Текст книги "Жанна – Божья Дева"

Данте о помазании на царство: «Monarchia» III.

Для общей картины позднего Средневековья во многом незаменимым остаётся Эмбар делаТур: «Les Origines de la Reforme» (Hachette, 1905 sq.) (только II том, дополненный подробной более поздней библиографией, вышел новым изданием в Туре в 1943 г.).

Отношениям клира и мирян и всему комплексу связанных с этим идей и фактов посвящён (строго с клерикальной точки зрения) труд Ж. де Лагарда: «La naissance de I’esprit laique» (Presses Universitaires, 1935 sq.).

По истории доктрин:

Дюфурк: «Le passe Chretien» (vol. VI: «La Chretiente Occidentale», Bloud et Gay, 1911) провозглашает безусловное превосходство францисканских учений над томизмом, но не видит связи томизма с «теократией» XIII века.

К вышеуказанным трудам об Иоахиме Флорском следует добавить новейшие исследования:

Мортон У. Блумфилд, «Joachim of Flora», New York. 1957.

Б.-Д. Дюпюи, «Joachim de Flore», «Catholique», t. VI, 1966, col. 878–895.

M. Ривс, «The Influence of Prophecy in the later Middle Ages». A study in Joachimism, Oxford 1969.

К. Баро, «Joachim de Flore» в Dictionnaire de Spiritualite, t. VIII, 1974, col. 1179–1201.

А. Моттю, «La manifestation de I’Esprit selon Joachim de Flore», Neuchatel et Paris, 1977.

Упомянем, наконец, и труды самого крупного знатока Иоахима и его эпохи – кардинала Анри де Любака:

1. «Exegese medievale», vol. 3, chapt. VI, Joachim de Flore, Paris 1961, pp. 437–559.

2. «La posterite spirituelle de Joachim de Flore», Paris 1979. (Примечание издателей.)

Эта связь доктрины и практики прекрасно показана у Э. Брейе: «La Philosophic du Moyen-Age» («Evolution de I’Humanite», t. 45,1937).

Соответственно официальному римскому учению в католическом мире с начала нашего столетия приложены огромные усилия, чтобы вновь представить томизм как единственную истинную философию. Среди трудов, входящих в эту категорию, выделяется своей серьёзностью и документированностью Э. Жильсон: «La Philosophic au Moyen-Age» (Payot, 1922). Преклоняясь перед св. Фомой как «едва ли не величайшим комбинатором идей, какого когда-либо видело человечество» и перед созданным им «неприступным монолитом доктрин», Жильсон признаёт, что в результате появления этого «монолита» «человек везде должен был испытывать такое чувство, словно его удаляют от Бога, и нередко должен был опасаться, как бы его от Бога не отлучили». С точки зрения Жильсона так это, по-видимому, и должно было быть.

Хорошее изложение социальных (и не только социальных) учений у Б. Ландри: «L’idee de chretiente chez les scolastiques de XIII siecle» (F. Alcan, 1929): резко критикуя томистов – Эгидия Римского и других, – автор избегает, однако, говорить, что они были именно томистами, и о самом св. Фоме Аквинском не пишет ни одной строки.

Краткий, но очень ясный обзор доктрин – А. Пиренн, Г. Коэн и А. Фосийон: «La civilisation occidental au Moyen-Age» («Historic Generate» sous dide G. Glotz, t. VIII, 1933). Цитированное мною замечание о мистическом реализме – Гюстав Коэн: «La Grande Clarte du Moyen-Age» (New York, «Maison Francaise», 1943).

По общей истории сопротивления рационализму в Италии от предшественников Иоахима Флорского до Данте основоположником остаётся Э. Гебхарт: «L’Italie mystique» (Hachette, 1890). В частности же:

О св. Франциске:

П. Сабатье, «Vie de Saint Franqois d’Assise» (Pion, 1925).

Об Иоахиме Флорском:

Э. Ренан, «Nouvelles Etudes d’Histoire religieuse» (Calmann-Levy, 1885). (Показав, скорее даже в преувеличенном виде, связь Иоахима с Восточной Церковью, Ренан вслед за тем пишет нечто невразумительное о манихейских влияниях, якобы пронизывавших Восточную Церковь; тем самым у иоахимитства в конечном итоге должен оказаться тот же источник, что у альбигойства. Между тем никаких специально манихейских черт в иоахимитстве никому никогда обнаружить не удалось: по-видимому, Ренану казалось просто невозможным, чтобы «косная» Византия могла без всякого манихейства своим мистицизмом и своим церковным укладом оказывать такое притяжение на западных людей.) – П. Фурнье: «Etudes sur Joachim de Flore» (Picard, 1909). – Э. Жордан: «Joachim de Flore» in Dictionnaire de Theol. Cath.». – Э. Бенц: «Ecclesia spiritualis» (1934). – Г. Грундман: «Neue Forschungen iiber Joachim von Fiore» (Simons-Verlag, Marburg, I960). – Некоторые тексты Иоахима во французском переводе издал Э. Эжертер: «Joachim de Flore» (ed. Rieder, 1928). Решающее значение для Иоахима его паломничества на Восток Г. Грундман пытается ослабить указанием, что план его «основных трудов» родился у Иоахима значительно позже, под старость; но тринитарный трактат был им написан уже в молодости, т. е. вскоре после возвращения с Востока, а всё остальное проистекало именно из его воззрений на Троицу.

Об отношениях св. Людовика с Гуго де Динем: Жуэнвиль «Memories».

О Бернарде Восхитительном существует как будто только одно серьёзное исследование (весьма ценное и для общей истории Инквизиции на юге Франции: Б. Оро, «Bernard Delicieux» (Hachette, 1887).

О связи Жерсона с началом Возрождения в Париже: А. Комб, «Jean de Montreuil et Gerson» («Etudes de Philosophic medievale», t. 32).

Относительно Лионского протеста св. Людовика: в прошлом веке французские сторонники папского абсолютизма часто говорили, что святой король не издавал «Прагматической санкции», на которую ссылались галликане; но факт тот, что документ, распространявшийся при Карле VII под названием «Прагматическая санкция св. Людовика», воспроизводил – хотя и под другим заглавием, но совершенно точно и лишь в несколько сокращённом виде – содержание Лионского протеста. Об этом, как и вообще о галликанской доктрине, см. В. Мартен, «Les Origines du Gallicanisme» (Bloud et Gay, 1939). Излагая факты с большой объективностью, Мартен стремится, однако, доказать, что галликанизм как церковная доктрина впервые появился на поместном соборе 1406 г.; но с этим плохо вяжутся тексты, приведённые самим Мартеном, и в особенности с этим не вяжется заявление архиепископа Симона де Бовуара на поместном соборе 1283 г. (t. VIII de l’«Histoire Generate» sous dir. de G. Glotz, указ. соч.).

Мартен даёт отличное изложение истории конфликта Филиппа IV с Бонифацием VIII; об этом см. также Ф. Фанк-Брентано, «Le Moyen-Age».

«Songe du Vergier»: исследование Ж. де Лагарда в «Revue des Sciences Religieuses», 1934.

Целестинцы: Э. Гебхарт, указ, соч.; Л.Берье «Histoire du monastere convent des peres celestins de Paris» (Paris, 1634); Н. Жорга «Philippe de Mezieres» (Bibl. de I’Ecole des Hautes Etudes, fasc. 110,1896).

По истории «Великого Раскола» – Ноэль Валуа «La France et le Grand Schisme d’Occident» (Picard, 1896 sq.) (упомянутый мною стихотворный памфлет – в приложениях I тома); Л. Саламбье «Le Grand Schisme d’Occident» (1921) – трудно истории идей даже более интересный, чем Ноэль Валуа, хотя и пышет ненавистью ко всем неватиканским учениям; Mgr V. Martin, указ. соч.

La querelle du Roman de la Rose: капитальное исследование Ж. Пине «Christine de Pisan» (Librairie Champion, 1927). Послания Жерсона к его сёстрам: Э. Вастеенберге в «Revue de Sc. Relig.», 1933.– С высоты своего сартровского экзистенциализма Симона де Бовуар («Le Deuxieme Sexe», Gallimard, 1949) отделывается от Распри о Романе Розы, а в другом месте и от Жанны одной-двумя фразами. Действительно, в атеистическом сартровском мироощущении раскрепощение личности может означать только её абсолютную автономность, исключающую непосредственное общение с Другим. Между тем такое общение (непосредственное, а не через интеллект) является именно женским даром по преимуществу, как это прекрасно показала цитированная мною Джина Ломброзо («L’Ame de la Femme», trad. Le Henaff, Payot, 1925). Но если Симона де Бовуар этот дар просто вычёркивает (даже и в разборе мифов о женщине она о нём не упоминает), то у Ломброзо только физиологический подход не позволяет понять всё значение этого дара: возможность его переключения на самые высокие и мировые задачи у Ломброзо отсутствует (поэтому она и обет девственности считает во всех случаях «калеченьем» женщины). Симона де Бовуар причину неполноценности женщины видит совершенно справедливо в её тысячелетнем порабощении мужскими похотями, но свою ненависть переносит при этом на саму идею «служанки»; Джина Ломброзо, отказывая женщине в высшем служении, тем самым увековечивает её неполноценность: спор в этой форме безнадёжный, потому что выход (для всего вконец омужчиненного мира) даёт Божия Служанка, Жанна Девушка Божия с её абсолютно женской душой.

II

«И рассказывал мне ангел о жалости, которая была в королевстве французском».

Центральным пунктом всех вопросов в конце XIV века была Великая Схизма.

Для тех идейно руководящих французских кругов, которые стремились к внутреннему возрождению Церкви, естественным и закономерным средством для ликвидации раскола был созыв всеобщего Собора; и тот же всеобщий Собор, ставший необходимым ввиду раскола, должен был, по их убеждению, начать общецерковную реформу На созыве всеобщего Собора настаивал и Филипп де Мезьер в своём «Сне старого странника», когда развивал своему воспитаннику Карлу VI свою программу церковной реформы. Тем более д’Айи, по собственным его словам, выдвигал это решение почти с самого начала раскола, с 1380 г.

Признав в первые месяцы раскола авиньонское папство, Карл V прожил ещё достаточно, чтобы успеть принципиально согласиться с проектом «соборного решения». Можно считать доказанным, что, признавая Авиньон, он не руководствовался голым политическим расчётом, а на основании единогласного отзыва всех кардиналов искренне считал незаконным избрание римского папы, Урбана VI. Категорически высказаться по совести в ту или другую сторону было действительно почти невозможно, и на смертном одре Карл V заявил:

«Если когда-либо окажется, что я ошибся, – хотя думаю, что я не ошибся, – то знайте, что я намерен по этому пункту подчиниться всеобщему Собору или всякому иному Собору, правомочному высказаться по данному вопросу».

После безвременной кончины Карла V традиция «мудрого короля» резко оборвалась. Карл VI был ещё ребёнком, власть перешла в руки его дядей, которые немедленно почти без остатка разогнали разночинцев, составлявших окружение покойного короля, а сами занялись удовлетворением своих весьма неумеренных финансовых запросов.

Но в 1388 г., после провала военной авантюры младшего из королевских дядей, Филиппа Бургундского, предпринятой в Германии в чисто эгоистических целях, Карл VI, достигший семнадцатилетнего возраста, поблагодарил дядей и заявил, что впредь будет править сам. Это был настоящий государственный переворот, совершённый прежним окружением Карла V благодаря поддержке младшего брата нового короля, герцога Людовика Орлеанского.

Полный добрых намерений, искренне любивший свой народ, Карл VI вырос в преклонении перед памятью своего отца. Но в 17 лет он оставался порывистым и непоследовательным ребёнком; вероятно, уже начинала сказываться будущая психическая болезнь. Среда, сформированная Карлом V, могла опираться не на него, а только на его младшего брата, которого он нежно любил. Людовик Орлеанский, связанный личной дружбой со всем прежним окружением своего отца, стал непререкаемо первым лицом в Королевском совете.

Блестяще образованный, увлекавшийся науками и искусством, наделённый в то же время большим честолюбием, Людовик Орлеанский был человеком исключительно обаятельным. Его самые заклятые враги признавали, что под его обаяние почти невозможно было не подпасть (и объясняли это колдовством). При несомненном политическом размахе в этом человеке, который казался баловнем судьбы, было и столь же несомненное легкомыслие. Он страстно любил роскошь, тратил деньги не считая и вытягивал их из казны, заводил направо и налево любовные интриги, к огорчению своей очаровательной жены Валентины Висконти, которая была в него без ума влюблена. «Он держал при себе молодых людей, – рассказывает со слов своего отца Жан Жувенель дез-Юрсен, – подбивавших его на такие вещи, которых он иначе бы делать не стал». Жувенель-отец, начавший как раз в это время играть в правящей среде очень заметную роль, в полушутливой форме ему за это выговаривал, а герцог смущённо с ним соглашался и продолжал, конечно, по-своему. Нужно, однако, сказать, что забавы и любовные интриги не переходили некоторых пределов: даже враждебные ему современники, вроде анонимного монаха из Сен-Дени, признают, что достоинства он никогда не терял, и оргий и разврата в настоящем смысле слова за ним не знали. Ему случалось также заботиться об обездоленных людях явно даже вопреки собственному интересу: его лучший (в сущности, единственно серьёзный) историк Жарри доказал это документально. От отца он унаследовал глубокую религиозность, которая доходила у него до мистического экстаза; он неделями запирался в монашеской келье, всё в том же парижском целестинском монастыре, и эта келья так и числилась за ним постоянно.

В Королевском совете Людовика Орлеанского тесным кольцом окружили те из советников его отца, кто ещё был в живых, и их прямые выученики. Филипп де Мезьер опять начал давать советы из своей целестинской кельи (Людовик Орлеанский впоследствии назначил его даже своим душеприказчиком). Среди других людей этой группы – так называемых мармузетов – никто не был особенно похож на святого, некоторые нажили даже большие состояния за долгие годы государственной карьеры, но в общем это были люди честные, искренне трудившиеся на общественное благо. Они рьяно принялись наводить порядок в общественных делах, особенно финансовых, где после королевских дядей вообще ничего больше нельзя было разобрать. Они повезли молодого короля на юг Франции показать ему состояние страны, причём из всех принцев королевского дома сопровождал его в этой поездке только Людовик Орлеанский: дядей специально попросили не тревожиться. В Лангедоке, которым при регентстве управлял второй из дядей, герцог Беррийский, вскрылась такая картина, что Карл VI немедля свирепо расправился с дядиными администраторами.

Среда, подчёркнуто стремившаяся продолжать во всём линию Карла V, естественно приняла и в церковном вопросе его установку: признавать авиньонского папу, а в общем считать, что непогрешима вселенская Церковь в своей совокупности и она только и может решить вопрос соборно. В 1403 г. Людовик Орлеанский писал в своём завещании:

«Следуя заявлению моего возлюбленного отца, Короля Карла Пятого, и галликанской Церкви, я признавал папой Климентия, а после него Бенедикта, как и король, брат мой, и названная галликанская Церковь. Однако я, памятуя мудрость моего отца, ныне же и впредь заявляю, что подчинюсь всякому решению, которое будет по этому поводу принято вселенской Церковью».

Итак, впредь до соборного решения Людовик Орлеанский признавал Авиньон. И признавал его упорно, среди всевозможных кризисов. В разделившейся Европе такое признание могло завести далеко: как римский папа переговаривался с Англией и с Империей о крестовом походе против «схизматической» Франции, так авиньонский папа больше всего старался подвигнуть Францию на «прямое действие», т. е. вооружённой силой выгнать «узурпатора» из Рима и водворить туда его самого как законного. Если бы Карл V оставался в живых, вряд ли он мог бы поддаться на столь авантюрную мысль. Но были люди, с нею носившиеся при Карле VI; даже Филипп де Мезьер ратовал одно время за «прямое действие». Политически союз с авиньонским папством против римского давал Людовику Орлеанскому возможность вмешиваться в итальянские дела, с которыми он оказался связан через свою жену и через её отца, герцога Миланского Галеаццо Висконти; временами он мог даже мечтать о создании собственного королевства в Италии. Но за 9 месяцев до своей смерти, в марте 1407 г., когда стало действительно ясно, что авиньонский папа не держит никаких своих церковных обещаний и только разжигает смуту, Людовик Орлеанский всё же написал ему решительное письмо, которое уже ни с какой стороны не могло соответствовать его политической выгоде; при таком положении вещей, писал он Бенедикту XIII, «мои плечи уже не выдержат столь тяжкого бремени: необходимо, чтобы теперь весь мир увидал, что я не ошибся на Ваш счёт»…; «если Вы не поторопитесь проявить на деле Ваши благие намерения, боюсь, что слава этого великого дела (церковного примирения – С. О.) достанется другому».

Д’Айи и Жерсон, конечно, понимали отлично с самого начала, что «прямое действие» есть вредная и опасная затея. Из-за этого у них могли даже случаться осложнения с правительством, когда оно, через Людовика Орлеанского, оказывалось слишком связанным с авиньонской политикой: так случилось с Жерсоном, когда он в 1392 г. с особой резкостью выступил против «прямого действия». Но «прямое действие» всё равно оказывалось неосуществимым, а в остальном принципиального конфликта тут не было: вслед за Карлом V Людовик Орлеанский заранее признавал принципиально соборное решение, а Жерсон и д’Айи со своей стороны, считали вполне здравым покуда признавать Авиньон, потому что интересовало их не немедленное восстановление формального единства ради формального единства, а подготовка будущей реформы Церкви, которой созыв всеобщего Собора должен был положить начало. Авиньонский папа, как бы то ни было, превратился на деле в «своего рода примата Галлии, восседающего на левом берегу Роны», и они считали, как и Филипп де Мезьер, что было тяжкой ошибкой рвать с ним при таких условиях, которые повлекли бы не реформу Церкви, а простую капитуляцию перед Римом и восстановление тотальной теократии.

Но в 1393–1394 гг. возникает новый фактор: университетское большинство начинает категорически требовать отречения обоих «сомнительных» пап и избрания нового, «несомненного», а в случае надобности – применения самых решительных мер к обоим претендентам, и в первую очередь – к авиньонскому, чтобы вынудить его отречься.

В первый момент Жерсон и д’Айи пытаются сочетать проект созыва Собора с новым требованием отречения. Но очень скоро становится ясно, что речь идёт о совершенно разных вещах.

Университет требует немедленного и полного выхода Франции из под авиньонской юрисдикции, думая этим принудить к отказу хотя бы одного из претендентов на папство. Объявление нейтралитета, которого он домогается, должно свестись к немедленной организации французской Церкви на началах полной независимости – но только в качестве средства давления, в качестве временной меры, «допустимой лишь во время раскола, впредь до появления несомненного папы», как скажет в дальнейшем ректор университета Гийом Руссель.

Тем временем д’Айи и Жерсон, отказываясь немедленно порвать с Авиньоном и даже отчётливо сближаясь с ним, выдвигают то, что они называют «частичной автономией»: восстановление исконных и органических вольностей галликанской Церкви, и не в качестве временного средства давления, а восстановление окончательное, на все времена. К этой мысли оба они возвращаются всё время, но наиболее ясно и подробно её изложил д’Айи в своём трактате «О всеобщем Соборе по вопросу раскола» (в 1402 г.). Одновременно они деятельно организуют снизу церковную жизнь путём периодических местных соборов, даже не в общефранцузском, а в епархиальном масштабе, по программе, разработанной Жерсоном. Наконец, наверху, сохраняя контакт с Авиньоном, они стараются добиться от Бенедикта XIII не столько отречения, сколько содействия созыву всеобщего Собора; и именно Людовик Орлеанский, под явным влиянием д’Айи, вырвал у Бенедикта соответствующее обещание. В этой деятельности всё связано и всё противоречит тому механическому, формальному пониманию единства, которое с яростью отстаивает Университет. Когда новые университетские лидеры – Пьер Плауль, Жан Пети и совсем ещё молодой, но уже очень бойкий магистр Пьер Кошон – кричат, что надо бросить в воду обоих пап, а вместе с ними и тех, кто не с Университетом, Жерсон пишет, что во всех этих делах надобно сначала обратиться сердцем к Богу, а остальное приложится. В Университете его и д’Айи начинают честить ренегатами и раскольниками.

На практике планы университетского большинства наталкиваются на верность Авиньону Людовика Орлеанского. Атмосфера быстро накаляется. Скоро Университет начинает требовать объявления вне закона всякого, кто не поддерживает его церковную тактику. И уже в самых первых годах XV века Жерсон высказывает опасение, как бы такое разжигание внутренних распрей не побудило внешнего врага напасть на Францию.

А тем временем французский государственный корабль оказался без руля и без ветрил. В душный августовский день 1392 г. произошла знаменитая катастрофа: Карл VI сошёл с ума.

Удерживать после этого в своих руках полноту власти Людовик Орлеанский оказался не в состоянии: дяди вернулись. Немедленно они опять разогнали старых советников Карла V и их последователей – правда, не всех: кое-кого Людовику Орлеанскому удалось отстоять. В Королевском совете началась глухая и безысходная борьба. Король временами приходил в себя, тогда регулярно торжествовала орлеанистская линия, потом он опять впадал в безумие, и опять начиналась чехарда. С годами светлые периоды становились у него всё реже и короче; после нового потрясения, пережитого им при известии о разгроме крестоносцев под Никополем, сознание, по-видимому, оставалось у него затуманенным и в промежутках между острыми припадками. Эти промежутки давали уже только возможность легализовать то или другое тем лицам, которые в данный момент при нём находились. «Дайте мне подумать, и делайте как хотите», – это была «королевская санкция», в один из таких «светлых» моментов полученная герцогом Беррийским как раз по важнейшему вопросу о выходе Франции из-под авиньонской юрисдикции.

Рывки государственной машины то в одну сторону, то в другую, вызванные постоянным соперничеством между Людовиком Орлеанским и самым умным и предприимчивым из королевских дядей – Филиппом Бургундским, – неизбежно сказывались в первую очередь на наиболее запутанном и обострённом вопросе – церковном. Университет, вступивший в бой с орлеанистской политикой по этому вопросу неизбежно нашёл покровителя в герцоге Бургундском: во-первых, потому, что Филипп поддержал бы всякого, кто так или иначе оказался бы в конфликте с Людовиком Орлеанским, а во-вторых, потому, что во фландрских владениях Бургундского дома население было почти сплошь урбанистским и подчинение Авиньону в этом отношении представляло для Филиппа серьёзные неудобства. Связавшись с Бургундским домом по церковному вопросу, Университет начинает вмешиваться в борьбу за власть, ведущуюся вокруг больного короля.

Но такое вмешательство было логично и по существу. Университетское большинство начала XV века лишь продолжало то, что началось в XII 1-м: оно имело в руках диалектический метод, позволявший давать общеобязательные решения не только церковным, но и всем вопросам вообще. «В Париже Университет был в это время очень большой силой; университетские люди если брались за какое-нибудь дело, то считали, что непременно должны добиться своего, и хотели вмешиваться в дела папы, в королевское правление и вообще во всё», – пишет один из самых осведомлённых и проницательных хроникёров этой эпохи, «Беррийский Герольд». Университет продолжал сознавать себя носителем «интеллектуальной теократии», мозгом логически построенной централизованной церковной организации, долженствующей господствовать над миром, и один из виднейших университетских лидеров Жан Шюффар внушал жене Карла VI королеве Изабо, канцлером которой он был:

«Каждый король должен знать, кто лучшие клирики в его королевстве и в университетах, и должен их выдвигать… Каждый король должен иметь при себе лучших клириков, самых мудрых и сведущих, на которых он мог бы полагаться».

Не могу удержаться, чтобы не выписать у Ковиля несколько строк, очень ярко показывающих, как все вопросы решаются для этих «мудрых и сведущих» университетских клириков:

«Жизнь всех этих бакалавров, магистров, докторов и регентов проходит в аргументации, или, по освящённому выражению, в диспутах. Для получения степени бакалавра искусств начинали диспутировать перед Рождеством и продолжали в течение всего поста, иногда с такой страстностью, что дело едва не доходило до драки; на факультете искусств диспутировали каждый месяц, диспутировали в пансионах, диспутировали в коллежах, особенно в Наваррском и в Сорбонне, где эти упражнения продолжались даже во время каникул. Все имели одинаковые права, и каждый стремился вставить своё слово. И не было вопроса, который не стал бы предметом тяжёлых и длинных предложений, бесконечных учёных речей».

А затем по любому вопросу решение, диалектически найденное и «concorditer»[9]9
  Согласно (лат.).


[Закрыть] принятое Университетом, считалось уже обязательной нормой для всего мира: навязывая это решение в жизни, Университет «считал, что должен добиться своего». Если же «мудрые и сведущие клирики» наталкиваются на сопротивление, они прежде всего пускают в ход то оружие, которое им более всего доступно: создают и организуют общественное мнение. Нужно, кажется, дойти до XX века, чтобы найти примеры такой же срежиссированной тотальной пропаганды, как та, которая обрушивается на Францию, чтобы поставить в невозможное положение Людовика Орлеанского, его сторонников и друзей. Вот несколько примеров таких утверждений, которые ни один историк не может и никогда не мог принять всерьёз: герцог Орлеанский поддерживает Авиньон оттого, что с помощью авиньонского папы хочет низложить короля и сесть на его место; он замышляет покушение на жизнь дофина; чтобы погубить сына Филиппа Бургундского, Иоанна Неустрашимого, он во время крестового похода на Дунай извещал турок о движениях крестоносного войска и этим вызвал разгром под Никополем; он ночью взломал какую-то башню и унёс государственную казну. Тот, кто против университета, – исчадие ада, и не в переносном, а в самом буквальном и точном смысле слова. В 90-х годах XIV века именно Парижский университет своими учёными рассуждениями и их применением к текущей действительности больше, чем кто-либо, положил начало тому психозу колдовства, который после этого свирепствовал в Европе в течение полутораста лет. Герцогиня Орлеанская Валентина Висконти– единственный человек, действующий успокоительно на душевнобольного короля: про неё распускают слух, что это она заколдовала короля и вызвала его болезнь, а кроме того, пыталась отравить дофина. Слух этот вызывает такое волнение, что Валентине приходится покинуть двор. Про идеалиста чистейшей воды, набожнейшего Филиппа де Мезьера распускается слух, что он «с неким другим отступником» ночью выкапывал на кладбище труп и совершал волхования, чтобы накликать смерть на герцога Бургундского.

Через тридцать лет, когда политическая карьера Университета после моря пролитой крови будет наконец сломана чистейшей и правдивейшей девочкой, Университет, разумеется, пустит в ход всю свою диалектику, чтобы доказать, что она послана чёртом.

По сравнению с приведёнными образчиками университетской пропаганды сравнительно безобидными кажутся обвинения в подкупе авиньонским папой, которые Университет бросает почти официально Людовику Орлеанскому, как, впрочем, и Жерсону и д’Айи.

Бесконечные зигзаги французской церковной политики в последних годах XIV и в первых годах XV века отражают напряжённость борьбы. Жан Жувенель дез-Юрсен был совершенно прав, говоря, что именно церковный вопрос стоял в центре «уже возникшей в то время ненависти, зависти и всех разделений». Наконец в ноябре 1406 г. на поместном Соборе французской Церкви, подготовленном ураганным огнём его пропаганды, Университет выступил уже вполне уверенным в победе. После университетских забастовок, почти уже переходивших в уличные беспорядки, его ораторы с резкостью ещё невиданной требовали окончательного разрыва с Авиньоном. Пьеру д’Айи на Соборе едва дали говорить. Но тут внезапно произошёл поворот, по-новому определивший церковные позиции. Большинство французского духовенства не стало защищать Авиньон, уже полностью себя дискредитировавший; но, вопреки ожиданиям, оно и не пошло за Университетом. Решения, принятые Собором, полностью соответствовали той программе, которую в своё время наметил д’Айи. Основную формулу дал главный оратор провинциального клира, аббат знаменитого монастыря Мон-Сен-Мишель Пьер Ле Руа:

«Для преодоления расколов, для сохранения и реформы вечной Церкви необходимо вернуть Церковь, и в частности Церковь французскую, к древней вольности и к древнему строю», по принципу: «Папа не может отменять решения Соборов».

Это и была «частичная автономия» галликанской Церкви в пределах, обозначенных древним каноническим строем. Подавляющим большинством Собор, отклонив полный разрыв с Авиньоном, которого требовал Университет, проголосовал за восстановление «исконных вольностей галликанской Церкви… понимая это в смысле восстановления на все времена, также и по окончании раскола… если только иные решения не будут приняты всеобщим Собором». Одновременно Собор просил королевскую власть принять все необходимые меры для осуществления этих решений.

Выпущенный после этого королевский ордонанс был принят с согласия Людовика Орлеанского. Это был, конечно, удар по Авиньону, хотя и не в той форме, как хотел Университет, – но мы уже знаем, что к этому времени герцог не считал нужным поддерживать Авиньон во что бы то ни стало, будучи оскорблён, в частности, тем, что Бенедикт XIII не держал обещаний, лично ему данных и им гарантированных. Со своей стороны, Университет не скрывал своей досады и прямо писал, что Собор «происками лукавых людей» не оправдал возлагавшихся на него надежд.

Начиная с этого момента «галликанские вольности», на столетия определившие совершенно особое положение Франции в католическом мире, становятся исходной точкой и в значительной степени образцом той общецерковной реформы, которая скоро наметится на Констанцском соборе, главным образом под влиянием Жерсона и д’Айи. Внутри Франции за галликанские вольности будет всеми силами держаться орлеанистская партия и вслед за нею французская монархия. Напротив, как только восстановится формальное единство католической Церкви, которое одно ему и нужно, Университет и связанные с ним политические силы начнут бороться всеми средствами с этими «новшествами», «внушёнными Бог весть каким злым духом» и «сеющими соблазн в Церкви Божией».

Но тем временем вопросы церковные уже были перехлёстнуты катастрофическим развитием внутриполитических событий во Франции.