Текст книги "Далёкие милые были"

– Товарищи! Кто ещё хочет выступить?

Я поднял руку и направился к трибуне.

– Тая, всё, что ты нам тут прочитала, это очень красиво – только верится с трудом. Зачем мы сами себя обманываем? Ты же завтра, отработав полсмены, за обедом будешь хвалиться, сколько ты «отщипнула».

Кто мы? Щипачи? В шесть утра в наших автобусах не жулики едут, а работяги. Едут на службу, едут на заводы. В восемь едут учителя и студенты. Дальше пенсионеры.

В зале почему-то смеялись. Я довольно быстро закончил свою речь. Потом уже я осознал, что допустил одну очень серьёзную ошибку: нельзя было обращаться к конкретному лицу, то есть никого конкретно не упоминать (нас даже в школе этому учили).

После собрания за воротами парка меня поджидал здоровенный мужик.

– Ну, доволен? Зачем праздник портить? Хочу тебя предупредить, – и сразу, как раз без предупреждения, такую оплеуху отвесил, что у меня искры из глаз посыпались. Я закрыл лицо руками и тут же получил пинок в бедро. Мужик тот оказался мужем Таи, работал у нас в слесарке. Свинцовый фингал под глазом сиял у меня неделю или больше.

На следующий день я отнёс в отдел кадров заявление об уходе, а мне там сказали, что надо отработать ещё двенадцать смен. Я работал, чувствуя, что стал изгоем: Тая в упор меня не видела. Контролёрша на линии даже отворачивалась и в автобус ко мне не заходила. Когда мне осталось отработать две последние смены, в голову «клюнула» шальная мысль: а не «нащипать» ли мне напоследок денежек? Учила же Тая меня воровать – сама вон сегодня хвасталась, что чуть ли не сотню взяла, да и другие тоже. Ну что ж… За день до увольнения я «нащипал» сотни полторы, а в последнюю смену более двухсот рублей.

Закончилась кондукторская эпопея. Надвигалась зима. В ШРМ ни шатко ни валко, «катился» на троечках и был доволен, большего мне и не хотелось. Вдруг там сказали, что необходимо принести справку с работы на предстоящий 1959 год.

На Арбатской площади, если стоять лицом к памятнику Гоголю, то справа в угловом доме было почтовое отделение. Устроился там почтальоном. Разносил утреннюю почту. Работал без выходных, вставал в пять утра. Рано вставать я уже привык, да и вообще лёгок на подъём. Стакан чая, бутерброд – и ходу. В шесть уже на почте.

Мне достался самый большой участок по Суворовскому бульвару[35]35
  Ныне Никитский бульвар.


[Закрыть], начиная с громадного дома номер 12, и далее все двухэтажки, в том числе все «курятники» во дворах, и вплоть до дома Огарёва, до Никитских ворот, где на углу размещалось фотоателье, Кинотеатр повторного фильма, шашлычная. И последнюю газету доставлял уже на повороте в Калашный переулок, в ателье «Меха».

Работа начиналась с сортировки. Передо мной тетрадь, открываю: дом номер 12, квартира первая – три «Правды», две газеты «Известия», одна «Московская правда», две «Пионерские правды» и по одной «Гудок» и «Советский спорт». Квартиры в этом доме коммунальные, поэтому некоторые издания в нескольких экземплярах.

Перед Новым годом позвонила Анна Гавриловна Бовшек и попросила почитать Есенина в Доме журналистов на вечере памяти поэта. Я выбрал три стихотворения: «Песнь о собаке», «Снова выплыли годы из мрака» и «Дай, Джим, на счастье лапу мне»[36]36
  Стихотворение «Собаке Качалова».


[Закрыть]. На мероприятии я узнал, что в зале, где оно проходило, 33 года тому назад для прощания с Есениным был выставлен гроб с его телом. Я позвал на этот вечер Ирину, но она не пошла. Ещё я надеялся, что она пригласит меня встретить Новый год, но напрасно. С кондуктором-почтальоном ей было неинтересно встречать Новый год.

Первого января в шесть утра я уже сортировал газеты. Мне предложили ещё разнести поздравительные телеграммы и открытки. Работа денежная: вручишь телеграмму, а тебе – рубль или даже трёшку. Главное, поздравлять с Новым годом.

Больше всего поздравлений получал (я даже его фамилию запомнил) некто Околокулак. Он жил в одном из «курятников» во дворе за Музеем Востока. Воспетая В. Высоцким коммуналка с длинным змеевидным коридором, который надо было пройти насквозь, вплоть до самой кухни. И там, в «ящике» полтора на полтора метра, приподнятом на метр от пола, жил Околокулак. Ни дать ни взять избушка, только вот без курьих ножек. Я в этот «ящик» доставлял всего одну газету – «Медицинский работник». Наверное, Околокулак был врачом.

В конце января газеты «Правда» и «Известия» вышли аж на двадцати страницах каждая – публиковались контрольные цифры внеочередного XXI съезда КПСС. Ужас! Я и так-то ходил навьюченный, как верблюд: на спине сумка в метр толщиной и спереди, сколько рук хватало, кипы газет. (Когда я смотрю на картину В. Перова «Тройка», где дети в упряжке тащат непосильную для них тяжеленную бочку, я вспоминаю себя в бытность почтальоном.) «Контрольные цифры» я разнёс за три ходки.

Пришёл, как всегда без предупреждения, наш дальний родственник, «писатель» Семён Минаевич. С тростью пришёл. Мама сразу это заметила:

– Семён Минаич, чтой-то Вы на трёх ногах?

– А, понимаш ты, упал тут – скользко было. Колено ушиб. Побаливает.

– Как Матильда Генриховна?

– Всё хорошо. На пенсии, понимаш ты. Мы теперь оба пенсионеры. Разленились вконец, понимаш ты. Утром час битый спорим, кому чайник ставить.

– Семён Минаевич, – вступил я в разговор, – а на какой почте работала Матильда Генриховна?

Оказалось, что жена нашего «писателя» работала в том же самом отделении, что и я.

– Я сейчас тоже там работаю. Разношу утреннюю почту. Мой участок от Дома журналистов и до Никитских ворот. А учусь я в школе рабочей молодёжи, в десятом классе. Недавно я в Доме журналистов Есенина читал: три стихотворения про собачек.

«Писатель» вздохнул тяжело:

– Способный был… А человек – плохой… пьяница, понимаш ты, и матершинник. От водки и повесился. Он меня вот этой вот тростью два раза по горбу огрел. В «Домино» это было, в кафе, понимаш ты. Он, Есенин, сидел с Мотей Ройзманом – у них с Мотей своё литературное направление. Я сидел, понимаш ты, со своей пролеткультовской компанией – у нас своё. Заспорили. Я сказал Есенину, что он – поэт пьяных кабаков, а он, понимаш ты, схватил Мотину трость и по спине меня. Драка, сцепились – насилу разняли. До милиции тот раз не дошло.

Я взял трость. В голове ничего не щёлкнуло, но было приятно её держать.

– А к Вам трость как попала?

– Это уже в тридцатых, понимаш ты, дело было, перед войной. Встретил Мотю, у меня как раз день рождения был. Отметили скромно, понимаш ты. А у Моти была эта вот трость, ну, он и подарил мне её. Напомнил, как этой тростью Есенин крестил меня в писатели.

Семён Минаевич на этот раз у нас засиделся. Достал из бокового кармана пиджака сложенную картонку, извлёк из неё листок отрывного календаря. На обороте был напечатан его рассказик «Хитрый пескарь». Он начал читать его маме, а она делала вид, что ей интересно.

Отец пришёл с работы. Мама разогрела ему ужин.

– Семён Минаич, поужинаете с Петром Никаноровичем?

– Нет, нет, нет, нет, – и «писатель» засобирался домой.

Способ избавиться от него был верный, срабатывал не раз: предложи ему поесть или чаю попить, и он тут же подастся домой. Семён Минаевич ушёл, а трость, которой Есенин крестил пролеткультовца Мину-Днепровского, запала мне в память.

Весна. Восьмое марта. Опять полно поздравительных телеграмм и открыток. Сам я поздравил маму, Иру, Евгению Васильевну и Анну Гавриловну. Анна Гавриловна сказала, что уходит из Дома пионеров и будет работать в Музее А. С. Пушкина. Попросила меня выучить несколько строф из «Евгения Онегина» для литературного вечера. Мероприятие намечалось на конец марта. Я воспользовался случаем: позвонил Ире и пригласил её на вечер… Отказ.

У входа в Щукинское училище прочитал объявление: в мае начнутся консультации для поступающих.

16 апреля – мне 18 лет. Позвал Иру в кино, она согласилась. Шёл фильм «Дорогой мой человек». То, что у меня день рождения, она не вспомнила. Пришла, мы поздоровались и замолчали. Я смотрел на неё, она поймала мой взгляд.

– Что? – спросила со слегка уловимым вызовом.

– Давно не виделись.

После фильма провожал её до дома. Сказал, что собираюсь поступать в Щукинское на актёрский факультет. Она пожелала удачи.

После первомайских праздников я уволился с почты. Предстояло получить аттестат зрелости и поступать в Щуку (в другом театральном училище или вузе я учиться не хотел).

На консультацию попал к Михаилу Александровичу Ульянову. Он сидел в небольшой комнате за столом, в белой рубашке с засученными рукавами. Прочитал ему рассказ Чехова «Злой мальчик» и басню Крылова «Волк и Ягнёнок». Михаил Александрович был очень доброжелателен, посоветовал как можно ярче передать в басне голодного Волка. В ответ я поделился идеей, что можно басню прочитать так, что отрицательным героем станет Ягнёнок, ведь то, что он «зашёл к ручью напиться», можно понять, что он решил попьянствовать. Ульянов рассмеялся:

– Наверное, можно. Но такие эксперименты лучше ставить, когда артистом станешь.

Михаил Александрович сказал, что на первом туре мне делать нечего и чтобы я приходил сразу на второй. Из Щуки я возвращался окрылённым. Но рано я тогда обрадовался.

В школе рабочей молодёжи выпускные экзамены начались раньше, чем в общеобразовательных школах. На общем собрании староста класса, сотрудник ГАИ, объявил, что нужно собрать деньги на духи, цветы, конфеты и коньяк для учителей. Надо, мол, хорошо отблагодарить их, тогда проблем на экзаменах не будет. Большинство с радостью одобрили это предложение.

Сданы экзамены. В середине июня аттестат зрелости уже у меня на руках. Поспешил обрадовать родителей своими достижениями. Аттестат зрелости – это веха, путёвка во взрослую жизнь.

Второй тур творческого конкурса в Щуке проходил в конце июня. За столом сидела солидная комиссия. Некоторых её членов я знал по спектаклям театра Вахтангова: Е. Г. Алексееву, А. А. Орочко, В. Г. Шлезингера. Нас, абитуриентов, разбили на десятки и такими группками запускали в аудиторию. Войдя, мы становились в шеренгу перед комиссией, каждому нужно было назвать своё имя и фамилию. Крупный парень густым басом ухнул: «Михаил Болотников»; рослая девушка с длинной светлой косой назвалась: «Людмила Чурсина».

Закончилось прослушивание, и нам объявили, что результаты можно узнать завтра утром. Утром побежал в Щуку. Помню, время засёк – через семь минут я был в училище. В списках допущенных к третьему туру увидел свою фамилию. Подумалось: «Ещё один шаг, и вот оно – мечта сбылась».

Третий тур состоялся через неделю. Порядок был точно такой же, как и в прошлый раз. В нашем десятке была грузинская красавица, совершенно покорившая меня чтением монолога Зарины из «Бахчисарайского фонтана». После прослушивания попросили не расходиться. Комиссия долго заседала, и нам в конце концов объявили, что через день проведут повторный третий тур, то есть фактически уже четвёртый. Тут же назвали, кому надо будет явиться и в каком десятке читать свою программу. Осталось всего сорок абитуриентов. Нас предупредили, что из каждого десятка отберут только шесть человек.

В том, что примут Карена Хачатуряна, я нисколько не сомневался. Вот папа его возьмёт и позвонит Рубену Николаевичу Симонову (наверняка они знакомы) – и дело в шляпе. Вспомнил, что мой папа знаком с Анной Алексеевной Орочко и её мужем артистом Мочаловым. Он даже к нам домой приходил. Говорю отцу, чтоб он позвонил Анне Алексеевне, она прям по центру комиссии сидит.

– Ну, вот ещё… стыд-то какой… Если ты способный, тебя и так примут, а если нет, то не надо занимать чужое место, – в таких вопросах отец был кремень.

После заключительного тура в Щуке своей фамилии в списках я не нашёл (не было там и Карена Хачатуряна). Это было серьёзное испытание. Ведь мне все говорили, что я уже готовый артист, что с первого раза поступлю. И вот на тебе…

Придя в себя, я решил штурмовать ещё три театральных вуза. За два дня я прошёл консультации в ГИТИСе, МХАТе и училище имени Щепкина при Малом театре. Во МХАТе меня слушал А. М. Карев. После чтения спросил, сколько мне лет. Не поверил, что восемнадцать – думал, меньше года на три.

– Вас же со сцены видно не будет…

Весь июль я проходил вступительные испытания, чтобы не сбиться, составил даже график. Перезнакомился со многими абитуриентами. Вместе с Олегом Далем и Виктором Павловым даже в шашлычной посидел.

Везде я доходил до третьего тура, а дальше стоп – не брали. В Щепке я осмелился спросить мастера курса, профессора, народного артиста СССР Николая Александровича Анненкова, почему меня не приняли.

– Мы Вашего плана взяли… Но Вы не отчаивайтесь, через год Вы обязательно поступите.

Моего плана – это был Миша Кононов. Тогда Анненков собрал на одном курсе Павлова, Даля, Кононова и Виталия Соломина. Что и говорить, все ребята очень достойные.

Ни в один театральный вуз меня не приняли. Обиднее всего, что намекали на мою внешность: мелкий, маленький, заморыш. В ГИТИСе сказали, что у меня налицо несоответствие внешних и внутренних данных. Только спустя годы я начал понимать, что это несоответствие может стать достоинством: в трагикомедии и сам жанр, и характеры строятся на несоответствии.

Остался непройденным ещё один вуз в Москве, где был актёрский факультет, – Всесоюзный государственный институт кинематографии. Душа у меня к нему совсем не лежала. Я хотел быть артистом театральным, играть в театре имени Вахтангова или театре имени Маяковского. Если уж для театра данные мои не подходят, то куда там кино – надежды мои таяли на глазах.

И вот четырежды обиженный, оскорблённый (горько я переживал свою неудачу), я всё же взял себя в руки и решил сражаться до конца. Выбрав день, встал пораньше, сделал зарядку, принял душ, надел свежую рубашку, причесался и вперёд – штурмовать ВГИК.

В тот день там как раз шла консультация. Проводил её педагог по актёрскому мастерству Александр Александрович Бендер. Рядом с ним сидела красавица студентка с громадными очами (это была Люда Абрамова, ставшая потом женой Володи Высоцкого). Прослушав меня, сообщили, что я допущен ко второму туру, минуя первый. Меня это насторожило: в Щуке события так же развивались. Я вышел в коридор. За мной последовала Люда, она на тот момент окончила первый курс актёрского факультета в мастерской Михаила Ильича Ромма.

– Ты обязательно поступишь – Александр Александрович никогда не ошибается.

– Спасибо, – поблагодарил я и спросил – Кто будет мастером курса?

– Неизвестно пока.

На втором туре ситуация прояснилась: мастерскую набирали Сергей Герасимов и Тамара Макарова. Количество абитуриентов подскочило вдвое. В коридорах института толкучка – не пройти. В приёмной комиссии было пять человек. За столом в центре сидела Тамара Фёдоровна Макарова. Пока я её рассматривал, вспомнились роли, сыгранные ею в кино: мать Олега Кошевого в «Молодой гвардии», Хозяйка Медной горы в «Каменном цветке», Женя Охрименко в «Семеро смелых», учительница в «Первокласснице».

Я прочитал отрывок из «Дубровского», басню «Морской индюк» С. Михалкова и есенинское «Собаке Качалова».

– Ну, что же, очень неплохо. Встретимся на третьем туре.

В коридоре увидел Люду Абрамову, спросил, где же Герасимов.

– Он сейчас на фестивале. На третьем туре увидишь его. Не бойся, всё будет хорошо.

В тот момент как раз проходил Московский международный кинофестиваль. Сергей Аполлинариевич был председателем жюри. Главный приз достался его ученику Сергею Бондарчуку за фильм «Судьба человека».

Третий тур. Институт. Ждём Герасимова. Среди ожидающих заметил Карена Хачатуряна. Поздоровались, вспомнили Щуку – друзья по несчастью. В толпе выделялся парень в сильно поношенном пиджаке. Слушавшие его периодически разражались хохотом – наверное, он травил анекдоты. Ещё я увидел и показал Карену Жанну Болотову, напомнив, что она снялась в фильме «Дом, в котором я живу».

– Тоже поступает. Я её фамилию в списках видел.

– Поступит, – заключил Карен.

«Герасимов, Герасимов», – зашелестело в воздухе. С противоположного конца длинного коридора шёл Сергей Аполлинариевич Герасимов, рядом Тамара Фёдоровна Макарова. Отставая на пару шагов, за ними продвигались ещё человек пять, и среди них выделялся лысоватый человек со строгим, сосредоточенным и непроницаемым лицом – декан постановочного факультета Ким Арташесович Тавризян.

Начался экзамен. Заходили мы в аудиторию по одному. Появилась возможность понаблюдать за реакцией проэкзаменованных на выходе: кто-то был мертвенно-бледным, кто-то красный как рак, у кого-то взгляд от слёз затуманился. Только тот парень в поношенном пиджаке этаким приблатнённым фертом с победоносным видом и шпанским жестом вывернул из дверей аудитории:

– Шоб я так жил!

Дошла очередь до меня. Мне предложили присесть на стул перед комиссией. В руках у Герасимова были мои документы, он их листал. Поднял глаза, посмотрел на меня… Я выдержал его взгляд, хотя это было непросто. Казалось, что взгляд его был довольно долгим.

– Ну-с, почитайте, – пригласил он.

Стояла августовская жара, и я решил, что Маяковский будет в самый раз:

– В сто сорок солнц закат пылал, – начал я с «Необычайного приключения…». Затем читал «Злого мальчика» Чехова.

Герасимов снова заинтересовался моими документами:

– Школу рабочей молодёжи окончили?

– Да.

– А кем работали?

– Кондуктором.

– На трамвае?

– На шестом автобусе.

– Ну, что же…Тогда, знашкать[37]37
  Обиходное слово Сергея Аполлинариевича.


[Закрыть], покажите нам этюд такого содержания: закончилась смена, кондуктор – Вы – считаете выручку, а к Вам в автобус хотят зайти пассажиры. Вы им объясняете, что автобус дальше не пойдёт, он отправляется в парк.

Я поставил стул боком, чтобы, разговаривая с воображаемыми пассажирами, поворачиваться в сторону комиссии. Начал этюд: считаю воображаемые деньги и бросаю реплики воображаемым гражданам.

– Товарищ военный, – равнодушный взгляд в сторону комиссии, – автобус идёт в парк.

Вернулся к подсчёту выручки.

– Молодые люди, – уже строже и напряжённее, – этот автобус закончил работу.

Небольшая пауза.

– Бабушка, в парк автобус идёт, в парк. Не-ет, не в Измайловский, а в автобусный.

Немного помедлив, снисходительно объясняю комиссии:

– Вперёд двадцать метров – там остановка, оттуда пойдёт другой автобус…

Дальше, чётко чеканя каждый слог:

– А этот идёт в парк. Этот автобус сегодня больше не работает.

Чуть приподнялся и крикнул в воображаемую открытую дверь:

– Семён, хорош курить! Садись, крути педали. Поехали.

Герасимов остановил меня: «Достаточно. Спасибо». Тамара Фёдоровна смеялась, ей этюд понравился.

Во ВГИКе, в отличие от театральных вузов, после третьего тура был дополнительный конкурс «кинопроба». Абитуриентов снимали на плёнку и уже после просмотра на экране выносили приговор. Успешно пройдя третий тур, я был допущен к заключительному испытанию. На кинопробе я читал басню, снимали меня ровно минуту. Ну, вот теперь всё.

Наконец вывесили списки зачисленных на актёрский факультет. Я увидел свою фамилию и впал в состояние изумления. Я не мог оторваться от списка, раз пять читал и перечитывал. Подошедшая Люда Абрамова искренне порадовалась за меня:

– Я же говорила, ты поступишь!

Нам надо было сдать ещё два экзамена: сочинение и историю СССР, но это уже была чистая формальность. Мандатную комиссию назначили на 30 августа. Нам вручали студенческие билеты, делал это сам Сергей Аполлинариевич. Всё происходило в кабинете ректора А. Н. Грошева. Когда очередь дошла до меня, Герасимов, протягивая мне студенческий, сказал:

– Мы берём Вас, но должен, знашкать, предупредить: Вам от штампов, приобретённых в самодеятельности, необходимо будет избавиться, иначе наши пути разойдутся. Мы официально нигде этого не обозначаем, но условно такая договорённость остаётся. Тамара Фёдоровна очень верит в Вас, так что, знашкать, не разочаруйте её.

Я вышел со студенческим билетом из кабинета, слёзы душили. Спросил одного-другого из принятых: никому ничего подобного мастер не говорил – поздравил и вручил билет.

Пока ехал до Арбата на троллейбусе номер два, успокоился. Пришли мысли: «Неужели все, кого приняли, лучше меня? Наверняка, они тоже способные, но что они такое могут, чего не могу я? Да не может такого быть… Ну, ничего-ничего, поживём – увидим. Мне трудно далось поступление, поэтому я так просто не уйду…»

Мамы дома не было – уехала в Головково, а отец как раз пришёл с работы.

– Папа, – со слегка обозначенным чувством собственного превосходства я положил перед ним на стол свой студенческий, – ознакомься с этими корочками.

Отец вынул очки, надел, внимательно всё изучил.

– Скажи, пожалуйста!.. Поступил?

– А ты не верил.

– Что ж, может, будешь заведовать драмкружком каким-нибудь… «Вязьма – депо – Товарная».

– Я в кино сниматься буду.

– Хорошее дело. Ужинать будешь?

Вечером позвонил Ире, объявил, что приняли во ВГИК.

– Поздравляю. Мечта сбылась.

– Сбудется, когда главную роль в кино сыграю.

– Да я знала, что ты поступишь.

– Я звонил… вы уезжали?

– Сегодня приехали – отдыхали с мамой в Саках, это рядом с Евпаторией.

– Нас, первокурсников, в сентябре на картошку отправляют.

– Вернёшься – звони, не пропадай.