Текст книги "Соседи"

Сергей Никшич
Полумертвые души. Соседи
Украинские волшебные повести-поэмы для взрослых

Памяти Виктора Малородова – гениального художника, умудрившегося остаться непризнанным и неизвестным

Золотой остров

«Нет, зря Хорек продал своих пчел – с друзьями так не поступают», – втолковывал Богомаз своему куму, сидя как-то за столиком в конкурирующей фирме – корчме, но Хорек упорствовал и даже доказывал, что на пчел у него аллергия, и вот если бы они вместо пыльцы приносили червонцы, то тогда… А кроме того, у него вдруг проснулась тяга к искусству, которую пчелам не удовлетворить. Богомаз, впрочем, подозревал, что искусство нужно Хорьку в той же степени, что и треске, но, как человек осмотрительный, не стал делиться с кумом своими мыслями и, крякнув в знак согласия, налил себе и собеседнику еще по стопке из пузатого графина и они немедля выпили за то, чтобы им побыстрее удалось отдохнуть от интернета. Не будем задавать риторический вопрос о том, когда они успели от него устать, потому что на риторические вопросы, как известно, отвечать не принято. Справедливости ради следует заметить, что Хорек предпочитал рассматривать компьютеры с расстояния не меньше двух метров, потому что Голова как-то доверительно сообщил ему, что штуковины эти очень опасны для глаз, наталкивают не на те мысли, что надо, и держаться нужно от них подальше, потому что любой из них может взорваться похлеще Чернобыля. Что касается Богомаза, то тот, погруженный в творчество, вообще не пользовался этой гадостью, и даже когда заходил в кафе к куму, то сразу поворачивался спиной к залу, но зато лицом к Параське, которая красовалась за стойкой в гуцульском кожушке без рукавов и которой совесть пока еще не позволяла брать с него деньги, хотя он и чувствовал, что в один прекрасный день это благоденствие может закончиться…

А кафе сначала называлось «Веселый улей», но Параське не понравилось слово «веселый» – зная легкомысленный характер своего муженька, она подозревала, что улей может стать слишком веселым, и она сняла аляповатую вывеску, унесла ее в чулан и на ее место прицепила более лаконичную с надписью «Улей». Однако в селе новое кафе так никто не называл, потому что все говорили «пойдем к Хорьку», и в один прекрасный день взбунтовавшийся Хорек, которому по ночам стало сниться, что если он и дальше будет работать в заведении под таким названием, то он и вправду превратится в обыкновенную пчелу, по секрету от Параськи заказал на этот раз уже солидную вывеску, на которой ясно, без всяких выкрутасов, было написано большими золотыми буквами на голубом, усыпанном мелкими звездочками фоне «У Хорька».

Параська загрустила оттого, что ей так хотелось, чтобы семейное их заведение называлось «У Хорька и Параськи», но деньги уже были потрачены и Хорек совершенно не собирался раскошеливаться, чтобы потворствовать женским фантазиям, тем более что и денег-то у него особых не было, потому что интерес к новшеству у жителей Горенки быстро прошел – они предпочитали привычную для них корчму, в которой их не отвлекали от солидной беседы всякие глупости, мельтешащие на экранах, и новости, которые они не хотели знать. И ходить к Хорьку стала только местная молодежь, чтобы немного потусоваться, пока на лугу еще лежит снег, и поиграть «по сетевухе» в игры, которые Хорек предпочитал не замечать, потому что от десяти минут такой игры рука его сама собой тянулась к не существующей на поясе кобуре. Правда, были еще надежды на дачников и… дачниц, но до летнего сезона предстояло продержаться еще месяца два, а денег на новые столики и цветастые зонтики, чтобы выставить их на улицу для заманивания клиентуры, наскрести было негде. Параська выполняла свои служебные обязанности буфетчицы и судомойки более чем прохладно: сердце ее пребывало на ее любимом Бали, а последние прабабкины дукаты Хорек истратил на приобретение дома, в котором устроил кафе, и на компьютеры. Шансы понежиться на далеком острове равнялись нулю, и Параська, острее, чем когда-либо прежде, ощущала, что жизнь прошла и все, что ей теперь остается, – это смывать с бокалов чью-то помаду.

«Ничего, – успокаивал ее Хорек, – дело пойдет, мы сможем платить деньги судомойке, а ты тогда только за стойкой стоять будешь, как икона, и деньги лупить со всех подряд. Хватит тебе и на Бали, и на Гваделупу, прости Господи, и на все, что ты хошь».

Неизбалованной суровой жизнью с Хорьком Параське во все это верилось с трудом, и вся ее надежда была на то, что она опять найдет клад. Однажды она в порыве отчаяния даже перерыла весь огород и так глубоко взрыхлила землю возле фруктовых деревьев в саду, что чуть их не погубила. Но вместо золотых монет она обнаружила только множество дождевых червей.

«Хоть один только кувшинчик, хоть одну только шкатулочку с монетками, – молила Параська невидимую Фортуну, но та, видать, то ли не услышала ее, то ли вообще оглохла от всех тех воплей, которые доносятся до нее от страдающего от бедности человечества, и вместо шкатулочки Параська нашла только старинный чугунный ключ, но от чего он, ей известно не было. Она повесила его на стенку над своей кроватью в надежде, что во сне к ней придет откровение и перед ней откроется тайна великого клада и тогда она тут же сплавит все, что найдет в тот ломбард, что на Подоле, и на первом же лайнере умчится, теперь уже навсегда, туда, где возле ног плещутся ласковые волны… Но снилась ей только всякая гадость, как-то: мрачный Тоскливец, Голова, занудливые посетители кафе, которые вечно клянчили что-то и утверждали, что не успели доиграть, и норовили смыться, не рассчитавшись за полученное удовольствие.

Но какая баба удержит язык за зубами? И Параська поделилась своим горем с соседкой, разумеется, по большому секрету, а та – со всеми остальными жителями Горенки, и не успела Параська пожалеть о том, что язык в очередной раз ее подвел, как в селе уже началась золотая лихорадка. То и дело под фальшивыми предлогами к Параське забегали соседки, а то и просто люди малознакомые и только для того, чтобы полюбоваться на заветный ключик, и все кончилось тем, что дом превратился просто в проходной двор, и тогда Хорек привесил ключ за стойкой в кафе, которое теперь исправно, словно по мановению волшебной палочки, каждый вечер заполняли толпы любителей легкой наживы, а поскольку к ним принадлежит большая часть гомо сапиенс, то дела у Хорька пошли в гору и кассовый аппарат стучал, как вошедший в раж ударник.

– Да не грусти ты, – уговаривал Хорек Параську, – деньги и так рекой текут, поедешь ты на свою Гваделупу или как ее там, хотя оно, кончено, можно и в озере искупаться…

Параська смотрела на бывшего пасечника с презрением, потому что темное, холодное озеро вызывало у нее скорее ужас, чем желание в нем окунуться.

А дальше – больше: коварный бес наживы вселился в сердца простодушных горенчан и те, спустив несколько гривен в заведении у Хорька да полюбовавшись на висящий за стойкой гигантский ключ, сразу начинали ощущать нестерпимый зуд в ладонях, который проходил, да и то не полностью, только тогда, когда они перекапывали свой огород и приусадебный участок на глубину до трех метров. И зуд тогда сменяли кровавые, невиданные доселе в этих местах мозоли. Разумеется, такого трудового энтузиазма не могли достичь даже ядовитые языки прорицательниц-тещ (пророчивших, впрочем, всегда одно и то же: вот увидишь, в пятницу твой опять нажрется) да и сами обалдевшие от суровой жизни супружницы. Но все эти чудовищные усилия, хотя и могли принести невиданные урожай, вместо залежей золотых слитков выявили только несколько серебряных французских монет, которые были незамедлительно обменены на Андреевском спуске на смягчающий душу и дезинфицирующий раны на ладонях напиток. Но все это отнюдь не умерило энтузиазма кладоискателей, а наоборот, подлило масла в огонь, а тут еще все тот же зловредный бес нашептал на ухо одной из кумушек о том, что клад не нашли только по той причине, что зарыт он там, где сейчас проходит то ли дорога, то ли улица. Эта новость, как бес и надеялся, сразу же стала достоянием истосковавшейся по желтому металлу общественности. И не успел Голова как-то в понедельник хорошо освежиться на служебном диванчике, как оказалось, что Галочкин «мерседес», который теперь привозил его на работу, не может подъехать к сельсовету, чтобы увезти его обратно в город по той причине, что все улицы вспаханы и перекопаны и не то что проехать, но и пробраться по ним нет никакой возможности, потому что в нескольких местах образовались зыбучие пески, которые засасывают в себя все, что в них попадает. И Голове пришлось тащиться до околицы села за водителем и причем ступать за ним след в след, чтобы не попасть в безобидную на первый взгляд воронку из белого песка, которая незамедлительно могла превратиться в могилу. На следующий день Голове пришлось таким же образом пробираться на работу да еще мимо Гапкиной хаты, а Гапка, в легком ситцевом платье, сидела на крыльце и дружелюбно улыбалась человеку, с которым прожила тридцать с гаком лет и который сейчас старательно делал вид, что не замечает ни ее, ни ее свежую, как майский луг, красоту, хотя не замечать все эти некогда им изведанные возвышенности и долины человеку такого склада ума, как Голова, было совсем не просто, и от этого он, можно сказать, даже вспотел и, придя на работу, попытался выяснить у Тоскливца, куда делись деньги, предназначенные для закупки асфальта. Подчиненный мог припомнить лишь то, что было принято решение вместо вонючего асфальта приобрести высокохудожественные фонарные столбы и установить на центральной улице фонари, чтобы нечистая сила не бесчинствовала по ночам, а остаток, вероятно, как это ей и свойственно, сожрала вездесущая саранча. «Саранча она и есть саранча», – тупо втолковывал Голове Тоскливец, и лицо его морщилось при этом, как морда кота, которого слишком сильно гладят. Тоскливец для убедительности даже попытался заглянуть в какой-то гроссбух, но в нем не обнаружилось ничего, кроме пыли, от которой Голова сразу же расчихался, и колонок малопонятных, выписанных бисерным почерком Тоскливца, цифр. От этой белиберды настроение у Головы окончательно испортилось и даже любимый диванчик представлялся ему уже не уютным до самозабвения лежбищем, а ложем скорби, ибо с него предстояло потом встать и пробираться среди зыбучих песков, норовящих засосать Голову туда, откуда даже Галочке, со всеми ее деньгами, не удастся его достать и где не бывает борща с чесноком и хорошеньких ножек. И Голова вместо того, чтобы приотдохнуть на диванчике, был вынужден два часа накручивать телефон и обещать черт знает что, пока в Горенку торжественно не въехала огромная машина и не привезла два катка для утрамбовки асфальта. И катки за полдня утрамбовали улицы Горенки до первоначального состояния, и их увезли, и Голова мог в этот пятничный вечер, как и всегда, отбыть в город на бесшумном «мерседесе». Мог, но нечистая сила подговорила его зайти в корчму, чтобы немного освежиться, погуторить с народом, чтобы не отрываться от масс и отдохнуть перед тем, как окунуться в радости семейной жизни. А корчма гудела от возбужденных голосов, и на начальство никто даже не обратил особого внимания, потому что всех волновало теперь только одно – подростки наткнулись в заведении Хорька на веб-сайт, на котором черным по белому было написано, что в Горенке и в самом деле скрыт огромный клад, который можно раз в двести лет обнаружить в ночь с пятницы на субботу на поверхности озера, и что сегодня именно такая ночь… Корчма возбужденно гудела, но при этом никто, как водится, не собирался отправиться ночью на берег озера, чтобы попытать счастья, предпочитая уют корчмы тем опасностям, которые таило в себе грозное озеро. Тем более что лодок сельчане не держали, потому что озеро можно было легко обойти, а рыбы в нем почти не было. Павлик, однако, чуть не подавился своей излюбленной домашней колбаской, когда до него наконец дошло, о чем, собственно, речь, и опасливо посмотрел по сторонам, чтобы понять, много ли у него конкурентов, но уставшие за неделю горенчане так азартно поглощали все, что выставляли на стол проворные буфетчицы, словно не ели и не пили целую вечность, и поэтому и представить себе было невозможно, что они могут ни с того ни с сего расстаться с насиженными лавками и броситься в темноту ради мифического сокровища. Правда, в углу кормы притаился бесшумный, как летучая мышь, Тоскливец, который многозначительно что-то прожевывал, но лицо его, почти зарывшееся в тарелку, Павлику видно не было, впрочем, он и не очень-то и представлял себе своего бывшего сослуживца в роли кладоискателя.

Итак, кое-как дожевав вдруг ставшую жесткой колбаску, Павлик как можно незаметнее вышмыгнул из корчмы в сгустившуюся апрельскую ночь, в которой запахи весны все еще были настояны на холодном зимнем воздухе, и заспешил на берег, чтобы проверить, нет ли там случайно какой-то лодки. Но берег озера был пустынен, озеро зловещим глазом пялилось в космос, и на поверхности его не было видно ничего, кроме темных, поднятых холодным ветром волн, которые плавно набегали на песчаный берег в желтом свете ехидно выглядывающей из-за белесых туч луны. Сердце Павлика тревожно заныло – он единственный, кто осмелился прийти сюда, а тут ни лодчонки, ничего даже похожего на лодку. И тогда Павлика вдруг осенило – нужно бежать к плотнику, у него-то уж наверняка найдется или лодка, или байдарка, или еще что-нибудь. И с омерзением вдыхая вкусный, но холодный воздух (он любил закрыться на все засовы в жарко натопленной хате, чтобы спокойно, вкушая домашнюю стряпню, записывать в тетрадочке, что ему удалось стибрить или приобрести за неделю), Павлик заспешил к Мыколе, но когда он наконец достучался в массивные, как у замка, ворота и был наконец впущен в пахнувшую стружками мастерскую, то сразу же наткнулся на знакомую ему спину Тоскливца, который его опередил и теперь жалобно канючил тут о том, что ему нужна лодочка, а Мыкола клялся из всех сил, потому что глаза его по причине пятницы сковал мертвецкий сон, что лодок он и в глаза не видывал и тем более их не делал, потому как они здесь никому не нужны. Но Тоскливец не верил, а тут еще и Павлик вмешался в этот сумасшедший разговор, и тогда Мыкола, чтобы отделаться от навязчивых гостей, припомнил, что у него есть добротно сработанный гроб, не лодка, конечно, но все же… И точно – в углу мастерской стоял новехонький, еще не покрашенный сосновый гроб, и Тоскливец, что с ним случилось впервые в жизни, не считая, сунул в потную ладонь Мыколы пачку денег, а тот так же, не пересчитывая, взял – на самом деле он бы и даром им отдал, только они оставили бы его в покое, и он мог бы наконец завалиться спать, но Павлик стал кудахтать, что его не по справедливости обошли, и требовал, чтобы Тоскливей, взял его в долю, а тот вдруг перестал что-либо понимать и только спрашивал у Павлика: «В какую?» и «Что такое доля?». Разозлить Павлика было довольно трудно, он был из тех, в ком гнев накапливается неделями и даже месяцами и только потом прорывается, как поток лавы, но тут его клад уходил из-под его носа и, что самое обидное, Тоскливец, раздобывший единственное в эту ночь плавсредство на все село, при этом еще над ним и потешался. Но тут Мыкола сжалился над ним и предложил продать крышку, которая хотя и не каноэ, но все же… И Павлик схватился за эту идею и тут же откупил крышку, а Мыкола снарядил своих шустрых мальчиков помочь им отнести все это хозяйство на берег – спросонок он никак не мог взять в толк, что это за бесовские гонки решили устроить в озере богобоязненные в дневное время односельчане. А те совершенно не спешили его просветить и, как только оказались на берегу, сразу же отпустили сыновей Мыколы и каждый столкнул на воду свое сокровище, улегся в нем и стал пробовать грести ладонями. И только оказавшись в нескольких метрах от берега, они сообразили, что совершенно забыли про весла, потому что одежда их тут же промокла до самых плеч, руки норовила свести отвратительная судорога, а возврата, по крайней мере к тому берегу, от которого они отплыли, уже не было, потому что поднявшийся ветер подхватил их и понес на самую середину грозного озера. Мутные, холодные волны били по их утлым суденышкам, норовя их перевернуть, луна предательски спряталась за облаками, и кромешный мрак и промозглый холод окончательно протрезвили их, и они поняли, в какую историю попали. Но тут одинокий луч прорезал ночное небо, ветер затих и на самой середине озера, медленно и торжественно, словно он тщательно прорепетировал свое появление, показался из-под воды крошечный, но зато совершенно желтый островок. И тогда соперники^- загребли по направлению к нему изо всех сил и более не обращали внимания на холодную воду, потому что стало понятно, что вещество, которое искрится и желтеет в лунном свете, как раз то самое, которого им так недостает. Надо отметить, что Павлик был в положении более выгодном, потому что мог в своем плавсредстве лежать и, свесив руки за борт, изображать ими лопасти или колесо, как у первых пароходов, в то время как Тоскливцу приходилось сидеть и тянуться руками к холодной воде, что было ему крайне неудобно. Тоскливец, понимая, что проигрывает, приналег изо всех сил, и берег зашелся в приветственном крике – вся корчма, против ожиданий, вывалила на берег, чтобы проверить, действительно ли там, в озере, покажется клад, но сначала сообщество от страха чуть не отдало Богу душу, когда на поверхности темной воды вместо сундука с червонцами они разглядели лишь два гроба, плавно отдаляющиеся от берега, но тут луна вдруг вынырнула из-за туч и тогда стало понятно, что в одном из них сидит Тоскливец и отчаянно гребет к тому острову, что медленно, но все явственней проступает из-под воды, но и тот, кто лежит во второй его половине, тоже не теряет времени зря. Первым мягкого берега новоявленного Эльдорадо коснулась «лодка» Тоскливца, и тот выскочил из нее и принялся лихорадочно загребать желтый мягкий металл и швырять его в свое утлое суденышко, нисколько не заботясь о том, сколько места останется в нем для него самого. А тут и Павлик доплыл наконец до своей цели. Правда, его лодчонка была совсем мелкая, но и он решил не отставать от конкурента и принялся швырять в нее золото пригоршнями и до того дошвырялся, что она с жалобным всхлипом отправилась на дно. И Павлуша тогда кинулся в гроб Тоскливца, чтобы хоть как-то добраться до берега, пока соперник мечется по острову в поисках брильянтов – золото тому быстро надоело. «Старайся там, старайся, – говорили сидевшие на берегу мужики, – все равно отберем, оно ведь общее, всем принадлежит, потому как и озеро – общее». Но Тоскливец, к счастью для него, еще не знал, что сокровищу его угрожает опасность, и метался по островку, надеясь, что ему удастся обнаружить хотя бы парочку брильянтов или изумрудов, – чертяка совершенно застлал ему и Павлуше разум желтым металлом, и они слабо соображали, что, собственно, происходит. Но тут внутренний голос подсказал Тоскливцу, что он в беде, и он ринулся в сторону гроба, но обнаружил лишь глубокий след на берегу – Павлик догрузил его почти до верху и теперь торжествующе удалялся в сторону темного берега, а остров вдруг стал так же плавно, как и появился, погружаться в темные глубины озера. «Мамочка!» – испустил Тоскливец отчаянный вопль и, переборов в себе отвращение ко всему холодному, бросился в воду и кролем устремился к своему плавсредству, и уже через несколько минут его заиндевевшие руки вцепились в борт мертвой хваткой.

– Вылазь! – грозно скомандовал Павлику Тоскливец. – Это моя лодка. Я ее купил.

– Во-первых, не лодка, – философски ответствовал ему Павлик, чтобы потянуть время (он надеялся, что руки Тоскливца сведет судорога и он тогда сам по себе уйдет на дно), – а…

Впрочем, продолжить свою тираду Павлику не удалось, потому что Тоскливцу, наученному горьким опытом проживания с Кларой под одной крышей, было прекрасно известно, что побеждает тот, кто действует, а не разглагольствует, и он, поднатужившись, подтянулся и безжалостно вцепился в шевелюру Павлика, чтобы выбросить того за борт, как мусор. Павлик мычал и стонал, и на каком-то этапе Тоскливцу даже стало казаться, что карта его бита и что Павлику, видать, все ни по чем, но потом все же Павлик не выдержал и с воплем, как птенец из гнезда, выпал из не принадлежавшего ему гроба в ледяную воду. Но и Тоскливцу не удалось влезть в законно принадлежащее ему плавсредство, потому что Павлик присосался к Тоскливцу сзади, как клещ, и как тот не отталкивал его от своих сокровищ, Павлик все равно не отставал, да еще старался насесть на Тоскливца сверху, чтобы тот ушел под воду на веки вечные.

– Гражданин Павлик! – шипел на того Тоскливец. – Я на тебя Грицьку напишу, что ты пытался меня утопить!

– А я ему сообщу, что ты клад нашел и не заявил, преступник! – отвечал упрямый Павлик, норовя придвинуться поближе к борту, который, по той причине, что плавсредство пустило течь, уже почти сровнялся с водой.

– Заявлю, заявлю, – бормотал Тоскливец, одной рукой держась за гроб, а второй отталкивая от него Павлика и при этом лихорадочно работая ногами, чтобы хоть немного придвинуться к берегу.

Но все усилия его были тщетны – чертяка не для того устроил этот переполох, чтобы заблудшие эти души ушли от него живыми, и гроб, набравший воды, вдруг плавно погрузился на дно. Тоскливец взглянул на берег и сообразил, что до того еще по крайней мере метров двадцать, если не более. И понимая, что доплыть до него ему вряд ли удастся, вдруг стремительно оседлал плывущего в холодной воде Павлика, крепко сжав мускулистыми ногами то место, где в молодости у Павлика была талия.

– Плыви, тебе говорю! – заорал Тоскливец, надеясь, что энергия, которую Павлик накопил, когда запихивался в корчме колбаской, пока Тоскливец от жадности давился малосъедобным винегретом всего лишь с намеком на селедочку, довезет и его до берега. Но Павлик был не из тех, кто хоть пальцем шевельнет для своего ближнего, и когда до него дошло, что он подло оседлан, он вообще перестал шевелить руками и ногами, надеясь, что Тоскливец испугается, что они утонут вдвоем, и оставит его в покое. Но хитрый Тоскливец завел свои окоченевшие руки себе за спину и длинными ногтями (он почти никогда их не стриг, потому что они забесплатно заменяли ему отвертку да и другие инструменты, на которые ему было жаль тратить деньги) так ущипнул Павлика за раскормленные ягодицы, что тот и впрямь встрепенулся, как ленивый мерин, по спине которого отчаявшийся возница огрел вдруг кнутом, но продлилось это всего лишь несколько мгновений, потому что от одной только мысли, что он, Павлик, везет на себе Тоскливца, к тому же бесплатно, Павлику стало так себя жаль, что он вывернулся из-под цепкого Тоскливца и поплыл в сторону берега. Тоскливец, отчаявшись обзавестись новым плавательным средством, в одиночку, по-собачьи, задергался в сторону берега, но тут теперь уже Павлуша оседлал его и, недолго думая, вцепился в уши Тоскливца, как бы подсказывая ему направление, в котором тот должен был двигаться. Коварный Тоскливец сразу перестал шевелиться и сделал вид, что тонет, но воздух, который он жадно заглотнул, не давал ему уйти под воду, и Павлик догадался, что тот притворяется, и так дернул его за уши, что чуть не оторвал остатки левого уха и существенно подпортил красоту правого. Но в этот момент в холодной воде руки его нечаянно соскользнули с ушей Тоскливца и тот, почувствовав волю, хотя и зажатый коленями Павлика, провернулся, и оглушительная оплеуха, как гонг, прозвучала над темной и мрачной поверхностью озера. От такой несправедливости из глаз Павлика брызнули горячие слезы, и он в свою очередь отвесил бывшему коллеге такую пощечину, что кровь сразу запульсировала в его замерзшем теле, и на несколько минут они совершенно забыли об ушедшем на дно сокровище, о том, что до спасительного берега еще далеко, и заняты были только тем, что из последних сил утюжили друг другу жабры. И только когда они основательно запыхались и совершенно выбились из сил, до них вдруг дошло, что они понапрасну тратят последние силы, и теперь уже поодиночке устремились в сторону берега, который темнел метрах в десяти от них и на котором их дожидались завистливые односельчане. Но Тоскливец вдруг сообразил, что если оттолкнуться от Павлика, то он как бы сделает рывок, и он подплыл к Павлику и, ухватив того за штанину, отбросил назад, а сам действительно приблизился к берегу, но тут и Павлик догадался о том, что неплохо бы найти точку опоры, и, схватив Тоскливца за шкирки, в свою очередь? рванулся к берегу. Но Тоскливец опять схватил его, и так] они минут десять отталкивались друг от друга, пока с омерзением не догадались о том, что по какому-то неизвестному «им обоим закону физики они бултыхаются на месте и про-„двинуться вперед не могут. И снова они поплыли поодиночке, одинокие, измазанные тем, что они приняли за желтый' металл, странники на пути к эфемерному богатству. А с берега им наконец кинули спасительную веревку, которую благодарные зрители их кульбитов сочинили из нескольких поспешно снятых ремней, и полумертвые от холода, усталости и ненависти друг к другу Павлик и Тоскливец выбрались на чернеющий в ночи, но зато не уходящий из-под ног пляж. Надо ли говорить о том, в каком настроении плелись они обратно в село, утратив не только свои «челны“, которые погрузились в вечно холодные глубины на веки вечные, но и надежды на скорое обогащение. К тому же провонявшаяся одежда не оставляла никаких сомнений в том, из какого материала был сделан их сказочный остров, и в том, что враг рода человеческого незаслуженно, как они полагали, над ними поглумился на радость односельчанам, которые спокойно дожевали в корчме свой ужин, а потом отдохнули на берегу озера, пока они не на жизнь, а на смерть боролись с костлявой, которая душила их своими ледяными руками, чтобы утащить на дно. Сердца их, как, впрочем, и всегда, были заполнены жалостью к самим себе и подозрениями о том, что горенчане все переврут и к утру по селу поползут удивительные слухи – про остров из дерьма, про гонку на гробах по водной глади и про то, чем все это закончилось.

– Слышишь ты там, – услышал вдруг Павлик шепелявые звуки, которые с трудом издавали синие, как льдинки, губы Тоскливца, – что бы кто ни говорил – это все неправда. А сегодня ночью просто все в корчме перепились и навыдумывали черт знает что! Лады?

– Идет, – добродушно ответил Павлик, и впервые за сегодняшнюю ночь они посмотрели друг на друга без ненависти.

По дороге они даже разговорились. Оказалось, что у них больше общего, чем они предполагали: они оба прекращали что-либо есть за сутки до похода в гости и никогда не бывали за границей, потому что обоих мучил страх, что их там обманут при обмене валюты. Думается, что этим список их общих интересов был далеко не исчерпан, но они подошли уже к тому перекрестку, на котором их пути должны были разойтись – каждый спешил домой, чтобы смыть с себя «золото», выбросить одежду и наплести с три короба домашним, чтобы к утру уже ничего нельзя было понять, что именно произошло ночью на озере.

Но тут возле подпорченного дождями дорожного знака, который то ли позволял въезд в село грузовиков, то ли, наоборот, его запрещал и возле которого они должны были расстаться, они вдруг услышали в небе странный шорох – словно огромная птица изо всех сил била крыльями прямо у них над головой. Они задрали головы в ночное небо, но тут кто-то шлепнулся о землю метрах в пяти от оцепеневшей от холода и страха парочки, и Тоскливец с Павликом с ужасом увидели, что совсем неподалеку от них появилась гигантская крыса метра в два ростом. Не успели они переглянуться между собой, как крыса превратилась в соседа, который сплюнул, растер плевок грубым ботинком и, выругавшись, зашагал по улице, заглядывая в каждое окно в надежде, как подумалось Тоскливцу и Павлику, что-нибудь слямзить или, по крайней мере, полюбоваться хорошенькой девушкой. Надо заметить, что соседями горенчане называли жителей поселка городского типа Удавлюсь-За-Грош (в просторечье пгт УЗГ), который, по мнению стариков, находился километрах в пяти от Горенки. Впрочем, следует заметить, что само местонахождение пгт УЗГ было окутано непроницаемой тайной. Никто из горенчан в нем не бывал, и многие утверждали, что такого населенного пункта вообще не существует. Некоторые старожилы склонялись к тому, что пгт УЗГ и Упыревка (деревня, из которой в Горенку попадала всякая нечисть и которая блуждала и перемещалась по лесу как «Летучий Голландец» по океанским просторам) – это одно и то же. В селе поговаривали, что иногда на эти селения натыкались в лесу случайные путники. Обитатели пгт УЗГ обличностью, как правило, напоминали только что выкорчеванный пень, а их женщины, к огорчению удавлюсьзагрошевцев, совсем немногим отличались от мужчин и при этом разговаривали хриплыми, грубыми и визгливыми голосами, которые никоим образом не напоминали певучие, мелодичные голоса горенковских девчат, еще не сорвавших их при выяснении отношений со своими сужеными. Соседей горенчане опасались, потому как свято верили, что те наводят какую-то еще непонятую наукой порчу, и поэтому при виде соседа норовили тут же перейти на другую сторону улицы, крестились, сплевывали через левое плечо и спешили понадежнее закрыть за собой калитку или дверь и никогда вслед соседям не оборачивались. Свои дома под дачи горенчане соседям не сдавали, потому что в Горенке бытовало поверье, что стоит пустить соседа в дом, как никакая крестная сила не позволит от него избавиться и он выгонит хозяина и останется в нем навсегда. Правда это или нет, кто знает… Но дыма без огня не бывает, и загадочные соседи наводили на горенчан тихий ужас своими неизменно бойкими ужимками и повадками. При этом удавлюсьзагрошевцы никакими комплексами не страдали и, более того, верили, что один их вид должен сразу же вызывать у всех любовь и восхищение, и поэтому они искренне, от души обижались, когда их появление в Горенке сопровождалось аккомпанементом тщательно запираемых дверей. Но то, что они на самом деле крысы, никому известно не было. Обычно не очень-то впечатлительные Тоскливец и Павлик были просто ошарашены тем, что увидели, и каждый лихорадочно теперь соображал, как это можно использовать себе на пользу, опасаясь, что его могут опередить.

Они быстро распрощались, недоверчиво поглядывая друг на друга, и разошлись.