Текст книги "Далёкие милые были"

– Сэна, ты не забудешь купить хлеб?

– А деньги?

– Сэна, деньги я тебе дала.

– Когда, Матя?

– Где твой голова? Што твой память? – Пожилая дама занервничала, у неё слегка затряслась голова.

– Посмотри твой карман пальто. Не этот – этот карман-дырка. Другой…

В другом кармане Семён Минаевич нашарил рубль.

– Полбуханки шорный. Не потеряй сдаша. – Обращаясь к маме, Матильда Генриховна сказала: – Сэна – большой ребёнок… Я иду – мне ещё вешерний пошта носить.

С марками у меня получился очень хороший улов и по количеству, и по качеству. Я не успевал их отпаривать, поэтому хранил вместе с уголками конвертов. Сложил всё в большой картонный ящик и отправил на антресоль «до лучших времён». Но вдруг мой остров сокровищ канул – 1 марта помойку ликвидировали, а конверты от корреспонденции стали увозить в неизвестном направлении, и даже дворник не знал куда.

В школе решили собрать перед 8 Марта мам и устроить для них праздничный концерт. Мама Саши Тихомирова попросила меня прочитать стихи. Я увлекался Маяковским и нашёл у него подходящее случаю стихотворение «Весенний вопрос». Когда учил его, осознал, что это произведение больше шуточное, что оно для хорошего настроения. А чтобы шутка удалась, чтобы зритель откликнулся, надо придать лицу выражение как можно более серьёзное. Вот Карандаш на арене – с каким глубокомысленным видом он вытворял проказы! Публика животики надрывает от хохота, а у него лицо даже не дрогнет: чем он серьёзнее, тем выход смешнее.

Я придумал, что, прежде чем начать читать, надо сделать длинную скорбную паузу, изображая несчастье. Припомнил, как молчала директор Эльманович на траурном митинге в связи с кончиной Сталина. И если так же вот постоять, как бы собираясь с духом, то зрителя можно заманить в ловушку – он поверит.

 
Страшное у меня горе
(после первой строчки ещё можно паузу сделать)
Вероятно –
    лишусь сна.
(дальше можно и попугать)
Вы понимаете,
    вскоре
(и как будто речь идёт о чуме)
в РСФСР
    придёт весна.
 

Я пытался с такой интонацией прочитать всё стихотворение, но на прогоне замечательная мама Саши Тихомирова была категорически против моих творческих находок. Пришлось (она настаивала) отказаться от живого чтения с обретённым отношением и свести всё к скучной декламации.

Ну как же без Элины Евсеевны?! Ввалилась, как к себе домой, шумная, весёлая, заскрипела, затараторила, что мадам Легр на этот раз не только письмо на девяти страницах прислала, но ещё две открытки (виды Парижа с высоты птичьего полёта) и маленькую бандероль – французские духи. Говорила, что маме нужно будет ответить зеркально – написать письмо и послать подарок (затраты на него возьмёт на себя комитет). А у мамы… мигрень, голова раскалывается, попросила она отложить всё это. Элина Евсеевна ретировалась, но через два дня снова была у нас. Скрепя сердце под скрипучую диктовку заскрипела мама пером… Благодарила француженку за открытки, писала, что тронута подарком Маргариты – флакончиком духов и, в свою очередь, посылает ей свои любимые духи «Красная Москва» (которых у неё никогда не было).

У нас в семье серьёзное событие – Головково. Го-лов-ко-во! На заводе маме как передовику производства предложили взять восемь соток земли в Подмосковье, за Солнечногорском. Мама с радостью согласилась, и чуть ли не каждый вечер они с папой обсуждали, как будут всё обустраивать, с чего начнут, что смогут соорудить в качестве жилья, хотя бы летнего.

В одно из воскресений во второй половине марта мама поехала смотреть участок. Вернулась полная впечатлений и восторга, говорила, что уезжать оттуда не хотелось. Но, по правде говоря, судя по её рассказам, восторгаться было нечем: заросли кустарника перед лесом… Но зато какой лес! А село какое – с церковью! И от станции всего ничего – полтора километра.

Два воскресенья в апреле родители ездили в Головково – прорубали в зарослях просеки, размечали участки. Мама – с ножовкой, отец – с топором. Перед майскими праздниками была жеребьёвка, определился наш участок. Три воскресенья в мае я вместе с родителями корчевал кусты – маме очень хотелось посадить хоть немного картошки и клубники.

Лето на пороге. Бабу Таню с её племянницей тёткой Шурой решили отправить на три месяца в деревню, меня и Сашку в пионерлагерь «Руза». С деньгами было туговато: средства нужны были и на путёвки в лагерь, и на маломальское строение на даче (появилось у нас такое понятие – «дача»). Родители решили денег не занимать, а отец продал одно из двух своих ружей Sauer. Концы с концами мы кое-как свели.

В лагере было много знакомых ещё с прошлогодних каникул. В первые же дни меня нашла Маша Львова.

– Серёжа, есть идея в честь трёхсотлетия воссоединения Украины с Россией поставить большой спектакль-представление по книге «Переяславская рада», на природе, у костра, с песнями и плясками. Для тебя есть интересная роль – Иван Гуляй-День. Сыграешь несколько сцен, но в основном надо вести сам спектакль-концерт.

Постановка была сложной. По ходу действия я выводил на сцену запорожцев с Богданом Хмельницким, представлял русское посольство, зачитывал решение Рады об объединении земель Войска Запорожского с Русским царством, русским народом – братским по крови, по вере. Дальше: Богдан Хмельницкий, русский посол, братание, песни и гопак. Очень сильно мешал костёр своим треском и жаром. Приходилось форсировать голос, а вот с костюмами нам повезло. Мне достались зелёные шёлковые шаровары, красный жупан и красные сапоги, овчинная шапка. Завершающим штрихом образа стали накладные висячие усы.

Брат Сашка был в младшем отряде, на представление малышей не привели, но в остальное время я его регулярно проведывал и слал маме письма с отчётами, как мы в лагере живём. На пересменку мы вернулись домой, и родители взяли нас на дачу в Головково. Добирались электричкой, когда она остановилась в Химках, Сашка, уже знавший буквы, громко прочитал: «Хамки» – со смеху полвагона полегло.

В Головкове дачники сошли на перрон – все нагруженные стройматериалами: доски от ящиков, горбыль, оконные рамы, фанера, рубероид. Для своих «скворечников» и холупок люди тащили всё на своём горбу. У отца была связка списанных, повреждённых динамовских лыж. Они подлежали утилизации, но папа придумал использовать их для устройства забора. Я тоже нёс несколько пар лыж – очень хотелось быть полезным.

Первым сооружением на нашем участке стал туалет. Нужник, как его называли в старину, папа построил из горбыля и двух бывших в употреблении дверей – он говорил, что это временное сооружение. Простояло оно лет двадцать…

Вторая смена в «Рузе». Маша Львова решила поставить «Юбилей» А. П. Чехова и предложила мне роль старика-бухгалтера Хирина. Она добавила, что в этом году 50 лет со дня смерти великого русского писателя и надо достойно почтить его память. Во время первой читки Маша познакомила меня с мальчиком – исполнителем роли Шипучина. Звали его Саша Мишарин. (Если я в свои тринадцать лет выглядел на одиннадцать, то пятнадцатилетний Саша казался гораздо старше своего возраста – высокий, полноватый, рассудительный.) Это был не кто иной, как Александр Мишарин – в будущем драматург, прозаик, актёр, сценарист, в соавторстве с которым Андрей Тарковский напишет сценарий «Зеркала», который будет сниматься у Андрея в «Соля-рисе».

Я начал представлять себе бухгалтера Хирина. В жизни я знал только одного бухгалтера – мужа тётки Груши, но он был глухой, тихий… Однако я хорошо помнил его манеру, когда он пользовался счётами: рука его на мгновенье зависала над костяшками, прежде чем он по ним щёлкал. Чеховский Хирин – больной, злой, глупый. Что-то в нём напоминало злую собачонку. Ещё мне пришёл на ум отец Тосика из 51-го дома в Сивцевом – крикливый, всем недовольный, с красными пятнами по лицу. Саша Мишарин посоветовал мне присмотреться к Виктору Бучину, обратить внимание, какой он энергичный, эксцентричный, особенно когда делает вид, что сердится. Тогда я рассказал Саше об отце Тосика, а он меня спросил:

– Ты Станиславского читал?

– Не, не читал, – замотал я головой.

– А над образом работаешь прямо по Станиславскому.

От репетиции к репетиции в моём голосе стало появляться что-то похожее на собачий лай – срабатывала идея о злой моське. Маша Львова это заметила и всячески поощряла мои выходки.

Меня разыскала руководитель хореографического кружка и позвала к себе заниматься – обещала поставить польку «Суворовец», а в паре будет совершенно замечательная девочка. Сцена затягивала меня всё больше и больше, но произошло кое-что ещё – из ряда вон выходящее. Пришёл на репетицию, увидел девочку… Ей было десять лет; пшеничные косы, глаза-незабудки, опрятное платьице, светится вся… Точно помню, как на секунду выключился из жизни. Она мне что-то сказала, а я не расслышал и переспросил:

– Что-что?

– Меня зовут Ира, – слегка улыбнувшись, повторила она.

– Меня Сергей.

Ещё немного мы посмотрели в глаза друг другу… Потом уже понял я, что меня выключило (или замкнуло) – то была стрела Амура.

С репетиции «Юбилея» я бежал, да даже не бежал, а летел на хореографию. Перед третьей или четвёртой репетицией, пока Иры не было – опаздывала, Лидия Павловна, руководитель кружка, сказала мне, что Ира – та самая девочка, которая поднималась на Мавзолей приветствовать Сталина. Я, вспомнив фамилию из газетной статьи, спросил:

– Мельникова?

– Да, – кивнула Лидия Павловна, – Мельникова.

«Вот это да!.. – Мне представилось, как Ира говорила с лучшим другом советских детей. – Она видела Сталина, живого!» – и тут же припомнил, как я бежал в Колонный зал, чтобы посмотреть на мертвеца, и чуть не погиб.

Жизнь в пионерлагере била ключом, однако я всё воспринимал как-то отстранённо. Ни бучинские развесёлые спортивные праздники, ни конкурс отрядной песни, ни концерты московских артистов, ни фильмы, ни походы, ни родительские дни не трогали меня по-настоящему. Меня заклинило – я всё время хотел видеть ЕЁ. Самое большое для меня счастье было танцевать с ней польку «Суворовец», я готов был бесконечно повторять от начала и до конца этот незамысловатый танец. И ещё… С огромным энтузиазмом я репетировал роль Хирина в драмкружке, что-то явно получалось – и всё это было ради того, чтобы понравиться ЕЙ.

Через какое-то время я узнал, что Ирина мама тоже здесь, в лагере, работает руководителем кружка вышивания. Невысокого роста, полная, с тёмными карими глазами, увеличенными линзами очков, с пышной седой шевелюрой – она производила впечатление строго-суровое. Звали её Марией Гавриловной.

Перед вечерней линейкой танцы под два баяна. Я жду ЕЁ, жду, когда ОНА придёт со своими подружками по отряду. Многих усилий стоило мне пригласить её на танец, не меньших – танцевать с ней за весь вечер только один раз (чтобы не казаться навязчивым), а потом стоять в стороне, не сводя с неё глаз. Она чувствовала, что я неотступно смотрю на неё, мельком бросала на меня взгляд и, довольная, отворачивалась.

Днём, во время купания на реке я издали следил за ней. В секунду глазами отыскивал Иру среди тридцати девчонок её отряда, наблюдал, как она входит в воду, как резвится, поднимает брызги, смеётся. Тогда (это я помню точно) вдруг подумал, что эта девочка (которой не было ещё одиннадцати) лет через десять будет моей женой. Я испугался и смелости, и глупости этой мысли. Взбрело же такое в мою тринадцатилетнюю голову! Но ведь эта глупость и смелость, с другой стороны – безумство храбрых, как я вычитал тогда у М. Горького.

Близился чеховский вечер. Нам привезли костюмы. Для роли Хирина мне дали на выбор две пары валенок. Одна из них была заметно поношена, я остановился именно на ней и, обувшись, решил попробовать походить. Это вызвало общий хохот. Маша Львова засомневалась:

– По-моему, это перебор…

А Саша Мишарин ей возразил:

– Маша, но ведь у Чехова это пьеса-шутка.

Я ещё походил туда-сюда в этих валенках – снова смех! Решил оставить их.

Чеховский вечер открыла Маша Львова. Она вспомнила «Каштанку» и Ваньку Жукова[13]13
  Герой рассказа А. П. Чехова «Ванька».


[Закрыть], рассказала ребятам, что Чехов был врачом, лечил людей от физических недугов, а как писатель – лечил от недугов нравственных. Завершила она короткое выступление словами Антона Павловича: «Совестливому человеку может быть стыдно и перед собакой».

Далее были показаны две инсценировки по рассказам «Злоумышленник» и «Хирургия». Вожатый отряда, в котором был мой брат Сашка, прочитал рассказ «Лошадиная фамилия». Он стоял перед занавесом, за которым в это время устанавливали декорации для «Юбилея». Наконец объявили нас, поименно назвав исполнителей ролей, и зазвучал в записи старинный марш. Открылся занавес, в такт маршу я пересёк сцену от одной кулисы до другой, противоположной, давая валенкам возможность «сработать». Зрителей мой выход очень развеселил. Музыка стала стихать, развернувшись, я направился на исходную позицию, сердито «гавкая» в зал: «Три… пять… семнадцать…»

По ходу пьесы зрители живо реагировали на нашу игру, а уж когда я стал бегать за Мерчуткиной и запустил в неё валенком, зал визжал от восторга. Я и второй валенок в неё бросил – это уже была импровизация. Партнёрша моя, смышлёная, подвижная девочка, приняла игру – и я отпустил тормоза. Во мне вдруг ожил учитель физики Борис Дмитриевич: я вскочил на стул, оттуда – на письменный стол, прихватив стул. Размахнулся им, чтобы достать Мерчуткину, но она ловко нырнула под стол, на котором бушевал мой Хирин.

– Преступление могу совершить, – хрипел я, размахивая стулом.

Мерчуткина перебежала за диван, я бросил ей стул вдогонку (стараясь не попасть в партнёршу) и, «обессилев», опустился на стол. Зал взревел от счастья.

Успех постановки превзошёл всякие ожидания. Мы долго кланялись под несмолкающие аплодисменты. Саша Мишарин пригласил на сцену Машу Львову, она перецеловала всех нас, исполнителей, а в мой адрес сказала:

– Ты талантливый проказник!

Меня обступили, никто не скупился на поздравления и похвалы. Виктор Бучин долго тряс мне руку, приговаривая:

– Молодец, молодец! Самородок!

На следующий день на репетиции польки Ира Мельникова по-другому смотрела на меня. Казалось, она продолжает смеяться над вчерашним действом – какие-то искорки, которых раньше не было, излучал её взгляд.

На концерте по случаю закрытия второй лагерной смены мы с Ирой Мельниковой исполнили польку «Суворовец». После представления мне стало грустно от того, что нет ничего больше такого, что связывало бы меня с Ирочкой. Единственная надежда была на третью, августовскую, смену.

На торжественной лагерной линейке в финале второй смены в присутствии почётных гостей Арама Хачатуряна и Исаака Дунаевского (они жили по соседству, в Доме творчества композиторов) вручили два специальных приза. Первый достался Алику Циплакову как лучшему спортсмену, а второй – мне как лучшему артисту. Каждого из нас наградили книгой с дарственной надписью и огромным тортом. Мой торт несли четверо мальчишек из моего отряда, я попросил, чтобы одну треть отдали в отряд, где был мой младший брат.

На пересменке я снова приехал в Головково. Папа в колхозе рядом с охотхозяйством «Бекасово» купил старый амбар на вывоз. Егеря помогли его разметить и разобрать. Руководство «Динамо» пошло навстречу и выделило грузовик для перевозки. Отец собирал сруб вместе с братом Иваном. Мой дядя так мастерски владел топором, что я залюбовался, как ловко он работает. Дядя Ваня заметил это.

– Я с отцом – дедом твоим, Никанором Васильевичем – восемь лет плотничал. Добрую деревню поставили.

Мама нас с Сашкой угостила собственной клубникой – прямо с грядки!

Сивцев Вражек заасфальтировали, Плотников – тоже. На снегурках больше не покатаешься, да и выросли мы из них…

В нашей квартире жильцов стало меньше на четыре человека. Ваня Российский уехал жить и работать в другой город, сестра его Катя вышла замуж и переехала к мужу. Тётка Груша осталась одна в своей комнате – её брат с женой получили квартиру.

Третья, августовская, смена в лагере проходила не менее весело и интересно, чем и две предыдущие. Многие, кто был здесь в июле, приехали снова. Маша Львова решила поставить короткую пьесу Н. Некрасова «Осенняя скука». Роль Ласукова досталась Саше Мишарину, а я играл мальчика. В хореографическом кружке Лидия Павловна задумала жанровый характерный танец «Чёрт и Солоха». Я танцевал нечистого, а Солоху рослая девочка – дочка Лидии Павловны.

Я с удовольствием занимался в двух кружках и чувствовал себя вполне счастливым – рядом была ОНА. Я живо помню себя в то время: тринадцатилетний шпингалет, который выглядел на одиннадцать, а то и на десять лет, но сердце моё был переполнено самым возвышенным чувством, самым прекрасным – ЛЮБОВЬЮ! Я впервые обратил внимание на самого себя: после утренней бучинской зарядки бежал в душ, тщательно чистил зубы и пятернёй, смотрясь в зеркало, приглаживал свой ершистый чуб. Я никому не рассказывал, какое чувство, какое чудо поселилось в моей душе, но почему-то все всё знали. Когда вечером на танцах я кружился с Ирочкой, видел эти одинаковые улыбки сверстников и вожатых, смотревших на нас. «Ну и ладно, ну и пусть смотрят, – думал я, – пусть ухмыляются. Может быть, им никогда и не почувствовать такого счастья и не понять этого». Зато на занятиях в хореографическом кружке я узнал, что Ирочка живёт недалеко от улицы Горького[14]14
  Ныне Тверская.


[Закрыть], занимается в Московском городском Доме пионеров, в студии художественного слова, и она посоветовала мне поступить в эту студию. «Да это же предложение встречаться в Москве! – так думал я. – Было обозначено место встречи! Ну, а время… время занятий – это дело техники. Чего бы мне это ни стоило, я буду в этой студии». И верхом счастья было – она назвала номер своего домашнего телефона и так просто-просто сказала:

– Звони… поболтаем…

Репетиции в драмкружке шли хорошо. У Саши Мишарина здорово получался немощно-властный Ласуков, презрительно-брезгливый по отношению к слугам. Я пытался сыграть мальчика-слугу, в котором еле заметно пробуждается человеческое достоинство, особенно это выявлялось в пляске, которую поставила для меня Лидия Павловна. Но с театральным вечером не повезло – случилось ненастье. Над открытым летним театром собрались тучи, и под мою пляску вдруг сверкнула молния, грянул гром, обрушился ливень – зрителей в прямом смысле смыло.

Уже в Москве в начале сентября силами самодеятельности нашего лагеря в клубе МВД был дан отчётный концерт. Открылся занавес. На сцене стоял смешанный хор из старших отрядов (девушек было даже больше, чем парней). Я вышел из левой кулисы: белая рубашка, пионерский галстук, брюки со стрелками, блеск ботинок…

 
Крепни, советская наша держава!
Звёзды, сияйте на башнях Кремля!
Ленину слава! Сталину слава!
Слава стране Октября!
 

После этих строк я удалился со сцены, а хор на фоне красного знамени и профилей двух вождей грянул:

 
Слава борцам, что за правду вставали…
 

В школе перемены – мы стали учиться вместе с девчонками. У нас по половине из каждого класса перевели в другие школы, а на их место пришли девочки. Мы быстро привыкли друг к другу; если сначала и возникла какая-то неловкость, то впечатлений от неё хватило часа на два. На третьей переменке кто-то уже подрался, кто-то кому-то писал записки. Сашка Фомин, неотразимый блондин, занимал рассказами Фатееву. В мой класс пришли две девочки из нашего подъезда – Ира Алексеева и Марианна Довбня.

Переулок Стопани[15]15
  Ныне переулок Огородная Слобода.


[Закрыть] – я нашёл его, там находился Московский городской дом пионеров. Целых пять лет я не то что ходил и не то что бежал туда – я летел! И не только из-за девочки, к которой прикипело моё сердце, – я понял, что мне надо СТАТЬ актёром: актёром – и больше никем. Выбор совершился.

Мне мало было одной студии художественного слова, куда меня приняли, я поступил ещё и в драматическую студию. Какие там были замечательные руководители! Какие талантливые взрослые окружали детей!

При Доме пионеров был знаменитый Ансамбль В. С. Локтева, раздельные хореографические студии: девочками занималась Е. Р. Россе, мальчиками – В. С. Константиновский (инвалид войны). У всех был один только метод работы с детьми – ЛЮБОВЬ. И в ответ какими влюблёнными глазами смотрели девочки – артистки хора – и музыканты оркестра на Владимира Сергеевича Локтева. Как слаженно и азартно плясали мальчишки у Владимира Семёновича! Какая осанка, сколько грации и достоинства несли воспитанницы Елены Романовны.

Студией художественного слова руководила Анна Гавриловна Бовшек (она возглавляла её с самого момента открытия Дома пионеров в 1936 году). Анна Гавриловна училась у Станиславского и Вахтангова; обратившись к педагогической деятельности, преподавала художественное слово в Камерном театре у А. Я. Таирова. Она была женой замечательного писателя Сигизмунда Кржижановского. В её студии в Доме пионеров занимались многие, ставшие впоследствии актёрами, звёздами российского кино, в частности Ролан Быков, Людмила Касаткина и др.

Главным ежегодным мероприятием был Пушкинский вечер, его сценарий Анна Гавриловна писала сама. Местом проведения был мраморный зал: открытый рояль, портрет А. С. Пушкина на мольберте, ниспадающий на него алый бархат, корзина цветов. Девочки-участницы в платьях пушкинской эпохи, мальчишки во фраках, белых жилетах, сорочках с жабо и крахмальными воротничками. Среди публики – все бывшие студийцы, парадно одетые, и все с цветами для Анны Гавриловны.

В театральной студии (её ещё называли драмкружком) мне сразу доверили роль Коли Колокольчикова в спектакле «Тимур и его команда». Нашим руководителем была Евгения Васильевна Галкина. Она притягивала и мальчишек, и девчонок какой-то нежной материнской добротой. В нашей студии занимался Лёня Нечаев (в будущем – режиссёр фильмов «Приключения Буратино» и «Про Красную Шапочку»), который был вечно голодный (родная мать его не кормила!), а также Виктор Татарский, который затем стал работать на радио. Он и по сей день работает на радио и телевидении, вошёл в Книгу рекордов Гиннесса – вот уже более полувека (с 1967 года) каждую вторую пятницу месяца в эфир выходит его передача «Встреча с песней». Владимир Штейн, ещё один выпускник театральной студии, посвятил свою жизнь кукольному театру, под его началом делал первые творческие шаги Юра Богатырёв. Кто ещё? Жанна Гречуха – журналист и поэт, Светлана Харлап – актриса детского театра, Людмила Долгорукова и Ольга Науменко – актрисы театра им. Гоголя, настоящая звезда театра и кино Наталья Гундарева, актёр, режиссёр Театра имени Вахтангова, профессор Щукинского института Володя Иванов, актёр Малого театра Володя Дубровский. И ещё через студию Евгении Васильевны Галкиной прошли Вячеслав Спесивцев и Валерий Белякович – два самобытных театральных режиссёра.

В начале ноября отцу позвонили на работу, сказали, чтобы я пришёл в Клуб КГБ на репетицию праздничного концерта к 7 Ноября. Меня попросили прочитать те же стихи, с которыми я выступал в сентябре в Клубе МВД. Репетицией руководил актёр (я узнал его), снявшийся в фильме «Кубанские казаки», только там он был рыжий.

В день концерта, шестого ноября, я заранее приехал в Клуб КГБ на Кузнецком мосту. Одет соответственно случаю и в новом (мамин подарок!) красном шёлковом галстуке. За кулисами наш режиссёр и ещё двое с ним что-то живо обсуждали. Оказалось, конферансье увезли в больницу с приступом аппендицита, и теперь некому объявлять номера. Дядя из «Кубанских казаков» объяснял, что не может выйти в куртке, а времени съездить домой и переодеться нет – до начала концерта десять минут. Один из его собеседников предложил, чтобы кто-то из хора объявлял выступления, и тогда режиссёр остановил свой взгляд на мне:

– Вот он и будет объявлять.

Меня не пришлось долго уговаривать, я согласился. Концертную программу в основном составляли номера местной (клубной) самодеятельности, были также гости – профессиональные исполнители. Я прочитал эпиграф концерта: «Крепни, Советская наша держава!» – затем хор спел две песни. Занавес закрыли, и перед ним я объявил номер чтеца: «Коммунисты, вперёд!» Пока тот читал, хор тихо освобождал сцену, а я заучивал следующий пункт концертной программы – не хотелось объявлять по бумажке. Увидев моё усердие, дядя из «Кубанских казаков» погладил меня по голове. Я объявил «Полёт шмеля», затем профессиональных танцоров братьев Гусаковых – тех самых, что в сомбреро будут танцевать в фильме «Карнавальная ночь».

И вот у меня сложное объявление: «Лауреаты Всемирного фестиваля молодёжи и студентов в Праге, – дальше их труднейшие казахские имена и фамилии, – дуэт на банджо…» Я решил разделить объявление на две части: сначала оглашу их почётное лауреатское звание и название номера, а после выступления представлю самих исполнителей. Посоветоваться в тот момент мне было не с кем – режиссёр и те двое куда-то ушли, а камнем преткновения для меня стало название номера: «Дуэт на банджо». Что такое дуэт, я знал, тем более и сами музыканты стояли около меня со своими круглыми «балалайками». Для меня «банджо» было новым словом, и мне казалось, что в программе ошибка: если бы инструмент был один, тогда банджо, а если их два, тогда, наверное, дуэт на банджах. В голове лихорадочно скакало: «Банджо… банджах… А ударение где? Бáнджах или банджáх?»

Зрители уже зааплодировали в завершение очередного номера. Я вышел и громко, отчётливо произнёс:

– Выступают лауреаты Всемирного фестиваля молодёжи и студентов в Праге!

С помощью интонации я преподнёс их как гвоздь программы. Набрал полные лёгкие воздуха и:

– Дуэт, – небольшая пауза, – на бандажах!

В зале кто-то вскрикнул, почувствовалось оживление, а дальше разразился хохот. Я ничего не понимал: «Что произошло?» – смертельно испугавшись, замер. В первом ряду сидело несколько генералов. Один, лысый, вдруг заревел, как медведь, стал красным, как помидор. Хохот волнами перекатывался по длинному залу, я еле добрёл до кулисы… Что я наделал? Что я такого сказал? «Бандажах» – мне казалось, что это предложный падеж множественного числа от слова «банджо». О значении слова «бандаж» я не подозревал.

Несчастные музыканты вышли на сцену, тут зрители, видя их инструменты, поняли, что имел в виду пионер-конферансье. Они ещё долго смеялись. Лауреаты заиграли, не дожидаясь, когда зал стихнет. Только к концу номера зрители пришли в себя, стали внимать исполнителям и в итоге по достоинству оценили их мастерство.

Я вновь вышел на сцену… Меня встретили овацией.

– Грузинский народный танец, – я достал шпаргалку (в зале – смех) и прочитал ещё одно новое для себя слово, – хоруми. – Зал снова зааплодировал.

В студии художественного слова я читал «Тёркина» А. Твардовского (главы «Гармонь» и «О потере»), «Необычайное приключение» и «Хорошее отношение к лошадям» В. Маяковского. Активные занятия в двух кружках не могли не сказаться на успеваемости в школе: за первую четверть одна двойка, за вторую – две. С Новым 1955 годом!

В зимние каникулы у нас в Доме пионеров устраивали весёлые новогодние представления с участием хороших артистов: юмористов, певцов, танцоров, фокусника Арутюна Акопяна, акробатов с программой «Китайские игры «Ван Цзе Вэй». Была у нас огромная, очень нарядная ёлка и, конечно же, Дед Мороз со Снегурочкой. А ещё был персонаж Новый Год – мальчик в белоснежном костюме: брюки, свитер, шапочка, на груди – крупные цифры 1955. Этим мальчиком – Новым Годом – был я. В финале новогоднего представления выходили все его участники, и Дед Мороз провозглашал наступление Нового года. Под бравурный марш появлялся я и желал всем счастья и учиться на «хорошо» и «отлично». А внутри меня кто-то говорил: «Себе пожелай». Желай не желай, а за учебники садиться надо. Из книжек в то время читал К. Станиславского – о его жизни в искусстве.

У нас дома в подъезде меня встретила Маргаритка Соловейчик. Она вся сияла от счастья.

– Мама приехала! Пойдём к нам чай пить!

Тётя Мира очень мне обрадовалась. Она вернулась из заключения с подругой-грузинкой, с которой не хотела расставаться. А у той совсем никого из родных не было, и она стала жить у Соловейчиков.

Маргаритка принесла вкусные пирожные – и зазвенело чашками, стаканами, блюдцами наше радостное чаепитие. Тётя Мира с подругой-грузинкой были так счастливы, так веселы – ни тени того ужаса, что они пережили. Счастливей всех была Маргаритка – она не отходила от мамы, обнимала её, целовала, всё время ей что-то рассказывала, показывала… Всегда громогласный, шумный дядя Миша молча сидел с потухшей трубкой во рту и по щеке его, в бороду, катилась слеза.

С Ирой Мельниковой я виделся раз в неделю, по воскресеньям, в студии художественного слова. Однажды, провожая её на метро, предложил сходить вместе на каток. Она ответила, что коньков у неё нет, но скоро будут. Пока что на каток в Парк Горького я ходил один или с Вовкой Набатовым.

Я всё ещё увлекался Маяковским, хотя Анна Гавриловна предлагала мне поискать материал у Некрасова и Лескова. Мой сосед по парте с первого класса Вовка Савин принёс книжку.

– Ты вот всё Маяковского учишь, а вот этот поэт не хуже, – он протянул мне томик.

Это были стихи Сергея Есенина. Открыл наугад, прочитал:

 
О красном вечере задумалась дорога,
Кусты рябин туманней глубины.
Изба-старуха челюстью порога
Жуёт пахучий мякиш тишины.
 

Я взял промокашку и заложил страницу. Посреди урока открыл под партой книжку…

– «Изба-старуха челюстью порога», – я сразу же увидел избу Егора и Клавдии в Корнееве и ещё свою бабу Таню увидел. И эта изба, и баба Таня каким-то странным образом соединились.

Дома я с жадностью впился в стихи Есенина: бросался из середины в начало, из начала в конец. Тут: «Задрав штаны, бежать за комсомолом», там: «Родился я с песнями в травном одеяле», или «страна берёзового ситца».

Мало-помалу я успокоился, стал читать по порядку. На втором стихотворении я застрял, меня приковало к строчке: «Кленёночек маленький матке…» Как же это он его почувствовал, увидел? Понятно, клён – это большое дерево, а маленькое деревце? Ну да! Конечно же, кленёночек! Вот это да! Как просто, рядом ведь лежит… А вот в голову только ему пришло. А уж когда прочитал «В хате», я ошалел от такой точности: один в один срисована изба тётки Клавдии внутри.

Я пришёл с этой книжкой в студию художественного слова, сказал, что хочу читать Сергея Есенина. Анна Гавриловна взяла у меня томик, посмотрела на меня, стала листать, спросила:

– И что же ты хочешь читать?

– «Песнь о собаке», – ответил я.

– Хорошее стихотворение. Грустное, правда, – и тут же без всякого перехода, – Серёжа, нам поступило серьёзное задание из горкома комсомола: за две недели силами нашей студии мы должны подготовить приветствие женщинам по случаю праздника Восьмое марта. Выступать будем седьмого марта в Большом театре. Текст приветствия мы уже получили. На тебя ложится самая большая нагрузка, так как в этой группе из шести человек ты – самый старший. Ты должен знать весь текст, и в случае если кто-то из малышей растеряется – забудет слова, то ты должен подсказать. Свою часть приветствия, я надеюсь, ты будешь помнить твёрдо. В воскресенье большая репетиция, репетировать будем каждый день, а через неделю сотрудники горкома придут принимать нашу работу.