого ужаса. Прошло шестьдесят с лишним лет, и до сих пор при виде толпы у меня холодеет под ложечкой…

Элина Евсеевна (всё такая же красная) снова у нас дома. Она принесла письмо и открытку – француженка поздравляла маму с сорокалетием. Мадам очень интересовалась, как мама чувствует себя в этом возрасте (сама-то она побаивалась круглой даты, до которой ей ещё целых четыре года). Ещё она перечисляла, какие фильмы они с мужем посмотрели, сообщала, что муж её нашёл ферму под Парижем, где для детей они покупают очень хорошее молоко, супруг туда ездит по воскресеньям на велосипеде.

Элина Евсеевна уже заготовила ответ, прочитав который француженка могла бы только позавидовать жизни женщины в СССР. Конечно, в письме не обошлось без описания чувства великой скорби в связи с невосполнимой потерей и лично маминого переживания по поводу кончины великого Сталина, под мудрым руководством которого был побеждён фашизм.

Я долго не мог прийти в себя после похорон Генералиссимуса. Мама, первой заметив моё состояние, спросила:

– Серёньк, чего ты такой? Какой-то скучный?

– Уроков много задают, – ответил я.

Приходя из школы, я валился на диван – спиной ко всем, лбом утыкаясь в спинку, и подолгу лежал молча. Не хотелось ни есть, ни гулять, ни в кино, ни за марками – ничего не хотелось… Пус-то-та… «А для чего всё? – спрашивал я себя и не находил ответа. – Зачем кино? Зачем театр, зачем марки? Зачем школа? Затем, чтоб тебя хмурым мартовским днём растоптали и ноги об тебя вытерли?» Плакать хотелось… А тут эта ещё красная тётка – врёт, врёт, всё время врёт и маму заставляет врать. Врать о том, как мама с папой ходит в Большой театр, какие фильмы смотрит, какие французские романы читает… А если по правде? Вредное производство, горячий цех, плавиковая кислота, а после работы очереди за продуктами в гастрономе, а ещё домашней работы потом невпроворот. Но тётка красная стоит на своём и скрипучим голосом внушает: мы победили фашизм, мы одержали победу в страшной войне, мы спасли человечество от коричневой чумы, мы укрепляем мир во всём мире – так нам ли бояться временных трудностей и говорить о них?

На семейном совете постановили: меня на лето в лагерь отправить, Сашку с бабой Таней сначала в Корнеево, а когда у мамы с отцом отпуск будет, то к папиной сестре тёте Паше в Андреевское поехать. В лагере я начал постепенно оттаивать. Повезло с физруком – Виктор Бучин, которого мы просто обожали, был главным организатором захватывающих своим весельем, полезных для здоровья души и тела спортивных мероприятий. Сколько выдумки, сколько озорства было в его затеях, сколько любви к детям! Невысокого роста, с лучистыми глазами, суворовским хохолком надо лбом, задорной мальчишеской улыбкой и невероятной энергией!

Спортивные мероприятия этого лета в лагере «Руза» не просто запомнились, они открыли новые горизонты творческой педагогической мысли, хотя мы, подростки, воспринимали их просто как весёлый праздник, преисполненный азарта и восторженной радости. Нас ждали:

чемпионат пионерлагеря по лёгкой атлетике;

чемпионат по игровым видам спорта: футболу, баскетболу, волейболу;

спортивный праздник-эстафета.

Для проведения эстафеты мальчишек и девчонок разделили на три группы. В старшую группу мальчиков (возраст 15–16 лет) вошли ребята 1–5-го отрядов; а у девочек старшая группа была сформирована из 2–6-го отрядов. Возраст средней группы – 13–14 лет, а младшей – 11–12 лет.

ЭТАПЫ ЭСТАФЕТЫ:

1-й – бег, стометровка;

2-й – бег с товарищем-ровесником на закорках;

3-й – бег в мешке (скорее прыжки), 60 м;

4-й – стометровка на ходулях;

5-й – 500 м на велосипедах;

6-й – бег по пересечённой местности (по крутому склону к реке Рузе);

7-й – гребля на байдарках против течения, 500 м;

8-й – гребля на распашной лодке вниз по реке (обратный путь после 7-го этапа);

9-й – плавание (эстафетную палочку нужно было засунуть под майку и так вот плыть – от этого было ещё веселее);

10-й – подъём бегом по крутой лестнице;

11-й – езда на велосипеде до стадиона;

12-й – снова ходули;

13-й – бег, 200 м;

ФИНИШ – ура!

Члены команды-победителя получили тогда почётные грамоты, а весь отряд – большущий яблочный пирог.

Вершиной творческих находок Виктора Бучина для детского досуга и коронным номером нашей летней спортивной программы стала товарищеская встреча сборной лагеря с футбольной командой из африканской страны Путу-Пулу с таинственного острова Лупу-Тупу. (Вот незадача – отточив знания по географии благодаря собиранию марок, я всё же такого государства припомнить не мог…)

И вот настал этот день. На стадионе флаги, музыка!

 
Ну-ка, солнце, ярче брызни.
Золотыми лучами обжигай!
Эй, товарищ! Больше жизни!
 

Весь лагерь на трибунах, на поле наша сборная – ребята в основном из старших отрядов. Наконец подъезжает автобус, Бучин официальным тоном просит приветствовать зарубежную команду. Стадион взревел, малыши запрыгали от счастья! Дверь автобуса отворилась, и на поле показался первый «африканец» – чёрный-пречёрный, с синей мочалкой на голове, подвязанной красной лентой, вокруг талии у него – длинная бахрома из бечёвки разных цветов; остальные игроки выглядели подобным же образом. Наш физрук по очереди представил каждого из них:

– Вратарь команды Лупу-Тупу – легендарный Мала Бяка по прозвищу Ягуар… защитник Кала Мала… нападающий Тукла Пука… полузащитник Мука Дупа…

Был у путу-пулуанцев и тренер – маленький, толстый, сам цвета ваксы, а завёрнут в белое, как облако, покрывало. Его представили как мистера Луну Попу. Тренер толкнул приветственную речь (голос у него подозрительно смахивал на женский):

– Русса! Лай кай малай!

Бучин перевёл: «Мистер Луна Попа приветствует детей сказочной страны Руза!» В ответ по трибунам пронёсся шквал аплодисментов – зрители, то есть мы, фонтанировали восторгом.

– Пула нала малала катала!

– Мы привезли вам привет от детей Африки, они хотят с вами дружить!

– Куна ола латака мол!

– Пусть сегодня победит дружба!

– Ура!!! – как салют прогремело над стадионом.

После приветственной речи загремели тамтамы, «африканцы» исполнили очень смешной «ритуальный» танец, и игра началась.

Даже под толстым слоем грима мы быстро узнали в «иностранных» футболистах своих пионервожатых, но всё равно нашему восторгу не было предела. Комизм во всё это действо добавлял наш физрук – он сыпал шуточными комментариями в течение матча. Воспоминания об этом событии долго питали нас самыми радостными чувствами, а некоторые «иностранные» имена стали прозвищами – киномеханика мы потом так и звали Мала Бяка.

Помимо задорных спортивных мероприятий проводился праздник отрядной песни. Каждый отряд готовил номер-инсценировку. Одни пионеры взяли себе песню о Щорсе («Шёл отряд по бережку»), другие – «По долинам и по взгорьям», третьи – «Грустные ивы склонились к пруду». Наш отряд решил исполнить «Морскую балладу» из фильма «Иван Никулин – русский матрос». В инсценировке я играл матроса, которого фашисты вели на расстрел. Ребячий хор пел: «Конвоиры вскинули стволы», а дальше моё соло:

 
Повоевал богато я,
С чёрной вашей сворой бился всласть!
 

Залп!.. Убитый матрос пал, его накрыли красным знаменем. И финал песни:

 
Небо кровью залила заря.
 

Ничего за это выступление наш отряд не получил, обошли нас старшие ребята. Они из ленинской комнаты взяли двойной портрет Ленина и Сталина (профили внутри лаврового венка), развернули знамя красное и спели:

 
Слава борцам, что за правду вставали,
Знамя свободы высоко несли,
Партию нашу они создавали,
К цели заветной вели.
 

Первый приз им дали за глубокую политическую зрелость.

Во 2-ю смену, в июле, отмечалось 60-летие со дня рождения Маяковского. Ко мне подошла руководитель драмкружка Маша Львова (просила звать её просто Машей).

– Серёжа, ты был таким трогательным в роли матроса в вашей отрядной постановке – у меня даже тушь потекла с ресниц!

Уговорила она меня участвовать в композиции по стихам Маяковского. Вместе с двумя близняшками сёстрами Левченко я открывал литературно-музыкальный вечер:

 
Строит,
    рушит,
        кроит
            и рвёт
 
 
Тихнет,
    кипит
        и пенится…
 

Маша распределила наше выступление таким образом, чтобы мы читали по слову друг за другом, прыгая по лестнице ступенек-строчек Маяковского, только «юная армия: ленинцы» проговаривали все вместе. Парень из старшего отряда читал «Стихи о советском паспорте», девушка из 2-го отряда – «Разговор с товарищем Лениным». Прозвучало «Необычайное приключение…», «Послушайте!». Я, уже один, выступил с «Историей Власа – лентяя и лоботряса», мой Влас понравился, и ему дружно и долго хлопали.

Перед вечерней линейкой в лагере устраивали танцы, аккомпанировали два баяна. Па-де-грас, па-де-катр, краковяк, молдавская полька, вальс, вальс-бостон, вальс «Конькобежцы», ну и конечно, танго и даже фокстрот – танцевальный репертуар был обширным, и танцевать всё это надо было уметь. Моей партнёршей и учителем стала девушка из 2-го отряда. Видная шестнадцатилетняя Альбина была выше меня на целую голову, но намеренно танцевала только со мной, двенадцатилетним – дразнила парня из 1-го старшего отряда. Он был лучшим легкоатлетом нашего лагеря и лучшим футболистом, выступал на наших концертах с художественным свистом и очень хотел, чтобы она первая подошла и сама его пригласила. Но красавица Альбина выбрала меня в качестве учебно-воспитательного средства для этого гордеца. Она изводила парня, когда, исполняя разные па, награждала меня своим заливистым смехом или долго-долго кружилась в близком объятии на завершение вальса. После четырёх-пяти танцев «лучший парень на деревне», не выдержав этой «психической атаки», приглашал Альбину сам. С ним в паре она подчёркивала свою независимость. Но в лагере все всё обо всех знают! Не было секретом для нас, что эти двое влюблены друг в друга; поговаривали, кто-то видел, что они даже целовались.

Из лагеря я привёз грамоты за спортивные достижения и книжку стихов Маяковского, который мне нравился всё больше и больше. А ещё я здорово поднаторел в исполнении танго, фокстрота и многих других бальных танцев, и это стало моим козырем уже здесь, в Москве. По вечерам у нас во дворе Вовка Набатов устраивал танцы: выносил патефон и крутил пластинки. Девчонки собирались в углу у 1-го подъезда, нарядные – в наглаженных платьях, белых носочках и туфельках. Я пригласил на вальс ещё более похорошевшую за лето Леночку, она удивилась, а за ней и весь двор пришёл в изумление, когда я начал кружить её в танце.

А в школе всё было как всегда. Борис Дмитриевич теперь и у нас преподавал физику, и в первые же дни занятий уже двое моих одноклассников были «запущены в стратосферу». Воспитательный процесс в школе по-прежнему сопровождался рукоприкладством – такими вот методами созидалось самое гуманное общество в мире. У многих ребят отцы погибли на фронте, и их матери просили нашего физика:

– Борис Дмитриевич, моего-то оболтуса поучи, совсем от рук отбился.

– Хорофо, хорофо, – обещал учитель, – фто могу – помогу.

Особенно часто просила мать Шишкина, самого неугомонного проказника. Однажды на уроке физики он выпустил живого воробья, Борис Дмитриевич это заметил.

– Фифкин, к доске, – скомандовал он, и взгляд его стал тяжёлым.

Все поняли, что дело пахнет «стратосферой».

– Ты что, глухой? – Физик по проходу начал надвигаться на ученика, который сидел за последней партой. Вытолкнув соседа Юрку, Шишкин попытался обойти преследователя с фланга, но учитель, предупредив его манёвр, быстро оказался уже в другом проходе. Началась настоящая охота: Шишкин юркнул обратно, тогда контуженый фронтовик схватил стул и с громадного размаха запустил им в мальчишку. Живая мишень была задета, а стул развалился, врезавшись в стену. Физик устремился к подбитому противнику, но тот, подстёгиваемый страхом, дал стрекоча по направлению к выходу. И тут!.. Борис Дмитриевич, вспрыгнув на парту, побежал поверху своими коваными сапожищами, на лету преодолел проход и оказался у двери… За долю секунды до этого Шишкин успел выскочить вон. Класс сидел в полном оцепенении, у всех в ушах звучали треск развалившегося стула и мерзкий топот погони.

– Ну, хорофо… хорофо… фефтой класс «А», – Борис Дмитриевич оглядел нас оловянными глазами, – футить больфе не будем, – и резко развернувшись, затопал из класса. Гул его шагов долго звучал в тишине коридора.

Но вот мы очнулись, пришли в себя, зашевелились: «Как дальше? Терпеть или восстать?» Мы впервые задумались, что мы – люди, что мы – граждане, что у нас есть права. Кто-то предложил написать в роно.

– Доносы писать – самое последнее дело, – промолвил тихий Серёжа Неклюдов. И тут заговорил Сашка Пасынский (Паса – круглый отличник, а в будущем – профессор, доктор химических наук, член АН):

– «При каждой неудаче давать умейте сдачи». Он стулом в нас, а мы в него снежками. Нас тридцать, по пять снежков каждый – это сто пятьдесят. Когда пойдёт по двору мимо сараев, вот тут мы его и встретим с двадцати метров. Атаковать лучше с крыш сараев – и защищены, и полный обзор.

Всем классом во дворе школы налепили снежков, заняли позицию на сараях, затаились и стали ждать. Наконец физик вышел. Мы его встретили залпом в тридцать снежков, били прицельно, два точно попали в лицо. Он отмахивался, отворачивался… Удалось сбить шапку, и ещё несколько снежков залепили в лысину. Борис Дмитриевич подхватил шапку с земли и, не разгибаясь, поспешил со двора, а снежки всё били и били в цель. Это был декабрь 1953-го.

А на Новый год судьба преподнесла мне незабываемый подарок – приподнятое настроение не покидало меня все каникулы. Ничто не могло сравниться с этим подарком – ни две ёлки-представления, ни чтение «Трёх мушкетёров», ни даже охота, на которую взял меня отец.

Дело было так: мы с Колькой Николаевым, прогуливаясь по Арбату, забрели в антикварный магазин (по нечётной стороне, недалеко от Арбатской площади), мимо которого я никогда не мог пройти. Место это так и околдовывало волшебством старины, магией красоты, чарами раритетов… В четырёх залах магазина размещались и предметы быта, и произведения искусства. Более всего притягивали живописные полотна, можно было увидеть (в продаже!) произведения Поленова, Перова, Репина, Левитана. Каждое полотно сопровождалось этикеткой с именем художника и стоимостью. Однажды обратил внимание на цену картины Айвазовского – меня поразили эти цифры: 22 000 рублей. Она стоила дороже двух «Москвичей», дороже автомобиля «Победа», а моей маме нужно было работать два года, чтобы иметь такую сумму.

Вышли мы с Колькой из антикварного, и вдруг на противоположной стороне улицы я увидел моего любимого артиста Николая Крючкова, вживую увидел! Я его мгновенно узнал – да, сам Николай Крючков шёл от Арбатской площади в сторону Смоленки.

– Кольк, смотри – Крючков!

– Какой Крючков?

– Артист Крючков!

– Ну и что?

По своей стороне я бросился до Староконюшенного переулка, добежав, пересёк Арбат и стал ждать. Слегка раскачиваясь, в серой кепке набекрень на меня шёл Клим из «Трактористов», шёл и «парень из нашего города». Переполненный несказанным счастьем, я смотрел на него изумлёнными глазами. Он заметил меня и, проходя мимо, слегка улыбнулся. Я метнулся на другую сторону Арбата, побежал к театру Вахтангова и там снова пересёк улицу. Увидев меня, Крючков одарил меня широкой улыбкой. Уже в третий раз я выполнил тот же манёвр, и у магазина «Восточные сладости» мой любимый актёр, рассмеявшись моему появлению, легонько щёлкнул меня по носу. Это было счастливое мгновение… Этот щелчок по носу породил во мне страстное желание быть артистом… Мне тоже хотелось вот так же, слегка раскачиваясь, идти по улице, так же, набекрень, носить кепку. Очень мне захотелось артистом быть, я даже не подумал, что сначала надо артистом стать – мне сразу хотелось быть.

Вскоре на Арбате произошла ещё одна любопытная встреча. Мы с мамой отправились в «Детский мир», что был на углу со Староконюшенным. Навстречу нам двигалась интересная пара: сановитый мужчина в шапке-пирожке, с поднятым воротником пальто и высокая, тощая, как жердь, пожилая дама. Мама, узнав прохожего, поприветствовала его:

– Здравствуйте, Семён Минаевич.

– Здравствуйте… Нина, если не ошибаюсь… Михайловна, – ответил мужчина. – Очень рад, очень рад… А это вот моя супруга Матильда Генриховна. Матя, – Семён Минаевич обратился к жене, – это Нина Михайловна, жена Петра Никаноровича, я рассказывал тебе о нём. Замечательный охотник и поэтому замечательный человек, как говорил Тургенев… Да… И ещё Пётр Никанорович – мой троюродный брат… Вы с Петей всё там же живёте?

– В Сивцевом, там же, – подтвердила мама. – Вы перед войной у нас были.

– Да, да… Очень рад. Если позволите, я вас проведаю как-нибудь.

– Заходите, Семён Минаевич.

Тут заговорила Матильда Генриховна:

– Сэна, закрой горло – ты опять нашнёшь болеть.

Сама же супруга Сергея Минаевича была одета в совсем лёгкое пальтецо, перепоясанное ремнём. На ногах – ботинки с высокой шнуровкой и калоши; на голове – то ли кепка, то ли фуражка с повязанным сверху видавшим виды, шерстяным платком. Лицо Матильды Генриховны было неравномерно напудрено, на губах остатки помады, под носом маленькая капелька.