Текст книги "Соседи"

Тоскливец вдруг почувствовал, что замерзает, и чтобы не умереть, а умирать сейчас ему было совершенно невыгодно, потому что помолодевшая Клара, хотя они и были в разводе, но жила у него и, кроме того, у него в заначке было достаточно денег, чтобы не спеша тратить их на мелкие радости, такие как присыпанные маком бублики, утепленные стельки и вчерашние газеты (новость, она и есть новость, когда о ней не прочитай, – философски размышлял Тоскливец), бросился бежать, что ему было совершенно несвойственно, потому что он все делал медленно, чтобы не тратить понапрасну жизненную энергию и лишние деньги на еду. Когда он, запыхавшись и раскрасневшись, что с ним давненько уже не случалось, ворвался к себе домой, то оказалось, что Клара не одна – на кровати возле нее сидел здоровенный сосед и сосредоточенно обнимал ее за талию. Увидев Тоскливца, сосед насупился и превратился в крысу, правда, не двухметровую, а обыкновенную, куда-то юркнул и был таков, а Клара, как это водится у женщин, завизжала с перепугу и для самозащиты:

– Таскаешься по ночам черт знает где (это уж точно – подумал Тоскливец), а меня тут атакует прямо в собственном доме при запертых дверях…

Но тут ее благородный носик учуял нечто совершенно неудобоваримое.

– Ты что баттерфляем, придурок, в общественном нужнике плавал? А ну вон из дому, а то провоняешь его насквозь, невозможно спать будет, да одежду всю сними и зарой ее на огороде, может быть, хоть для удобрений сойдет… А я пока воды согрею.

Тоскливец затоскливел, но понимая, что Клара права, ретировался на огород и, оглядываясь по сторонам, разделся, надеясь в глубине души, что никто его не увидит. Но надеялся он зря, потому что Гапка совершала ночной променад, потому как бессонница совершенно ее доконала, и она решила продышаться свежим воздухом. Увидев, что ее бывший дружок разделся на собственном огороде догола, а затем зарыл одежду в землю, Гапка испуганно подумала: «Слава тебе Господи, что я у него не осталась, он, видать, до того дошел, что его овощи возбуждают! Ненормальный!». Впрочем, Гапка тут же припомнила, что ни одного по-настоящему нормального мужчины в своей жизни не встречала, и зря она по своей наивности не записывала все то, что они ей говорили, – книга получилась бы такая, что ее, Гапку, прославила бы на весь мир.

Голый Тоскливец тем временем побежал обратно в дом и был впущен, и Клара действительно нагрела ему воды, и ему удалось наконец отмыться, хотя он и израсходовал при этом такое количество шампуня, которого обычно хватало ему на год. Правда, мылся он под нескончаемый монолог, который отчасти был ему уже знаком, а отчасти содержал в себе некоторые признаки новизны: Тоскливец узнал про себя, что те черви, которые заводятся в общественных туалетах, – его родня, а дерьмо – его стихия, и пусть бы он там себе и плавал и не тревожил ее, Клару, которой ни одной ночи поспать спокойно не удается – то Тоскливец со всякими глупостями, то сосед у них завелся, и теперь она и ночью будет вынуждена держать ухо востро вместо того, чтобы расслабиться и отдыхать, потому что в темноте она может перепутать Тоскливца с соседом, и что тогда? Срам да и только. Тоскливец, однако, прислушивался к тому, что она говорила, не в большей степени, чем, скажем, к откровениям капель в шумном фонтане, и, сомлев от тепла, сладко заснул возле горячей, как печь, Клары, которая все рассказывала ему что-то, и ему даже стало казаться, что у нее отказала тормозная система, но наконец Клара выговорилась и в доме наступила благословенная тишина, которую нарушал только храп Тоскливца да возня соседа где-то в норе.

А для Головы это была странная ночь. Он искренне намеревался немного пообщаться в корчме с народом, а затем немедленно в машину и домой, но то ли бес попутал, то ли весенняя свежесть в еще по зимнему холодном воздухе вскружила ему голову, но он начисто позабыл о Галочке и вспоминал о ней только тогда, когда взгляд его натыкался на недоброжелательную обличность водителя, который по обыкновению спешил домой, но которому Галочка приказала следовать за Головой как тень, чтобы он по своему недомыслию опять не впутался в какую-нибудь историю. И Голова вместе с толпой, вывалившей из корчмы, наблюдал, как Тоскливец и Павлик борются за презренный металл, и что удивительно, впервые в жизни вид золота не вызвал у него предательской дрожи в руках. А когда Тоскливец и Павлик, исполняя зубами от холода что-то вроде чечетки, вылезли на берег и всем сразу стало понятно, что именно желтело посредине озера, Голова от скуки взглянул на небо и увидел, что ехидная луна расплылась в презрительной усмешке, а затем, почувствовав, что на нее смотрят, сделала вид, что все эти глупости ей совершенно безразличны, и поплыла дальше по бесконечному небу, словно ей и дела не было до Горенки и ее сумасшедших жителей. А на сердце у Головы была печаль: жизнь была растрачена впустую, и если бы не Галочка, то, скажем прямо, оказался бы он на старости лет один-одинешенек.

– Ну ладно, поехали уже, а? – в сотый раз предложил водитель, но Голова вдруг решил, что ему нужно обязательно зайти к Гапке, потому что он забыл там свой самый любимый галстук.

– К Гапке зайдем, – ответил он, – я у нее галстук забыл, а потом сразу в машину и тю-тю.

К счастью, ключ от бывшего дома у Головы был с собой, и он бесшумно открыл дверь в надежде, что Гапка спит и он тихонько возьмет из шкафа полюбившийся ему галстук и уйдет, но оказалось, что на любимой его оттоманке сидит белоснежная валькирия и втирает себе во все места какой-то пахучий крем.

«Не могут смертные женщины быть такими красивыми», – Голова сразу сообразил, что это чертовка расставила ему западню, чтобы опять наградить его какой-нибудь дрянью.

– Прочь, нечистая сила! – вскричал Голова.

Но блондинка при виде Головы попыталась прикрыть одной рукой груди, что ей плохо удалось из-за их крайне соблазнительных, развесистых округлостей, а второй – срам и делала вид, что слабо соображает про что, собственно, орет этот солидный мужчина в синем плаще и даже при галстуке, который ворвался в этот казавшейся тихим и надежным уголок.

– Я сказал – прочь, нечистая сила! – упорствовал Голова, но опешившая красавица делала вид, что от изумления лишилась дара речи, и только хлопала длиннющими ресницами.

– Ах, ты так! – Голова припомнил, сколько мучений ему доставили ненавистные рога, и принялся снимать с брюк ремень, чтобы эту погань исхлестать, а при возможности даже убить, но девушка совсем не так истолковала его телодвижения и, подскочив к Голове, ударила его своей хорошенькой ножкой снизу вверх прямо пониже паха, и боль расплавленной иглой пронзила его позвоночник и, ворвавшись в черепную коробку, взорвалась там оглушительной гранатой. Голова схватился за виски, не собираясь сдаваться.

– Ничего, ничего я тебе сейчас все объясню, – говоря так, он перекрестил девушку в надежде, что та исчезнет и от нее не останется ничего, кроме запаха серы, а наша прелестница тем временем подскочила к столу, сорвала с него клетчатую скатерть и обмотала ее вокруг себя, но Голова воспользовался тем, что она повернулась к нему спиной, и, припоминая рога, влепил ей несколько раз ремнем.

– Мамочка! Да что же это такое?! – только и вскричала красавица. – Милиция! Убивают!

– Я тебе милиция! Я тебе убивают! – кричал Голова, продолжая ее стегать, но проклятая чертовка вопила не переставая и даже, чтобы его разжалобить, пустила слезу.

– Не обманешь! На этот раз не обманешь, – ухмыльнулся Голова, – плакать она, видишь ли, вздумала… Ну, я тебе!

Он подскочил к шкафу, вытащил из него увесистую старинную Библию и изо всех сил запустил ею в чертовку. К счастью для притворщицы, он почти промахнулся, но угол Святого Писания выставил ей на глазу фиолетовый бланш, и чертовка, сообразив, что так ее мерзкая жизнь может неожиданно закончиться, ринулась в контратаку на своего обидчика, который защищался от нее только одной рукой, потому что второй был вынужден придерживать брюки, и в этот крайне чувствительный для него момент телефон в руках у водителя надрывно зазвонил и голос Галочки встревоженно спросил:

– А что он сейчас делает?

– Лупит ремнем блондинку, которая оказалась в его доме, и утверждает при этом, что это чертовка. И даже Библией в нее запустил, – ответил водитель.

Галочка опустила трубку, решив, что вряд ли стоит выслушивать подробности.

А тут в довершение всех бед дверь распахнулась и Гапка, которая недавно лицезрела своего бывшего дружка, закапывающего одежду на огороде, кобра коброй вползла в отчий дом. Увидев на полу остатки от чайного сервиза, а на белоснежных плечах племянницы красные следы, оставшиеся от безжалостного к женской красоте ремня, Гапка было взвилась в воздух, чтобы ураганом обрушиться на осатаневшего алкоголика, который, видать, заявился сюда, чтобы завершить незаконченный им погром сего многострадального жилища, но бдительный водитель вцепился в нее в тот момент, когда она уже летела по воздуху в сторону Головы, выставив впереди себя все свои десять пальцев с длинными, как у городской дамы, ногтями, и уже предвкушала, как исполосует ублюдка, который так и не смог создать для нее комфорт и уют. И Гапка шмякнулась на пол на колени, как кусок фарша, выпавший из рук поварихи, и истошно от боли и злобы завопила:

– Ты зачем племянницу бьешь? Светулю мою… Тебе, козлу, что ли мало тех радостей, которые доставляет тебе твоя городская вешалка? Я тебя в милицию сдам, Грицьку, чтобы он упек тебя на всю катушку за изнасилование и мордобой!

– Какая Светуля? – упрямо вызверился Голова. – Да это же сатанинское отродье, и только ты по своей тупости не понимаешь, что смертных женщин таких не бывает. Ты только посмотри на нее! Каждая грудь размером в арбуз и причем белоснежная, как лебедь (от волнения Голова впервые в жизни заговорил почти как поэт. Нет, и вправду это была странная ночь!). А разве у обыкновенных девушек бывают такие длинненькие ровненькие ножки и задик такой, словно его сделали из глобуса и только покрасили матово-белой краской, чтобы он не зеленел и голубел…

Внутренний голос, однако, принялся нашептывать Голове, что очень даже бывают и что он и в самом деле накинулся на собственную племянницу, но Голове совершенно не хотелось признать этот крайне оскорбительный для его начальственного достоинства факт. К тому же он заметил на лице водителя, который продолжал бороться с молоденькой Гапкой, выражение, напоминавшее не гримасу бульдога, который наконец ухватил желанную дичь, а лицо школьника, который все-таки добрался до заветной цели, и Голова, к своему собственному удивлению, ощутил нечто вроде уколов ревности.

Гапке, однако, удалось на мгновение вырваться из медвежьих объятий водителя, и она так толкнула зазевавшегося Голову в спину (прелести Светули снова отвлекли его от Гапки), что он рухнул на тахту как подкошенный, но та, не выдержав многолетних издевательств, рухнула на пол, который в свою очередь разошелся под ней, и Голова на этом своего рода ковре самолете провалился в погреб, но и пол погреба оказался ненадежным и обвалился, и Голова почувствовал, что летит в сырое и темное подземелье. От удара сознание покинуло его, и когда он очнулся, то его окружала кромешная тьма, по которой носились летучие мыши. Пахло сыростью и змеями, и Голова приник к своей бывшей тахте как к единственному кусочку знакомого и привычного для него мира и, задрав голову, жалобно возопил о помощи. Вскоре к нему пробрался водитель с фонариком в руках. Оказалось, что Голова лежит на тахте в каком-то склепе возле огромного сундука.

«Клад, – подумал Голова, – тот самый, который Параська ищет». Он подскочил к сундуку, но тот был заперт и массивная его крышка словно приросла к толстым, издевательски толстым бокам, упрямо хранившим свою древнюю тайну. От огорчения Голова даже пнул его ногой и при этом пребольно ушиб большой палец, но эта жертва никак ему не помогла, а тут в подземелье через погреб пробрались нежеланные свидетели его, Головы, удачи – полуголая Светка и Гапка, которая тут же заявила, что сундук принадлежит ей, и только ей по праву первородства, потому как в этом доме она появилась на свет и ей он остался от родителей, которые, слава Богу, в добром здравии и могут подтвердить ее слова.

– Курица ты недоделанная! – вскричал Голова, у которого никогда не хватало терпения выслушивать Гапкины монологи. – Так ведь кто нашел? Кто нашел!!? Если бы не я, ты бы и дальше жевала сухари с чаем да побиралась у Наталки, потому что работать ты любишь так же, как улитка возить на себе трактор…

Впрочем, Голова тут же пожалел о своих словах (почему люди так часто жалеют о том, что уже сказано, и так редко о том, что еще не сказано?), потому что в глазах у Гапки сгустились мрачные тени.

Голова попытался еще раз пояснить свою мысль, на этот раз более вежливо:

– Понимаешь ли, Гапка, – начал витийствовать он, беспокойно поглядывая на заветный сундук, – мы с тобой как бы яблоко и Ньютон – перезрелое яблоко действительно упало ему прямо на голову, но кто вспоминает яблоко, когда речь идет о Ньютоне?

– Так значит я – гнилое яблоко, а ты Ньютон? Так, стало быть?

Полыхая гневом, как раскаленная до красна печь, Гапка придвинулась к Голове, и ему даже показалось, что от одной ее близости приятное тепло разливается по всему его заиндевевшему телу. Но бдительный водитель бесцеремонно обхватил Гапку якобы для того, чтобы избежать возможного рукоприкладства. Кто знает, чем закончилась бы для Головы эта весьма щекотливая для него ситуация, но тут он припомнил, что знает, где находится вожделенный ключик.

– А ключик-то у Хорька! – воскликнул Голова.

И, не сговариваясь, все стали выбираться из унылого подземелья, неизвестно каким образом оказавшегося под селом, и как только поднялись на поверхность, сразу же бросились к хате Хорька, словно их там ожидали золотые медали за победу в марафонской гонке. Невзирая на разницу в летах и в весовых категориях, на крыльце у Хорька они оказались почти одновременно и, прогнав бесполезного дворового пса, который попытался, правда, для порядка пару раз тявкнуть, но вскоре сообразил, что силы неравны, и убрался от греха подальше, принялись барабанить в дверь Хорька, настоятельно требуя, чтобы он прекратил смотреть бесполезные сны и вышел к ним.

Спросонья Хорек решил, что к нему нагрянула милиция или как минимум налоговая инспекция, и от страха покрылся густой испариной, как после чая с малиной, который Параська была большая мастерица готовить.

– Все! Закончились похождения блудного пасечника! – радостно предположила Параська, которая тут же решила, что как только Хорек окажется там, где он и должен находиться, то есть в зоне, она продаст кафе и укатит на какой-нибудь южный остров, чтобы там основательно развеяться, а там будь что будет…

Но, к ее огорчению, оказалось, что это не ее избавители, а ошалевшие то ли от весеннего воздуха, то ли от чего еще односельчане, которые, как только Хорек открыл им дверь, стали трясти его как грушу и требовать, чтобы он отдал им ключ, который Параська нашла на огороде. Но Хорек, хотя и чумной от сна, не опростоволосился и решительно заявил, что ключом он даст им попользоваться только при условии, что они возьмут его в долю, а иначе он пойдет спать – у него поутру уйма дел и он не может тратить драгоценное, быстротекущее время на пустопорожние разговоры. Соискатели клада, а именно: Голова, Гапка, Светуля (она уже была одета, но при этом умудрялась казаться еще более голой, чем тогда, когда Голова увидел ее на своей тахте, и Голове даже подумалось, что обнаженность – это скорее плод воображения, чем реальный факт) и водитель посовещались и решили предложить Хорьку сундук (разумеется, после того, когда они выгребут из него сокровища). Хорек было заартачился, но Голова без экивоков пояснил ему, что сундук они, в конце концов, могут и без Хорька открыть, но тогда, когда Хорек явится в сельсовет за какой-нибудь справкой или ходатайством относительно своего семейного заведения, то ключ костью застрянет у него в горле, а справка, она ведь и есть справка, и некоторые из них иногда на вес золота… Хорька не пришлось убеждать в правоте слов начальственного лица, ибо он и сам понимал, что силы неравны, и покорно поплелся со всей компанией в кафе, чтобы снять со стены за стойкой заветный ключик, который, как они его уверяли, аккурат тот самый, которого им сейчас так недостает, чтобы добраться до своего сокровища. Хорек из любопытства напросился им пособить. И теперь они уже впятером замаршировали по спящей Горенке, чтобы рассмотреть свою добычу. Голова спускался в подземелье не без отвращения – он с детства страдал клаустрофобией, но допустить, чтобы сундук открыли без него, он тоже не мог, хотя он и сомневался в том, что ключ подойдет, потому что внутренний голос нашептал ему, что все это чепуха – ключ не тот, а если он спустится в склеп, то Гапка его там и зароет, чтобы не делиться. Но Голова отмахнулся от внутреннего голоса, как от надоедливой мухи, и бодро вслед за водителем и Параськой полез в подземелье через пролом в полу, который образовался как раз на том месте, где стояла некогда нежно любимая Головой тахта. «Надо же, – думал Голова, – столько лет я спал, можно сказать, на сокровище, а придурошный внутренний голос молчал, как сфинкс. А теперь придется делиться». В ответ он услышал, как кто-то у него в мозгу пробормотал: «У дурака и внутренний голос дурацкий. Или ты думаешь, что ты Эйнштейн?». Голова спорить не стал, и не потому, что простил свой внутренний голос за проявленную им халатность и грубость, а потому, что опасался, что спор с самим собой может довести его до шизофрении и тогда никакая Галочка не поможет.

К радости всех присутствующих ключ и в самом деле подошел, правда, замок заржавел и Гапке пришлось выползти из подземелья («Она даже ползает как змея», – подумал Голова) и принести подсолнечное масло, которое водитель щедро залил в замочную скважину. Ключ после сей манипуляции почти без шума провернулся, и десяток рук, вцепившихся в крышку, без труда приподняли ее, и тут же в подземелье раздались их вздохи, полные обиды на злодейку-судьбу, которая в очередной раз посмеялась над ними, – не то, чтобы сундук был совсем пуст, но его содержимое никоим образом не напоминало заманчивый блеск золотых дукатов, драгоценных камней и усыпанных брильянтами диадем. На дне сундука покоились в вековой пыли только старый, протертый на локтях до дыр фрак, шляпа цилиндр да незатейливая крестьянская дудочка. Голова сразу же заявил, что фрак он забирает себе, потому что в старину такую одежду носило начальство, Гапке досталась дудочка, водитель ухватил себе цилиндр, заявив, что «хозяйка будет довольна, потому что, если за рулем человек в цилиндре, то пассажирка– леди». Светуле же не досталось ничего, кроме пощечины от Гапки, которой надоело ее нытье. Хорек, как и было договорено, стал хозяином сундука, хотя он решительно не знал, как вытащить его из этого загадочного подземелья.

– Если бы не я, – канючила Свету ля, – то никто бы ничего вообще не получил.

– Если бы ты не шастала по дому нагишом, – отвечала ей Гапка, – то дом не был бы разгромлен, как после татаро-монгольского нашествия или как будто в нем погостили соседи.

– Твой-то бывший чумной, – язвила ей Светуля, – во-первых, ворвался в дом без стука, во-вторых, меня увидев, обомлел, словно никогда красивых женщин не видел, и даже сказал, что смертных женщин таких не бывает (Светуля оскорбительно для Гапки хихикнула), а потом накинулся на меня и своим вонючим ремнем меня исхлестал, словно я в чем-то виновата…

– Я поутру стенку дома разберу немного, – сообщил Гапке Хорек, – да заведу внутрь стрелу крана, потому что иначе как я его…

Гапка посчитала ниже своего достоинства опровергать такой бред и только свернула кукиш перед опечаленной Хорьковой физиономией. Хорек, которому пришлось отказаться от мысли воспользоваться услугами крана, решил было примериться, сколько же весит этот пузатый сундук, и, вцепившись в одну из его ножек, попытался его приподнять. Оказалось, что сундук не только не тяжелый, а вообще ничего не весит, и от усилия Хорька взмыл в воздух, разбив на множество мелких осколков Гапкину любимую хрустальную люстру, и, снова набрав вес, рухнул где-то в комнате.

«Сундучок-то еще тот, – подумалось Голове, – без черта тут не обошлось. Пусть Хорек и забирает его, надо, это, держаться от греха подальше».

Он свернул фрак и прижал его к себе – по какой-то причине ему совершенно не хотелось доверять его водителю. «Ну его, еще стибрит, а может, он, это, дорогой, надо будет разузнать, почем нынче фраки, да и Галке будет что показать». А водитель сразу же водрузил себе на голову цилиндр, и они, не прощаясь, по-английски покинули разгромленное помещение.

– Ну и хлев у тебя, – не сдержался Голова, кинув быстрый взгляд на свежую, как капля росы, Гапку, и, не дожидаясь той расплавленной лавы, которая, как он понимал, вот-вот хлынет из ее алых, как восход солнца, уст, шмыгнул в машину и был таков.

Светуля показала ему из-за Гапкиной спины кулак, но как-то незлобиво, словно он не по ней прошелся сосем недавно ремнем. Гапка схватила было дудочку, чтобы в него плюнуть, но не успела, потому что лоснящаяся дверь «мерседеса», напоминая о социальном неравенстве, захлопнулась перед ее физиономией, которая все больше и больше напоминала маску индейца, вступившего на тропу войны.

Но дудочка не плюнула в повесу и ублюдка, а издала жалобный стон, от которого, однако, колени всех присутствующих свела мучительная судорога. Водитель так и не успел завести машину, а Хорек вдруг неизвестно каким образом догадался, что если прыгать возле Гапки «зайчиком», то судорога как бы покидает его не привыкшее к инквизиторским пыткам тело, а тут к нему присоединилась и Светуля. Голова и водитель попробовали было отсидеться в машине, но проклятая дудочка звучала теперь у них прямо в голове и избавиться от нее никакой возможности не было. И они тоже были вынуждены присоединиться к Хорьку, который прыгал возле Гапки, словно впал в детство.

– Прекрати дудеть! – прикрикнул Голова на Гапку посиневшими, непослушными губами, но та только отмахнулась от него, и Голова вдруг подумал, что она сама остановиться не может и что вот так они затанцуют себя до смерти, если не отобрать у Гапки ее дудку, и, выделывая коленца, задыхаясь и потея, он придвинулся к Гапке, но та оттолкнула его (или это нечистая сила водила ее рукой?) и, ловко подпрыгнув, оказалась вдруг на крыше дома, куда Голове было уже не добраться… Отвратительная резкая боль прожигала при этом все суставы распрыгавшегося Головы, словно обезумевший дантист сверлил их по ошибке вместо прогнившего зуба.

– Прекрати! Говорю тебе, прекрати! – заорал на нее Голова, но Гапка, блаженно улыбаясь, расселась на коньке крыши, бесстыдно, как показалось Голове, расставив соблазнительные коленки, и только наяривала на дудочке что-то такое, от чего все присутствующие, задыхаясь, проклиная все на свете и потея, прыгали, как обезумевшие от весенних лучей зайцы. Но тут на их счастье Гапка выронила дудку, и та плавно, словно ее поддерживала невидимая рука, опустилась на землю.

– Держите ее! Держите! – истошно возопил Голова, которому, как он сразу сообразил, судьба подарила возможность не умереть в это свежее весеннее утро от разрыва сердца.

И он бросился к дудке и схватил ее, но с другой стороны к ней уже присосался водитель, который тоже не собирался так, за здорово живешь, загнать самого себя насмерть по прихоти того, кто придумал этот гадский инструмент. И они оба против собственной воли стали дуть сразу в два конца, и мелодия получилась такая, что Гапка, как перезрелая груша, свалилась с крыши прямо на них, а потом, как тюфяк, а не как молодая девушка, рухнула в изнеможении на сырую землю, с которой сразу же подхватилась, как пришедшая в себя из глубокого обморока Жизель, и принялась гасать по двору, изображая то ли перегревшегося на солнце зайца, то ли кого-то еще. Голова хотел было перестать дудеть, но не смог и с ужасом мечтал только о том, чтобы губы его не приросли к этой чертовой дудке. А что именно танцевала Светуля, понять было трудно – она то скакала, как шаловливая зайчиха, то кружилась, как дервиш, до белой пены изо рта, то плыла сладострастной лебедью, от одного вида которой чувствительный Голова испытывал чудовищную ностальгию по студенческому общежитию. Рассматривать Светулю он, впрочем, особенно не мог, потому что боялся, что водитель донесет на него Галке, а водитель упрямо выдувал остатки воздуха из измученных легких в дудку и хмуро посматривал на Голову, матеря его, как догадывался Голова, за то, что тот втравил его в эту катавасию. Оторваться от дудки водитель тоже не мог и в глубине души опасался, что до конца дней своих он вместо привычной ему баранки будет сжимать в руках опротивевшую ему дудку. Но тут Голова снова попытался подсмотреть за Светулей и увидел, что компании их прибыло: двор постепенно заполняли крысы, причем некоторые экземпляры вымахали высотой метров до двух и наперекор утверждениям людей о том, что они единственные прямоходящие на этой планете, передвигались исключительно на задних лапах и с сосредоточенным выражением лица. Они были такие огромные, что напомнили Голове о том, что где-то (где именно, он не помнил) живут кенгуру. Вонь, однако, от них была такая, что дышать никакой возможности не было. Некоторые крысы, заметил Голова, на долю мгновения превращались в соседей, а затем – опять в крыс.

«Так крысы это или соседи? – подумал Голова. – Или соседи наши на самом деле крысы? Гнать я должен от себя эти мысли, потому что умные мысли еще никого не довели до добра. Философствовать в наши времена очень опасно. Для семейного бюджета. Если, конечно, имеется бюджет или семья. Лучше бы мне отсосаться каким-нибудь образом от этой чертовой дудки да забиться куда-то, а то завтра поутру все село будет гудеть о всякой дряни…»

– К озеру, ведите их к озеру! – догадалась вдруг Светуля. – Они не смогут не пойти за вами, и тогда…

В глазах у крыс закипела черная ненависть на догадливую красавицу, и если бы они не были заняты тем, что послушно подпрыгивали на месте, сложив передние лапы на груди, то от нее, вероятно, не осталось бы ничего, кроме воспоминаний о ее нежном облике.

– Мы тайну откроем, великую тайну! – пообещала одна из крыс. – Только позвольте нам уйти…

– Говори тайну! – зло приказала Гапка. Да ей и было от чего злиться – за ночь она так и не сомкнула глаз, дом теперь нуждался в ремонте, а в сундуке вместо сокровищ она нашла эту дурацкую дудку, которая только и способна, что заставлять людей прыгать, как придурошных, и собирать крыс.

– Не скажу, пока он не прекратит играть, – судорожно ответствовала важная, почти двухметровая крыса, которая, по всей видимости, была у них за главаря.

– А я прикажу ему заплыть на середину озера. Вместе с дудкой. Что тогда будешь делать?

Крыса боялась озера как огня и поэтому перестала препираться.

– В лесу у каждого из вас есть свое дерево, – хмуро сообщила крыса, сотрясаясь в омерзительной пляске, – и когда его срубают или оно погибает, то и человек умирает. Но больше я вам ничего не скажу. Только помните – у каждого свое дерево. Одно.

От одной мысли о том, что ее дерево одно-оденешенько стоит в холодном лесу и каждый, кто захочет, может над ним поизмываться, по Гапке заструилась отвратительная гусиная кожа.

– В озеро! – приказала она Голове. – Всех в озеро! А для этого вы должны с этим типом (она кивнула на водителя) заплыть на середину.

Голова, дующий не переставая в дудку, которая играла нечто неудобоваримое независимо от его усилий, подумал о том, что Гапка просто сошла с ума – гонит его в холодное озеро, забыв о том, что командовать им она теперь уже не может. А тут в довершение всех бед в кармане у водителя тревожно зазвенела мобилка. Тот вытащил телефон, и ответом на тревожные Галкины расспросы стали отвратительное блеяние дудки, поганый крысиный хохот и гул неизвестно откуда взявшейся толпы.

– Ты можешь ответить или нет? – вопрошала Гапка, но водитель, как известно, приклеился к другому концу дудки и в ответ дудка замычала что-то печальное.

– Где ты? – встревожено закричала Галка. – Пусть Василий Петрович ответит, если ты не можешь…

Дудка залилась громким плачем. Галка, разгневавшись, отсоединилась.

И тут вдруг наступила тишина – над Горенкой величаво всходило весеннее, уже теплое солнце, даруя всему человечеству надежду на то, что ночные страхи и ужасы развеются как дым и ласковый, добрый день согреет людей и о них позаботится. И проклятая дудка в лучах вечного светила утратила свою дьявольскую силу и беззвучно упала к ногам Головы, норовя закатиться куда-нибудь в тень. Голова брезгливо схватил ее, но она вдруг превратилась в гадюку и зашипела на него, пытаясь куснуть, но и тот не растерялся, перекрестил ее, и она снова превратилась в предательский неодушевленный предмет.

Пока Голова сражался с дудкой, все хвостатые обитатели Горенки разбежались кто куда, словно их ветром сдуло, и на Гапкином дворе остался только одинокий Хорек, который жалобно канючил о том, что должен же он когда-то свой сундук получить, потому как он старался изо всех сил…

Но Гапка не стала выслушивать эту ересь и устало захлопнула дверь перед его преисполненном скорбью лицом. Пробравшись, словно по минному полю, между зияющей в полу дырой и кучей осколков, оставшихся от некогда любимой люстры, Гапка в полном изнеможении рухнула на постель, моля Бога о том, чтобы он ниспослал ей долгий, освежающий душу и тело сон. А возле нее клубочком свернулась Светуля, потому как ее тахта была теперь в подземелье и спать ей было не на чем.

А Голова въезжал домой не под звуки фанфар, как положено победителю, а на обгаженном осле, потому как предстояло давать пояснения Галочке, а та хоть его и любила, но спуску ни в чем не давала, в квартире своей прописывать и не думала и чуть что угрожала отправить его обратно к Гапке, которую он боялся, как динозавра, и предпочел бы на веки вечные улечься отдыхать под зеленой травкой где-нибудь на Берковцах, чем опять наслаждаться с ней семейным счастьем. Шины «мерседеса» чуть слышно шуршали по недавно вымытому асфальту, людей на улицах почти не было, а ночь была безвозвратно погублена и к тому же было понятно, что она будет иметь весьма нелицеприятное продолжение: районное начальство начнет попрекать его крысами, хотя какие же они на самом деле крысы? Да и Галочка вряд ли потерпит, что он вот так прогулял всю ночь напропалую. Гапка так та вообще убила бы почем зря. Эх, надо же, в корчму зашел! Больше в нее, проклятую, ни ногой, разве что уж совсем будет невмоготу. Предаваясь таким тягостным мыслям, Голова подкатил к своему дому, возле которого нервно, зажав в руке телефон, прогуливалась Галочка. Увидев, что и он, и водитель живы, Галочка вместо того, чтобы наброситься на него с кулаками и приняться вырывать на его макитре остатки волос, подбежала и ласково прижалась к нему, словно он сделал ей дорогой подарок. Голова, который за тридцать лет семейного счастья отвык от каких-либо нормальных человеческих эмоций, сначала заподозрил иезуизм, но потом, чувствуя возле себя теплую, чуть всхлипывающую Галочку, догадался, что бить она его не будет и что она, может быть, действительно добрая.