Текст книги "Далёкие милые были"

Седьмого марта за два часа до начала мы, дети, были в Большом театре. Нас сопровождали представитель горкома комсомола и руководившая младшей группой в нашей студии художественного слова Людмила Семёновна. Минут за десять до выхода мы стояли за правой кулисой, оттуда хорошо просматривался длинный стол на сцене, застеленный кумачом. За этим столом сидели руководители страны, хорошо известные всем по официальным портретам.

На сцене мы выстроились в два ряда: три девочки и позади них трое мальчишек. Наше выступление то и дело прерывалось дружным смехом и аплодисментами. (Никто из нас текста не забыл.)

 
Вот пришёл с работы папа,
Отдохнуть с газетой сел –
 

это были мои слова, а одна из девочек мне отвечала:

 
Ну а маму после службы
Сколько ждёт домашних дел?
 

Вторая девочка подхватывала:

 
Дело спорится вдвоём,
Наших пап мы привлечём.
 

Смех в зале: глагол «привлечём» вызывал у публики совершенно определённые ассоциации. В это время третья чтица начинала фразу:

 
Чтобы папы, как могли, –
 

и наконец все три девочки вместе:

 
Нам в хозяйстве помогли.
 

Третью четверть окончил без двоек. В театральной студии мы готовили к выходу постановку сказки «По щучьему велению». Емелю играл Лёнька Нечаев, я – царя, генерала – Витька Татарский. (Татарского мы недолго Витькой звали – такой он был рассудительный, грамотный. Евгения Васильевна, не без иронии, цитировала его иногда: «Как сказал Виктор Витальевич…» Так вот, в студии все стали называть его Витальичем.) Лисицу играла Жанна Гречуха, неравнодушная к Витальичу. Девушка она была очень начитанная, всё время цепляла его каверзными вопросами и сыпала цитатами как из рога изобилия. Роль царевны досталась Светлане Харлап, боярином был Вовка Штейн. Заморского гостя играл Витя Пьерсик, зайчика – Нина Шорина (девочка, которая уже снялась в главной роли в фильме «Огни на реке»).

Дядя Ваня и тётя Катя уезжали в Австрию, мы – мама, папа и я – провожали их с Белорусского вокзала. Перецеловались. Поезд тронулся – мы долго махали им вслед и не уходили, пока огни последнего вагона, три красных фонарика, не скрылись.

– Меняется что-то, – задумчиво произнёс папа. Не расслышав, мама переспросила:

– Что?

– Меняется, говорю, что-то… За границу вот Иван поехал. В капиталистическую заграницу, в Австрию. Миру Соловейчик досрочно выпустили… Что-то меняется…

В школе новое поветрие – пуговичный футбол. Едва заслышав звонок на перемену, ребята бросались к подоконникам, чтобы их занять. Самым азартным игроком был Сашка Пасынский – круглый отличник, он и в этой игре хотел быть лучшим.

Каждый из четырёх подоконников превращался в «футбольное поле». «Футболистами» были пуговицы – у каждого игрока имелось по три пуговицы в «команде». Если на край пуговицы нажать ногтем, то она отскакивала; ею нужно было попасть по пуговке-«мячику» и забить гол в «ворота», обозначенные большими пуговицами. Совершенно равнодушный к пуговичному футболу, со стороны я наблюдал, какие страсти кипели вокруг этой игры. До крика доходило обсуждение, какие пуговицы лучше. Происходил обмен и даже торговля.

Я был поглощён Есениным, мне хотелось иметь свою книжку с его стихами, однако в книжных магазинах Есенина не было. В «буке» (букинистическом магазине) обещали оставить.

Второго мая у Лёньки Нечаева день рождения, ему исполнилось шестнадцать. Замечательная семья Вовки Штейна устроила для него праздник – накрыли стол и пригласили студийцев из Дома пионеров. Я продал три десятка марок и подарил ему сто рублей (на чёрный день – купит макарон и поест). Крупную купюру я положил в конверт и написал: «Имей 100 рублей и 100 друзей».

На День Победы поехали в Головково. С папой перекопали треть огорода и посадили картошку. Мама занималась своей любимой клубникой.

Кое-как закончил седьмой класс и был счастлив, что перевели в восьмой. Звонил Ире, она меня огорчила, сказала, что поедет в пионерлагерь в Евпаторию, в Крым. Как в песне: «Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону». Я на первую смену уехал в Тучково. С утра до вечера футбол – дорвался.

Вернулся в конце июня, дома застал одну бабу Таню. От неё узнал, что отец отправился за крышей для дома в Головково, а мама с Сашкой там живут. Баба Таня разложила на диване своё смертёное. (Больше всего бабушка берегла узелок, в котором хранила одежду для своих похорон.)

– Идей-то моя смертушка?.. Няйдёт и няйдёт за мной. Яна меня по Матюшину, по Корнееву ищеть, а я вона куды забралась. У саму Москву.

– Да живи, баб. Чего тебе? Плохо, что ли? – успокаивал я её.

– Дужа хорошо… Петя дужа хороший… Чёрнова слова не слыхала от яво.

Уже смеркалось, но я так соскучился по маме с Сашкой, что решил поехать в Головково. В электричке я уснул и проспал свою станцию, вышел во Фроловском. Уже ночь была, дождь накрапывал, когда я добрался до нашего сруба (в дом он ещё не превратился). Внутри сруба был натянут брезент, под которым и спали мама с Сашкой. Я примостился третьим, а утром в шутку сказал:

– А не хуже, чем у Егора в шалашке.

Через два дня папа появился на гружённой брёвнами и досками машине. Из Дубно (немного позднее, в 1957 году, название превратилось в «Дубна») приехал папин брат дядя Андрей – и пошла работа! Будучи сыновьями плотника, отец и дядя Андрей с полуслова понимали друг друга. Я им помогал, как мог. Доверили мне многочисленные гвозди тащить из досок (они, доски эти, уже ранее использовались для строительства). Застряли в них, погнулись разные гвоздищи, гвозди и гвоздики – к одним был подход с молотком и фомкой, другие поддавались плоскогубцам. Вытянув их, не выбрасывал, а выпрямлял на стальной плите, чтобы они ещё послужили для сшивания досок. А ещё я строгал – и шершебкой, и рубанком, и фуганком.

Взлетели стропила, легла обшивка горбылём, кровля шифером оделась, увенчалась крыша коньком – и всё, теперь дождь не страшен. Мама светилась от счастья – дом, огород!

Как же вкусно готовила она на печке-времянке! Рука у неё была на редкость лёгкая: стряпала она быстро и «пальчики оближешь», а уж что ни посадит – всё растёт!

19 августа – Яблочный Спас, день рождения Иры Мельниковой, а я даже поздравить её не могу – она в Евпатории. Написал стихи, заканчивались они так:

 
Когда-нибудь меня не будет,
И я надеюсь на тебя…
Моей души ничто не сгубит.
Возьмёшь её? Она твоя.
 

В тех моих стихотворных опытах легко угадывалось влияние Есенина. А чуть раньше, совсем недавно, баловался, подражая Маяковскому:

 
Я родился –
    имею право
думать,
    дышать,
        возражать.
Вам
    оставляю
        гнилую забаву –
            вслед
                «мать-перемать»
                    кричать.
 

В конце месяца вернулась Ира из Крыма. Позвонил ей, хотел встретиться, погулять, ненароком прочитать стихи, но ей было не до меня. Увидел её в студии Анны Гавриловны загорелую, с выцветшими пшеничными косами.

Первый раз в восьмой класс… Почему первый? Потому что будет и второй. Девчонки за лето заневестились, а мальчишки – как были, так и остались мальчишками. Борис Дмитриевич с появлением год назад девочек в школе уже больше никого «в стратосферу» не запускал, но вот неожиданно расхохотавшуюся на уроке Соболеву, самую крупную из девчонок, решил выставить из класса. Подошёл к ней, сказал строго: «Соболева», – та встала. Борис Дмитриевич взял её за руку повыше локтя, а Соболева… так на него посмотрела и чётко сказала: «Руку уберите», – что гроза всех учащихся «сдулся» от испуга и потухшим голосом, проваливаясь в паузы, произнёс:

– Выйдите… пофалуста… из класса.

Пал, рассыпался колосс на глиняных ногах, а Соболева стала героиней школы.

В театральной студии форсировали сдачу спектакля «По щучьему велению». Более всех горел желанием поскорее сыграть эту сказку Лёня Нечаев – Емеля. Он пропадал в Доме пионеров по полдня, помогая единственному столяру мастерить разборную декорацию – печку на колёсиках, чтобы «по щучьему велению» возила она Емелю. Лёня делал и царский трон (для меня), и посох царский красивый вырезал. Его руками изготовлены и два «серебряных» ведёрка под слёзы Светы Харлап в роли царевны.

Анна Гавриловна, в студии художественного слова, предложила мне читать Некрасова, а я хотел Есенина и за лето выучил пять его стихотворений. Но опытный педагог посоветовала мне прийти к Есенину через Некрасова. Стал я читать отрывки из «Кому на Руси жить хорошо».

Вовку Набатова призвали в армию. Перед уходом он подарил мне свои коньки-«норвеги», или, как их ещё называли, «ножи». Ему они были уже малы, а мне велики.

В «буке» для меня оставили Есенина, я его тут же выкупил. Вовке Савину я его сборник вернул, переписав из него с десяток стихотворений. Теперь у меня был свой Есенин, и снова я обратился к Анне Гавриловне.

– Серёжа, в Ленинграде с пятого по десятое ноября, – деловито перевела разговор на другую тему Анна Гавриловна, – будет проходить Всесоюзный слёт пионеров, и там необходимо будет зачитать приветствие и, возможно, несколько раз выступить. Мы с руководством Дома пионеров решили, что ты с этой задачей вполне справишься. Выступать придётся в Смольном, Таврическом, Аничковом… Тебя родители отпустят?

– Конечно, отпустят.

– Вот и хорошо. С тобой поедут ещё две девочки (одна танцует, другая поёт) и мальчик – какой-то невероятный шахматист. Послезавтра тебе нужно быть к десяти часам в горкоме комсомола, там тебя проинструктируют, всё расскажут о программе вашего пребывания в Ленинграде и дадут тексты приветствия и выступлений.

– А Есенин?

– А потом Есенин.

Дома я с порога объявил, что меня посылают в Ленинград.

– Моя молодость, – мама улыбнулась, – завод «Светлана», – и посмотрела пристально на меня. – Ленинград – это хорошо, а со школой-то что делать будем? Ведь двойка на двойке и двойкой погоняет.

– Мама, я школу закончу, – пообещал я в очередной раз.

Как же я её не любил… школу. Не любил из-за учителей – злые они какие-то были: вечно осуждающий взгляд, вечные подозрения и жёсткость – жёсткость во всём, даже когда здоровались.

– Guten Morgen, Эмма Карловна.

Немка сначала взглянет – нет ли подвоха?

– Guten, guten, – как бы сама себе.

Справедливости ради надо вспомнить Александра Фёдоровича, первого учителя истории. Фамилия его была Строганов, а он сам, напротив – добрый, общительный, легко откликался на шутку и юмор. Он располагал не только к себе, но и к предмету, который преподавал. Его внимательно слушали, и он внимательно слушал. Невысокого роста, с большой головой и мягким бархатным голосом. Многие девчонки ему симпатизировали.

– Когда Марии-Антуанетте доложили, что чернь бунтует, она, не поднимая головы от рукоделия, спросила: «Чего они хотят?» – «Хлеба, Ваше Величество». Тут Мария-Антуанетта медленно повернула голову к министру: «Ну так пусть едят пирожные».

Александр Фёдорович так повернул голову к классу и так ядовито-сладко произнёс эту последнюю фразу, что я почувствовал – он в ту секунду точно был Марией-Антуанеттой. И ещё мне было интересно, откуда он знал, что она медленно повернула голову? Он что, был там? Видел? Нет – то было двести лет назад. Он не мог видеть, но мысль об этом событии так его зарядила.

В горкоме комсомола отыскал кабинет, где меня ожидали. За столом сидела молодая красивая женщина, каких изображают на комсомольских плакатах.

– Серёжа, горком комсомола и пионерская организация Москвы доверяют тебе очень серьёзное поручение.

Я весь «вытянулся в струнку», хотя и сидел на стуле.

– В Ленинграде, на слёте пионеров Советской страны тебе надо будет зачитать приветствие слёту от всех пионеров Москвы. Его можно читать по бумаге, вот она. – Женщина протянула мне лист с машинописным текстом. – Но прочитать его надо «с чувством, с толком, с расстановкой», – с улыбкой процитировала она Грибоедова.

– Да я могу и наизусть, я быстро учу.

– Замечательно. А как ты учишься, Серёжа?

Не моргнув глазом, я ответил:

– Без троек.

– Очень хорошо. А в какой школе?

– В шестьдесят первой.

Женщина стала листать справочник, спросила:

– Директор у вас Екатерина Дмитриевна?

– Да.

– Я ей сейчас позвоню и предупрежу, что тебя не будет в школе с пятого по десятое ноября[16]16
  В те времена осенних каникул в школе ещё не было; только 7 и 8 ноября считались праздничными днями.


[Закрыть].

Женщина крутила телефонный диск, а у меня всё внутри похолодело: «Сейчас откроется вся правда». Слабым утешением было то, что в словах моих не было лжи – тройки действительно в моём дневнике отсутствовали. Там была пятёрка по физкультуре, четвёрки по русскому, истории и географии, остальные – двойки. Без троек.

– Екатерина Дмитриевна, – заговорила хозяйка кабинета в трубку, – здравствуйте. С вами говорят из горкома комсомола.

Я сидел напротив и напряжённо ждал, когда лицо сотрудницы горкома вытянется и она вытаращит на меня глаза.

– Ученик вашей школы Никоненко едет по заданию горкома комсомола на пионерский слёт в Ленинград на время ноябрьских праздников. Я хотела бы вас предупредить, что его не будет с пятого по десятое число.

Пауза повисла – на том конце провода говорила Екатерина Дмитриевна. Последовал вопрос горкомовской работницы:

– А как у него с успеваемостью?

Я вдруг совершенно успокоился, только щёки немного горели.

– Всё хорошо? Да? Тогда большое спасибо. До свидания.

Я ничего не понимал…

Четвёртого ноября мама проводила меня с Ленинградского вокзала. Мы ехали вечерним поездом, в купе со мной мальчик-шахматист и две девочки, а сопровождающая нас дама была в соседнем купе. В городе на Неве нас, делегатов слёта, поселили в районном Доме пионеров. На последнем этаже в большом зале поставили пятнадцать коек – девочки с одного края, мальчики с другого, нас даже ширмой не разгородили. Выдали нам форму пионерского слёта – тёмно-синие с начёсом шаровары, белые с густым ворсом кофты и белые шапочки, ну а галстуки пионерские мы повязывали свои. Среди приезжих делегатов были пары мальчик-девочка из Прибалтийских республик, из Украины, из Белоруссии.

В первый день после обеда нас посадили в автобус, наверное, ещё довоенный, и повезли посмотреть город: Михайловский замок, Летний сад, Марсово поле, памятник Суворову, Кировский (Троицкий) мост, Петропавловка, Стрелка Васильевского острова, Зимний дворец, памятник Петру, Исаакий, Аничков мост с конями Клодта, Дворец пионеров Ленинграда. Ехали медленно, и экскурсовод успевала многое рассказать про город – история, блокада, архитектура.

После ужина долго не спалось. Прильнули к окнам: прямо напротив, через Фонтанку – Ленинградский цирк. Дождь, трамваи, зонтики… Перед сном повторил приветствие (завтра слёт) – и провалился, уснул.

Десять утра, Таврический дворец. Всё как положено: заиграли в горны, забили в барабаны, внесли красное знамя. Пошли приветствия, первым предоставили слово для приветствия делегатам от пионеров столицы нашей Родины, города Москвы. Я вышел на сцену и легко, по памяти, произнёс положенную речь. Остальные приветствия читали с листа. Затем нас приветствовал партийный начальник из Смольного, потом главный комсомолец Ленинграда сделал доклад о задачах пионерии Советского Союза. Слёт продолжался целый день с двухчасовым перерывом на обед.

Седьмого ноября нас, пионеров, гостей слёта, в 9.30 привезли к трибуне руководителей партии и правительства Ленинграда на Дворцовую площадь. В 10.00 – парад, за ним демонстрация. Затем в нашей программе – обед, «Аврора» и вечером «Смольный». Я сидел в президиуме рядом со старым большевиком – участником Октябрьской революции. Мне дали слово, я вышел к трибуне, с которой Ленин 38 лет назад провозгласил, что революция свершилась. У меня две страницы текста, как попугай, я повторил всё, что можно было прочитать на плакатах, заборах, в заголовках газет: пионерия… комсомол… партия… коммунизм…

Восьмого ноября нас, четверых пионеров-москвичей, пригласили на открытие Ленинградского метрополитена. У станции «Площадь Восстания» митинг, два чиновника перерезали красную ленточку. В Ленинграде есть метро! В первом вагоне первого поезда с партийцами, что вчера стояли на трибуне, мы прокатились до станции «Автово» и вернулись обратно.

Закрытие слёта пионеров: обещания, клятвы, горны, барабаны, знамёна и «Всегда готовы!». Вечером – концерт в Ленинградском Доме пионеров, я читал Маяковского, отрывок из поэмы «Хорошо!». Девятого ноября: Эрмитаж, Кунсткамера, Московский вокзал – домой! Так закончилось моё «ленинградское дело», или «ленинградская афера».

Мне, конечно, и по возвращении было интересно, почему директор Эльманович подтвердила работнице горкома, что у меня хорошая успеваемость? Может, она так сделала, чтобы престиж школы не уронить, мол, нет у нас плохих учеников, а если уж кого-то выдвинули на Всесоюзный слёт, да ещё по ходатайству горкома, то следует пойти навстречу: в горкоме знают, кого выдвигают. Ну а если что-то не так с успеваемостью, то её можно и подтянуть – впереди целая четверть. Так я рассуждал за Екатерину Дмитриевну.

Неожиданно на ситуацию с «ленинградской аферой» пролился свет. В начале второй четверти на уроке немецкого Эмма Карловна решила по-немецки поведать забавную историю.

– Ein knabe, – начала она, не называя имён.

Каждое предложение мы переводили вслух по очереди. Эмма Карловна рассказывала мою историю о поездке в Ленинград. Она дошла до места со звонком в школу из горкома, когда директора спросили, как учится тот самый мальчик. Оказывается, в это время в кабинете директора находилась классный руководитель младшего брата мальчика, а младший брат, в отличие от старшего, учился очень хорошо… Благодаря случайности этот мальчик, у которого пять двоек, и поехал в Ленинград.

– Ленинград – очень красивый город, – перевёл я слова учительницы, так как очередь дошла до меня, и добавил: – И оказался не по зубам немцам.

Эмма Карловна, немка по национальности, отреагировала на мой обидный намёк.

– Ты хотел сказать – фашистам, – по-русски поправила она меня.

– Я хотел сказать – немецким фашистам.

Пауза повисла… но вдруг – звонок на перемену, и футболисты-пуговичники бросились занимать подоконники.

К нам в гости стал захаживать Семён Минаевич Минаев. Он был очень похож на писателя, на писателя-классика. Гончаров и Тургенев на своих портретах выглядели гораздо скромнее Семёна Минаевича. Сядет нога на ногу, слегка откинувшись – полкомнаты так у нас и займёт. Огромный лоб, красивые жесты – очень на писателя был похож… Но кроме этой похожести, пожалуй, в нём и не было ничего больше. Если бы издать собрание его сочинений, это была бы тоненькая брошюрка. Однако болтун он был редкий – краснобай, только скучный. Отец терпеливо его слушал, но скоро нашёл способ, как его выпроваживать.

– Давай, Семён, чайку попьём, – предлагал отец.

Писатель категорически отказывался, вставал, надевал пальто и уходил.

– Ах, Семён, Семён, – вздыхал отец, – всю жизнь трутнем прожил. Женился на Матильде, она его на двадцать лет старше, и живёт иждивенцем на её зарплату почтальонши.

В конце ноября состоялась премьера «По щучьему велению». Помочь с подготовкой к выступлению пришёл муж Евгении Васильевны, актёр Театра на Малой Бронной Юрий Владимирович Багинян. Он помогал мне наложить грим: приклеивал брови, усы, бороду, одевал парик. От дыма его сигареты и запаха клея я чуть не потерял сознание. Но вот я уже в гриме, смотрю на себя в зеркало – эти борода и брови напоминают мне кого-то хорошо знакомого. Но кого? Повторил несколько реплик из своей роли – и узнал! Да ведь это же дядя Миша, Маргаритки Соловейчик дедушка!

Спектакль прошёл хорошо. В Лёнькином Емеле угадывался Василий Буслай, сыгранный Н. Охлопковым в «Александре Невском». Володя Штейн придумал простенькую красочку для своего боярина – каждую реплику начинал длинным гласным звуком; Света Харлап очень натуральна была в роли царевны Несмеяны, и великолепно эксцентричным получился генерал у Витальича Татарского.

Нас поздравили с премьерой, когда же Евгения Васильевна с мужем ушли, Витальич поднял крышку пианино и достал бутылку «Портвейна 777».

– Актёры мы или не актёры?

– Актёры, – хором ответили мы.

– Премьера у нас или не премьера?

– Премьера! – прозвучало дружно и задушевно.

– Тогда не будем нарушать традиции!

К нам в студию пришли двое мальчишек из Царицына, которое в те времена было ещё пригородом Москвы. Первый – рыхлый, с толстыми губами, высокий; второй – на голову ниже. Высокий прочитал басню и прозу, Евгения Васильевна спросила:

– Тебя как зовут?

– Петя Чевельча.

– А ты кто?

– Я коми.

– Я понимаю, что ты комик, но я хотела узнать…

– Я – коми, Че-вель-ча, коми – народ такой.

– Ну, извини. Не расслышала, – улыбнулась Евгения Васильевна. – Что же, Петя Чевельча, коми… Приходи, будем заниматься – ты принят. А товарищ твой что нам почитает?

Товарищ Пети ответил:

– Я для поддержки пришёл с ним, он один боялся.

– А тебя как зовут?

– Слава.

– А фамилия?

– Спесивцев.

– Вот что, Слава, вам из Царицына лучше вдвоём приезжать. Ты к следующему разу что-нибудь выучи и почитаешь нам.

Этот тихий Слава будет играть в театре у Любимова. Создаст свой театр, будет ставить самые неожиданные театральные действа – в подвале, на крыше, в электричке. Петя Чевельча прочтёт всю классику мировой литературы, будет писать стихи, станет профессором Института культуры.

Анна Гавриловна снова нашла предлог отложить чтение Есенина – сказала, что надо готовиться к Пушкинскому вечеру, который будет посвящён Арине Родионовне. Мне предложили выучить отрывок из «Руслана и Людмилы».

Откуда мне было тогда знать, что стихи Сергея Есенина не были включены районными отделами народного образования в списки рекомендованных к изучению произведений литературы. Они не были запрещены, но не были рекомендованы. Верно подмечено: «Литература – борьба властителей дум с блюстителями дум»[17]17
  Сигизмунд Кржижановский, из «Записных тетрадей».


[Закрыть]. Я также не подозревал тогда, что муж Анны Гавриловны, замечательный писатель, драматург, театровед Сигизмунд Кржижановский, не вписался в идеологию социалистического реализма, в связи с чем его сочинения не публиковались при жизни. Настоящим подвигом было то, что Анна Гавриловна сохранила, систематизировала и подготовила произведения своего мужа к изданию, осуществлённому в шести томах спустя долгие годы в 2001–2013-м.

Элина Евсеевна умела удивлять, на этот раз сюрприз был по-настоящему приятным. Незадолго до Нового года вернулся как-то я из Дома пионеров и застал маму и антифашистскую комитетчицу, занятых письмом к француженке. Мама излагала историю, как её старший сын Сергей побывал в городе её молодости. Увидев меня, Элина Евсеевна оживилась и вытащила из сумки билет в театр.

– Серёжа, к нам приезжает из Лондона театр. Они покажут спектакль «Гамлет». Я считаю, что тебе как будущему актёру интересно посмотреть живых английских артистов. Они будут играть на английском, но там будут наушники, и по ним будет идти перевод.

Спустя некоторое время я испытал истинную радость от новогоднего подарка Элины Евсеевны – я узрел ярчайший бриллиант актёрского мастерства. Мне выпало счастье видеть игру Пола Скофилда! (Перед посещением театра я догадался взять книжку в библиотеке и прочитал пьесу Шекспира.) Сколько благородства нёс Гамлет Пола Скофилда, как актёр проживал на сцене духовный конфликт шекспировского героя, как его игра передавала борение между прощением и местью! И эта совершенно естественная царственная грация, удивительно музыкальное звучание голоса, этот пропитанный ядом страдания взгляд на Гертруду и этот освящённый любовью взгляд на Офелию… Я полностью растворился в волшебстве его игры – это было совершенное мастерство и высокое искусство.

Я влюбился в театр. Теперь у меня было две любви – Ира и театр, и я не мог понять, какая из них больше. Оба чувства меня окрыляли – два крыла, которые несли меня в восторженном полёте.

К новогодним ёлкам я был уже равнодушен, а вот брата Сашку водил на праздничные представления – на «Динамо», в Клуб железнодорожников, к нам в Дом пионеров. Для меня самого праздник грянул, когда Ира согласилась пойти на каток в Парк Горького. Я поджидал её у кинотеатра «Художественный», а дальше вместе мы шли до станции «Библиотека имени Ленина», ехали до «Парка культуры», катались на льду, держась за руки, пили какао с пирожками. После провожал её до дома… Вот счастье! Даже не обратил внимание, в каком же доме она жила, а дом был особенный. Возвращаясь к себе, проходил мимо театра имени Маяковского, увидел афишу спектакля «Гамлет». Во что бы то ни стало решил его посмотреть.

Студии работали и на каникулах. Трижды мы сыграли «По щучьему велению» (это были выездные представления). С Анной Гавриловной мы готовились к Пушкинскому вечеру, проведение которого было намечено на февраль. Вдруг все планы резко поменялись: в феврале должен был состояться XX съезд партии, и пионерам необходимо было подготовить приветствие. Поручение приветствовать съезд легло на наши плечи. Меня обязали выучить полностью текст на случай, если кто-то из товарищей забудет. Состоялось три прогона в присутствии работников горкома комсомола. Нам внушали, что это – политическая акция и относиться к ней надо очень серьёзно. Я чувствовал себя уже опытным в приветствиях на эпохальных торжественных мероприятиях. (Пройдёт полвека, и в дружеских компаниях я буду вспоминать, что был участником съезда КПСС, на котором Н. С. Хрущёв выступил с осуждением культа личности Сталина.)

Театр имени Маяковского, спектакль «Гамлет». (Продал две серии марок с английской королевой Елизаветой и купил билет в бельэтаж.) Это было поистине щедрое театральное пиршество! Открылся занавес, и во всё зеркало сцены – средневековый замок. От декорации зрителю передавалось гнетущее чувство. Затем две её створки распахнулись, как гигантские ворота, освобождая перед публикой всю глубину сценического пространства. В этой постановке всё было органично: текст перевода Лозинского, интонации и пластика актёров, музыкальное оформление, сценография – всё слагалось в единый образ, сцеплялось в каком-то изумительном движении и устремлялось в самое сердце зрителя. Блистательные актёры: Кириллов – Клавдий, Свердлин – Полоний, Григорьева – Гертруда, Анисимова – Офелия и, конечно же, Евгений Валерианович Самойлов – Гамлет. Спустя шестьдесят лет помню детально их игру.

Мне выпало счастье увидеть подряд двух Гамлетов – абсолютно разных, но оба они были совершенны. В будущем я увижу ещё с десяток Гамлетов, но ни один из них не выдержит сравнения с первыми двумя.

Что же со мной произошло? Я заболел!.. Диагноз – непреодолимое влечение к театру Маяковского. Я стал ходить туда каждую неделю, покупая самые дешёвые входные билеты – без места, однако мне всегда удавалось найти незанятое кресло в зале. Пересмотрел весь репертуар театра.

Однажды на полу заметил обронённую контрамарку. Это был не фирменный бланк, а прямоугольник ватманской бумаги, на котором от руки проставлены число, место, количество персон и подпись. Разглядывая чудесный листок, сообразил, что, если научусь копировать почерк, смогу ходить в театр бесплатно, хоть каждый вечер. Купил всё, что нужно: альбом с подходящей бумагой, ручку с хорошим пером и синие чернила. Потренировался, разобрался с нюансами почерка – формой и наклоном букв, нажимом пера, – и вот у меня в руках пропуск в удивительный и восхитительный мир. В первое же свободное воскресенье выписал себе контрамарку на утренний спектакль «Домик на окраине» и отправился в театр. Не моргнув глазом предъявил на входе «липу» и беспрепятственно прошёл.

В следующее воскресенье я посмотрел «Молодую гвардию» – мощный спектакль, в своё время он был удостоен Сталинской премии. В главных ролях замечательные артисты: Е. Самойлов, Т. Карпова, Б. Толмазов. Но ведущим «исполнителем» было огромное красное знамя – оно подчёркивало каждую сцену спектакля, передавало всю гамму эмоций, всю героику событий.

Я посмотрел тогда же и «Вишнёвый сад» с легендарной М. Бабановой. Её родниковый голос, лучисто-ласковый взгляд, проникновенная женственность – всё это со мной на всю жизнь. Лопахина играл Е. Самойлов, ставший моим любимым актёром. «Клоп», «Гроза», «Аристократы» – один за другим я проглатывал спектакли и к апрелю пересмотрел весь репертуар. (Моя успеваемость в школе катилась в тартарары, я стал кандидатом во второгодники.)

В апреле вернулись из Австрии дядя Ваня с тётей Катей, зашли к нам в гости с подарками – ковром на стену, по которому неслась разудалая птица тройка с Гоголем-седоком, и дорогой кожаной курткой для отца.

В мае дядя Ваня взял участок, 12 соток, в Переделкине. Он поделился своими планами с отцом, мне же сказал:

– Сергей, твоя помощь потребуется – не сейчас, в июле.

В школе увидел объявление: приглашали копать котлован под бассейн в Лужниках, который готовили для проведения товарищеских соревнований в рамках Всемирного фестиваля молодёжи и студентов в Москве. Уроки в субботу отменили, и всем классом мы отправились в Лужники. Там стало ясно, что труд этот не для девчонок. Мы, мальчишки, остались. Через четыре часа работы нас сменили другие землекопы. Когда уходили, прораб сообщил, что тот, кто отработает 100 часов, получит входной билет на открытие фестиваля. Я записался, на меня завели учётную книжку, и весь май ежедневно с утра ездил в Лужники копать. Выполнил норму, получил справку, которую через год следовало обменять на входной билет.

Меня оставили на второй год. Мама переживала, отец её успокаивал:

– Это, Нин, небольшая беда – главное, он со шпаной не водится.

На лето Ира снова укатила в Евпаторию. Я чувствовал, что она от меня отдаляется. Зимой дважды не пошла на каток: то болела, то настроения не было. В кино её приглашал – тоже отказалась…

На первую смену я поехал в лагерь под Малоярославцем. Драмкружком там руководил студент ВГИКа Саша Рабинович, впоследствии ставший известным как Александр Митта – кинорежиссёр, сценарист, актёр. В кружке занималась очень красивая девочка Валя, которая уже снялась в кино (небольшая роль в фильме «Судьба барабанщика»).

Саша Рабинович недолго с нами пробыл, наверное, с неделю. Рассказывал, как снимается кино, поделился, как он собирается выстроить вечер, посвящённый пятнадцатой годовщине начала Великой Отечественной войны. Но он уехал, и организация вечера легла на плечи старшей пионервожатой. В программу вошли стихи и песни военных лет. Я читал две главы из «Тёркина». Валя пела, особенно задушевно она исполняла «Синий платочек».

У нас с Валей завязалось что-то похожее на дружбу. Однажды проливной дождь удерживал нас в беседке. Валя рассказывала про кино, об артистах, с которыми снималась в «Барабанщике», – о А. Ларионовой, Д. Сагале, А. Абрикосове. Болтали о новых фильмах, вспоминали старые. Я поделился, что мне очень нравятся Н. Крючков, Е. Самойлов, а ещё П. Алейников, Б. Бабочкин. А ей нравились Л. Орлова, Т. Макарова, А. Ларионова… Вдруг она спросила: