Текст книги "Далёкие милые были"

Глава 7
Это только начало

На мой 22-й день рождения полкурса ввалилось в нашу тринадцатиметровую комнату в коммунальной квартире. Вместе с Ларисой Лужиной пришёл сильно приударявший за ней в ту пору Лёша Чардынин с операторского факультета. Я познакомил Лёшу с отцом, и тот весь вечер вспоминал множество картин немого кино, снятых одним из предков Чардынина, и в том числе такую известную, как «Молчи, грусть, молчи».

В конце апреля играли «Карьеру Артуро Уи» в Театре киноактёра. Среди публики в зале было много артистов этого театра, а также приехавшая в Москву Надя Леже[57]57
  Надежда Петровна Ходасевич-Леже – российская и французская художница.


[Закрыть]. С самого начала спектакль не задался – то накладка с освещением, то с экраном для демонстрации кинохроники, то ещё что-то. Сергей Аполлинариевич встал со своего места и громким голосом попросил остановить спектакль, принёс извинения публике и сказал, чтобы не расходились, а подождали примерно полчаса. Сам же он прошёл за кулисы. Навстречу ему выскочил директор театра с залитым пунцовой краской лицом. Герасимов словесно прописал ему ижицу, закончив грозным увещеванием: «Или через пятнадцать минут Вы приведёте все службы в порядок, или я Вас загрызу». Умел мастер страху нагнать, когда была необходимость.

Удивительно, но за 15 минут всё было отлажено: основательно укреплены практикабли, лестница с уклоном в 45 градусов, по которой Губенко, исполняя па балянсе, поднимался на шестиметровую высоту, освещение и экран. Спектакль начали играть заново. И вот финал – зал аплодировал стоя. Успех был оглушительный, редкий. На сцену поднялся режиссёр Зигфрид Кюн, за ним Герасимов и Макарова. Когда мы уже вернулись в грим-уборные, к нам пришли мастера, Надя Леже, Кулиджанов, Лиознова, вслед за ними появились Шукшин и Эдик Кеосаян. Больше всего поздравлений, и абсолютно заслуженных, досталось Кольке. Он, не успев ещё смыть грим-маску, весь светился. Эдик Кеосаян в восторге его хвалил и говорил, что так играть можно только в двадцать лет, а в тридцать уже не получится – темперамента не хватит и сил. Тамара Фёдоровна передала мне, что Надя Леже приглашает меня и Губенко на обед в ресторан завтра, в три часа.

Мы долго принимали восторженные отзывы и похвалы, а когда мастера и педагоги ушли, достали припрятанную водку и «смыли» с себя все эмоции, которых требовал от нас спектакль. Став самими собой, мы шумной ватагой отправились в мастерскую к какому-то скульптору, в какой-то подвал – нас вёл туда киновед Карасёв. Там нас угостили чачей и хашламой. Как после пришёл домой, не помню. Проснувшись утром, увидел на раскладушке Шукшина, а на диване Каневского[58]58
  Виталий Евгеньевич Каневский – режиссёр, сценарист, продюсер.


[Закрыть]. Родителей и брата не было – уехали на дачу.

Через два дня звонок с «Мосфильма», пригласили приехать на переговоры с режиссёром Азаровым по фильму «Это случилось в милиции». Вилен Абрамович сказал, что видел наш спектакль и в совершенном восторге и от пьесы Брехта, и от исполнителей. Добавил, что ему понравилась моя работа в фильме Герасимова «Люди и звери». Азаров предложил мне прочитать сценарий, обратив внимание на роль Фёдора Кравченко. Я неспешно изучил сценарий. Роль Феди небольшая, но с серьёзной драматической нагрузкой. Потом меня отвели в костюмерную, где сняли мерки, сфотографировали, и тут же Вилен Абрамович обрадовал меня, сказав, что я утверждён на роль. Подписали договор.

Муж нашей соседки Валентины Набатовой Женя Боков, работавший на заводе имени Лихачёва, познакомил меня с другом детства. Вместе они когда-то играли в детской футбольной команде спортобщества «Торпедо». Женя в футболе дорос до бокового судьи – того, что бегает по кромке поля с флагом (наверное, фамилия Боков и определила такую судьбу). А вот друг его стал легендой советского футбола. Звали его Эдик, фамилия – Стрельцов. Стремительный, мощный и в то же время очень тихий, с детской улыбкой. В компании, за столом с друзьями – скромный, а на поле – ураган, необузданная стихия. Когда его, нападающего, защитники команды противника пытались сбить с ног, то при столкновении со Стрельцовым они отскакивали как горох от стены. А сколько в его футбольной игре было хитроумных, артистичных приёмов в сочетании с виртуозным блефом!

Всё лето и осень мы с Женькой Боковым ходили на стадион, который теперь носит имя Эдуарда Стрельцова. В 1960-е футбольное поле было лысое – ни былинки, ни травинки. Особенно грустно было взирать на него в дождливую погоду – игроки, разбрызгивая лужи, гоняли мокрый мяч. Эдуард иногда останавливался в центре поля (делал это, чтобы вычислить игру), и если он медлил, с трибун кричали:

– Эдик, замёрзнешь!

Стрельцов поворачивался в направлении кричавшего болельщика и широко улыбался.

1963 год стал для меня легендарным, если судить по количеству легендарных людей, которых я тогда встретил. Но я пока ещё не знал, что самая яркая звезда – та, что иногда ночует у меня дома и с которой мы иногда выпиваем, а потом похмеляемся. Я о Шукшине. В то время я не подозревал о масштабе этой творческой личности.

На съёмках «Это случилось в милиции» встретил Зою Алексеевну Фёдорову. Обнялись, как родные.

– Серёжк, ты есть не хочешь? – тотчас спросила она, как бывало в Новой Каховке и Ялте.

В картине снимались легенды кинематографа – Всеволод Санаев, Марк Бернес, Лидия Смирнова (но с ней у меня сцен не было). Познакомился я там и с Невинным, и Белявским – молодые, но уже опытные актёры, особенно Слава.

Закончили восьмой семестр. Сдали сессию. Последний экзамен был по историческому материализму. А после него Вейцман, наш преподаватель, позвал Буяновского, Губенко и меня к себе в гости. Жил Вейцман в пяти минутах ходьбы от меня – напротив существовавшего когда-то восточного вестибюля станции «Смоленская», на втором этаже двухэтажного дома. В гостях мы встретили Ларису Шепитько и Элема Климова. Недавно Лариса показывала во ВГИКе свой первый полнометражный фильм «Зной», и разговор за столом шёл о её удивительной работе и ещё об одной вгиковской удаче – о нашем спектакле «Карьера Артуро Уи».

Июль 1963-го, звонит Татарский и зовёт навестить его маму Нину Юрьевну. Обещает, что угощать будут гусем с яблоками. Однако не меня, не сына Витьку привечала Нина Юрьевна таким блюдом – в гости ждали великую пианистку Марию Вениаминовну Юдину. Нас же с Витьком попросили сопровождать её – привезти и отвезти. Круг знакомств Нины Юрьевны был поразителен – от Юдиной до Сарьяна. Выдающийся художник даже написал портрет этой умной и невероятно красивой женщины. Сама же Нина Юрьевна, насколько я тогда мог судить, была видным учёным в области кристаллов.

Мы с Витальичем взяли такси и поехали за Марией Вениаминовной. Грузная, облачённая во всё чёрное, с царственным профилем – села она рядом с водителем и попросила заехать в магазин цветов за букетом для Нины Юрьевны.

Поклонниками Юдиной были великие Игумнов, Рихтер и Гилельс. Перед ней снимали шляпу и Прокофьев, и Шостакович. Сам Сталин ценил гениальную пианистку. Однажды услышав в исполнении Юдиной концерт Моцарта, вождь народа пожаловал ей двадцать тысяч рублей (в те времена это была огромная сумма денег). Мария Вениаминовна ответила письмом:

«Благодарю Вас, Иосиф Виссарионович, за Вашу щедрость. Я буду молиться за Вас денно и нощно и просить Господа, чтобы Он простил Ваши прегрешения перед народом и страной. Господь милостив, Он простит. А деньги я отдам на ремонт церкви, в которую хожу».

Вот такие вот встречались сильные духом люди – абсолютно скромные в своей жизни.

Съездил в город на Неве – там завершились мои съёмки в фильме «Это случилось в милиции». Вернулась Ирина с тёплых морей. Звонила. Гуляли. Я пригласил её и Марию Гавриловну приехать 19 августа, на день рождения, к нам на дачу. Они согласились.

В Головкове ходили с Ириной в лес по грибы, а потом моя мама пожарила их с луком – вкуснятина. (Как же великолепно готовила моя мама: всё очень быстро – и пальчики оближешь.) Отпраздновав Ирин день рождения, засобирались в Москву. Когда подходили к железнодорожной платформе, начался дождь. Крыши на станции не было, и все, ожидавшие электричку, спрятались под платформой. И мы там укрылись. Ира, то ли от вина, то ли ещё по какой причине, была в ударе – глаза блестели, громко смеялась. Вдруг она запела:

 
Не ходи ко мне, Никитка!
Не волнуй ты мою кровь!
Кукурузой будем сыты
И забудем про любовь!
 

Петь про кукурузу при Никите Сергеевиче в то время, когда он ещё был у руля, было довольно смело. Под платформой нас окружили люди, перебивая шум ливня смеялись, и это прибавляло Ирине куража. Я её такой ещё не видел.

В институте начались репетиции дипломных спектаклей «Братья Карамазовы», «Дядюшкин сон», «Театр Клары Газуль», «Гамлет» и «Борис Годунов». «Карьера Артуро Уи» считался не только готовым, но и уже обкатанным спектаклем. Небольшая трудность в работе возникала из-за временного отсутствия некоторых сокурсниц. С премьерными показами фильмов, в которых они снимались, наши девушки побывали на всех континентах: Жанна Прохоренко с «Балладой о солдате» и картиной «А если это любовь», Жанна Болотова с «Домом, в котором я живу» и картиной «Люди и звери», Лариса Лужина с картиной «На семи ветрах», Галя Польских с «Дикой собакой динго». Нам, парням, приходилось заменять девчонок на репетициях, а когда они возвращались, то быстро вводить их в спектакли.

Сергей Аполлинариевич выразил озабоченность, что в нашем репертуаре нет современной пьесы. Не прошло и двух недель, как у нас появилась повесть Ирины Грековой «За проходной». Это был уже седьмой дипломный спектакль. Мы, готовя все эти постановки, в институте дневали, и если бы комендант Борис Иванович не выгонял нас, то и ночевали бы там. Любопытный человек наш комендант: тихий, с едва заметной улыбкой, но иногда он взрывался агрессией (ровно на три секунды), если к нему обращались с тем, что он считал неприемлемым.

– Борис Иванович, холодно в аудиториях. Можно сделать батареи потеплее?

– Тибе не спросилися! – багровел от крика комендант, не на шутку пугая окружающих. А через секунду снова улыбался.

В октябре звонок с «Мосфильма»: предложили небольшую роль у Сергея Бондарчука в эпопее «Война и мир». Мой герой – молодой офицер-артиллерист, сражавшийся в самом пекле – на батарее Раевского. Попросили на десять дней приехать в Дорогобуж, в окрестностях которого снимали сцену Бородинской битвы.

Приехал на место ночью. Поселили меня в большой комнате вместе с двенадцатью богатырями-тяжелоатлетами, изображавшими в картине артиллеристов. Рассвет. Меня разбудили, покормили, дали офицерский костюм, который не совсем был мне по размеру, и мы отправились к месту съёмок.

Ко мне подошёл Чемодуров (я его узнал – он играл одного из молодогвардейцев у Герасимова):

– Пойдём пред светлые очи Сергея Фёдоровича.

Бондарчук в одиночестве прохаживался метрах в пятидесяти (похоже, его покой сотрудники съёмочной группы оберегали). Поздоровались, познакомились.

– Студент?

– Так точно.

– Где учимся?

– ВГИК. Герасимов.

– Ну, что ж… ну, что ж, – Сергей Фёдорович окинул меня внимательным взглядом. – Давай этюд попробуем сыграть. – И он кивнул сопровождающим меня, чтобы отошли. – Этюд прямо по сценарию: твой персонаж подходит к полковнику с докладом. Я буду за полковника, а ты отойди метров на десять и обратно возвращайся, докладывай, что, мол, на съёмки прибыл.

Отойдя на положенное расстояние, я развернулся и строевым шагом двинулся на Бондарчука. Остановился метрах в двух и отчеканил:

– Господин полковник, студент Никоненко на съёмки прибыл!

– Хорошо. Доложил хорошо. Только вот плечи… слегка качаются, как у утки.

– Так у меня сапоги сорок второго размера на мой тридцать девятый. Меньше размером сапог не оказалось.

– Давай ещё раз попробуем. Постарайся поровнее идти.

Я повторил этюд.

– Добро. Будем тебя снимать.

Бондарчук, подозвав своих помощников, сказал:

– Шейте костюм.

Два дня в спешном порядке в ателье по пошиву одежды в Дорогобуже кроили, примеряли и строчили – готовили мой игровой костюм офицера-артиллериста русской армии времён Отечественной войны 1812 года. Сапоги стачали, подогнали кивер. Когда я облачился в свой костюм – а сидел он на мне, как влитой, – появилось чувство, что образ уже наполовину сделан.

Начались съёмки. Каждое утро по обочинам дороги шли бесконечные, как казалось, колонны солдат – двенадцать тысяч. Тысяча кавалеристов на лошадях. По команде мотор всё это приходило в движение. Поначалу у меня дыхание перехватывало от залпов пушек, взрывов шрапнелей, дымовой завесы. Потом попривык к полю «грозной сечи». Познакомился с актёрами, которые в это время были задействованы в съёмках. Борис Захава, ректор Щукинского училища, играл Кутузова; Вячеслав Тихонов – Андрея Болконского; Олег Табаков – Николая Ростова. С Олегом, помню, долго шли по «Бородинскому полю», и он рассказывал о проблемах театра «Современник». Мне тогда показалось, что он репетирует речь, которую собирался произнести на предстоящем собрании.

Съёмки эпопеи происходили по принятому заранее плану. С раннего утра (а световой день был уже короткий) готовился сложный кадр – панорама сражения с участием многотысячной массовки, пешей и конной. А после этого снимали уже кадры попроще – относительно проще, потому что на втором и третьем плане надо было показать сражающихся уланов, драгунов. Всё как у Михаила Юрьевича:

 
В дыму огонь блестел[59]59
  Строка из поэмы М. Ю. Лермонтова «Бородино».


[Закрыть].
 

Наконец очередь дошла и до моего героя, командующего артиллерией.

– Четвёртая и пятая, по пехоте картечью заряжа-а-ай, жай!

С двух дублей сняли.

На следующий день – эпизодик, в котором мой герой прогоняет Пьера Безухова с батареи Раевского. Готовимся. Оператор Анатолий Петрицкий обкатывает по рельсам свою тележку. Пришёл одетый и загримированный Бондарчук – Пьер. Начали репетировать. Прошли раз, другой… Сергей Фёдорович задумался.

– Сергей, а ты можешь, – попросил он меня, – представить себя барышней и среагировать на появление штатского на военном объекте так, как полуодетая барышня среагировала бы на появление гусара в её будуаре?

Я попробовал.

– Прекрасно. Будем снимать.

После съёмки Сергей Фёдорович похвалил:

– Хорошим ты артистом оказался.

Реплику эту слышало окружение режиссёра во главе с Чемодуровым. Когда я вернулся в гостиницу, мне объявили, что буду жить не в зале с тяжёлоатлетами, а в двухместном номере вместе с актёром, который играет полковника на батарее.

Прошло ещё дней пять, а на шестой был исторический матч в честь столетия английского футбола: играли сборная Великобритании и сборная мира. Съёмок в этот день не было, так как все смотрели футбол и болели за Льва Яшина, защищавшего ворота сборной мира. На следующий же день снимали сложнейшую сцену паники на поле боя – обезумевших, контуженых солдат. Изображавшие их самодеятельные артисты должны были в залитой кровью форме со стонами метаться, хромать от воображаемых увечий, терять равновесие, и всё это среди гор тел людей и лошадей. Бондарчук и рассказывал, и показывал, но ничего не получалось. Тогда мастер подошёл ко мне:

– Сергей, выручай. Переоденься раненым, покажи, как надо это играть: до какого исступления, сумасшествия, звериного состояния доводит людей война. Против чего и протестует более всего в романе Толстой.

Через десять минут я был готов. Бондарчук взял громкоговоритель:

– Посмотрите, – обратился он к массовке, – артист Никоненко покажет, как нужно играть.

Истошно крича, с окровавленной головой, с трудом ковыляя – прыгая на одной ноге (другая волочилась), я направился в сторону спасительного бруствера. На моём пути лежала лошадь – кубарем перелетев через неё, я стал зарываться в фортификационную насыпь. После показа, примерно в течение получаса, мы сняли этот трудный эпизод. Меня поздравляли, говорили, что всем стало так страшно, что и другие «раненые» потянулись за мной в укрытие. Николай Александрович Иванов (администратор и заместитель директора фильма Виктора Серапионовича Циргиладзе) похвалил замечательную работу и передал приглашение на ужин от Сергея Фёдоровича. «Это награда», – понял я.

За ужином у Сергея Фёдоровича собрались Вячеслав Тихонов, пиротехник Лихачёв, режиссёр Чемодуров, Циргиладзе и другие гости. Угощали зайчатиной с грибами и капустой. В кино это у меня был уже второй званый ужин (первый – с ухой у Крючкова).

Через два дня моего героя по сценарию убили, и я уехал домой. За работу заплатили неплохо. Бóльшую часть денег отдал маме. В институте полным ходом шли репетиции дипломных спектаклей – задерживался там допоздна. Как-то встретил в буфете Шукшина, предложил поужинать в «Туристе». Пошли. За столом я стал в подробностях описывать съёмки Бородинского сражения для фильма «Война и мир». Вася так внимательно слушал, что даже закусывать забывал. Может быть, он уже тогда продумывал режиссуру таких сцен, как взятие Астрахани атаманом Разиным и штурм Царицына?..

Когда я рассчитался за ужин, Вася объявил:

– Тут, в Москве, сейчас поэт хороший из Вологды – Коля Рубцов. Может, проведаем?

Имя это мне ничего не говорило, но какая разница – уже гульба пошла.

– Поехали, – быстренько одобрил я.

– А бутылку сможем поднять? Угостить?

– Запросто!

Запасшись в ресторане бутылкой, нашли такси и полетели с ветерком в общагу Литинститута, за Савёловский вокзал.

– Николай.

– Саша.

– Боря.

Познакомились, и я без лишних слов поставил бутылку на стол. Мгновенно почувствовалось воодушевление, частик в томате появился, луковица и полбуханки чёрного хлеба. И пошло! Я – взахлёб про Бородино. Рубцов стихи читает. Анекдоты травим. Скоро водка наша кончилась, а ребята только-только разогрелись. По сто грамм на брата – это, конечно, несерьёзно. А разговор-то какой завязался – глубокий, философский. Нити ассоциаций выводили нас в самые разные области: тут тебе и поэзия, и космос, и про Твардовского, и про «Новый мир», и про политику. Каждый делился своими духовными исканиями. Особенно горяч был Сашка с чёрными кудрями и восточными скулами. В общем, надо было срочно что-то предпринять, чтобы беседа наша не захирела, и я вынул из кармана красненькую десятку. На две секунды повисла тишина.

– Ребята, – деловито обратился я к компании, – где тут у вас можно пару флаконов достать?

Раскрасневшийся Сашка схватил червонец:

– Щас. Мухой!

Долго мы ещё сидели: стихи читали, песни пели. Домой я поехал один. Шукшин остался в общаге – появилась свободная койка.

Через двадцать лет после этой вечеринки со стихами и водкой в общаге Литинститута я встретил одного из её участников – мурманского писателя Бориса Романова. Стали вспоминать ту нашу компанию и разговоры. Уже не было в живых ни Шукшина, ни Рубцова. Боре запали в душу те мои «бородинские» истории, он сказал, что увидел меня в «Войне и мире» в той второй моей, эпизодической, роли. Вдруг он спросил:

– А ты помнишь, кого за водкой посылал?

– Я? Посылал?

– Ну, как же, достал червонец – мы опупели.

– Не помню, – честно признался я. – А кого я посылал?

– Вампилова!

Ноги у меня подкосились. Как прав Есенин:

 
Лицом к лицу
Лица не увидать.
Большое видится на расстоянье[60]60
  Строки из стихотворения С. А. Есенина «Письмо к женщине».


[Закрыть].
 

Вот оно, прозрение – через много лет осознаёшь, что тогда в общаге за Савёловским вокзалом закусывали водочку частиком в томате классики русской литературы: поэт Николай Рубцов, драматург Александр Вампилов, писатель Василий Шукшин.

Чем дальше уходит жизнь, тем масштабнее и многограннее становится для меня личность Василия Макаровича Шукшина.

Репетиции дипломных постановок продолжались, работа над образами нас поглощала всё больше и больше. У некоторых ребят нервы стали сдавать. Коля Губенко не выдерживал – срывался. Работал он «на разрыв аорты», не щадя ни тела, ни души. А после этих репетиций в его поведении стали проявляться диктаторские замашки. Мне тогда подумалось: «Актёр создаёт образ… а нет ли тут растворения, проникновения, абсорбции? Не отпечатывается ли характер персонажа на характере актёра? Играл человек фюрера и царя Бориса, замечательно играл, и могло, может быть, заползти в его сознание, внедриться незаметно в подкорку, влиться в кровеносную систему то, что двигало этими персонажами, – добиваться цели любыми средствами, манипулируя людьми? «В окно и в форточку, и в дымоход, вербуя и моля, грозя и плача»[61]61
  Из монолога Артуро Уи, заглавного героя пьесы Б. Брехта.


[Закрыть], – как действовал Артуро Уи».

Накануне Нового года я оказался в гостях у Сандрика Светлова. Отец его – живая легенда – нёс и в облике, и в поведении некую остроту: заострённый, выдвинутый вперёд подбородок, тонкий длинный нос и острый язык (это уже в переносном смысле). За чаем разговорились о наших дипломных работах. Я стал рассказывать Михаилу Аркадьевичу о своих ролях: о маленькой роли Гришки в поставленном Сандриком спектакле «Дядюшкин сон» и о трёх мерзавцах в постановках других режиссёров – Лжедмитрии, Смердякове, Гиволе-Геббельсе. Глаза у Светлова искрились. Когда я перешёл к Гамлету, он вдруг стал серьёзным.

– А цепь у вас есть? Цепь Гамлета, что у него на груди была, с изображением отца?

– У нас есть медаль на шнурке…

– Пить или не пить, вот в чём вопрос. О, Гамлет, Гамлет, – Михаил Аркадьевич взглянул на меня с улыбкой, – а знаете, у меня найдётся то, что вам подойдёт.

Он прошёл в другую комнату и принёс оттуда цепь, достойную наследного принца.

– Вот, – поэт протянул мне «королевский» атрибут, – там на медальоне надпись есть.

Я прочитал:

– Член Мариупольской торговой депутации. Шестнадцатое июня 1870 года.

– Годится?

– Ещё бы!

– Тогда она ваша.

Встречать Новый год нас пригласил Евгений Михайлович Вейцман – пригласил полкурса. Проводили старый год, встретили Новый, 1964-й – год завершения нашей учёбы во ВГИКе. Пели, плясали, кричали. Самым заводным оказался сам Евгений Михайлович. Чего только не вытворял наш преподаватель по философии, по жизни – мудрый и добросердечный человек. И безудержно весёлый.

 
По рюмочке, по маленькой налей, налей, налей!
По рюмочке, по маленькой, чем поят лошадей!
 

(Евгений Михайлович галопировал при этом по кругу, скача на одной ноге!)

 
Так наливай студент студентке!..
 

Ватагой вывалившись от Вейцмана в четвёртом часу ночи, двинулись в сторону «Смоленского» гастронома ловить такси. И тут свет уличного фонаря явил мне очень знакомое лицо. Лицо было неодиноко – с двумя спутниками, но при этом слегка не в ладах с равновесием. Я приблизился:

– Здравствуйте! С Новым годом!

– С Новым…

– Простите, а Вы в цирке не выступаете?

Мой собеседник медленно развернулся анфас и приготовился послать меня по очень отдалённому адресу, но прежде чем прозвучал приговор, я уже действительно узнал, с кем разговариваю.

– Я Твардовский! – разнеслось по Садовому кольцу.

Мгновенно перехватив инициативу, я не дал поэту извергнуть раскалённую лаву непарламентской лексики и ринулся с места в карьер:

 
По дороге прифронтовой,
Запоясан, как в строю,
Шел боец в шинели новой,
Догонял свой полк стрелковый,
Роту первую свою[62]62
  Строки из поэмы А. Твардовского «Василий Тёркин».


[Закрыть].
 

Тут подъехало такси, и перед поэтом распахнули дверцу. Твардовский сделал шаг к машине, остановился, повернулся ко мне и, пожав руку, поблагодарил:

– Спасибо за новогодний подарок!

Такси, приняв пассажира, двинулось, а я вдогонку крикнул:

– Будь здоров, Твардовский!

Эта встреча с Александром Трофимовичем Твардовским ночью 1 января 1964 года стала самым волшебным новогодним подарком для меня.

Дипломные спектакли. Финишная прямая. На март наметили показ всех семи постановок. На целый месяц ВГИК превратится в театр.

Когда мы в очередной раз выступали с «Карьерой Артуро Уи» в Театре киноактёра (это ещё было в январе), к нам в гримёрку заглянул Юрий Любимов. Он пришёл конкретно к Николаю Губенко. Как потом выяснилось, Любимов собирался открывать новый театр спектаклем дипломников Щукинского училища, но ему позарез был необходим наш Николай. Юрий Петрович признался, что уже имел возможность посмотреть пьесу Брехта в нашей постановке, а сейчас пришёл во второй раз. Мне захотелось ему напомнить, как с его лёгкой руки я стал конферансье десять лет тому назад, как перепутал слова «банджо» и «бандаж», но я уже был в своём гриме-маске Гиволы – Любимов вряд ли бы узнал меня.

Спектакль по современной советской пьесе «За проходной» родился довольно легко. Возможно, оттого, что мы много работали над русской и зарубежной классикой, современный материал стал для нас детской забавой.

Герасимов колоссальное количество времени посвятил «Братьям Карамазовым». Однажды он репетировал четырнадцать часов подряд. Особенно много работал он с Виктором Филипповым над ролью Фёдора Павловича Карамазова, главы семьи, в сцене «За коньячком». Сергей Аполлинариевич показал примеры чудесной трансформации внутри образа – он явил и барина, и юродивого, и ёрника, и философа, и сластолюбца, и резонёра.

Со мной мастер прорабатывал образ Смердякова, показав виртуозный рисунок роли, выстроив интонационную партитуру. Развиваясь в отношениях со своим кумиром, Иваном Карамазовым, мой персонаж превращался из болезненно завистливой гниды в сверхчеловека, предчувствующего грядущую катастрофу. Студент-режиссёр Швырёв сравнил эволюцию представлений о кумире, Иване Карамазове, у Смердякова с восходом и закатом звезды Наполеона Бонапарта между осадой Тулона[63]63
  При осаде Тулона в 1793 г. началась блестящая карьера молодого капитана Наполеона Бонапарта.


[Закрыть] и битвой при Ватерлоо. Именно эта мысль и стала стержнем для создания образа моего героя.

С трудом, но всё же на глазах, росла постановка «Борис Годунов». С помощью Сергея Аполлинариевича нам удалось получить уникальные костюмы с киностудий им. Горького и «Мосфильм». На экране со слайдов выстроил сценографию спектакля Лёша Чардынин. Сдачу «Бориса Годунова» наметили на начало марта. Все остальные постановки были уже готовы.

В конце февраля к нам в институт приехал венгерский кинорежиссёр Миклош Янчо. Его сопровождали переводчик Томаш и администратор Центральной студии документальных фильмов Бодовский. Оказалось, что кто-то посоветовал режиссёру Янчо посмотреть на роль советского солдата в его новом фильме вгиковского дипломника Никоненко. После представления нас друг другу венгр попросил меня что-нибудь сыграть. Рядом был Жора Склянский, и мы с ним показали сцену с Иваном и Смердяковым из «Братьев Карамазовых».

– Дос-то-ев-ски, – по слогам произнёс Миклош Янчо и многозначительно покачал головой, одобряя нашу игру.

Через два дня у меня была кинопроба. Она показалась мне немного странной: сценария я не читал (он не был переведён на русский язык, даже вкратце). Переводчик пояснил, что Янчо хочет посмотреть, как я выгляжу на экране. Меня усадили перед камерой, последовала команда: «Мотор!» Всё, что я делал, – невозмутимо смотрел в глаза режиссёру. Янчо что-то сказал переводчику, тот обратился ко мне:

– Миклош просит посмотреть направо.

Я повернулся вправо.

– Расскажи, что ты видишь.

– Кому рассказать?

– Ему – Миклошу.

– Вижу осветительный прибор и симпатичную девушку с хлопушкой в руках.

– Хорошо. А теперь Миклош просит рассказать анекдот.

Первое марта. Первый дипломный спектакль – конечно же, это была «Карьера Артуро Уи». И снова в гримёрке, в подвале ВГИКа, около Коли Губенко вился Юрий Любимов. На этот раз он захватил с собой бутерброды, термос с горячим кофе и, потчуя этим Николая, невероятно любезно с ним о чём-то шептался. А между тем шли разговоры о создании на базе нашего курса театра – шутка сказать, мы осилили целых семь спектаклей, – но твёрдого волевого решения так никто и не принял. Театр киноактёра нас тоже не взял с нашим репертуаром. Жаль, что «Карьеру Артуро Уи» не сняли на плёнку – во ВГИКе всё для этого было: и операторы, и камеры, и лаборатория… и не сняли. Горько, грустно, досадно. И совсем другая история у Любимого в Щукинском училище – он с одним только спектаклем «Добрый человек из Сезуана» открыл театр.

Шестого марта мы дважды прогнали «Бориса Годунова» со всеми участниками. В массовке и эпизодах были заняты первокурсники, среди которых Валентина Теличкина, Екатерина Васильева (потом её во МХАТе окрестили Книппер-Рощина), Валерий Рыжаков и Валерий Козинец. Играли в костюмах, но без грима. Ко второму прогону все жутко устали, однако возможности отдохнуть не было – завтра предстояла сдача спектакля Герасимову. Мы с Губенко как инициаторы постановки просили ребят не разваливаться, встряхнуться, держать ритм.

После прогонов мы с Николаем решили поужинать в ресторане гостиницы «Турист». Взяли бутылку, сидим, едим, выпиваем, а тут и Шукшин появился. Заказали ещё бутылку…

После ужина пригласил Васю к себе – ему опять негде было ночевать, а у нас в квартире комната освободилась, так как Лиховы получили отдельную жилплощадь. Правда, на бывшей лиховской территории установил свою раскладушку сосед Филипп Иванович Набатов, но это ничего – я на таких же правах устроил там на моей раскладушке Шукшина. Сам же уснул на сундуке бабы Тани. Утром мы с Васей в «Смоленском» гастрономе взяли пивка «Жигулёвского» и, опохмелившись и позавтракав, отправились во ВГИК.

Сыграли «Бориса Годунова». Герасимов принял спектакль и удостоил нас с Колей дифирамбов.

– Вот ведь, с третьей попытки вес взял, – сказал мне, имея в виду сцену «У фонтана», и, обращаясь уже к нам обоим, добавил: – Пятаки, посаженные в вас, проросли золотыми червонцами. Нет большей радости для педагога, чем видеть созревшими молодых художников, способными анализировать свою работу, усвоившими главный принцип нашей школы – быть автором своего образа. Главное, не забывайте, о чём я вам говорил на первом курсе, на самой первой лекции – учиться придётся всю жизнь.

И вот после этих побед над собой, над ролями, которые многое для нас значили в начале нового этапа жизни, как гром грянул средь ясного неба: с Колей в общежитии случился нервный срыв. Замечали раньше за ним – фордыбачил он, но чтобы вот так, как в этот раз, чтобы совсем из берегов вышел и не отдавал отчёта в своих поступках… Кто-то испугался: «Не шизофрения ли это?» Невозмутимый Сандрик Светлов, отвергая это предположение, заключил: «Надорвался… плюс распущенность». Сергей Аполлинариевич тогда Николая спас – снял с дипломных показов «Бориса Годунова», тем самым наполовину снизив нагрузку, что легла на Губенко.

Восьмого марта с букетами мимозы пошёл поздравлять Мельниковых. Ирина сказала, что её пригласила в гости соседка по дому Лена Тимошаева, и мы пошли вместе. Там был Вячеслав Овчинников, композитор, написавший музыку к фильму Бондарчука «Война и мир». Он говорил о собственном творчестве как о чём-то выдающемся и даже ввернул, не столько в шутку, сколько всерьёз, что есть три великих композитора – Моцарт, Бетховен и Овчинников. Никто ему не возражал. Познакомившись со мной, он начал щедро отвешивать возвышенные комплименты в мой адрес. Упомянул, что в материале фильма видел мою небольшую роль молодого офицера-артиллериста, и она довела его до слёз. У меня не было никакой нужды верить таким откровениям.