Текст книги "Далёкие милые были"

– Ма-а-ма, – замычал я, как телёнок, – ма-а-ма…

Однокурсники давились от беззвучного хохота. Когда же я протянул волосатую свою ногу Лужиной, а она стала натягивать на неё чулок, кто-то уже не выдержал и завопил в голос.

– Ма-а-ма, ма-а-ма, – совсем как дебил, застонал я.

Всё, прорвалось! Тамара Фёдоровна засмеялась в голос, а Лиознова завизжала дискантом.

После демонстрации отрывка Герасимов привычно обратился к аудитории:

– Что скажет курс?

Встал Витя Филиппов:

– Сергей Аполлинариевич, я в жизни так не смеялся. Это что-то невероятное.

– Да, знашкать… «эта штука посильнее чем Фауст Гёте»[40]40
  «Эта штука посильнее чем Фауст Гёте (любовь побеждает смерть)» – фраза без запятой перед «чем» и кавычек у Фауста – автограф И. В. Сталина, адресованный М. Горькому по поводу сказки «Девушка и Смерть».


[Закрыть].

Я тогда ещё не знал, кого процитировал мастер.

– Сергей Аполлинариевич, – раздался вкрадчивый голос Митхата, – это мелодрама – здесь плакать надо.

– Ты знаешь, брат, тут весь курс плакал… но только от смеха. Если ты настаиваешь на этой работе, то стоит заменить ребёнка на мужа или брата, можно даже подругу. А из опыта этого отрывка хочу отметить работу Никоненко. Он, как заправский комедийный актёр, замечательно держал серьёз – с чем тебя, Сергиус, и поздравляю. Я подозреваю, ты – автор всей этой фантасмагории с детским гардеробом? В рамках лабораторной работы мы не можем не оценить твою роль, хотя в ней было много озорства. Твоё ви́дение – это бесспорно победа, а победителей, как известно, не судят, несмотря на всю нелепость этого опуса.

Во второй половине апреля была отчислена ещё одна наша однокурсница. Она была с Урала, и между собой мы звали её Саша с Уралмаша. Приехала тихая, скромная, выдержала конкурс двести человек на место и… выгнали её из института за воровство.

На освободившееся место пришли поступать девушки. Одна из них была очень красивая – Татьяна Иваненко. Тёмно-синее платье в белый горошек величиной в две копейки, белый воротничок-стоечка. Коса, большие глаза и пухлые губы – отдалённо она напоминала французскую актрису Брижит Бардо, но только была лучше – светилась чистотой. К сожалению, мастера не взяли её. У Татьяны стояли в глазах слёзы. Я предложил ей помочь позаниматься. Она согласилась и несколько раз приезжала в институт. Потом она куда-то пропала. Но во ВГИК Татьяна всё же поступила в 1961 году.

Ещё одной претенденткой на освободившееся место была Светлана Швайко. Герасимов представил её курсу, попросил почитать Пушкина. Она выбрала отрывок из Евгения Онегина, из 7-й главы:

 
Был вечер. Небо меркло. Воды
Струились тихо. Жук жужжал…
 

Голос Светланы, проникая в душу, оживлял перед глазами картину природы. Мастер был покорён. Всем стало понятно, что девушка принята.

А в мае произошло событие, которое потрясло весь институт. В лесу, убранном свежей весенней зеленью, обнаружили повесившимся выпускника режиссёрского факультета, однокурсника Шукшина и Тарковского, Володю Китайского. Про его одарённость много говорили; знали ещё, что он любил студентку ВГИКа, которую звали Наташа, посвящал ей стихи.

 
Натали, мой милый ангел!
Натали,
Твоё платье, голубое издали…
 

Экзамен по мастерству сдавали в июне. Я был занят в семи отрывках. После экзамена мастера предложили нам отметить окончание 1-го курса в ресторане «Арагви». Когда они вышли из аудитории, мы обсудили и решили сброситься, кто сколько может, чтобы не вводить наших педагогов в большой расход.

Вечер был замечательный. Тамадой стал сам Сергей Аполлинариевич. Он, наверное, произнёс тостов сорок, а его бокал с вином как был наполовину полон, так и не опустел. Герасимов не любил алкоголь, а вот курил много.

Звонок домой из деканата. Секретарша сообщила, что меня разыскивает съёмочная группа Ялтинской киностудии, дала мне номер телефона. Встретился с режиссёром Иваном Кобозевым на киностудии им. Горького. Глаза – щёлки, зато усы тёмно-рыжие, агромадные. Кобозев вручил мне сценарий А. Софронова «Счастье пришло». Я ему сразу же объяснил, что мастер нам пока не разрешает сниматься.

– Да мы до сентября всё отснимем. А когда фильм выйдет, – успокаивал меня режиссёр-усач, – уже вам и сниматься разрешат.

В коридорах студии встретил Шукшина. Показал ему сценарий:

– Вот, предлагают сниматься.

Шукшин полистал сценарий.

– Софронов… лауреат, – и усмехнулся. Я тогда не понял смысла Васиной реакции.

– Не, – возразил я, – фамилия режиссёра Кобозев.

– Я про автора… Пойдём в «Турист», посидим – я гонорар получил.

В ресторане гостиницы «Турист» мы пообедали, выпили. Вася поведал, что его из общежития выселяют: диплом получил – освободи помещение.

– Сейчас у меня можешь пожить. Родители с братом на даче.

Поехали ко мне. В «Смоленском» гастрономе купили котлет микояновских, бутылку водки. После ужина Вася снял с нашей этажерки толстенный том Тургенева, а я стал читать сценарий «Счастье пришло». Утром Шукшин предложил поехать в парк Горького. Шутил, что жизнь у нас горькая – студия Горького и парк Горького. Про парк уточнил:

– Там пиво хорошее, чешское.

Вася знал места. Поехали. Взяли пива, шпикачек и по два крутых яйца.

– Самая прочная закуска, – убедительно рекомендовал Шукшин.

«Поправившись», разъехались. При расставании предложил Васе вечером снова ко мне, дал домашний телефон. Сам направился на переговоры с ялтинской группой.

Меня опять стали убеждать, что отснимут до сентября, добавив при этом, что фильм будет снимать педагог по операторскому мастерству Тамара Григорьевна Лобова, супруга заведующего кафедрой Анатолия Дмитриевича Головни, лауреата Сталинской премии. Режиссёр – Кобозев Иван Григорьевич. Я согласился: роль небольшая, и уж очень хотелось сниматься. Вот Женька Жариков, красавчик с нашего курса, в картину «А если это любовь…» к Райзману попал. А Иван Григорьевич Кобозев, мой первый режиссёр в кино, работал ассистентом у Райзмана.

Вечером позвонил Шукшин. Приехал, предложил сходить в гастроном за «праздником». Я его отговорил: картошка есть, котлеты остались, чаю попьём. Легли. Спать не хотелось – долго разговаривали. На моей памяти Вася впервые был таким словоохотливым. Рассказывал про Чуйский тракт, который проходит через весь Алтай до самой Монголии. Вспоминал, какие люди ему встречались на этой дороге!.. Под его рассказы я и заснул.

Утром нас разбудил отец. Он приехал из Головкова – у него были дела в одном из рыбных хозяйств. Я стал завтрак собирать: пожарил яичницу, чайник поставил. А отец с Шукшиным о рыбалке разговорились. Вася про Алтай, про Катунь, отец же про Днепр. Я внёс ясность:

– Днепр у нас в деревне в ширину меньше, чем до дома напротив, на той стороне Сивцева Вражка – десяти метров не будет.

В скором времени я увидел Днепр в его истинной ипостаси. Недаром народ русский окрестил Волгу матушкой, а Днепр батюшкой.

В середине июля отправился на съёмки в Ялту. Впервые летел на самолёте. Рейс Москва – Симферополь с посадкой в Харькове, в воздухе пять часов. Самолёт Ли‐2, он же «Дуглас»[41]41
  Производство самолётов модели Ли‐2 было организовано советским авиаконструктором Борисом Павловичем Лисуновым в Ташкенте в годы войны. Основа для разработки данной модели – пассажирский самолёт ПС‐84, который, в свою очередь, имел лицензионный прототип – американский самолёт Douglas DC‐3. После войны Ли‐2 широко использовался в гражданской авиации, «Аэрофлот» эксплуатировал эту модель до 1973 г.


[Закрыть]. Болтало прилично, но красота открывалась невероятная, особенно когда железная птица пронзала облака.

В Ялте меня ждал номер в гостинице «Ореанда». Оставив там чемодан, я побежал к морю и первое, что сделал, попробовал его на вкус. Солёное. Прямо тут же, под «Ореандой», искупался. Обсох, вернулся в гостиницу и направился в буфет перекусить. Там ко мне подошёл высокий мужчина внушительной внешности и с добродушной улыбкой на губах.

– Вас зовут Сергей?

– Да…

– А я Аркадий Николаевич Толбузин. Буду играть отца вашего персонажа.

– Очень приятно.

– Я считаю, нам с Вами надо знакомство отметить.

Аркадий Николаевич угостил меня коньяком и бутербродом с красной икрой. Перекусив, я вернулся в номер, вышел на балкон. Море – без конца и без края море – сколько хватает глаз. Подумалось: «Какая же хорошая жизнь у актёров кино!» Вечером я познакомился с Софьей Афиногеновной Павловой, актрисой театра им. Ермоловой. Я видел её в роли Натальи Николаевны в спектакле «Пушкин» и в главной женской роли в фильме «Коммунист». В картине Кобозева Софья Афиногеновна будет играть мать моего героя.

Съёмки начались через два дня, но до меня пока дело не дошло. Я блаженствовал на ялтинском пляже ещё неделю. Вдруг планы съёмочной группы изменились, и мы переехали в Новую Каховку. Там собрались и другие артисты, занятые в картине: Зоя Фёдорова, Михаил Пуговкин, Павел Волков, Анатолий Кубацкий, Соня Зайкова.

И вот он наступил, мой самый первый в жизни съёмочный день! Я снимаюсь в кино! Шла работа над эпизодом праздника по случаю присуждения звания Герой Социалистического Труда моей маме по фильму. Первое моё появление: выбегаю на крыльцо дома, чтобы спросить у матери, накрывавшей праздничный стол, какой галстук мне лучше надеть.

В тот день у Тамары Григорьевны Лобовой поднялась температура, место оператора занял её муж. Не мудрствуя лукаво, Анатолий Дмитриевич поставил два ДИГа[42]42
  ДИГ – осветительный прибор в кино с дугой интенсивного горения, диаметр линзы 50 см у ДИГ КПД‐50 и 90 см у ДИГ КПД‐90.


[Закрыть] на правый и на левый глаз и снял сцену. Перешли к съёмкам застолья. Стол ломился от яств, и голодные артисты в течение нескольких часов, пока продолжалась работа, потихонечку отщипывали от стоявших перед ними угощений. Заметив это, Кобозев, наш «усатый таракан», приказал всё облить керосином, чтоб никто к еде не прикасался. Скоро стало ясно, что актёры не питают особого уважения к режиссёру – отсюда и прозвище это тараканье. Да и случай не замедлил произойти, открывший неприятную атмосферу если не творческой жизни, то жизни тех лет или жизни вообще, где зло постоянно сражается с добром.

Но сначала вспыхнул пожар. Дело было так: на следующий день съёмки праздника повторились, стол вновь накрыли и сразу всё облили керосином. Актёр Бамбеков решил покурить втихаря. Чиркнул спичкой, искра долетела до прокеросиненного натюрморта – и тут мгновенно всё занялось ярким пламенем. Чудом люди успели выскочить из-за стола.

Киногруппа жила довольно дружно. Толбузин с Головнёй в теннис играли. Анатолий Дмитриевич не уступал, хотя был старше на 20 лет. Я в свободное от съёмок время гонял в футбол с осветителями и шофёрами. Подружился с Пуговкиным, познакомился с Фёдоровой. Душой киносъёмочной группы был Павел Михайлович Волков. При первой же встрече я узнал его – он был занят у Герасимова в картине «Учитель». Это, по-моему, лучшая его роль в кино. Софья Зайкова и Анатолий Кубацкий мне были прекрасно знакомы по спектаклям театра им. Маяковского. Мужская часть актёрского табора временами устраивала вечеринки, благо фрукты-овощи и свежая рыба продавались повсюду и стоили недорого. За водкой, как самого молодого, посылали меня – такова традиция киношных экспедиций. Но мне всё было в радость: легко мчался и за водкой, и за календулой для больного горла Зои Алексеевны Фёдоровой.

На съёмки приехали ещё два актёра: Борис Ситко из Москвы и Николай Яковченко из Киева. Киевлянина поселили в отдельной комнате в том же домике, который занимал Толбузин с женой Зоей Земнуховой. В первый же день Яковченко напился, а на второй, мучимый похмельем, зашёл в супружескую комнату и, обнаружив там лосьон «Огуречный», весь таки выпил.

Прибыл проявленный материал, и после последнего сеанса в местном кинотеатре был устроен просмотр. Часть материала оказалась бракованной. Бич кинематографистов тех лет – то соринка, то пылинка, то разложение эмульсии. Ещё что-то было, но теперь уже и не припомню. Если на экране видны пробитые дыры (они как белые пятна), значит, сцены надо переснять. Как выяснилось, эта беда касалась всех кинематографистов, особенно, кто снимал фильмы в цвете.

В начале августа Толбузин устроил банкет в честь своего дня рождения. В местном ресторане собралась вся съёмочная группа, кроме Кобозева, – его не позвали. На щедро накрытом столе, среди бутылок, закусок и соусов, стоял громадный магнитофон. Аркадий Николаевич включил его, сказав гостям, что хотел бы этот вечер записать себе на память, и попросил всех, кто будет произносить тосты, выходить к микрофону. Было очень весело: шутки, анекдоты, поздравления, песни, танцы. И вдруг… наряд милиции. Когда празднование дня рождения уже подходило к концу, в зале ресторана появились милиционеры. Всё вмиг смолкло. Старший наряда поднёс руку к фуражке:

– Я попрошу остановить веселье и разойтись.

– Простите… а чем вызвано ваше появление на моём дне рождения? Или кем вызвано?

– Поступил сигнал. Мы обязаны реагировать.

– Ну и что же такого противозаконного мы допустили?

– Допустили… недопустимые вещи…

– Вы знаете, я облегчу вам вашу работу. Всё, что здесь произносилось, все песни, которые мы с товарищами пели, – всё записано на магнитофон. Я предлагаю отмотать и послушать. Да и присутствие двух лауреатов Государственной премии, трёх заслуженных артистов, я думаю, гарантирует порядок?

Тут Софья Афиногеновна вышла из-за стола и остановилась напротив милиционера:

– Ты фильм «Коммунист» видел?

Милиционер, стоя рядом с Павловой, стал вытягиваться по стойке «смирно», руки по швам прилепил.

– Нам заявление написал этот ваш… с усами…

На съёмочной площадке иногда чувствовалось какое-то тягостное напряжение между актёрами и режиссёром. Это, верно, самое большое несчастье, когда в группе (а творческие люди особенно чувствительны и часто эмоционально не защищены) возникает противостояние, причём подспудное, прорывающееся на поверхность едким дымом неприязненных слов, ухмылок, взглядов. В коллективе превыше всего ценится ЛАД, и всем миром надо стараться, чтобы «л» не отпало и не превратилось всё в АД, как говорится где-то у Лопе де Вега[43]43
  Строки из пьесы Лопе де Вега «Учитель танцев»: «В любви всегда согласие и лад. Но букву зачеркни – и выйдет ад».


[Закрыть].

В свободное время учился водить трактор – приближались мои съёмки за рулём этого «эпического автомобиля». Задача усложнялась тем, что трактор, двигаясь по прямой, должен тащить за собой раму из труб для опрыскивания купоросом виноградника, причём одновременно четырёх рядов шпалер. Достаточно быстро я ко всему приноровился и стал дожидаться своей очереди.

Сцена на винограднике. Команда: «Мотор!» Включаю купоросный опрыскиватель, трогаюсь. Панорама – проезд – общий план. Всё это отсняли до обеда, а после – укрупнение. Камера на тележке от меня метрах в трёх – рельсы в соседнем ряду. Осветители переставляют приборы. Слева парень с отражателем из фольги полтора на полтора метра. Мой партнёр – справа.

Планировался статичный кадр, но вдруг режиссёр закричал: «Уезжай из кадра!» Я тронул машину, дал газ – трактор дёрнулся. Боковым зрением увидел, как стоявший на гусенице осветитель полетел под трактор. Левый рычаг, правая педаль… Машину стало сильно заносить вправо, и две полукилометровые шпалеры рухнули. Я сильно переживал – не за шпалеры, за парня-осветителя. Долго ночью ворочался – в голове мысли летели, летели… Да, оказывается, вот как на киносъёмках бывает. В театре проще – там искусство обходится и без трактора на сцене.

Приближался сентябрь, а отснято меньше половины сцен, где я участвую. Нашёл переговорный пункт, позвонил в деканат. Секретарша ответила, что мастера в отпуске, приедут не раньше середины сентября. Уф! Уже легче дышать.

В Москву вернулся поездом. Со мной рассчитались за два с половиной месяца работы, и я положил перед мамой на стол пять тысяч рублей. Она таких денег никогда не видела.

– Серёньк, ты не украл?

– Мам, я заработал. Убери.

Часть моей получки потратили на отца – купили в комиссионке пару костюмов (на зиму и на лето), а ещё охотничье ружьё фирмы Imman Meffert, садочное, 16-го калибра.

Моё отсутствие в самом начале учебного года прошло незамеченным. ВГИК возвращался к своей обычной жизни: снова всё гудело и бурлило. Место Баадура Цуладзе в фойе второго этажа занял рослый, поджарый студент режиссёрского факультета с именем, напоминающим о пирожном, – Элем Климов. Позднее я узнал, что «десерт» состоял из трёх компонентов: Энгельс, Ленин, Маркс. Вокруг Элема уже собирался киноклуб спорщиков. Иногда в центре «ареопага» оказывалась ещё и Соня Давыдова – высокая и красивая.

Приоделись мои однокурсники: у Филиппова новый костюм, у Жарикова новые джинсы с медными заклёпками. Про индонезийцев и говорить нечего – они вообще всегда нарядные! Среди них особенно выделялся Усхара – смуглый, пластичный, более европеизированный по сравнению с земляками Шуманом и Субротто – даром, что ли, красотка Наталья Кустинская, дипломница, передавала ему записки через меня. Монголы наполовину отказались от своих привычек: Цириндорж переобулся в ботинки, а Цириндамба так и продолжал ходить в сапогах.

Курс пополнился ещё одним студентом-режиссёром – это был Абдул Хамид из Ирака. Албанец Митхат с каникул к нам не вернулся: испортились политические отношения между СССР и Албанией. Вышла из декрета и оказалась на нашем курсе белая-белая Галя Польских. Даже не верилось, что эта девочка – уже мама.

Наконец-то пожаловали наши любимые педагоги. На занятие по мастерству вместе с ними также пришёл лысый мужчина. Сергей Аполлинариевич представил:

– Лев Александрович Кулиджанов, наш ученик, замечательный режиссёр, а теперь ещё и ваш педагог.

Мы так поняли, что Лев Александрович будет вместо Татьяны Лиозновой. Сергей Аполлинариевич познакомил нас с программой второго года обучения – она была сориентирована на русскую классическую литературу. Герасимов не просто обозначил основные моменты – он прочитал обширную лекцию. Подробно, с заботой, всегда как добрый советчик, он рассказал нам, как следует подходить к выбору материала. Завершил мастер свои наставления строго:

– Времени на раскачку нет, предстоит серьёзная работа. К следующему занятию режиссёры должны представить свои заявки со списком предполагаемых актёров.

Сказано-то сказано… А раскачивание как раз и затопило наш курс зыбкими водами. Отличники после первого курса предпочитали больше дискуссировать о творчестве, нежели им заниматься.

Минуло ещё два занятия по мастерству, а наши режиссёры всё мямлили что-то невразумительное, и было заметно, что Герасимов с трудом себя сдерживает. Когда Сергей Аполлинариевич и Тамара Фёдоровна вышли, Кулиджанов нас предупредил:

«С огнём играете, ребята. Смотрите, получите клизму с битым стеклом». Неспроста он нам это сказал тогда.

И грянул гром! Придя на очередное занятие, мастер поинтересовался у курса, какие отрывки из русской классики будут поставлены. Молчание… Герасимов, поиграв желваками, перевёл разговор на другую тему. Стал рассказывать нам о пьесе «Седая девушка», которую поставил в театре им. Вахтангова, вернувшись из КНР, где снимал документальный фильм «Освобождённый Китай». Он предложил сделать отрывок из этой пьесы двум нашим студентам-монголам, ведь они ближе к Китаю, в том числе и географически. Главную женскую роль Сергей Аполлинариевич хотел доверить Жанне Болотовой. А дальше он вновь погрузился в воспоминания о великой стране, рассказывал о её истории, культуре, обычаях. Показывал, как китайцы разговаривают, как жестикулируют… И вдруг замер на полуслове…

Женьку Жарикова, который сидел напротив мастера, в двух метрах от него, одолела зевота. Она его, беднягу, так скрутила, что он никак не мог закрыть – даже не рот – зияющую пасть. Его уже и сзади толкали, но как заклинило. Герасимов встал, тихо произнёс:

– Скучно…

Тамара Фёдоровна, предчувствуя беду, робко попыталась остановить его:

– Серёжа…

Герасимов, выходя из-за стола, шёпотом выдавил:

– Молчи, Тамара…

Жариков пришёл в себя, но было поздно. Сергей Аполлинариевич отошёл в глубь аудитории, уставился в окно. Его лоб, с переходом на затылок, расколола красная полоса, выдававшая крайнее напряжение. Каким-то чужим и очень высоким голосом он, словно удары бича, обрушивал на нас каждую фразу.

– Неблагодарное поколение! Вы что же думаете, мы выиграли войну, чтобы лоботрясов растить? Ошибаетесь, и жестоко! Выгоню всех к чёртовой матери! Ноги его здесь больше не будет…

Дальше – хуже. Град словесных оплеух бомбардировал Женьку, Герасимов всё больше и больше распалялся. Стало страшно за него – казалось, что его может хватить удар. Все втянули головы в плечи и не дышали, по крайней мере, я так чувствовал. Испуг давил, холодок прокатил под солнечным сплетением.

Мастер вышел из аудитории, за ним поспешила Тамара Фёдоровна – тревожно звучал стук её каблуков. За ней двинулся откуда-то взявшийся Тавризян.

– Вот… вот… вот… – закудахтал декан.

Каблуки Тамары Фёдоровны стихли в глубине коридора – всё провалилось в мёртвую тишину. В аудитории никто не смел шелохнуться. И вдруг в открытой двери – не вертикально, а поперёк, склонившись к горизонтали, – возникла голова Сергея Аполлинариевича. «А кто придёт за него извиняться, того постигнет та же участь». Голова исчезла.

Тихо… Я отчётливо слышал, как в груди у меня бухает сердце. Женька Жариков кулём свалился со стула на пол – обморок…

Первым из оцепенения вышел Шмованов. Шёпотом, но с силой призвал:

– В медпункт его. Ребята, помогай…

Мы подхватили Женьку – губы у него были побелевшие, голова запрокинулась, глаза закатились. Несём к выходу, Шмованов уже в голос:

– Разверни его… куда ногами вперёд! Неси головой…

Медпункт в конце коридора. Вот дотащили беднягу. Дверь открылась, из медпункта вышел Герасимов (верно, валидол под язык принял). Прошёл в деканат – он напротив медпункта. Я встал у дверей, прислушался. Тавризян:

– В обморок… в обморок… в обморок…

Мирно, с сочувствием зазвучал голос Сергея Аполлинариевича:

– Военное поколение… Нервы матерей отразились на детях…

Скоро Герасимов и Макарова вышли из деканата, и я на расстоянии последовал за ними. Ни в какой ректорат они не заходили – спустились в гардероб, оделись, уехали.

Женька Жариков, белый как мел, сидел в аудитории. Я старался его успокоить, мол, к ректору Грошеву Герасимов не заходил, так что, скорее всего, пронесёт. Продолжая утешать, посоветовал Женьке пересесть – не мозолить мастеру глаза.

Жариков просто попал под горячую руку, став заложником своего расписания. Он по утрам занимался верховой ездой. А ради этого надо встать в полшестого, в шесть – в метро, в семь лошадь подседлать в Сокольниках, в спортобществе «Урожай», с семи до восьми – манеж, а к девяти примчаться (уже без лошади) на занятия в институт. Да уснул Женька, может, в третьем часу ночи… Ах, молодость!

Эта выволочка курсу, которую Жариков невольно спровоцировал, заставила нас шевелиться. Всё пришло в движение! На следующий же день после инцидента с Женькой мне посыпались предложения: Денис из «Злоумышленника» Чехова, Гринёв из «Капитанской дочки» и Альбер из «Скупого рыцаря» Пушкина. Самым любопытным было предложение от Юры Швырёва – старик Болконский из «Войны и мира» Толстого.

Занялась, закипела работа. Теперь у нас были две смежные аудитории, и репетиции в них были расписаны по часам и минутам. За три репетиции подготовили к показу «Злоумышленника» (режиссёр Борис Григорьев). Я играл Дениса, следователем был Малышев. Одну из репетиций посетил Кулиджанов и предложил, чтобы следователь во время допроса охотился со свёрнутой газетой на мух. Сцена стала оживлённее и приобрела дополнительный смысл: для следователя злоумышленник Денис был интересен не более, чем муха. Отрывок мастерам понравился и был первым определён для показа в зимнюю сессию.

С другим отрывком случился прокол… Я с Таней Гавриловой сыграл сцену у фонтана из пушкинского «Бориса Годунова». Подробности застенографированы Натальей Волянской в книге «На режиссёрских уроках Герасимова».

Интереснее всего мне было работать над образом старика Болконского из «Войны и мира» в отрывке, который ставил Швырёв. Придя домой из института, я допоздна засиживался за столом, прикрыв лампу платком, чтобы свет не мешал спать родителям и брату, и шёпотом репетировал: «Подумавши, князь Андрей. Два: Фридрих и Суворов… Моро! Моро был в плену…» Мне очень по душе были и быстрая смена настроений у старого князя, и его холодный смех, и особенно выражение «хофс-кригс-вурст-шнапс-рат»[44]44
  Л. Н. Толстой иронически переиначивает наименование «Придворный военный совет» («хофс-кригс-рат»), добавляя «колбасу» («вурст») и «водку» («шнапс»).


[Закрыть].

Андрея Болконского играл Герман Полосков, Лариса Лужина – дочь княжну Марью. Юра Швырёв не торопился с показом – говорил, что ещё рано, шутил:

– Подождём, подпустим поближе.

Тем временем Кюн Зигфрид заканчивал работу над «Разбойниками». На его репетиции приходил Лев Александрович Кулиджанов. Помню, как он сказал:

– Играйте и Карла, и Амалию… В институте всё можно. Закончите институт, будете играть «Вася, запевай нашу шахтёрскую».

На репетиции сидел Шукшин. Когда Кулиджанов непроизвольно вставил имя Вася в свою сентенцию, Шукшин негромко запел:

 
Там на шахте угольной…
 

Всем стало весело. Я принимал участие в этом отрывке по Шиллеру, играл Шуфтерле – беспутного молодого человека, ставшего разбойником. В сцене, которую ставил Зигфрид, основная драматургическая нагрузка ложилась на Шпигельберга в исполнении Коли Губенко. Он играл очень здорово, даже лихо, а мне не хотелось быть в роли подыгрывающего или играть окружение. Когда подошло время показа мастерам, я решился… В сцене «Корчма» нас было занято пятеро, мы выходили в чёрных плащах. Начался показ. Уже минут десять продолжался диалог Шпигельберга и Карла Моора (Карл – Жора Склянский) – дальше должны присоединиться остальные. Никто не видел, что у меня под плащом, а там был сюрприз. Войдя в корчму, вытащил руку из-под плаща – в ней мощный, обоюдоострый немецкий трофейный кинжал. Я воткнул его в табурет, ближе всего стоявший к зрителям, и понёс, удерживая за рукоятку кинжал, на определённое мне на сцене место. Сел. Сбросил плащ – все ахнули! – моё обнажённое по пояс тело было покрыто жуткой растительностью (это я заранее во вгиковской гримёрке обклеил себя волосами от шеи до пупа). Но этого мне было мало! – в левой руке я сжимал огромный мосол, который тут же начал обгладывать. Отрешённо глядя вдаль, я зубами отрывал куски сырого, сочившегося кровью мяса. При этом я, конечно, видел, как морщилась Тамара Фёдоровна, как еле сдерживал смех Сергей Аполлинариевич. О Шиллере, казалось, все позабыли – я понял, что совершил диверсию в этом отрывке…

Начали обсуждать. Герасимов никак не мог избавиться от смеха, накатывавшего на него волнами. Едва сдерживаясь, спросил у режиссёра:

– Кюн, это ты предложил Никоненко такой эпатажный рисунок образа?

Бедный Зигфрид от волнения заговорил по-русски совсем плохо:

– Этот зитваций[45]45
  Искажённо: «ситуация».


[Закрыть] я не зналь… Зергей сам делать этот spiel[46]46
  Нем.: «игра».


[Закрыть], этот игра… Этот никак не может быть…

– Будем считать, – продолжал Герасимов, – что фантазия увлекла и увела Никоненку далеко мимо образа. Но мне почему-то кажется, что это было сознательное озорство. Или и то и другое вместе – и фантазия, и озорство. Сергиус повеселил всех нас изрядно и как пример разрушения сценического действия продемонстрировал отличный опыт. Но впредь этого делать не следует, – продолжительно посмотрев на меня, Герасимов рассмеялся, – договорились?

Из Ялты пришла телеграмма: фильм законсервирован, съёмки продолжатся в феврале будущего года. «Ну, и слава Богу!» – подумал я.

Где-то в начале ноября показали отрывок из «Войны и мира». Игралось очень легко. Чётко работала вторая сигнальная система, или, проще, внутренний голос, такая форма сознания, которая контролирует действия актёра. Игралось так, будто с аппетитом уплетаю вкусную еду – всё как лакомый кусочек: и перепады настроения старого князя, и погружение в размышления, его одолевавшие. А глубокая преданность Александру Васильевичу Суворову подсказала мне возможную эксцентрическую пластику генерал-аншефа князя Болконского – он ведь мог в чём-то подражать генералиссимусу. Вспомнилось, когда Суворов взял Измаил, закукарекал петухом и крикнул: «Виктория! Норовиста баба – а опять наша!» И вот на репетициях я старался освоить петушиную манеру – подчеркнуть её в резких поворотах головы, в движениях корпуса.

Показ отрывка увенчался триумфом! Все дифирамбы Сергея Аполлинариевича в мой адрес есть в книге Н. Волянской. Меня же больше всего радовало, что Герасимов разгадал и петушиную пластику. Отрывок тут же был утверждён для показа на экзамене, а Швырёву мастер предложил пойти дальше и создать целую композицию по Лысым Горам – имению князя Николая Андреевича Болконского. Тамара Фёдоровна попросила нас не сдавать костюмы, так как в ближайшее время на курсе ожидаются гости-иностранцы и на следующем занятии было бы хорошо показать этот отрывок.

Костюмы мы не сдавали ещё в течение целых трёх семестров. Как только приезжали зарубежные гости (они были из самых разных стран), их непременно приглашали посмотреть наш отрывок из «Войны и мира». И я вновь являлся перед публикой стариком Болконским.

Позвонила Анна Гавриловна и попросила прийти в готовившийся к открытию музей А. С. Пушкина на Пречистенке[47]47
  В те годы ул. Пречистенка именовалась Кропоткинской.


[Закрыть]. Назначенный директором этого учреждения Александр Зиновьевич Крейн пригласил Анну Гавриловну вести в музее студию художественного слова. (И хорошо так вышло, что это было ей по месту жительства очень удобно, а Московский Дом пионеров переехал к тому времени на Воробьёвы горы.) Представляю, каким счастьем стало такое предложение для Анны Гавриловны – она безгранично любила великого русского поэта. Мне было поручено выучить несколько строф из «Евгения Онегина», а также прочитать на пушкинском вечере кое-что из переписки Александра Сергеевича.

Перед Новым годом ходили с Ириной в Большой, слушали «Евгения Онегина». Партию Татьяны пела Галина Вишневская. После спектакля долго гуляли по Тверской. Гуляли, гуляли, заглядывая в глаза друг другу…

1961 год. Первого января – денежная реформа. Во ВГИКе – зимняя сессия. На прогон перед экзаменом по мастерству и на сам экзамен студенты со всех факультетов просто ломились – разнесло по институту сарафанное радио о редкостных удачах в актёрских работах на курсе Герасимова. Киноведки с третьего явились чуть ли не в полном составе – красивые, элегантные, ухоженные и чопорные. Про них ещё Пушкин писал:

 
Я знал красавиц недоступных,
Холодных, чистых, как зима,
Неумолимых, неподкупных,
Непостижимых для ума;
Дивился я их спеси модной,
Их добродетели природной,
И, признаюсь, от них бежал,
И, мнится, с ужасом читал
Над их бровями надпись ада:
Оставь надежду навсегда.
 

На этом киноведческом курсе училась племянница Тамары Фёдоровны Эмма Макарова. Поговаривали, что она симпатизирует нашему индонезийцу Шуману (эти смуглые ребята поражали воображение русских девчонок).

Сдал сессию. В начале февраля улетел в Ялту. Режиссёра Кобозева заменили на Довганя. На небольшую роль рыбака-браконьера пригласили Николая Афанасьевича Крючкова. Пуговкин мне как-то рассказал байку, как легендарный Крючков выбирает фильмы, где предлагают сниматься. Откроет сценарий, читает: «Через целину по уходящей за горизонт дороге мчалась трёхтонка. Пыль взвивалась до небес. За рулём – старый шофёр Степан. Пыль наполняла кабину, становилось трудно дышать…»

– Плохой сценарий, – откладывает его в сторону Николай Афанасьевич.

Берёт другой: «По мартеновскому цеху металлургического завода идёт старый сталевар. Прислушивается, как гудит мартеновская печь, как молодые сталевары пробивают лётку. Горячий воздух обжигает лёгкие, становится трудно дышать…»