Текст книги "Член общества, или Голодное время"

7

Профессор Скворлыгин:

– Какой же вы все-таки молодец! Порадовали, порадовали нас голубчик. Ваш рецепт очарователен! Надо же, миноги!.. запеченные в слоеном тесте!.. Безукоризненный вкус!

– А литературный пример? – воскликнул Долмат Фомич. – «Граф Монте-Кристо»!.. А?! Вот эрудиция!

– Мастер литературной подачи, – согласился профессор. – Признанный мастер.

– Положа руку на сердце, я очень боялся, что вы придете к нам с рецептом, как бы это выразиться поделикатнее… мясного блюда.

Зоя Константиновна:

– Фу, фу, мясо!.. (Ее передернуло.)

Долмат Фомич:

– Нет, это рыбное! Он принес рыбное!

Кулинар Мукомолов:

– Рыба – не мясо. И даже не птица!

Профессор Скворлыгин:

– К тому же, миноги – не совсем рыба. Громче скажу: совсем не рыба! Всего лишь рыбообразные. Примитивные позвоночные, представители древнейшего класса…

Кулинар Абашидзе:

– У них есть кости?

– Нет. Только хрящ. Я бы мог прочитать целую лекцию о миногах.

– Тем более я потрясен! – не переставал восхищаться Долмат Фомич. – Что же это такое, объясните мне? Врожденный такт? Интуиция? Я ведь ему не подсказывал, он сам!

Кулинар Александр Михайлович Резник:

– Если бы Олег Николаевич представил рецепт строго вегетарианского блюда, я имею в виду, по высшей категории строгости – сыромятное что-нибудь или хотя бы с допуском яиц и молока, я бы, знаете, насторожился. Но тут соблюдена непосредственность перехода, этакий жест преемственности!.. По-моему, очень изящно. Господа! – и еще громче: – Господа! Внимание! Я поздравляю Долмата Фомича от лица всего нашего Общества, вы мне предоставляете такое право, не так ли?

Голоса:

– Конечно, конечно!.. С превеликим удовольствием!..

А. М. Резник:

– Долмат Фомич! Поздравляем вас! Вы настоящий наставник!..

Зоя Константиновна:

– Спасибо, Долмат.

Долмат Фомич:

– Ну что вы, друзья… я тронут… только я ни при чем… Его поздравляйте.

Со мной был особый разговор – меня обнимали.

– Итак, дорогой Олег Николаевич, вы уже сами почувствовали, кто мы и с кем вы на самом деле. На самом деле, вы – с нами!

Сказав это, профессор Скворлыгин обнял меня с удвоенной силой и страстно поцеловал в губы. Профессор Скворлыгин пах морковкой и огурцом.

Ему надлежало сказать главное.

– Сердце вам подсказало единственно правильный путь. Вы приблизились к раскрытию тайны. Так знайте, мы не просто Общество Кулинаров, мы Общество Вегетарианцев!

Наверное, это покажется странным, но я нисколько не удивился. Я уже ничему не удивлялся.

Торжественное молчание длилось недолго.

– Мы готовы ответить на все вопросы вновь посвященного.

Были ли у меня вопросы?

– Вы говорите «вегетарианцы»… Пускай… Но как же тогда… помните?..

Молчание. Все глядят на меня.

– И потом тогда, в Союзе писателей!?.

Отвечал профессор Скворлыгин:

– Это вынужденно. Чтобы не выделяться из общей среды. Из общей среды кулинаров. А шире – из общей среды библиофилов. Наконец – всех смертных, из их общей среды. Я ответил на ваш вопрос?

– Мы едим мясо, не изменяя нашим вегетарианским убеждениям, – добавила Зоя Константиновна. – Едим без всякого удовольствия, с отвращением.

– Что же вас заставляет скрывать свои убеждения? – спросил я.

– Устав и Традиция, – был мне ответ.

– Видите, – Долмат Фомич показал на присутствующих, – круг избранных все уже и уже.

Мукомолов загибал пальцы:

– Пифагор, Сенека, Сократ, Шелли, Томсон, Мильтон, Шопенгауэр, Ричард Вагнер в последние годы жизни… они все были вегетарианцами.

– Мы никого не едим, – сказал А. М. Резник.

Профессор Скворлыгин:

– А где вы были 7 ноября, 25 октября по старому стилю?

Я не совсем понял вопрос. Какого года где был? Этого года? А где? Нигде. Шатался по городу. Потом с Юлией – дома. Ни один мускул на моем лице не выдал волнения.

– Мы вас искали, хотели, чтоб вы пришли, у нас был праздничный ужин.

И что же они отмечали?

– 25 октября 1901 года, это по старому, а по новому стилю 7 ноября, Вегетарианское общество обрело свой устав – первое в Петербурге. Этот день мы традиционно отмечаем скромной, но праздничной трапезой.

– Ах, Олег Николаевич, – сказал Долмат Фомич, – не я ли вам говорил, если б вы чаще посещали наши обеды, мы бы с вами еще дальше продвинулись!

Кто-то из вегетарианцев предложил исполнить гимн.

Зоя Константиновна села за фортепьяно.

Мне дали текст, я единственный кто не знал слов.

Музыка А. К. Чертковой. Слова И. И. Горбунова-Посадова. Для пения с аккомпанементом.

Пели:

 
Счастлив тот, кто любит все живое,
Жизни всей трепещущий поток,
Для кого в природе все родное!
Человек и птица, и цветок.
Счастлив тот, кто для червя и розы
Равную для всех хранит любовь,
Кто ничем не вызвал в мире слезы
И ни чью не пролил в мире кровь.
Счастлив тот, кто с юных дней прекрасных
На защите слабого стоял,
И гонимых, жалких и безгласных,
Всей душой и грудью защищал.
Полон мир страданьями людскими,
Полон мир страданьями зверей.
Счастлив тот, чье сердце перед ними
Билось лишь любовью горячей.
 

У меня нет слуха, нет голоса. Я лишь открывал рот, изображая пение. Остальные пели воодушевленно.

Потом меня чем-то кормили.

Так я стал вегетарианцем.

Глава 9.
Страница номер шесть

1

Мне приснился Долмат.

Мы плыли на корабле, он был капитаном. Юлия на верхней палубе качалась в гамаке. Она была в черных очках. Она сказала мне:

– Иди.

И я вошел в каюту к Долмату. Я решительно хотел объясниться.

– Долмат, надо поставить точку над и, – сказал я. – Я не хочу больше обманывать вас. Я виноват перед вами, но…

– Никаких «но», – прервал меня Долмат, он вращал хрустальный дынеобразный глобус, похожий на мяч для регби, – вы ни в чем не виноваты, мой друг. Напротив, Олег, это я виноват перед вами. Я.

Я смотрел на хрустальный глобус, и глобус хрустальный, не похожий на земной шар, не будучи шаром, сбивал меня с мысли.

– Помните, – продолжил Долмат, снимая резиновую полупрозрачную перчатку, и по мере того, как он медленно оттягивал палец за пальцем, сон по неизъяснимой неземной логике превращался в кошмар, – помните, вы дали мне книгу с печатью массажного кабинета? Так знайте, я возвратил ее вам с фальшивым титульным листом. Я подменил, это копия, вы не заметили, ксерокс. А настоящий титул (чувствую: крик подступает к горлу) … а настоящий титул мною похищен!

Я открыл глаза. Я не кричал лишь потому, что не хватало воздуха. Ужас, охвативший меня, не находил объяснения.

(Однажды я увидел во сне обыкновенного кролика, он выскочил из комнаты отца и помчался на лестницу, кролик и все – и это был сущий кошмар.)

Я встал, включил свет. Я нашел злополучную книгу. «Я никого не ем». Я – никого. Я открыл.

Титульный лист был поддельный.

Была ксерокопия.

2

В эту ночь больше спать не ложился. – Юлия.

А пока она сама еще не проснулась и пока никаких экстравагантных идей ни в ее, спящую, ни в мою, бодрствующую, не пришло головы, я сидел на просторной евростандартной кухне и, томимый бессонницей, листал «Кулинарию».

Слово евростандарт лишь входило в обиход. Навесные потолки, изразцовый камин с мраморной продольной плитой, суперзеркало большим оригинальным осколком… Круглый стол в комнате для гостей был на редкость стеклянным и напоминал оптический прибор изрядных размеров, этакая внутренность телескопа. Больше всего меня забавляли кресла на колесиках; не вставая, можно было перемещаться из комнаты в комнату.

Но сюда, в просторную кухню с эффектом природных материалов, я пришел пешком, чтобы не разбудить Юлию.

Сидел и листал.

Обложка сталинской «Кулинарии» под светло-коричневый дуб удачно отвечала поверхности евростандартной, с деревянной окантовкой столешницы.

Изучал терентьевские пометы.

Вот он картофельным крокетам, запеченным с салатом, поставил на полях три с плюсом (3+).

В заметке «Борщ на овощном отваре» подчеркнул число калорий – 204.

Или вот:

«Несмотря на в., ем сало».

Что такое в? – вес?.. вера?.. Не вегетарианство же, наверное? (Или как раз вегетарианство? – Тогда забавно.)

Внимание! – Пудинг рисовый (паровой). На полях запись:

«Можно соус из черн. смородины. Вкусно и сытно. Подоплек одобрил».

О чем это?.. Меня как водой окатило. – Сладкий фруктовый соус заменить соусом из черной смородины разрешил не кто иной как доктор Подоплек, невропатолог!.. Подоплек был знаком с Терентьевым? Это новость.

«Овощная неделя. Кожа чиста. Подоплек: +».

Т.е., как я понимаю, Подоплек остался доволен?.. Подоплек, как я понимаю, пользовал Терентьева?.. Ну а как же, конечно:

«Подоплек рекомендует».

«Рекомендовано Подоплеком».

А вот прямо-таки дневниковая запись:

«25.07. Взвесился: +1,5 кг. Поздравления наших».

С чем поздравления? С тем, что поправился на полтора килограмма?

Чем дольше я листал «Кулинарию», тем таинственнее представлялась мне фигура Всеволода Ивановича Терентьева.

Особенно меня привлекла страница 6. Можно сказать, начало книги.

На обратной стороне листа (с.5) помещалось воззвание «От издательства» с призывом посылать отзывы в Госторгиздат. Собственно первый раздел «Кулинарии», озаглавленный «Основы рационального питания» начинался лишь на 7-ой странице. Страница же 6-ая – между «От издательства» и «Основами» – оставалась девственно чистой.

Однако не совсем девственно.

Тем она меня и заинтересовала, что кто-то когда-то покусился на ее чистоту. Я не сомневался кто: Всеволод Иванович Терентьев, это его почерк (насколько можно судить по следам карандаша, тщательно обработанным ластиком). Лупы у меня не было, и я в помощь глазам приволок из спальни настольную лампу, кажется, разбудив Юлию.

Осветив книгу до рези в глазах, я всматривался в следы стертого текста. Судя по фактуре повреждений бумаги, страница была исписана вся – сверху донизу. Сначала я подумал, что это рецепт чего-нибудь вегетарианского, – или несколько даже рецептов, потому что текст явно делился на главки, – но разобрав слова «человеколюбие» и «интеллигентность», понял, что ошибаюсь.

Нет, не рецепт. Не рецепты.

Худо-бедно, заголовки частей поддавались прочтению. Первые два:

ЯСНОСТЬ ПЕРСПЕКТИВЫ

АНАТОМИЯ ПРЕДРАССУДКА.

С третьим пришлось повозиться:

НАШЕ КРЕДО.

«Кредо», что характерно, а вовсе не «блюдо», как мне показалось вначале!

Прочитались и два последних:

МЫ ЖДЕМ ПОНИМАНИЯ

и

ВОПРОСЫ ПРАКТИКИ.

Статья, вероятно. Чья-то. Терентьев переписал зачем-то.

Но почему же в «Кулинарию»?

Основательно уничтоженный текст прочтению не подлежал. Правда, ближе к концу рука стиравшего, должно быть, устала, здесь кое-что угадывалось. Букву за буквой я все-таки восстановил четыре строки.

Выписывал:

«…Но мы ценим жертвенность как одержимость… Мы ценим жертвенность как страсть… как высшее проявление преданности идее…»

Далее, как я ни бился над этим загадочным текстом, смог восстановить лишь последние три слова:

«…вдохни полной грудью!»

И все.

Чтобы стереть все это, нужно потратить не две минуты – занятие трудоемкое. Я представил Всеволода Ивановича за работой: как он педантично орудует ластиком, время от времени смахивая мизинцем мелкие катышки на газету (а то и не мизинцем, а специальной кисточкой – почему бы и нет?). Уж если уничтожать, я бы эту страницу вырвал к ядреной фене, все равно не функциональная. Никто бы и не заметил. Ну кого интересует какое-то «От издательства» на обороте листа?.. Он же, Терентьев, поступил не так, и то, как поступил он, свидетельствовало об уважительном отношении к книге.

Вошла Юлия, и я поймал себя на том, что рассуждаю в духе своих коллег-библиофилов из Общества вегетарианцев. В самом деле: справедливо ли такую пространную запись относить к жанру маргиналий? По-моему, нет. Наверное, мысль моя так бы и развивалась в схоластическом направлении, но Юлия появилась на кухне, и была она завернута в простыню, потому что имела обыкновение спать без всего, а не жарко. Я спросил ее:

– Ты знала Терентьева?

– Видела пару раз.

– Подожди. Ты же мне говорила, что вы познакомились, когда он умер… вернее, не познакомились, а…

– Бэ! – передразнила Юлия. – Ты сам-то слышишь себя? Как я могла с ним познакомиться? Я видела его на фотографиях. Зачем тебе Терентьев?

– Интересно, отчего он умер?

– Несчастный случай.

– Вот как? И что же с ним случилось?

– Понятия не имею. Никогда не интересовалась Терентьевым.

Взяла хурму. Хрум-хрум. (На столе на тарелке хурма лежала.)

– А почему ты не спишь? – спросил я Юлию, представляя, как вяжет ей рот.

– А ты?

– Да вот, изучаю.

Посмотрела на терентьевскую шестую страницу, и, не проявив к ней ни малейшего интереса, сказала:

– Знаешь, я подумала, что будет правильно, если я вернусь. – И добавила: – Ненадолго.

– На Мальту?

– Наоборот, с Мальты. К Долмату.

– Чего это вдруг? Он тебя даже не разыскивает. Он, по-моему, просто забыл про тебя.

Я сам поразился простоте мысли, так внезапно меня осенившей. Взял и забыл – отчего б не забыть? Во всяком случае это многое бы объяснило. И примирило бы меня с действительностью. Хоть как-нибудь.

– Как же меня можно забыть? – Юлия была уязвлена. – Тем более что я его, – тут она сочла нужным напомнить, – жена все-таки.

– Хорошо. Ты хочешь во всем сознаться? Хочешь сказать ему всю правду?

– А ты считаешь, не надо?

– Нет, Юлия, надо, давно пора, только давай вместе.

– Ты не понимаешь. Я должна сама. С глазу на глаз. Мы ведь все-таки муж и жена, – опять заметила Юлия.

– Да, я помню. (Еще бы.) Но, по-моему, это мужской разговор. По-моему, я сам должен объясниться первым.

Благородство, когда порывами, его можно ощутить физически даже: этак в груди набегает волной.

– Все! – отрезала Юлия. – Не спорь. Я знаю, как надо. – Однако спросила: – А ты готов?

– Готов, – ответил я, не задумываясь к чему именно.

– В твоей жизни будут большие перемены, учти, – предупредила Юлия.

– И в твоей, дорогая, – сказал я учтиво (т.е. учтя).

– Сейчас речь о тебе.

– Как же я без тебя? Тебе ведь труднее.

– Не думаю, – сказала Юлия. – Мне очень легко. Но надо все делать по-человечески.

– Правильно, – сказал я. – Не волнуйся, все будет хорошо. Ну придумаем что-нибудь с комнатой, снимем где-нибудь…

– Да при чем тут комната? Чем тебе не нравится эта квартира? Нас ведь никто не выгоняет.

– Нет, подожди, так нельзя, я и сам не хочу…

– Почему? – удивилась Юлия.

– Просто невозможно пользоваться определенными благами после всего, что случилось…

– Ну конечно! Из Общества тоже уйдешь?

– Естественно.

– Почему, почему ты все время общественное путаешь с личным?

– Стой, ты меня сбиваешь своей логикой…

– А ты ответь, ответь!

– Но я не имею к Обществу отношения!

– Почему?

– Я не вегетарианец!

– А кто ты?

Кто я? Что за вопрос? Если я не вегетарианец, то, как будет наоборот?.. Хищник?

Она бы поставила меня в тупик своим кто ты, если бы губы у нее не пахли хурмой и во рту б не вязало, и если бы (не буду описывать мизансцену) – ответ явился сам собой, но вслух все-таки я не произнес (из скромности):

– Плотоядный.

Правда, подумал.

И был, подумав, не прав.

Я никого не ем.

Не ел и не буду, не буду.

3

…В эту ночь выпал снег, мокрый, противный, маловразумительный. К утру (а половина шестого это уже утро почти) все растаяло. Удержать Юлию я не мог; ей хотелось побыстрее объясниться с Долматом. Зачем такая спешка, спрашиваю? – А просто так. Просто хотелось. – Сегодня. Сейчас.

Мы вышли на Большой проспект, было довольно темно, светильники на проводах горели один через два (экономия света), и насколько взгляд различал перспективу, машин не было ни одной. Еще минут двадцать мы посвятили собственно их же убийству (минут), медленному, жестокому и ужасно бессмысленному, – потому что ведь жизнь, она коротка, это во-первых, а во-вторых, в ждущем режиме на холодке всего-то и можно разве что приплясывать то на одной ноге, то на другой, то на двух сразу. У Юлии покраснел кончик носа. Я сказал: «Сама виновата». – «Нормалек», – ответила Юлия, стуча зубами; она волновалась, я видел. Я поймал, наконец, какое-то заблудшее такси, не совсем уверенный, что поступаю правильно. Я уже было пристроился рядом с ней на заднем сиденье, вдруг передумает, – но нет, она оставалась верна своему решению: иди я домой и жди я звонка. Вероятно, до десяти они смогут наговориться, – ну не жизнь ведь им свою вспоминать? – она позвонит сразу как только, и я в зависимости от обстоятельств… а что «в зависимости от обстоятельств»? Что-нибудь. Как-нибудь поступлю. Приеду дообъясняться?.. Приеду и дообъяснюсь.

Возвращаясь домой, репетировал речь.

В прихожей пол подметал, что на меня не похоже; стол раздвинул, из круглого сделал овальным; рисовал человечков на полях старой газеты (с 20-го ноября снижены поставки муки хлебозаводам); катался в кресле на колесиках по блестящему полу; приготовил яичницу из одного яйца; ел за кроссвордом; приготовил еще, ел еще и решал еще (как жить? и роман Достоевского из пяти букв?); исследовал заменитель оконного шпингалета, отвечающий евростандарту; на диване лежал, на спине; вспоминал название шрифта; «сын отца профессора бьет отца сына профессора, сам профессор в драке не участвует, кто кого бьет?» – никто никого – нет, кто-то кого-то; кубатуру комнаты и площадь окон прикидывал; искал от данной квартиры ключи (сам положил на подоконник).

Юлия так и не позвонила, ни в десять, ни в двенадцать, ни в два, ни в четыре.

Я ждал, не находил себе места. Проверял, правильно ли положена трубка. Едва не спятил.

Почему ты не звонишь? Ну почему?

Ждать ненавижу.

Или что-то случилось?

И опять. Мне опять стала мерещиться музыка. Прихотливое та-та барабана, – нет, не болеро, конечно, во всяком случае не Равеля – мое: та-та барабана, и тоже спиралеподобное, очень красивое, этакий просто изыск, – но никогда не смогу даже пальцем отбить… Я умыл лицо, и мелодия мгновенно забылась.

От нечего делать я перечитывал терентьевские записи.

«Шестой день бескислотной диеты. Готов».

К чему он готов?

Знал он, что ли?

Если профессор женщина, тогда все получается: ее брат родной бьет мужа родного. Смешная загадка. И вдруг я постиг тайну Терентьева: знал!

Словно голос мне был. Вдруг – догадался. Знал! (Мурашки по коже.)

Догадки такого рода у одних сумасшедших бывают, сам понимаю. Но ведь сходится все… Одно к одному… Так вот вы какие!..

«Просят не курить. Ем фрукты».

Отвел взгляд от книги. Некоторое время смотрел в окно бессмысленно.

Тут и заметил ключи, лежавшие на подоконнике – нашлись.

Схватил, помчался.

4

– Где Юлия?

Луночаров взмахнул расческой.

– Принес что-нибудь вегетарианское? (На ты.) Но где же текст?

– Никакие вы не вегетарианцы!.. – закричал я.

– А кто? – спросил Долмат холодно, отвернувшись от зеркала.

– Я скажу кто!.. я скажу кто!..

И все-таки у меня язык не поворачивался произнести это слово.

– Ну? Ну давай же, давай, говори… Мне надо уходить. Я слушаю.

– Юлия! – закричал я на всю квартиру. – Я здесь, Юлия!

– Нет Юлии, не кричи!

Я не поверил:

– Юлия!

– Поглядите-ка, что он делает, – произнес Долмат удивленно, обращаясь к невидимой аудитории, и закономерно не получив ответа, вновь обратился ко мне: – Не считаешь ли ты, Олег, что моя единственная супруга в опасности?

– Да, считаю!

– Ей кто-то угрожает?

– Да, угрожает!

– И кто же ей угрожает, позвольте спросить?

– Вы!

– Мы? Что же мы можем сделать с нашей женой неудоприемлимое?

Меня бесил его саркастический тон.

Я закричал:

– Схавать!

– Как?

– Схавать! – закричал я еще громче. – Схавать!

– Фи!.. Какой вульгаризм!.. Разве мы похожи на Синюю Бороду?.. Если бы ты, Олег, регулярно посещал наши собрания, тебе бы не пришло в го…

Но я его не дослушал, я распахнул дверь в спальную – там не было никого. Я ворвался в библиотеку – около окна стоял Скворлыгин, перед ним холст на подрамнике. Скворлыгин, увидев меня, смутился.

– Вот… живописую маленько… Хобби, понимаете ли… Так, балуюсь… Долмат Фомич попросил…

Он писал портрет, надо полагать, Зои Константиновны, вернее, пытался срисовать с фотографии, прикрепленной к подрамнику. Мне некогда было разглядывать.

– Где Юлия? – спросил я Скворлыгина.

– Олег-то наш разбуянился, – сказал вошедший вслед за мной Долмат. – Похож я на Синюю Бороду?

– Такой день сегодня… светлый… – пробормотал профессор, вытирая руки об фартук. – Двести лет… – и запнулся.

– Или ты считаешь, – вопрошал Долмат укоризненно, сверля меня стальным взглядом, – мы тебя тоже «схавать» хотим? Скажи откровенно. Не стесняйся.

– Такой день сегодня… а вы ссоритесь…

– В другой бы день и при других обстоятельствах, – важно изрекал Долмат Фомич, – на моем месте потребовали бы сатисфакции. Слушай, Олег! – Он указал пальцем на художественное подобие Зои Константиновны. – Перед лицом этой святой женщины я тебе клянусь, ты заблуждаешься!

– Зачем вы подменили титульный лист в моей книге?

Лицо его еще сохраняло пафосное выражение, но зрачки забегали.

– Ладно. Поговорим еще. Мне пора. Я – в филармонию. Надеюсь, встретимся. Объясни ему, – обратился к Скворлыгину, – расставь акценты.

Он вышел.

– Какие ж тут акценты, – промолвил, вздыхая, Скворлыгин, – вам просто надо выспаться… и все тут. Вот сюда… пожалуйста… на диванчик…

На меня в самом деле напала сонливость какая-то; и ноги отяжелели. Я и не заметил, как очутился в горизонтальном положении.

– Спать, спать… так утомились…

Укладываясь, я сумел достать из кармана листок, сложенный вчетверо.

– Объясните, может вы знаете… – я читал, с трудом разбирая свой почерк: – …«Мы ценим жертвенность как страсть… как высшее проявление преданности идее… как безотчетный порыв»…

– «Как предельное выражение полноты бытия, понятой любящим сердцем, – подхватил по памяти Скворлыгин, дружелюбно похохатывая, – потому что только любовь – а не злоба, не ненависть, – только любовь вдохновляет чуткого антропофага и только на любовь, на голос любви отвечает он возбуждением аппетита»…

Он подкладывал мне подушку под голову.

– Один острячек сочинил… Из наших… Всего лишь памфлет… Не думайте… Спите, спите, бай-бай…