Текст книги "Далёкие милые были"

В апреле у меня юбилей – десять лет. Папа принёс мне настоящий футбольный, динамовский, мяч – это был королевский подарок! Дядя Ваня вручил заводную машинку, тётя Оля – две поношенные рубашки своего сына Вовки. У дяди Яши ничего не нашлось, а тётя Нюра подарила мне сказки Пушкина. Их легко было заучить.

 
Жил-был поп,
Толоконный лоб.
Пошёл поп по базару
Поискать кой-какого товару.
 

Больше всех мне надолго полюбился Балда – и совсем он не балда, а добрый, смелый и очень даже смекалистый. Как он ловко провёл бесёнка, как посрамил любителя дешевизны попа! Истинно русский человек. Ох, недаром «поповна о Балде лишь и печалится» – любит она Балду и, наверное, замуж за него пойдёт…

Как только подсох двор после таянья снега, я вышел на улицу с футбольным мячом. Дворяне – дворовые мальчишки – окружили меня, всем хотелось подержать мяч в руках. Новая жизнь пошла – ФУТБОЛ! Не одно окно во дворе было выбито моим мячом. Нашёлся дядька-сосед, который грозился вспороть его ножом.

На 1 Мая поехали вместе с мальчишками из соседнего двора на трамвае в Филёвский парк играть в футбол двор на двор. Мы выиграли, и радости нашей не было предела. Героем дня стал Вовка Набатов – он два гола забил, и ещё по одному – Рыба и Монах.

В газете «Пионерская правда» вышла статья (с фотографией) о московской первокласснице, которая во время первомайской демонстрации поднялась на Красной площади на Мавзолей и от всех детей Советского Союза приветствовала и поздравляла самого товарища Сталина. Школьницу звали Ира Мельникова, она сразу прославилась на всю страну. До этого случая Сталина поздравляла и обнимала девочка по имени Мамлакат, и то это было в тридцатых годах. Портреты Сталина с Мамлакат висели в клубах, в больницах, в некоторых школах и даже на вокзалах. Мальчишки о таком счастье и не мечтали, а девочки… Наверное, миллион девчонок завидовали первокласснице Ире Мельниковой.

Закончился учебный год, я перешёл в четвёртый класс. В июне, на первую смену, уехал в пионерлагерь в Тучково. От утренней линейки до вечерней – ФУТБОЛ. Футбольное поле, ворота с сеткой – всё по-взрослому. Ботинки от игры за месяц развалились (домой пришлось поехать в сандалиях, которые уже были мне маловаты). По ненастным дням и в тихий час читал книжку Гайдара.

В Москве недолго пробыл, с неделю. С Колькой Николаевым ходили в Кинотеатр повторного фильма у Никитских ворот, смотрели «Процесс о трёх миллионах». Домой возвращались бульварами, я стал показывать Кольке, как ходил артист Ильинский в кино. Колька указал мне на встречного пузатого дядьку:

– А как вот этот ходит, можешь?

– Запросто, – и изобразил дядькину походку.

Я часто так баловался. Подметил, что все ходят по-разному: кто-то стремительно шагает, кто-то плывёт, как мячик по воде; другой – угловатый весь, нервный, дёрганый, а тот – переваливается, как утка, кто согнувшись, как баба Таня, кто откинувшись… Женщины на каблуках – это особая статья.

Москва всё время меняется. У нас на Сивцевом завершилось строительство здания поликлиники в неоклассическом стиле с куполом на шестигранном барабане, увенчанным фонарём, а над высоткой мидовской встала маленькая башенка под шатром со шпилем.

Ходил к Маргаритке, вернул ей Гулливера. Девчонка совсем потухла: говорит мало, больше слушает и кивает головой. Наверное, мама её Мира где-то там далеко не так переживает, как Маргаритка.

В деревню мы поехали втроём – мама, я и брат Сашка, только не в Корнеево, а к родителям громоподобной Нины – к тёте Паше и дяде Герасиму, прозванному среди родственников Граком. Он и вправду был похож на грача или ворона – чёрный, с горбатым носом, говор каркающий без «л» (не выговаривал). Нина дала им деньги на большой пятистенок в Андреевке. Она в семье была «верховным главнокомандующим», даже и с моей мамой разговаривала как командир.

– Хватит по шалашкам партизанить. Дом большой – всем места хватит, вторая половина совсем свободная. Бери ребят, езжай, и живите.

Тётя Паша была несказанно рада нам, детям своего любимого брата Петра. Грак же больше вид делал, что радуется. С ними жила вторая их дочь Маруся с мужем Семёном, приехавшим из Могилёва. Они оба работали в школе: Маруся химию преподавала, а муж географию. Он сильно походил тогда на еврея, которого я спустя годы увидел в исполнении Ролана Быкова в фильме «Комиссар». Семён был фронтовик, не единожды ранен, но выжил. Женившись на славной девушке, он несказанно радовался каждому дню мирной жизни. И Мария тоже светилась от счастья: вообще найти мужа, выйти замуж после войны было непросто. Сынишка был у них, совсем ещё маленький тогда. В доме также жила Марфа, сестра Грака, – горбатая, с большим носом, красным от нюхательного табака.

Мы втроём поселились в холодной половине, где в летний зной было настоящее спасение. В моём старом рыжем рюкзаке, с которым я в пионерлагерь ездил, помимо трусов и маек, щётки да зубного порошка, помимо книжки «Два капитана» был ещё и футбольный мяч. Когда я вышел на поле, где иногда приземлялись самолёты-этажерки, и стал стукать по мячу, то через полчаса туда сбежались едва ли не все ребята села. Футбольный мяч был магнитом для деревенских мальчишек не меньше, чем самолёт. Обозначили ворота, набросав по их контуру майки и рубахи.

Я научил ребят сговариваться. Разделились на пары, выбрали «маток». К ним подходили двое ребят и говорили:

– Матки, матки, чьи заплатки?

Один из «маток» отвечал:

– Мои.

– Крапива или лебеда?

– Лебеда, – выбирала «матка», и мальчик-«лебеда» шёл в её команду.

Одной из «маток» оказался я. Моя очередь выбирать, подходят двое:

– Матки, матки, чьи заплатки?

– Мои, – отвечаю.

– Хрен или редька?

– Хрен, – выбираю я, и конопатый коренастый мальчишка, или, как в деревне говорили, малец, идёт в мою команду.

Играли – дня не хватало. И всё босиком. Приходили к нам и ребята постарше, и даже взрослые играли с нами. До того дошло, что ворота поставили – кривые немного, но всё же ворота. Всего лишь футбольный мяч, а из-за него целая физкультурная революция случилась на селе.

Начало августа, пора нам уезжать – отпуск у мамы заканчивался, на работу ей надо. Тётя Паша уговорила маму оставить меня с Сашкой до приезда Нины: с ней, мол, и вернутся в Москву.

Тётя Паша! Как она стряпала! Какая по утрам была у неё драчёна! Из русской печки на большой сковороде! Сначала жарится сало, как оно чуть растопилось, добавляют нарезанный репчатый лук, потом картошку, и заливают всё молоком, взбитым с яйцами. Наворачиваешь эту вкуснятину с ржаным хлебом – за уши не оттащить.

Мама уехала, оставив нас у тёти Паши, как договорились. Сашка был чудным ребёнком, таким безмятежным на фоне моей реактивности (унаследованной от мамы). Он хорошо ел, хорошо спал, я не помню, чтоб он когда-нибудь болел. Дашь ему, маленькому, морковку покрупнее, он с ней сядет и будет грызть целый час, пока всю не слопает. Мама часто повторяла, что таких, как Сашка, десять легче вырастить, чем меня одного.

19 августа, Преображение Господне (Яблочный Спас) – престольный праздник в Андреевском. Приехали гости – наш с Сашкой дядя Семён да родня Герасима и Марфуты. Стол накрыли не в кухне, где печка, а в большой горнице. Выпивали, судачили про «жисть». Семён Никанорович хотел построить водяную мельницу на Днепре – говорил о трудностях, о деньгах, необходимых хотя бы для почина, пусть бы и в складчину. Грак, хорошо поддавший уже, открыл беззубый рот:

 
Дебет к кредету пришёв,
Ни повушки не нашёв…
 

Дядя Гарася работал ночным сторожем в сельской сберкассе. Ему выдали гимнастёрку, фуражку, ремень. Наган на время дежурства он получал в милиции. Молчаливый обычно, он напустил на себя многозначительный вид и, прищурившись, одним глазом буравил то меня, то зятя-еврея. Тот встал со стаканом в руке, хотел было сказать добрые слова в адрес Герасима Григорьевича, но тесть его оборвал, махнув рукой:

– Мовчи… Мовчи… Я – хозяин…

Лицо Грака кривилось, будто от изжоги, не выходя в сени, он прямо за столом закурил «козью ножку», противно задымил, закашлялся. Сестра его Марфута, как её звали в деревне, достала свою табакерку – двухрожковую армейскую маслёнку – и каждой ноздрёй втянула добрую понюшку.

Нина не приехала – с мужем Лёшей она укатила вместо деревни в Кисловодск. До школы оставалась неделя, надо было возвращаться домой. Мама оставила нам с Санькой денег на дорогу, Грак нашёл взрослых попутчиков до Москвы, чтоб приглядывали за нами. Я начал собираться – сложил в свой рюкзак трусы-майки, «Двух капитанов», еду, которую тётя Паша приготовила нам в дорогу: десяток яиц вкрутую, каравай ржаного хлеба, огурцы с грядки, сала кусок, соль в спичечном коробке и бутыль молока. Футбольный мяч я подарил деревенским ребятам, они гурьбой пришли попрощаться со мной и Сашкой. Тётя Паша и Семён проводили нас до грузовика, который ехал в Новодугино. Папина сестра беспокоилась за нас и говорила, чтобы я всё время держал Сашку за руку, не выпускал. Я успел занять место в кузове прямо за кабиной, примостились мы с братом на охапке сена и тронулись в путь с ветерком. Тётя Паша с Семёном долго махали нам вслед.

Путь в Новодугино лежал через колеи, рвы и колдобины. Раз пять взрослые спрыгивали и толкали застрявшую машину. Когда в конце концов добрались и все сошли с грузовика, то тут же опекуны наши как сквозь землю провалились. Я, ничуть не переживая, взял четырёхлетнего брата за руку и направился на станцию. Купил там билеты до Вязьмы, и, когда пришёл наш пригородный поезд, мы с Сашкой заняли свои места без посторонней помощи.

До Вязьмы ехать часа три. Поезда типа нашего называли «пятьсот весёлый», остановки он делал у каждого столба. Я налил Сашке молока в кружку, отрезал ему кусок хлеба, сам тоже перекусил. В Вязьме пересели в поезд до Москвы, и тут уж мы с братом навалились на сухой наш паёк – в присест умяли сало, яйца с огурцами, хлеб… С Белорусского вокзала на метро до «Смоленской»… вот и дом. Мы с Сашкой уже по двору бегали, когда мама шла с работы. Он первый её увидел, и я следом, спрыгнув с крыши бомбоубежища, тоже к ней подбежал. Обняли её и зацеловали.

Здание МИДа превзошло все другие в округе не только по высоте, но и по красоте. Цвета жёлтого опала с цоколем из красного гранита, а высоко на фасаде великолепный герб СССР.

В Антифашистский комитет советских женщин пришло письмо от француженки (звали её Маргарита Легр), пожелавшей переписываться с русской. Она хотела знать, как живут в Советском Союзе женщины, у которых есть семья, дети и которые при этом работают. Письмо из комитета направили на электроламповый завод, и парторганизация поручила вести переписку моей маме. От партийных поручений не принято было отказываться.

И вот в нашей комнате появилась дама с ярко-красной гривой и ярко-красными губами, с красного цвета ногтями и в красных коралловых бусах – Элина Евсеевна. Она работала в этом самом комитете, и её обязали помогать сочинять письма для Маргариты Легр. Она принесла само заграничное письмо и его перевод на русский, напечатанный красным шрифтом на пишущей машинке. Мама прочла текст на русском, и потом с красной тётей они долго обсуждали, что и как следует написать в ответном письме. Беседовали, попивая чай, и Элина Евсеевна что-то записывала в свой блокнот. Иногда она прерывала маму:

– Нина Михайловна, мне кажется, об этом не надо писать. У нас есть трудности, но они же временные. Я думаю, сначала надо осветить положительные стороны жизни при социализме. Наш комитет называется Антифашистским, и главная его задача – это сплочение людей всего мира в борьбе против войны, во имя мира.

Наметив план ответного письма, красная тётя ушла. Второй её визит состоялся недели через две. Появилась она с текстом письма, которое наша мама должна была написать француженке якобы от себя. Под диктовку Элины Евсеевны мама на чистом листе своей рукой выводила правду и небылицы о советской жизни. Писала она о бесплатном образовании, бесплатной медицинской помощи, ежегодном снижении цен на продовольственные и промышленные товары, о том, что у нас нет безработицы. Писала, что у неё хватает времени не только на работу, но и на отдых, на воспитание детей, на чтение книг, что ходит с мужем в театры и кино.

Что сказать… конечно, на работу времени хватало – общественно полезный труд был и основным занятием, и смыслом жизни советских граждан. А насчёт всего остального… рассказ о культурном досуге и отдыхе был большим преувеличением. Дома забот после рабочего дня на заводе было немало – накормить, обстирать мужа и сыновей. На воспитание мама много времени не тратила: для принятия профилактических мер подручным средством служила висевшая в прихожей авоська с туго сплетёнными ручками – их хорошо помнит моя задница. Информацию мама получала регулярно и оперативно – каждый день бабки из нашего двора ей, возвращавшейся с работы, всё докладывали о моих проказах. И вот поставит она сумки с продуктами, снимет с вешалки авоську и раз пять стеганёт меня. Я не обижался на маму, всегда понимал, за что получаю порцию «воспитания». Отец же ни меня, ни Сашку ни разу не тронул.

За чтением книжки маму видел только в отпуске. Походы в театры она не любила – плохо слышала. В детстве переболела корью, и болезнь дала такое вот осложнение. Зато она очень любила петь, пение было для неё желанной отдушиной. В компании за столом пела, когда стирала и готовила, пела, пела даже на работе в горячем цеху. Мамины любимые песни – «Тонкая рябина», «Куда бежишь, тропинка милая», «Утки все парами».

В какой-то момент я начал осознавать, что маме одной тяжело со всем справляться, и старался, чем мог, помочь по хозяйству. Во время нашего дежурства по квартире я, по примеру Вовки Набатова, мыл пол в длинном общем коридоре. Когда же он высыхал после мытья, надо было его ещё натереть мастикой и отдраить до блеска. Эта работа требовала и сил, и терпения.

Папа… Высокого роста, ширококостный, но поджарый, сильный, с большими мягкими ладонями и, в противоположность маме, неторопливый. Пятнадцатилетним парнем он приехал в Москву в 1913-м (в этом году родилась мама). Первая работа у отца в Москве случилась на кинофабрике А. Ханжонкова – так что я кинематографист потомственный! Отец развозил на тачке по электротеатрам (синематографам) кинокартины. Около электротеатра «Художественный», что у Арбатских ворот, ломовой извозчик налетел на тачку, и она перевернулась, круглые коробки с бобинами покатились по мостовой. Кой-как отец собрал их, но части фильмов перепутались, и зрители за один сеанс посмотрели что-то из «Анны Карениной», что-то из «Обороны Севастополя», что-то из «Бесприданницы». Был серьёзный скандал, об этом происшествии написали в газете. Отца уволили с кинофабрики, и он устроился в чайную в парке «Сокольники» – кипятил в большом медном кубе воду. Закажет посетитель «пару чая» – папа заливает крутой кипяток в самовар, кладёт несколько горящих угольков в жаровую трубу, чтоб дымок шёл. А дальше половой, водрузив на конфорку заварочный чайник, несёт это пышущее жаром великолепие вместе с чайным сервизом гостю на веранду.

В армию отец попал ещё при царизме. В 1916 году он был призван в лейб-гвардии Павловский полк, воевал в Первую мировую, был ранен. Потом Гражданская война, сражался на стороне красных, попал в плен к белым, был бит шомполами, чудом выжил. В мирное время выучился на шофёра, началась у него совсем другая, сытая, жизнь. Стал зарабатывать, одеваться, ходить в театры. Откуда у деревенского парня с четырьмя классами церковно-приходской школы появилась такая тяга к искусству? Пересмотрел все спектакли МХТ, знал всех артистов этого театра, ходил на спектакли в Большой и Малый. Откуда это? А какой щёголь был! Я спрашивал папу, не боялся он одеваться, как бывшие графья, могли ведь и на Лубянку потянуть.

– У меня документ был особый, Дзержинским подписанный.

– Ты в ЧК, пап, работал?

– Я был шофёром на АМО, потом на полуторках. Иногда возил грузы и на Лубянку. Шофёр в те времена то же, что нынче космонавт.

Тогда же отец перетащил из деревни трёх братьев и сестру, все четверо получили высшее образование. Тогда же переехал жить в Сивцев Вражек. Перестал щеголять в барских костюмах, но «барские замашки» остались – любил красивые вещи. Часы «Павел Буре», картина Брюквина «Летний вечер», старинный альбом с бронзовым барельефом на обложке, раритетные курковые ружья… И ещё удивительно красиво, каллиграфически, писал. Был заядлый охотник, по-особенному, наверное, как Тургенев, Некрасов, ценил охоту и более всего любил весеннюю – на вальдшнепа, бекаса. Часто цитировал строки из некрасовской «Псовой охоты»:

 
Хор так певуч, мелодичен и ровен,
Что твой Россини! Что твой Бетховен!
 

По субботам отец покупал в гастрономе банку крабов и за ужином потчевал меня и Сашку:

– Кушайте, ребята, деликатес.

Мама с бабушкой крабов не ели – не любили.

Выстраданная трудовою жизнью, у отца была неослабевающая тяга творить добро – творить по-христиански, не задумываясь о цене. А наградой для него всегда было само делание доброго дела. Эта направленность души и есть ЛЮБОВЬ.

Гостям Пётр Никанорович всегда был рад, особенно со Смоленщины. Ни у Ивана, ни у Ольги, ни у Яши, имевших отдельные квартиры, родственники не хотели останавливаться – ехали к Петру, несмотря на нашу стеснённость в жилплощади (на пятерых комната в коммуналке чуть меньше 14 м²). Спать гостям приходилось на полу, бывало, что и по три человека. Я совсем не помню, чтобы нам это докучало – всё и всегда в таких случаях было легко и в удовольствие. А мама по этому поводу говорила:

– Если бы мне в войну отказывали в ночлеге и хлебе, я б с Серёнькой до Москвы не добралась.

Приезжал Иван Наумович Петраков. И только присядет с дороги, как сразу:

– А принеси-ка, Серёжа, мне кружку московской водопроводной воды. – Я мигом нёс. – Какая же в Москве замечательная вода!

Он выпивал воду, смотрел на меня и улыбался. Очень добрая улыбка была у дяди Вани (как я его звал). А мама рассказывала, что, будучи командиром партизанского отряда, иногда он сам лично расстреливал предателей – полицаев и продажных старост.

Иван Наумович увидел среди моих школьных книжек учебник немецкого. Взял его, полистал, спросил:

– Учишь?

– Учу.

– Можешь что-нибудь сказать по-немецки?

– Ein, zwei, drei, vier.

Alles. Alles, lernen wir.

– А ещё?

– Gutenmorgen, gutentag…

Иван Наумович, улыбнувшись, добавил:

– Хлоп по морде вот так-так…

Я знал ещё одну подобную шутку, но весьма озорную, поэтому решил промолчать. Это мы с одноклассниками, человек по шесть-семь в колонну, ходили по Арбату и вместо пионерской речовки горланили:

 
Der vater und die mutter
Поехали на хутор.
Авария случилась –
Der kinder получилось.
 

Иван Наумович бывал у нас ежегодно проездом через Москву в Минводы. Также и Егор корнеевский каждый год останавливался у нас, привозя в столицу сало на продажу, которое было у него упаковано в два самодельных чемодана-ящика. Вырученные деньги шли на уплату налогов на продукцию со всего его крестьянского хозяйства. Приезжали, то вместе, то порознь, Ваня из Красного и Валя из Хонюков – партизанские мамины приятели. Оба были охотниками, пополняли у отца запасы пороха и дроби.

Дядя Вася Тужиков!.. В валенках, ватных штанах с оттопыренной задницей, в шапке из коровьей кожи, обшитой заячьим мехом. Он выходил покурить на кухню, марку держал – не махоркой, «Казбеком» затягивался. Тётя Груша, бывало, к нему с досужим разговором липла:

– Как там в деревне?

– А по какому вопросу? – с многозначительной интонацией парировал дядя Вася.

Грак приезжал в Москву, зубы вставлял после того, как уж последних лишился и половину звуков не выговаривал.

– А-а-х!.. Мохва… Мохва… Хоова бохит… У кахэ захов… покухать… А там хтоя кухают… Хто я? Хобака хто ли, хтоба хтоя кухать?

У дворовых мальчишек новое поветрие – игра чеканка, которая называлась так из-за особой биты. Чтобы эту битку сделать, несколько монет крепко-накрепко завязывали в 3–4 слоя ткани. Узел с монетами был центром, и от него на расстоянии 15 см тряпицу обрезали по кругу, а затем нарезали бахромой. Смысл игры состоял в том, чтобы подбить подброшенную вверх биту ногой как можно большее количество раз, не давая ей упасть на землю.

Кто-то заикнулся, что самая лучшая чеканка получается из заячьего хвоста. Как раздобыть? Для меня это был только вопрос времени! Вскоре отец принёс с охоты подстреленного зайца, и вот у меня в руках красивый пушистый хвост! Из свинцовой оболочки кабеля я отбил грузило, ловко вмонтировал его в шкурку, закрепил и опробовал. Получилось раз двадцать подбить чеканку. Как она летала! Как опускалась! Она такая красивая была, что прямо Сталину в подарок годилась!

Королём я пошёл в соседний подъезд – главные соревнования проходили там. Ребята обомлели, увидев мою чеканку, дули на неё, гладили, перекидывали с руки на руку… И пошло! Играли до посинения, до боли в паху. Некоторые игроки в один заход подбивали биту до ста раз.

Мне посыпались заказы – все хотели иметь такую чеканку. Ни один заячий хвост в ту зиму не пропал. В обмен на желанную биту мне предлагали кто перочинный ножик, кто стекло увеличительное. Самописка, оловянные солдатики, рогатка – чем я только не обзавёлся! Колька Николаев принёс медаль «В память 800-летия Москвы», но я не взял её, а просто подарил ему чеканку.

Рыба, главный драчун нашего двора, разведал, где можно подсмотреть за девчонками, когда они моются. У дома Поливанова в Денежном переулке, во дворе за детской библиотекой, был забор, а перед ним деревья. Если влезть наверх, то за забором были видны два окна в душевых женского общежития. Любопытство не отпускало, как чесотка, и так и толкало на озорство. Влезали на деревья, мёрзли там, руки-ноги немели, но любопытство всё равно одерживало верх. Оглядываясь назад, пытаюсь понять: любопытство толкало «на подвиги» или ребячья потребность озорства? В чём причина? Наверное, и то и другое. Любопытство и озорство – постоянные спутники детства (я сейчас о мальчишках говорю). Этот живой интерес мальчишек ко всему и желание действовать – мощные естественные двигатели развития.