Текст книги "Далёкие милые были"

На очередном занятии по мастерству актёра я представил своего Гамлета. Последовал серьёзный анализ трагедии и разбор нашей постановки (подробности опять же можно прочитать в книге Н. Волянской). В конце занятия Герасимов выразил желание поработать над этой очень непростой пьесой, чтобы довести её до ума к экзамену – благо время ещё есть. В тот же день режиссёр Марат Арипов показал отрывок из «Иосифа Прекрасного» Назыма Хикмета. После обсуждения мастер пообещал привести на занятие автора пьесы, с которым был хорошо знаком.

Зачастили к нам на курс гости: то французам с итальянцами показывали «Войну и мир», то Назыму Хикмету его собственную пьесу. Назым, поблагодарив исполнителей, стал рассказывать, как писал «Иосифа Прекрасного», сидя в тюрьме у себя на родине – в Турции. Молодой актрисе из США Ким Новак показали «Гамлета». После просмотра она подошла ко мне и, протянув для пожатия руку, сказала:

– Корошо!

А «Карьеру» играли несколько раз во ВГИКе, Театре киноактёра, Центральном Доме литераторов и даже Кремлёвском театре[50]50
  Кремлёвский театр занимал отдельное здание на территории Кремля.


[Закрыть]. В июне свозили спектакль в Дубну, и на него пришли все мои родственники, жившие в этом наукограде. Я несколько раз приглашал Иру прийти посмотреть на меня в роли Гиволы-Геббельса, но у неё всегда находились более важные дела.

В июне пригласили на Одесскую киностудию пройти пробы на главную роль в фильме «Шурка выбирает море». Эта картина – режиссёрский дебют выпускников ВГИКа Андрея Хржановского и Якова Хромченко. Одесса – город, воспетый в стихах и песнях. Проезжая по улицам, пытался угадать, где жило семейство Бачей, где бегали Петя и Гаврик?[51]51
  Герои тетралогии Валентина Катаева «Волны Чёрного моря».


[Закрыть] Искал на «Привозе» мадам Стороженко[52]52
  Персонаж из того же произведения.


[Закрыть].

Поселили меня в «Куряже» – легендарной гостинице Одесской киностудии. Познакомился с режиссёрами фильма. Хромченко Яша – фронтовик, инвалид Великой Отечественной (хромал от увечий). Жизнь у него – ну совсем не «еврейское счастье». Мобилизовали его в 1942-м, командовал артиллерийским расчётом (или взводом), после ранений демобилизован в 1944-м. Поступил во ВГИК на режиссёрский факультет. Семестра не проучился, как был арестован, и загремел в места холодные и суровые аж на 12 лет. В 1956 году его освободили за отсутствием состава преступления, и он снова поступил в наш институт. Хржановскому было всего лишь 23 года. При нашей первой встрече он был на костылях и в гипсе – сломал ногу. Запомнились они мне так: Яша светился счастьем и всё улыбался, а Андрюша был несколько заносчив, циничен и изящно ругался матом.

Для кинопроб были выбраны три сцены. Мы всё отсняли за день, а вечером я уже полетел в Москву. В начале августа пришла телеграмма – я утверждён на эту роль. Свершилось! Главная роль… хотя и сценарий не лучший, и роль – не самая… Но ведь не каждому выпадает войти в большое кино через такую роль, как у Владимира Ивашова в «Балладе о солдате» или как у Леонида Харитонова в фильме «Солдат Иван Бровкин».

Саша, брат, окончил восьмой класс. Ему ещё учиться три года – от десятилетки перешли к 11-летней школьной программе. Я начал убеждать и его, и родителей, что нечего делать такому здоровенному детине (крупный парень – в отца пошёл) в общеобразовательной школе. Окончив же школу рабочей молодёжи, он уже будет иметь два года стажа и может получить льготы или квоту при поступлении в институт. Маме было очень жаль Сашку: ну, как же и учиться, и работать параллельно? Однако мне удалось уговорить всех, и я отправился в Переделкино, к дяде Ване. Папин брат служил главным инженером на заводе «Манометр». Поговорил с дядей, и тот пообещал устроить Сашу учеником.

16 августа улетел в Одессу на съёмки. На подготовку (грим, костюм, репетиции) ушло два дня. Познакомился с артистами, занятыми в картине: Вадимом Захарченко, Виктором Уральским, Володей Гуляевым, Ниной Ивановой и кукольно красивой Ларисой Гордейчик. Нина Иванова, сыгравшая героиню в фильме «Весна на Заречной улице», была замечательным человеком и красивой женщиной. Мы сразу с ней подружились и до конца съёмок с интересом общались.

Отъезд экспедиции в город Вилково, что на реке Дунай, был намечен на 21-е. Накануне 19 августа места себе не находил – чувствовал: надо быть в Москве, надо быть на дне рождения Ирины. Душа у меня была не на месте. Купил билеты на самолёт: на 19 число – в Москву, на 20-е – обратно.

19 августа. Ирине 19 лет. 19 чайных роз. Решил объясниться в любви и сделать предложение – хватит мямлить, пора совершать мужские поступки.

Меня явно не ждали. У Марии Гавриловны распахнулись глаза и отвисла челюсть. Ирину бросило в краску.

– Ты же в Одессу улетел вчера или позавчера?..

– Прилетел на несколько часов, поздравить.

В гостях были сокурсницы, пара молодых людей «средней паршивости» и две тётки. Выпили за именинницу Марию Гавриловну, за здоровье, ещё за что-то… И вдруг одна из тёток зашепелявила:

– А я хошу выпить за щащте Иры и Толи и щитать шегоднишний день их помолвкой.

Тут, как пелось в любимой Ириной песне, у меня в глазах «всё стало голубым и зелёным» – но только от холодной тоски, навалившейся на сердце. Счастливый Толя светился желтозубой улыбкой. Я встал из-за стола и в полном молчании покинул квартиру. Пустота… Отчётливо помню ощущение этой пустоты. Перед полётом я зашёл в кафе «Олень», выпил сто пятьдесят, но хмель не брал. В голове, когда самолёт уносил меня в Одессу, крутились строчки Маяковского:

 
Пустота…
    Летите,
        в звёзды врезываясь.
 
 
Ни тебе аванса,
    ни пивной.
        Трезвость.
 

Двадцать первого автобусом приехали в Вилково. Городок в 16 километрах от Чёрного моря, в устье Дуная. В ту пору его называли советской Венецией – там множество ериков, как говорили местные, то есть каналов. Дивные сцены можно было наблюдать на этих ериках: старик, стоя на корме, одним веслом правил ладьёй, доверху нагруженной помидорами, а навстречу ему плыли в лодке бабка с коровой. Райский уголок это Вилково: чёрная икра, раки, копчёная скумбрия, помидоры «бычье сердце», изобилие фруктов и повсюду дешёвое домашнее вино, а в буфете «Ракеты»[53]53
  Речное судно на подводных крыльях.


[Закрыть] чешское пиво.

Нас поселили на дебаркадере, и тут же был пришвартован предназначенный для съёмок сейнер. На нём выходили в Чёрное море – до него один час ходу. Пока плыли на съёмки, кок угощал нас вкуснейшим саламуром – это наваристая юшка и отварная ставрида с толчёным чесноком. На неприятное дыхание не жаловался никто – ели-то все.

Где-то в сентябре к нам приехал Булат Окуджава. Ему предложили написать песню для фильма. Пару раз он сходил с нами в море на съёмку, отведал рыбацкий саламур и за ночь написал целых три песни. А в начале, как только он появился у нас в Вилково, Булат всё твердил, мол, мало времени – много дел. Но распробовав за три дня вилковской благодати, срочно вызвал жену Ольгу из Москвы, и они прожили в Вилково целый месяц, никуда не торопясь – кто ж от рая откажется…

Запомнились эти наши дунайские вечера и другими угощеньями. Как-то Володя Гуляев (военный лётчик, кавалер двух орденов Красного Знамени) изжарил для нас цыплят табака. А молодое вино? Оно текло здесь рекою. Булат Окуджава угощал нас своим творчеством. Предприимчивый звукооператор из нашей экспедиции за несколько вечеров профессионально записал весь репертуар Булата Шалвовича, и уже весной песни Окуджавы пела вся Одесса.

Сейнер С‐417 стал полноправным героем нашего фильма. Вместе с рыбаками мы, снимая кино, ловили скумбрию, маневрировали в акватории Чёрного моря от Одессы до Севастополя. Случалось, попадали в лихие осенние шторма, но наша «скорлупка» была непотопляема. В конце октября мы пришвартовались в порту Севастополя. Пробыли в городе неделю. Я снова оказался в полюбившейся мне гостинице «Севастополь». И вот тогда… Находясь в гостинице, я ощутил нечто из ряда вон выходящее, словно могильным холодом повеяло – мир замер, и в этой гробовой тишине звучали только сводки, доносившиеся по всем каналам связи. Карибский кризис… Мы все очутились на волосок от ядерной катастрофы. Съёмки остановили. Улицы города заметно опустели. В ситуации нависшей угрозы всегда спасает юмор, и мне запомнилась чёрная шутка-инструкция тех дней: «В случае ядерного взрыва следует накрыться белой простынёй и ползти в сторону кладбища». В ту пору я увлекался графикой, делал эстампы. В память о Карибском кризисе остался рисунок – образ смерти, занёсшей пяту над планетой.

Но что бы там ни было, а именно в те дни я познакомился с Георгием Юматовым. Он сам ко мне подошёл, поздоровался и задал сакраментальный вопрос:

– Серёг, гроши есть? Похмелиться надо.

Мы взошли на открытую веранду гостиницы, где был буфет. В очереди перед нами две женщины. Та, за которой встали мы, была обладательницей изумительной фигуры, и Жора страстно зашептал мне в ухо:

– И ведь имеет же кто-то такую…

Дама оказалась с тонким и слухом, и умом. Повернувшись, она с мягкой улыбкой проговорила в лицо Юматову:

– Да вот такой же дурак, как ты.

Жора смутился и дёрнул меня за рукав:

– Пойдём отсюда.

И мы отправились в магазин. За распитием бутылки завязалась наша дружба.

С актёром Вадимом Захарченко – партнёром по фильму – я сошёлся сразу и навсегда. Я ему с жаром рассказывал, как нам, студентам, Сергей Аполлинариевич ставил в пример Захарченко, вспоминая его работу над образом Плюшкина. (Захарченко учился в мастерской Герасимова сразу за «молодогвардейцами», на курсе вместе с актёрами Аллой Ларионовой, Николаем Рыбниковым, Николаем Сморчковым и режиссёрами Кулиджановым, Сегелем, Бочаровым, Ордынским.) Вадим пояснил, что стремился вызвать у зрителей не отторжение, а сострадание к этому образу, показывая, до какой дикости может дойти человек – именно человек. Поведал, что его приглашали играть Плюшкина в Московский художественный театр, но он не пошёл. Сожалею, что я не расспросил его, по какой причине.

От Вадима я узнал, как снимался один из моих любимейших фильмов «Тихий Дон», в котором он сыграл Прохора Зыкова. С подбором актёра на главную роль связана волшебная история. Претендентов было много, и Герасимов уже склонялся к тому, чтобы Григория Мелехова играл Шворин – актёр театра им. К. С. Станиславского. И в съёмочной группе были уверены, что выбор падёт на него. А в театре Шворин делил гримёрку с малоизвестным тогда актёром Петром Глебовым, которому и предложил сниматься в окружении Мелехова, сказав, что мог бы порекомендовать его с этой целью ассистенту режиссёра по актёрам.

– Сделай Божескую милость, – взмолился Глебов, – а то сам знаешь, Яншин никаких путных ролей не предлагает. Я готов хоть в массовке – хоть, может, чего заработаю… Скажи им, я на лошади хорошо езжу любым аллюром.

И Шворин порекомендовал Глебова Клеопатре Сергеевне – ассистенту Герасимова. Что произошло дальше, мне было известно из рассказов и Сергея Аполлинариевича, и самого Петра Петровича Глебова. Шли пробы на роль Кошевого. На переднем плане кандидату на эту роль подыгрывал Шворин, а на втором плане «курили и пьянствовали казаки», и среди них Глебов. Во время репетиции с главными героями Герасимов обратил внимание на Глебова, точнее, на его глаза, и справился у Клеопатры Сергеевны, что это за артист. Ассистентка представила его в двух словах:

– Глебов. Из театра Станиславского. Играет «кушать подано». Счастлив быть в окружении.

– Жаль, – посетовал Герасимов, – глаза хороши. Такие диковатые, разбойные.

В течение полсмены мастер всё больше и больше присматривался к Глебову. Снова попросил Клеопатру Сергеевну напомнить, откуда этот артист.

– Это не артист. Это – «кушать подано».

– «Кушать подано», говоришь? Ты вот что, раздай-ка им вот эти реплики, пусть после сцен с Кошевым поцапаются.

Герасимов вышел покурить, а актёры второго плана в это время прорепетировали сцену с несколькими репликами. Пробы продолжились. В конце смены режиссёр подозвал Клеопатру Сергеевну:

– Загримируйте-ка завтра этого Глебова Григорием Мелеховым.

Ассистентка опешила:

– Сергей Аполлинариевич?

– Клеопатра Сергеевна, Ваши возражения я уже дважды выслушивал. Вы поняли, о чём я Вас прошу?

– Да ему же за сорок!..

– Вы поняли, о чём я Вас прошу?

– Мы поняли, Сергей Аполлинариевич…

На следующий день Глебова вызвали за три часа до начала смены: нужно было найти и опробовать грим. Художник-гримёр Алексей Сергеевич Смирнов, выдающийся мастер своего дела, так «вылепил» внешность Григория Мелехова, что в гримёрную стеклась вся съёмочная группа. И все ждали приезда Герасимова – хотели увидеть его реакцию. Вдруг пронеслось дуновение:

– Приехал! Приехал!

Вся группа, высыпав из гримёрки в коридор, выстроилась в шеренгу. Впереди всех – Глебов-Мелехов в гриме и костюме. Мастер двигался навстречу ему через весь коридор. По мере приближения его шаг замедлялся. Он остановился. Всё стихло.

– Ну, что же, знашкать… Хорошо. Очень похоже.

Герасимов предложил артисту пройти в его кабинет, там он попросил Глебова прочитать несколько сцен из романа с участием Григория Мелехова.

На наших занятиях во ВГИКе мастер вспоминал об этом мучительном периоде, связанном с поиском артистов:

– Когда Глебов читал страницы из романа, чувствовалось, что главное он понимает – про что эта эпопея. Характер Мелехова он проявлял иногда с перехлёстом, иногда с недобором. Но что-то подсказывало, что Глебов сможет, что актёр найден.

Начались кинопробы. Отсняли несколько сцен: Григорий с Аксиньей, Григорий с Натальей, с казаками. Утверждать актёров пригласили Михаила Александровича Шолохова. Посмотрев фотографии кандидатов на роль Григория, он решительно указал на Петра Глебова:

– Так вот же он – Гришка. Такого я писал.

Наверное непросто было пережить Александру Шворину потерю роли, да ещё какой! – роли-судьбы. Казалось, привёл товарища – что ж такого, а стал орудием Божьего провидения.

Мастер нам, студентам, также рассказывал, как нелегко давалась роль Глебову, но благо, что он был на редкость трудолюбив и вынослив. Большинство сцен первой серии фильма артист играл с показа.

– Когда приступили к съёмкам второй серии, – продолжал Герасимов, – я уже редко подходил к нему. Он уже овладел ролью, и она проникла в его кровеносную систему. А в третьей серии Глебов был совершенным автором своего образа – он стал истинным художником, творившим вдохновенно, свободно.

У Вадима Захарченко в запасе много было любопытных историй, что случились во время съёмок «Тихого Дона», но одна из них особенно врезалась мне в память. Прославился в ней второй режиссёр картины – Генрих Оганесян. Дело в том, что на роли казаков-станичников из окружения Мелехова пригласили артистов с так называемой актёрской биржи. Что это за люди? Чаще всего у них ни семьи, ни угла, и вся собственность умещается в двух чемоданах, а в течение жизни они могли поменять театров двадцать – перекати-поле. И вдруг на них свалилось такое счастье: хороший заработок плюс суточные, стабильная жизнь и жильё. И всё это на целых два года, пока продолжается работа над фильмом. Материала уже было отснято изрядно, и эти «станичники» поняли, что всё – они закрепились, не снимут уже их с ролей. Отлегло у человека от сердца, забыл он про свои горести-печали – и что же? Вдруг образовалась пустота, которую надо чем-то заполнить. А чем, если вся твоя жизнь вертится вокруг тебя самого, если в душе у тебя так мало связей с другими людьми и, может, вообще никакой заботы о ближнем не теплится?

Так вот эти «станичники» вдруг все одновременно ушли в запой. Восемь человек впали в совершенно свинское состояние. Никто не ожидал такого поворота событий, вся съёмочная группа с Сергеем Аполлинариевичем во главе пришла в отчаяние. Вот здесь-то на авансцену и вышел Генрих Оганесян. Заручившись поддержкой в местном отделении милиции, он, собрав по канавам и сараям актёров-алкашей, нагрузил ими телегу и отвёз в школу. Там их сложили в одном из классов, где специально забили окна, а у двери организовали круглосуточную охрану. Внутри пленникам оставили только огромный бидон с водой и эмалированную кружку.

Через сутки второй режиссёр пришёл их проведать:

– Ну, граждане алкоголики, что скажете? Решили нам съёмки сорвать? Вас не устраивает гонорар, суточные, быт? Или, может быть, роман Шолохова вас коробит? Или, может, роли вам дали не те? Или у вас претензии к народному артисту СССР Сергею Аполлинариевичу Герасимову? Что молчите? Как скоты напились. По канавам вас вчера собирали. Ты вот, С., валялся в собственной засохшей блевотине… Вопрос ко всем: как дальше жить будем?

Стояло мутное молчание. К героям-пропойцам ещё не вернулось человеческое состояние.

– Вот что я вам предложу. Есть два пути. Первый – разорвать с вами договор и поганой метлой выгнать вас со съёмок. Без денег, пешком по шпалам. Хотите? Есть и второй путь. Вы, братцы, люди запойные, а алкоголизм – это болезнь. И вы мне сейчас как доктору расскажете всё про свой запой: как часто бывает, сколько длится. Тогда уже я, как отвечающий за проведение съёмок, смогу организовать вашу работу в картине. Что выбираете: первый путь или второй?

– Генрих… второй… Второй путь… – к людям стал возвращаться здравый смысл.

– Ну, что же, – Оганесян вынул блокнот и ручку, – подходи записываться по одному. Мне нужно знать, как часто случаются запои и сколько длятся. Артист Б.?

– Дней десять в квартал…

– Нормально. Артист Г.?

– У меня тоже: в квартал неделя.

– Совсем хорошо. Артист С.?

– Н-ндэлю в мэсяс…

– Как у тебя печень-то ещё не отвалилась?

Переписав всех, Генрих объявил:

– Приду часа через два. Вы пока под арестом.

– Пожрать бы, Генрих, – зароптали узники.

– Пока только вода.

Через пару часов Оганесян вновь предстал перед провинившимися. В руках у него был рулон ватмана. Развернув лист, он прикрепил его кнопками к классной доске:

– Прошу ознакомиться!

Надпись вверху гласила: «График запоев». Лист был расчерчен на клеточки, часть из них заштрихована зелёным карандашом. Горе-артисты отыскивали свои фамилии, за которыми тянулись «дни света белого» и «дни зелёного змия».

– Внимательно посмотрите: незакрашенные клетки – это ваши рабочие дни. И теперь любому, кто нарушит этот график, пощады не будет. Буду бить.

– Ну шож, не люди мы, что ли, Генрих? Ты к нам по-человечески, ну и мы также…

Больше съёмки никто не срывал. А иногда кто-нибудь из оганесяновских подопечных, стоя перед графиком, предвкушал:

– Эх, через три дня отчаливаю…

Как-то, когда Вася Шукшин остался у меня ночевать, я решил поделиться с ним этой поучительной историей. Но оказалось, Вася её знал:

– Помню, помню. Я там был. Один день даже снимался – матроса играл. Герасимов – мой крёстный отец в кино.

На съёмках картины «Шурка выбирает море» я подружился и с Витей Уральским. Администраторы картины нас расселили по двое: Захарченко с Гуляевым, а меня с Уральским. Витя был потомственный кинематографист, а по жизни – душа нараспашку, солнечный человек. Мы с ним, как те два морпеха из песни военного времени[54]54
  Песня «Два друга» на стихи В. И. Лебедева-Кумача.


[Закрыть], «делили и хлеб, и табак». Однажды, дело было в Одессе, прогуляли мы с Витей все денежки и остались на субботу-воскресенье на бобах. Но и бобов-то у нас не было… Коллеги наши, Захарченко и Гуляев, улетели тогда в Москву – занять не у кого. Поскребли по сусекам – нашли по карманам завалящие сорок две копейки. Но Витёк не унывал:

– Не боись! Проживём. Тут недалеко, не доходя до Дерибасовской, в ларьке продают костный бульон. Стакан – две копейки. А рядом столовая – хлеб бесплатный. Мы с тобой по два стакана на завтрак и в обед, по стакану на ужин – с голоду не умрём. И всего-то в день десять копеек на брата.

Я предложил ещё по «Привозу» прогуляться, по рядам походить и всего понемножку попробовать – соленья там, сало, колбасу домашнюю… А ещё можно бутылки пустые пособирать на Приморском бульваре (мы жили там в гостинице «Одесса» – ныне ей возвращено историческое название «Лондонская»).

Субботу провели по нашему плану отлично. А в воскресенье, прогуливаясь по «Привозу», набрели на Витиного знакомого – директора съёмочной группы с Одесской киностудии Фрадиса. Разговорились, посмеялись. Фрадис купил нам две большие связки домашней колбасы с чесноком и бутылку портвейна. Поглядывая на меня, стал приглашать на день рождения дочери Тани в следующую субботу. Обещал угостить щукой, фаршированной по-еврейски.

В ту самую субботу, когда нас ждала щука в доме Фрадиса, мы с Витей навели полный марафет и с букетами роз направились поздравлять именинницу. Уральский преподнёс цветы маме, а я вручил свой букет Татьяне. Она оказалась очень красивой, и влюбиться в неё можно было бы с первого взгляда. Я глаз от неё не мог оторвать, а она, видя, какой производит эффект на меня, разулыбалась, а потом и рассмеялась. И смех её раз за разом звучал всё озорнее и озорнее. Похоже, я влюбился… Но я тогда уже разбирался, что влюблённость – это не любовь. Весь мой душевный ресурс был израсходован на любовь к Ирине.

 
Далёкие милые были!..[55]55
  Строка из стихотворения С. Есенина «Анна Снегина».


[Закрыть]
 

Всё той ранней весной 1963 года было хорошо: и город Одесса, и его жители, и такие вот чудесные встречи, и завязавшиеся дружеские отношения. И песни Окуджавы. И прогулки с Таней Фрадис по берегу Чёрного моря, которое с наступлением марта «пришло в себя» после неожиданного промерзания.

К нашему режиссёру Якову Хромченко приехали сценаристы Фрид и Дунский (всех троих связывал горький опыт ГУЛАГа) – приехали править сценарий. Не получался у нас фильм. В киногруппе об этом шептались, а потом и в открытую заговорили. Однако Яша не унывал, а вот Андрей Хржановский в итоге снял свою фамилию из титров.

С осени по весну я больше десяти раз летал в Одессу. Но продолжалась и учёба. Во ВГИКе вовсю шли репетиции дипломных спектаклей. Швырёв с Григорьевым взялись за «Братьев Карамазовых», Светлов за «Дядюшкин сон» – Достоевский тогда был очень популярен. «Гамлет» пополнялся новыми сценами. А у меня камнем на душе лежала сцена у фонтана из «Бориса Годунова». Дважды я пробовал её с разными партнёршами – и никак… Никак не давался мне Гришка Отрепьев, но отступать не хотелось. Предложил Губенко играть Бориса и самим поставить спектакль. Колька загорелся идеей. А ещё и Александр Александрович Румнев ставил спектакль-пантомиму «Левша» по Лескову. Мне досталась главная роль.

Лёнька Нечаев позвал навестить Евгению Васильевну Галкину, занимавшуюся с нами в драмкружке Дома пионеров. Кружок перевели в новый Московский Дворец пионеров, и назывался он теперь Театр юных москвичей. Обрадовавшись очень нашему визиту, Евгения Васильевна всё нам показала, познакомила со своими подопечными: Володей Ивановым, очень симпатичной Олей Науменко и толстушкой-хохотушкой с тонкими косичками Натальей Гундаревой. Мы с Лёнькой посмотрели репетицию – вспомнили наше детство. Лёнька прослезился даже. А по дороге домой я его спросил: «Купить тебе французскую булку?» Это тоже была частичка воспоминаний о детстве.

Нежданно-негаданно позвонила Ирина, сказала, что посмотрела фильм «Люди и звери» и он ей очень понравился. Сообщила, что в журнале «Советский экран» прочла рецензию Льва Кассиля на эту картину, в которой и обо мне написаны добрые слова. Поболтали о том о сём. Спросил у неё, счастлива ли она, и в ответ услышал какое-то пространное объяснение, что вообще всё нормально. Тогда я спросил конкретно:

– С Анатолием счастлива?

– С Анатолием? – переспросила она, как бы вспоминая. – Да разве можно с ним быть счастливой? Во-первых, он – эпилептик. Он меня так напугал: у него падучая прямо у нас дома случилась. А во‐вторых…

– Во-вторых, не продолжай – неинтересно.

Помолчали.

– У мамы скоро день рождения. Она хотела бы, чтоб ты пришёл.

– Приду.

Купил бутылку водки, букет тюльпанов и пошёл к дому, увешанному мемориальными досками. Ирина с нами недолго просидела – ушла заниматься. А Мария Гавриловна под водочку снова затянула старую песню про Сучан, шахтёров, пьянки-драки, про партизанский отряд, командира Кронида Коренова[56]56
  Герой Гражданской войны, командир особого комсомольского партизанского отряда.


[Закрыть], войну с японцами… И в окончании была слеза в память о Николае Дмитриевиче Мельникове. Не забыла она и про Хрущёва.

– Яйца бы ему прищемить, – говорила она это в отместку за Сталина, говорила так, что верилось – не дрогнет при случае.

По дороге домой я решил, что больше пить с ней водку один на один не буду – тяжело. Она, рассказывая эти мутные истории, входит в раж, ей нужен молчаливый собеседник, который только и будет внимать, удивляться и одобрительно кивать головой. А она, заходясь в бесконечном монологе, будет себя распалять и под дымок беломорины утверждать собственную непогрешимость.

Двенадцатого апреля, в День космонавтики, весь цвет советского кинематографа отправился в город Гжатск – на родину первого в истории человечества космонавта. Была подготовлена концертная программа, рассчитанная на три часа. Молодые актёры, выпускники ВГИКа, везли пантомиму «Маттео Фальконе». Случилось так, что заболел артист Комиссаров, и его срочно заменили мной. Весь концерт я простоял в кулисе, глядя на выступление известных всей стране мастеров сцены. После концерта зрители не спешили расходиться по домам. Масса людей хлынула к служебному входу и образовала живой коридор от дверей до нашего автобуса. «Андреев, – вздыхала публика, – Крючков… Ладынина…» – и не жалея ладоней, аплодировала своим любимым артистам. Но вот вышел Алейников, тут мужчины не удержались – рванули к нему, подняли на руки и донесли до автобуса. Алейников – это объект какого-то особенного, всенародного обожания.

Часом ранее Пётр Мартынович читал со сцены стихотворение А. Твардовского «Ленин и печник». По прочтении зрители не хотели его отпускать, раза три он выходил и подолгу раскланивался. Николай Афанасьевич Крючков потом мне рассказал, если Алейникова приглашали выступать перед академиками, он говорил, что, пожалуй, академикам лучше всего подойдёт «Ленин и печник». В другой раз зовут к колхозникам – ну что ж, колхозникам сам Бог велел «Ленин и печник» послушать. К пионерам – «Ленин и печник» будет весьма поучительно, в воинскую часть – вот здесь вот «Ленин и печник» придётся кстати. Репертуар Алейникова состоял из одного стихотворения. А иногда попадались зрители, которые просили Петра Мартыновича просто побыть с ними, не читая ничего. Люди хотели его обнять, прикоснуться к нему. Его любили все двести миллионов граждан Советского Союза.