Текст книги "Далёкие милые были"

– А в кино по-настоящему целуются?

– Не знаю, – ответил я.

Она помолчала, посмотрела на меня.

– А ты целовался когда-нибудь?

– Когда-нибудь?.. Целовался…

– Ну… поцелуй меня.

Я поцеловал её в щёку.

– А в губы?

Чмокнул в губы.

– Ты с кем целовался?

Я смутился…

– С мамой…

Она рассмеялась.

– А хочешь, я тебя поцелую?

– Хочу…

Приоткрыв рот, она прикоснулась к моим губам и лизнула их языком. Я слегка испугался. Она медленно отпрянула и, открыв глаза, посмотрела на меня, но так, что я не понял, куда она смотрит: то ли на меня, то ли в себя.

– Ещё хочешь?..

Я послушно кивнул головой. Второй поцелуй был гораздо длиннее.

– А теперь ты меня поцелуй.

Долго после этой «школы поцелуев» не мог я уснуть. Я считал себя предателем. «Как же так? – думал я. – Люблю Иру, а целуюсь с Валей… Мало того, что второгодник, так ещё и предатель! Ну, допустим, Ира меня не любит, но ведь я-то её люблю… значит… я – предатель», – осудил я себя по всей строгости коммунистической морали. Вспомнил даже Зою Космодемьянскую, сохранившую в записной книжке цитату из Чернышевского: «Умри, но не давай поцелуя без любви!»

Проснулся утром – на душе кошки скребут. Вышел на улицу, сам – мрачнее тучи… Но тут увидел Валю, и у меня отлегло. «Всё стало вокруг голубым и зелёным».

Глава 4
Полёты и приземления

В июле 1956-го каждый день я ездил в Переделкино к дяде Ване, как на работу. А работа была, и работа была серьёзная. Дядя Ваня попросил выкопать для будущего дома яму под фундамент и подвал. Мне копать не привыкать: опыт я накопил на нашей даче в Головкове, а также при рытье котлована для бассейна в Лужниках. В Переделкино, как и у нас на даче, пришлось работать топором и лопатой.

– Копай, копай, – приговаривал дядя Ваня, – как под свой дом копай.

Знал бы он тогда, что слова его окажутся пророческими. Сам он с двумя нанятыми плотниками обмозговывал и размечал бревенчатый дом, купленный в другом месте и перевезённый в Переделкино в разобранном виде. Тётя Катя на сложенной из кирпича временной печурке готовила обед.

И вот рублю я как-то топором корневища, а к дяде Ване заходит Гамлет! Евгений Валерианович Самойлов, один из любимейших моих артистов. У меня челюсть отпала. А дело-то в том, что дядю Ваню правление дачного кооператива «Здоровый отдых» привлекло на общественных началах к работе по электрификации новых участков. Евгений Валерианович как владелец одного из них зашёл посоветоваться. Дядя Ваня и гость уселись на брёвнах, развернув перед собой ватманский лист со схемой электрификации дачного посёлка.

Название «Здоровый отдых», дошедшее до наших дней, дал посёлку сам Сталин. Это был первый дачный кооператив в СССР, возник он в 1932 году при следующих обстоятельствах. Из Арктики вернулись полярники, и Сталину доложили, что у покорителей «макушки глобуса» здоровье пошатнулось.

– А что такое? – поинтересовался вождь. – Чем они больны?

– Иосиф Виссарионович, они на Севере, во льдах, согревались спиртом, ну и как следствие, втянулись. Практически все – хронические алкоголики.

– Надо помочь нашим героям выздороветь! Надо устроить им в Подмосковье здоровый отдых! Надо построить им дачный посёлок, они заслужили это!

Я перестал копать и смотрел на «Гамлета». Евгений Валерианович, заметив мой пристальный взгляд, улыбнулся своей лучезарной улыбкой.

– Сын? – спросил он у дяди Вани.

– Племянник, – ответил тот, – помогает.

– Молодец, – похвалил меня Самойлов.

– Я вас в «Гамлете» видел, – доложил я.

– Ну и как? Понравился?

– Очень!

– Приходи ещё что-нибудь посмотреть.

– И «Вишнёвый сад» видел.

– Да ты театрал!

– В драмкружок ходит, – вставил дядя.

– Могильщика вот репетирую играть в «Гамлете», – подал я реплику из ямы, всаживая лопату в землю. Евгений Валерианович рассмеялся от души.

Вернулась Ира. Я ей позвонил – хотел увидеть её, но она сказала, что ей нужно готовиться к школе, новую форму купить – короче, отказ. «И поделом тебе, – подумалось, – такой чистой девочки ты не стоишь. Она круглая отличница, а ты – второгодник. И вдобавок предатель…»

Второй раз в восьмой класс… Как ни противно в школу было ходить, здравый смысл подсказывал, что без аттестата зрелости артистом не станешь: в театральный вуз не поступить без него. Начал слушать учителей на уроках и, стиснув зубы, выполнять домашние задания. И запоем читал пьесы и сонеты Шекспира.

В театральной студии Евгения Васильевна сказала, что первый спектакль у нас будет «Робин Гуд»[18]18
  Заяицкий С. Робин Гуд – лесной разбойник: Пьеса в 3 действиях.


[Закрыть]. «Почему не Шекспир? – подумал я. – Почему не «Ромео и Джульетта»?» Как легко учить: некоторые сцены, казалось, я запоминал с первого прочтения.

Ромео (после поцелуя): Вот с губ моих весь грех теперь и снят.

Джульетта: Зато мои впервые им покрылись.

Ромео: Тогда отдайте мне его назад.

Джульетта: Мой друг, где целоваться вы учились?[19]19
  Шекспир У. Ромео и Джульетта. Акт I, сц. V (перевод Б. Л. Пастернака).


[Закрыть]

Шекспир здорово подлечил меня в моём самоедстве и снял значительную часть угрызений совести, ведь его Ромео до Джульетты был влюблён в другую. Увидев Джульетту, он сразу же забыл ту, другую, или не забыл? Если забыл, то, наверное, хорошо. А если не забыл, то получается раздвоение – а это уже не очень хорошо.

В «Робин Гуде» мне досталась роль второго плана. Но я не переживал, для переживаний у меня были другие причины – в основном дела сердечные. И лекарством от сердечных треволнений были шекспировский Ромео и стихи Есенина.

В студии художественного слова Анна Гавриловна на первом же занятии спросила:

– Серёжа, ты ещё не остыл к стихам Есенина?

– Анна Гавриловна, Есенин – он на всю жизнь, как Пушкин.

– Что-нибудь почитаешь?

– Почитаю.

На том занятии была Ира. Я встал на чтецкое место (оно было за старым креслом, и студийцам нравилось читать, опершись о его спинку), мысленно собрался и…

 
Ты меня не любишь, не жалеешь.
Разве я немного некрасив?
 

Стало тихо, ребята замерли – все догадывались, для кого я читаю эти стихи. Анна Гавриловна знала это лучше всех. Голос мой звучал тихо, но, мне казалось, что его подхватывает эхо. Строка «только нецелованных не трогай» застряла в горле: из-за сильного волнения случилось несмыкание связок. Я сглотнул слюну, и только со второй попытки произнёс те самые слова. (Это случайное, а может, и неслучайное – из-за присутствия Ирины – несмыкание связок и повтор строчки усилили воздействие фразы, и в дальнейшем я решил пользоваться этим приёмом.) Концовка прозвучала совсем по-взрослому:

 
Кто сгорел, того не подожжёшь.
 

Закончив, я сел на своё место. Анна Гавриловна, выдержав паузу, с улыбкой сказала:

– Я думаю, на пионерском слёте хорошо бы почитать такие стихи.

Ребята, восемь девочек и трое мальчишек, прыснули со смеху. Анна Гавриловна стала серьёзной, свой полный иконописного спокойствия лик она обратила ко мне:

– У нас в студии, Серёжа, ты можешь читать такие стихи, несмотря на то что они для взрослой аудитории. Студия – это лаборатория, и отрицательный опыт бывает не менее важен, чем положительный. То, что ты сегодня прочитал, – этот опыт очень интересен. Но поверь, к такой замечательной поэзии надо прийти. Зерно, упавшее в землю, должно прорасти колоском. Колосок должен созреть. Затем – жатва, обмолот, жернова мельницы, мука, замес и только потом булка. Ты, по-моему, хотел читать «Песнь о собаке», про избу, где «пахнет рыхлыми драчёнами» или шедевр «Зелёная причёска», – вздохнув, Анна Гавриловна продолжила: – Я прекрасно помню этого гениального шалопая. Он при жизни обрастал легендами, чего только про него не сочиняли. Он всегда был удивительно элегантный, ухоженный: свежий воротничок со шлейфом очень вкусных духов.

У нас в квартире праздник! Нам поставили телефон. Валька Набатова и Люська Лихова трепались по телефону с утра до вечера: им звонили женихи, или они женихам. Люська – невеста ещё недозревшая, студентка первого курса педагогического института; а Валька – перезревшая невеста, ей 27 лет уже.

Я с домашнего телефона позвонил Ире, предложил ей пойти в кино. В «Художественном» шёл фильм «За витриной универмага». После кино я её провожал, и она спокойно и просто пригласила зайти к ней домой. Вот тут я и обратил внимание на две мемориальные доски у её подъезда – Федоровскому и Голованову. Дверь открыла Ирина мама Мария Гавриловна. Мне показалось, что она обрадовалась моему приходу, предложила попить чаю. Ира повела меня в гостиную. На рояле в рамке я увидел большую фотографию мужчины. Ира пояснила:

– Это мой папа. Он умер в сорок четвёртом году.

Я окинул взглядом мебель, купол оранжевого абажура, ковры, и челюсть у меня поползла вниз.

– А где же вы спите?

Ира рассмеялась – настолько идиотским был мой вопрос.

– Моя комната рядом, а мамина – с другой стороны. Есть ещё папин кабинет и ещё…

– И вы вдвоём с мамой?

– Угу, – весело ответила она и, открыв рояль, заиграла что-то, похожее на вальс. Я стал приходить в себя, и мне тоже стало весело. Вспомнился Тёркин:

 
И куда ты, Васька Тёркин,
Лезешь сдуру в земляки!
 

За чаем Мария Гавриловна стала спрашивать меня про семью: про маму, про папу, про брата и даже про бабушку. Казалось, ей всё интересно, что хочет знать подробности.

Выйдя из гостей, решил оглядеть повнимательнее дом, где меня только что принимали. Летели мысли: «Живут же люди – вдвоём в пяти комнатах! Руководитель кружка вышивания… А может, это витрина – руководитель кружка? А что за витриной? И кино сегодня смотрели «За витриной универмага». Что же получается, и тут одно на витрине, а другое в магазине? Красиво гладью вышито? Да нет, это, скорее всего, папа такую квартиру получил».

А к нам приехал дядя Андрюша из Дубны. Он преподавал математику и физику в школе, в старших классах. Меня он застал за зубрёжкой закона Архимеда: «На тело, погружённое в жидкость, действует сила…» Дядя Андрюша заулыбался:

– Когда я на рабфаке учился, мы по-другому запоминали:

 
Тело, впёрнутое в воду,
Выпирает на свободу
С силой выпертой воды
Телом, впёрнутым туды.
 

В театральной студии продолжали репетировать «Робин Гуда». В роли шерифа Ноттингамского выступал Витальич, я играл секретаря Скелетона. После репетиций сбрасывались на французскую булку для Лёньки Нечаева, которую он тут же и съедал. Ходил он в шинельке мужа Евгении Васильевны, в которой тот пришёл с войны.

Как-то Витальич позвал меня к себе домой. Он жил на улице Огарёва вместе с отчимом, в одной комнате. А отчимом его был незабвенный Валерий Михайлович Бебутов – тот самый, что ставил спектакли вместе с Мейерхольдом[20]20
  В 1919 г. совместно с Вс. Э. Мейерхольдом В. М. Бебутов участвовал в создании театра РСФСР Первого (Государственный театр им. Вс. Мейерхольда, существовавший в Москве в 1920–1938 гг.).


[Закрыть]. Как режиссёр Бебутов сотрудничал со многими драматическими и музыкальными театрами страны, в том числе был постановщиком спектаклей в Большом и в Малом театре. Тогда я не понимал: почему такой человек живёт в коммунальной квартире? Но спустя время в моём сознании стала проклёвываться другая мысль: слава Богу, он жив и не попал в обагрённые кровью жернова репрессий, и участь Всеволода Эмильевича, его учителя, миновала Бебутова. Приходя к Витальичу, я чаще всего заставал Валерия Михайловича сидящим на диване и читавшим какую-нибудь книгу, которую он имел обыкновение класть перед собой на стул. Покурить он отправлялся на кухню. Если вечером ему случалось идти в театр или консерваторию, он облачался в элегантный костюм-тройку и непременно был при бабочке. В сырую погоду выходил из дома с зонтиком и в калошах.

Университет у Витальича был дома – университетом был для него Валерий Михайлович. По его рекомендации мы смотрели спектакли, ходили на С. Т. Рихтера, М. В. Юдину, Д. Ф. Ойстраха, М. Л. Ростроповича[21]21
  Перечислены выдающиеся советские музыканты.


[Закрыть]. Валерий Михайлович был из прошлого века – из того пушкинско-толстовского века, что и Анна Гавриловна. В. М. Бебутов и А. Г. Бовшек были похожи: образованность, воспитанность, скромность и человеческое достоинство.

В конце года мы, студийцы Анны Гавриловны, приветствовали актрису Малого театра, игравшую некогда с великой Ермоловой – Александру Александровну Яблочкину, поздравляли её с 90-летием. Весь театральный цвет столицы собрался в Малом театре. Ожидая своего выхода, мы наблюдали за происходящим на сцене. Запомнилось приветствие Н. П. Охлопкова и В. П. Марецкой. Держась за руки, они подошли к Яблочкиной и, опустившись перед юбиляршей на одно колено, воскликнули: «Нет слов!» Это короткое, яркое поздравление запомнилось больше всего.

В последний день уходящего 1956 года ходили с Ирой в кинотеатр «Художественный», смотрели «Карнавальную ночь». Фильм как новогодний подарок – фильм-праздник. Среди занятых артистов я узнал братьев Гусаковых, номер которых объявлял два года назад в Клубе КГБ.

На зимних каникулах пригласил Иру на «Волки и овцы» в Малый театр. Мурзавецкую играла Александра Александровна Яблочкина. В антракте мы заглянули в театральный музей и узнали, что она исполняет эту роль уже в течение 40 лет. Нам также очень понравились Владимир Александрович Владиславский и Варвара Николаевна Рыжова.

Дважды сходили мы с Ирой на каток: в Парк Горького и на Патрики[22]22
  Патриаршие пруды.


[Закрыть]. Всякий раз в мои обязанности входило затянуть ей покрепче шнуровку коньков. После катания на Патриарших она пригласила меня на обед. Когда мы сидели за столом у неё дома, раздался телефонный звонок. К аппарату подошла Мария Гавриловна. Она больше слушала, изредка поддакивая с безразличной интонацией, но вдруг резко так:

– Да он же идиёт! Самый натуральный идиёт, – и дальше: – Как? Опять начальником лагеря в Рузе? Законченный идиёт.

Ирина прыснула со смеху. Мария Гавриловна вернулась за стол.

– Серёжа, – обратилась она ко мне, – ты помнишь начальника лагеря в Рузе?

– Помню.

– Он же был круглый идиёт – или ты не согласен?

– Откуда мне знать, я с ним не разговаривал. И он со мной тоже.

– А я разговаривала. И не только разговаривала. Я просила у него застеклённую веранду для кружка вышивания, так он отдал её в кружок рисования и лепки.

Не знал я, что ей ответить на это. Однако разговор продолжался:

– И дружок его Бучин – второй был идиёт.

– Но его все ребята любили, – вступился я за нашего физрука. – Праздники спортивные устраивал – весело было.

– И праздники у него идиётские были. Он ведь лыжник, а откуда у лыжника мозги?

Я сидел обескураженный. Котлета встала у меня поперёк горла, а Иру слегка потрясывало от смеха.

– Этот хрущёвский выкормыш снова собирается быть начальником. – Мария Гавриловна встала, подошла к газовой плите и как бы сама себе сказала: – Снова соберёт жидовскую камарилью.

Я перестал жевать, всё внутри меня сжалось. Ира смотрела на меня каким-то победоносным смеющимся взглядом.

По дороге домой и весь остаток дня в ушах звенело: «Идиёт… идиёт… идиёт». Не знаю, как начальник лагеря, а уж Виктор Бучин совсем не был «идиётом». Напротив, он был очень весёлый и остроумный человек, всеобщий любимец, дружный с ребятами и взрослыми. А «хрущёвский выкормыш», а «жидовская камарилья»? Вспомнил Собакевича из «Мёртвых душ» – тот тоже всех грязью поливал. Потом я стал искать для неё оправдание: может, она была не в духе? Может, у неё что-то болело или кто-то её обидел? Хотя обидеть такую, как Мария Гавриловна, трудно – где сядешь, там и слезешь. Да нет же, нет, у Иры не могла быть плохая мама. Тут что-то другое: может быть, то, чего я не знаю или что рано знать. Наверняка мне известно одно: ни Анна Гавриловна, руководитель студии художественного слова, ни отчим Витальича Валерий Михайлович, ни учитель истории, Александр Фёдорович, вот так вот под одну «идиётскую» гребёнку людей не причёсывали.

В студии Дома пионеров готовили Пушкинский вечер. На этот раз Анна Гавриловна решила приурочить его к 120-й годовщине со дня смерти поэта. Композиция была составлена из документов, писем, мемуарной литературы и поэтического венка, посвящённого памяти русского гения. Несколько девчонок и мальчишек оделись в костюмы пушкинского времени: платья с рукавами буф и фраки. Девчонки щеголяли локонами, ниспадавшими от висков. Я открывал вечер чтением «О Пушкине» Эдуарда Багрицкого. Как всегда к нам пришли бывшие студийцы, а также были среди гостей и руководители Ансамбля Дома пионеров В. С. Локтев, В. С. Константиновский и Е. Р. Россе. Я ждал Иру, но напрасно. Позже я ей позвонил. Она сказала, что больше в студию ходить не будет, так как ей предстоит усиленно заниматься французским языком.

Седьмого апреля Ира пригласила меня на день рождения мамы. У Марии Гавриловны круглая дата – 50 лет. Прихватив марки на продажу, я отправился в букинистический магазин. Там мне улыбнулась удача: книжка – ровесница Марии Гавриловны «Шитьё бисером» (в хорошем состоянии). В цветочном приобрёл букет тюльпанов и зашагал в Брюсовский[23]23
  Позднее его переименовали в улицу Неждановой, а ныне это – Брюсов переулок.


[Закрыть].

Дверь мне открыла Мария Гавриловна. Увеличенные линзами очков тёмно-карие глаза оттеняли её седую, свежевымытую и пышно взбитую львиную гриву. Мой подарок понравился – полное лицо оживила приязненная улыбка. Именинница пригласила меня за стол в гостиную, где уже сидели две её приятельницы. В дверь позвонили – это пришёл Володя, сын. Мне показалось, что он уже в летах. Позже выяснилось, он был старше Иры на 18 лет. Из красивой коробки он извлёк то ли графин, то ли кувшин и пожелал матери быть такой же крепкой и весёлой, как и содержащееся в подарочной ёмкости вино. Пошли тосты. Вина никто не пил – пили водку.

Через несколько дней мне исполнилось шестнадцать. Получил паспорт. Первое, что сделал после этого, – купил билет в Кинотеатр повторного фильма на последний сеанс. Шли «Утраченные грёзы» – детям до шестнадцати. Билетёрша на входе резко замотала головой:

– Вам нельзя, молодой человек.

И тут я, как Маяковский, «достаю из широких штанин» и демонстративно вручаю свою «паспортину». Тётенька не поленилась и заглянула вовнутрь. Всё! Отрочество кончилось!

В театральной студии репетировали «Сливовые косточки». Роль у меня не получалась – ни рыба ни мясо, а какая-то скукота. На прогон перед премьерой к нам снова пришёл муж Евгении Васильевны[24]24
  Юрий Владимирович Багинян, в 1952–1981 гг. актёр Московского драматического театра на Малой Бронной.


[Закрыть]. Он основательно за меня взялся, предложил несколько смелых динамичных решений – и роль ожила. Во время спектаклей по ходу действия я не раз срывал аплодисменты – спасибо вам, Юрий Владимирович!

Перед летними каникулами Анна Гавриловна пригласила к нам в студию литератора, который с самим Львом Николаевичем Толстым встречался, будучи молодым. Он сказал, что не надеялся на это, но свершилось чудо, и писатель принял его. Встреча состоялась в 1907 году в Ясной Поляне.

– Я в ту пору был влюблён, – взгляд выступающего ушёл в себя, мысленно он окунулся в прошлое, – а девушка была совершенно равнодушна ко мне. Я места себе не находил и даже подумывал о самоубийстве. Обо всём этом я и рассказал Льву Николаевичу. Посочувствовав мне, он сказал, что любовь иногда доходит до такой крайней степени, что и жить не хочется. И, рассуждая далее, пришёл к такому выводу: «Если вы способны так сильно любить, значит, в вас есть талант. И очень важно дать этому таланту развитие. Для этого, может, потребуется много усилий, может быть, придётся проделать большую работу. Но ведь даже малый результат сделает вас счастливым, и вы будете по-другому воспринимать свою жизнь. И не исключено, что ваша возлюбленная оценит ваши достоинства. Но главное, труд и только труд отведёт вас от дурных мыслей и тем более поступков».

У Льва Николаевича подошло время прогулки, и он предложил пройтись с ним. Он спрашивал меня о Русско-японской войне, революции, боях на Красной Пресне. На прощание пожал мне руку со словами: «Трудитесь, молодой человек».

Затем знакомый Анны Гавриловны встал и обратился к нам:

– Знаете, что я хочу сейчас сделать? – Повисла пауза. – Я хочу каждому из вас пожать руку.

Мы поднялись со стульев, а литератор обошёл всех, вдумчиво вглядываясь каждому в лицо и пожимая руку.

– Теперь, – продолжал он, – вас разделяет с Толстым одно рукопожатие. А если учесть, что, возвращаясь с Кавказа, Пушкин мог пожать руку двухлетнему Лёвушке, то с Пушкиным вас разделяет всего два рукопожатия.

Со второй попытки закончил восьмой класс. Набрал книжек в библиотеке и уехал в Головково. Вспоминаю это лето как толстовское: читал запоем романы и повести автора, с которым меня разделяло одно рукопожатие. «Война и мир» поначалу мне показалась громадиной, но когда прочёл, сожалел, что так быстро книга закончилась. Но более всего взволновала «Смерть Ивана Ильича» – два раза перечитывал.

Приближался Фестиваль молодёжи и студентов. Пошёл за пропуском на открытие, который давали в обмен на справку землекопа. Меня отфутболили из одной конторы в другую, потом в третью, но через день, к вечеру, входной билет-пропуск был у меня в руках. На «детей разных народов» интереснее всего было смотреть с близкого расстояния, когда они выстроились в длинную колонну, чтобы пройти по стадиону «Лужники». Представители разных стран с пяти континентов несли государственные флаги, а египтяне ещё и портрет своего президента Насера. Когда все собрались на зелёном поле стадиона, Председатель Президиума Верховного Совета СССР Климент Ефимович Ворошилов произнёс приветственную речь. Мне всё это быстро наскучило, и я пошёл домой.

Этим летом Ира с мамой уехала в лагерь в подмосковный Мещерино. Я решил её навестить 19 августа, в её день рождения. Купил торт – и на Павелецкий вокзал. Доехал до Горок, а там автобусом до Мещерина. Нашёл Марию Гавриловну, мне показалось, что она мне обрадовалась. После тихого часа появилась Ира. Она была в хорошем настроении, шутила, что-то напевала. Мария Гавриловна организовала чай (торт мой был как раз кстати). И тут пришёл молодой парень – ненамного старше меня.

– Серёжа, познакомься, – улыбнулась Ира, – это Слава, наш лагерный баянист.

Мы со Славой обменялись рукопожатиями. А затем он достал из кармана брюк бутылку «Столичной» и по-хозяйски поставил её на стол.

– Не на сухую же поздравлять, – подмигнул он мне и запросто поцеловал Иру в щёку, – поздравляю.

Я опешил: ничего себе, думаю, три года я с Ирой общаюсь и никогда себе такого не позволял, а этот баянист, знакомый без году неделя, уже чмокает. Ещё меня удивило, что Слава этот запросто бутылку водки на стол поставил, а Ирина мама даже как будто обрадовалась этому. Не прошло и пяти минут, а уж на скатерти-самобранке и селёдка, и колбаса, и огурцы. Предложение выпить я отверг, мотивировав, что мне ещё в Москву возвращаться. Дождался чая, выпил пару чашек с куском торта – и домой.

Наша баба Таня уехала к другой своей внучке, Анюте, которая жила в Бронницах, в отдельной двухкомнатной квартире. Мне купили раскладушку, так как спать с Сашкой на диване, даже с приставными стульями, было тесно.

Страна готовилась к 40-летию Октября. В ВТО[25]25
  Всесоюзное театральное общество.


[Закрыть] проходил Всесоюзный конкурс чтецов на лучшее исполнение произведений, посвящённых Октябрьской революции. Любители (артисты самодеятельности) допускались к участию при наличии дипломов или свидетельств о выигранных ранее конкурсах. Такой диплом я имел, поэтому принял участие в состязании. В составе жюри были М. И. Царёв, И. В. Ильинский. В. Н. Аксёнов, Д. Н. Журавлёв, С. Г. Бирман (это кого я успел разглядеть). Участвовало в конкурсе много незнакомых мне профессиональных артистов. За победу присуждали места, денежные премии и дипломы – всего этого было по три. Один из дипломов достался мне. Читал я 6-ю главу поэмы В. Маяковского «Хорошо!». Мне пророчили, что я поступлю в театральное училище без экзаменов.

По рекомендации Валерия Михайловича посмотрел спектакль театра Вахтангова «На золотом дне». Какие актёры играли и как! Великолепное пиршество духа. Николай Олимпиевич Гриценко – ранее я видел его в пьесе «Олеко Дундич», где он исполнял главную роль. Когда он влетал на сцену, в зрительном зале ощущался порыв ветра (во всяком случае, мне так представлялось, этот ветер я ощущал физически). В спектакле «На золотом дне» он был неузнаваем, и мне дважды пришлось заглянуть в программку. Да, напротив роли «Молоков» значилось «Н. Гриценко», но глядя на сцену, никак не мог узнать актёра. В антракте я перешёл на свободное откидное место во втором ряду, стал следить за Молоковым, впившись глазами, и только тогда понял: да, Гриценко! Великолепны были все: и Ю. К. Борисова, и В. И. Осенев, и М. А. Ульянов, но Гриценко – это за гранью актёрских возможностей. Прошло больше 60 лет, а спектакль жив в моей памяти.

На следующий же день я купил в кассе театра им. Вахтангова билет на ближайший спектакль «На золотом дне». Я совершенно потерял покой: влюбился в Николая Гриценко и вместе с ним в театр Вахтангова, и в главного режиссёра Рубена Симонова, который присутствовал на каждом спектакле. Едва в зале начинал гаснуть свет, как в ложе справа (если смотреть на сцену) появлялся он – Рубен Николаевич Симонов, в чёрном вечернем костюме, с бабочкой, в больших чёрных очках с толстой роговой оправой.

И вдруг такое! «Работают все радиостанции Советского Союза…» Наша страна первой прорвалась в космос! Спутник![26]26
  4 октября 1957 на орбиту Земли был выведен советский космический аппарат «Спутник‐1», ставший её первым искусственным спутником.


[Закрыть] Спутник! Спутник! Все народы мира узнали это слово. Строка в газетной передовице звучала поэтично: «“Спутник” можно увидеть в лучах восходящего солнца». Мы победили в войне с фашистами, а теперь первыми отправились в космос!

Меня совершенно не увлекали ставшие невероятно модными фильмы: трофейный «Тарзан», индийский «Бродяга». Песни из «Бродяги» распевала вся страна – то тут, то там только и слышалось: «Абара-я-а-а-а…» или «Муль-мульки нады…». Наше кино было совершенно другого масштаба.

И вот снова! Мы ещё не пришли в себя от «Спутника» – от космической победы, как в нашу жизнь ворвались «Журавли». Летит по орбите вокруг Земли наш «Спутник», круглый, с усами-антеннами, и подаёт сигналы, которые принимают во всех странах мира, а на экранах кинотеатров всего Советского Союза – «Летят журавли»[27]27
  Премьера фильма состоялась 12 октября 1957 г.


[Закрыть].

У нас в театральной студии первым этот фильм посмотрел Вовка Штейн (тихий, интеллигентный, и в глазах его неизбывная грусть еврейского народа). От «Журавлей» Вовка пришёл в совершеннейший восторг:

– Прорыв! Это другое измерение! Это на века! Это ещё один «Спутник», только в кино. Это высота! Бросайте всё – бегите смотреть!

На следующий день вместо школы пошёл в кинотеатр на «Журавлей». Посмотрел фильм днём и ещё раз вечером, а между этими сеансами бродил по улицам в состоянии нокдауна: что-то переворачивалось в сознании. Отлегло после второго просмотра. Очень обрадовался тому, что главную роль в фильме исполняла Татьяна Самойлова – дочь Евгения Валериановича. Имена создателей картины и актёров были у всех на устах: Розов, Калатозов, Баталов, Самойлова. Но больше всего говорили об операторе Сергее Урусевском, его называли гением. Фильм стал шедевром на все времена.

Прошло совсем немного времени, и в конце года вышла картина режиссеров Льва Кулиджанова и Якова Сегеля «Дом, в котором я живу», а героиню там сыграла московская школьница Жанна Болотова. Не влюбиться в эту девочку было невозможно! При взгляде на неё вспоминалось пушкинское: «Чистейшей прелести чистейший образец».

Состав студии художественного слова пополнился двумя мальчиками и двумя девочками. Один из новичков, лет десяти, здорово читал «Золотого петушка». Это был Авангард Леонтьев. Со своим острым носиком-«клювом» он и сам был похож на петушка.

В театральном кружке тоже народу прибавилось – среди вновь пришедших были Люда Долгорукова и Валерий Рыжаков (спустя годы каждого из них удостоят звания заслуженный артист РСФСР). Для новой постановки Евгения Васильевна зачитала нам пьесу Б. Горбатова «Юность отцов». Главные роли достались Лёньке Нечаеву и красавице Люде Долгоруковой (с первой же читки стало понятно, что ей это, как никому больше, подходит). Лёнька же беспокоился, успеет ли он премьеру сыграть прежде, чем его в армию забреют. Он не скрывал, что ждёт не дождётся армейского призыва: «Хоть отъемся», – улыбался он, но это не было шуткой.

С грехом пополам окончил первое полугодие в 9-м классе. Стиснув зубы, пробегал глазами определения и формулы в учебниках по химии и тригонометрии, чтобы хоть как-то заработать тройки. Посадили меня за парту с отличницей и дали ей комсомольское поручение подтянуть меня по учёбе. Звали эту девочку, исполненную дивной красоты, Валя Дмитриева. Она была словно воплощение чеховской формулы: «В человеке всё должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли». Я не был в неё влюблён, но не заметить её совершенства не мог. Валя была не только самой красивой в классе, но и во всей школе. Я, в ту пору балуясь стихосложением, посвятил ей мадригал, который решил зачитать на перемене:

 
Валька Дмитриева, ты –
Обалденной красоты!
Ноги стройны, груди – дыни,
Как у греческой богини…
 

Тут учебник по тригонометрии стукнул мне по лбу.

– Дурак, – заключила Валька.

Хорошо, что она прервала меня, потому что финал не понравился бы ни одной девушке:

 
Неужели день настанет,
Когда это всё увянет?
 

На следующей перемене не услышавшая этого заключительного вопроса-«аккорда» Валька достала из портфеля яблоко и протянула мне:

– Хочешь? – в её интонации чувствовалось стремление к миру.

– Спасибо, – я взял яблоко, но чувство ущемлённого достоинства меня ещё не отпустило. – Когда-то тётя Ева вот так же дала яблоко дяде Адаму, и их прогнали из рая на землю.

– Сам на землю спустись, Адам. Не витай в облаках, – прелестная улыбка расцвела на Валькиных губах. Понятно, она не сердится, и где-то глубоко в душе стихи мои ей приятны.

Снова полёт… Собачка-камикадзе, бедная Лайка, взлетела в космос и где-то там погибла. В память о ней выпустили сигареты с фильтром, её мордочка была изображена на пачке с надписью «Лайка».

В студии художественного слова я увлёкся рассказами Чехова. В театральном кружке полным ходом репетировали «Юность отцов». Как-то к нам зашёл Николай Москаленко, ассистент режиссёра с «Мосфильма», где в то время снимали «Солнце светит всем». После репетиции Москаленко подошёл ко мне и предложил СНЯТЬСЯ в кино. У меня «в зобу дыханье спёрло»… Роль небольшая – ремесленник ФЗУ. Я не верил своему счастью… Вот оно! – его величество случай. Настоящее кино! «Мосфильм»! Николай рассказал мне, куда и когда надо прийти примерить костюм – форму ремесленника, подстричься. Съёмки будут целых два дня!

Наконец наступил этот день – я на «Мосфильме». Переоделся в костюмерной, в гримёрной мне наложили тон на лицо. Сердце плясало от радости! И вот я в павильоне, в выстроенной декорации, а вот и актёр Валентин Зубков. Кроме меня, Николай Москаленко привёл ещё двух ребят моего возраста. По сюжету мы втроём должны были устранить техническую неисправность в доме учителя, ослепшего на войне (роль В. Зубкова). Вот пришёл сам режиссёр – Константин Наумович Воинов. На ходу он одновременно общался с троими: смеялся, сердился, выкатывал глаза, непрестанно жестикулировал, хватаясь то за сердце, то за голову, прыскал слюной. Наконец троица от него отступила, и Москаленко подтолкнул нас, парнишек, к Константину Наумовичу. Воинов осмотрел нас, закивал часто: «Хорошо, хорошо», – мысли его, наверное, о чём-то более важном, были где-то далеко.