Текст книги "Жанна – Божья Дева"

Ill

«Во всём я уповаю на Бога, моего Создателя, – Его я люблю всем сердцем».

«В моём краю меня звали Жаннеттой… Я родилась в деревне Домреми, которая составляет одно с деревней Гре. В Гре главная церковь… Мой отец – Жакоб д’Арк, моя мать – Изабеллетта, по прозванию Роме… Крестил меня, насколько я знаю, мессир Жан Мине, который был в то время священником в Домреми… Моё прозвище – д’Арк или Роме; в моём краю девушки носят прозвище матери… Кажется, мне теперь девятнадцать лет» (в феврале 1431 г.).

Стало быть, она родилась в начале 1412 или в 1411 г.

В своём письме герцогу Миланскому Филиппу-Марии Висконти от 21 июля 1429 г. Персеваль де’Буленвилье, «советник и камергер» Карла VII, пишет, что она родилась в этой деревне, на самой восточной границе королевства, «под Богоявление», т. е. 6 января; и добавляет, что по всей деревне петухи пели в эту ночь от зари до зари. Так ли это, в самом деле почувствовали что-то в эту зимнюю ночь священные птицы Афины Паллады, – Бог весть, и не это важно. Что же касается даты б января, то, я думаю, нет оснований сомневаться в её точности, поскольку её указывает один из приближённых Карла VII: дело происходит в XV веке – в классическую эпоху астрологии; в Пуатье её случай по поручению короля изучали диссиденты Сорбонны, последователи Пьера д’Айи, который был, кроме всего прочего, знаменитейшим астрологом своего времени; трудно подумать, что эти люди не заинтересовались её гороскопом и не приняли всех мер к установлению точной даты её рождения.

Тихая извилистая речка с островками, с водяными лилиями у тенистых берегов, – Мёз; широкая полоса заливных лугов, весной превращающаяся в сплошной белый, голубой и жёлтый ковёр (отсюда произошло, может быть, и название районного центра «Вокулёр» – от латинского valis coloris, «долина красок»); с обеих сторон окаймляющие долину плавно очерченные гряды холмов, покрытые дубовым и буковым, а местами и хвойным лесом, с виноградниками на склонах, и у их подножья несколько крошечных деревень, среди которых, на левом берегу, – Домреми. Под нежным пастельным небом простой и мягкий пейзаж очаровательно лёгок и чист: по счастью, он и сегодня почти не испорчен, только леса, всё ещё прекрасные и таинственные, стали теперь немного меньше, да места прежних виноградников заняли фруктовые сады. Об этой чистоте и об этом очаровании писалось не раз, и, подъезжая впервые к Домреми, я смутно боялся их не найти; но в действительности это даже более верно, чем можно вообразить: вполне почувствовать Жанну легче всего в Домреми. Здесь сама плоть мира кажется всюду эфирно-тонкой, точно готовящейся к своему преображению: и под ивами, отражающимися в прозрачной воде у моста между Максе и Гре, и у холодной струи («Крыжовникова ключа»), бьющей из-под камней среди яблонь чуть ниже дороги на Нефшато, и на лесной поляне на горе, где стоит Бермонская часовня. Река, луга и лесные холмы с их полной гаммой всех оттенков зелёного цвета, от неправдоподобно ярких до тёмных почти до черноты, составляют одно целое, совершенно законченное в своей гармоничности. Эту законченную гармонию даже Фридрих Зибург в своей когда-то нашумевшей книге «Gott in Frankreich» находил единственной и несравненной; но у Зибурга был тезис – представить Жанну хотя и прекрасной, но узко ограниченной национально, – и ради этого он не заметил, а может быть, и сознательно замолчал то, что составляет как раз исключительность пейзажа Домреми: это совершенно гармоническое целое закончено, но не замкнуто в себе; оно так устроено Господом Богом, что, в какую бы сторону ни пойти, перед глазами то и дело открывается даль, или вверх по речной долине на Нефшато, или вниз на Вокулёр, или в обе стороны одновременно. Сами цепи холмов, вырисовывающиеся одна за другой, уводят взор всё дальше и дальше, сливаясь в конце концов с небосводом. При солнце этот пейзаж, законченно-гармоничный и мягкий, как Жанна, и, как она, открытый на бесконечность, сияет, как девичье «смеющееся лицо», запоминавшееся всем современникам; но Домреми не менее прекрасно и в пасмурный октябрьский день, когда ставшие призрачными холмы не отличить от садящихся на них беловато-серых туч; всё та же гармония проникнута тогда бесконечной всемирной грустью, как «постоянно наполнявшиеся слезами» её глаза. Эта грусть бесконечна, но тиха и спокойна – тоже уже на грани преображения.

Отойдём на несколько вёрст, перейдём через мост за Куссе или завернём мимо леса по дороге на Бриксе: мы всё ещё в долине Мёза, отдельные элементы пейзажа те же, что в Домреми, но той гармонии в сочетании с теми далями больше нет. Они только там, с их прозрачной чистотой и с их тайной, только в этом единственном амфитеатре холмов, созданном для того, чтобы среди десятков поколений обыкновенных людей, один раз за тысячелетия, в нём выросла девочка, обещавшая Богу просто «сохранить в девственной чистоте тело и душу» и сдержавшая свой обет «как умела и как могла».

Идеал мира и правды, лежавший в основе французской монархии, никогда не ощущался сильнее, чем в этом пограничном краю. Впервые влияние французской монархии начало проникать сюда при св. Людовике, при обстоятельствах в высшей степени характерных. В 1268 г. лотарингские феодалы, вассалы Священной Империи, обратились к французскому королю-«миротворцу» за арбитражем для прекращения войны, которую они вели между собою. Как рассказывает Жуэнвиль, в Королевском совете высказывалось мнение, что лучше оставить «этих иностранцев» воевать и взаимно ослаблять друг друга. Но св. Людовик рассудил иначе: «Если соседние князья увидят, что я оставляю их воевать, они могут сговориться между собою и сказать: король оставляет нас воевать по лукавству. И тогда они могут из ненависти ко мне напасть на меня, и я могу проиграть, прогневив Бога, говорящего: блаженны миротворцы». Арбитражное решение было действительно вынесено и принято сторонами.

Через тридцать-сорок лет, когда Империя совсем перестала заниматься этим районом, его отдельные участки стали совершенно естественно переходить под покровительство французского короля. В самые первые годы XIV века это сделал город Туль, затем его примеру последовал Верден со всем своим округом, и герцог Барский также признал себя вассалом короля Франции. Немного позднее, в 1335 г., Филипп VI приобрёлу Жуэнвилей замок Вокулёр с его ближайшими окрестностями (в обмен на земли, расположенные в глубине Шампани) и присоединил его к непосредственным владениям короны. В руках королей Франции Вокулёрское «кастелянство», административно включённое в состав Шомонского бальяжа Шампани, образовало на левом берегу Мёза своего рода клин между феодальным герцогством Барским на юго-западе и герцогством Лотарингским, ещё входившим в состав Священной Империи, на востоке.

Гре и северная часть Домреми лишь позднее были присоединены к этому королевскому владению: из одного документа, найденного графом де Панжем, явствует, что ещё в 1388 г. они принадлежали к светским владениям Тульского епископства. Наиболее вероятно, что они перешли под непосредственную власть короля около 1400 г., в то самое время, когда чрезвычайно энергичную деятельность во всём этом районе развил, как мы сейчас увидим, Людовик Орлеанский. Крошечный ручеёк, впадающий в Мёз и протекающий в самом Домреми, служил границей земель короны – южная часть деревни находилась уже на территории гер – цогства Барского. Утверждают, что ручеёк этот не раз менял своё русло, но в XV веке, как и сейчас, дом семьи д’Арк как раз ещё находился на север – ном берегу. Жаннетта родилась непосредственной подданной своего короля и, следовательно, свободной крестьянкой: уже в начале XIV века крепостное право было отменено на всех землях короны «ввиду того, что всякое человеческое существо создано по образу Господа Бога и свободно по естественному праву, меж тем как эта свобода стирается человеконенавистническим рабством до такой степени, что живых мужчин и женщин рассматривают как мёртвую вещь».

Между родным домом Жаннетты и церковью был только фруктовый сад её отца да несколько могил на крошечном кладбище, и в комнате, где, по преданию, спала Жаннетта, единственное малюсенькое оконце в толстой стене выходило на деревья и на церковь.

Жакоб[13]13
  На границах Лотарингии писали и произносили именно так.


[Закрыть] д’Арк, или, как его называли уменьшительно, Жако, был в Домреми пришлым человеком. По некоторым предположениям, он происходил из Лотарингии, из Арка на Мерте, близ Нанси. Эти «заграничные» лотарингские земли в течение всего XIV века сохраняли свою духовную и религиозную связь со «святым королевством французским»: их церковная жизнь находилась под протекторатом французской короны, их рыцарство добровольно принимало участие в обороне Франции от англичан, их население обращалось за покровительством и арбитражем к миропомазанному королю Франции как к «сержанту», «уряднику Божию». В самом конце XIV и в самом начале XV веков эта связь опять стала более тесной благодаря Людовику Орлеанскому, стремившемуся создать на берегах Мёза и дальше, уже за пределами королевства, своего рода клин через чрезмерно разросшиеся владения Бургундского дома. Овладев даже Люксембургом, он заставил смириться местных феодалов, «к очевидной пользе короля и королевства», защитил Туль от осаждавшего его герцога Лотарингского, взял под своё покровительство Верден, творил суд в Тионвилле. Можно думать, что в это время, около 1400 г., Жако д’Арк и перебрался на новоприобретённую королевскую землю в маленькую деревушку на Мёзе.

По другой версии, записанной в XVII веке по довольно смутным воспоминаниям, его род происходил из Арка в Барруа и сам он родился в герцогстве Барском, в Сеффоне. Всё это предположительно, несомненно лишь то, что, поселившись в Домреми, Жако д’Арк женился на крестьянке из соседней деревни Вутон, находившейся уже на территории герцогства Барского. От его брака с Изабеллеттой де Вутон родились три сына – Жакмен, Жан и Пьер – и две дочери: Катрин и Жаннетта (предпоследняя в семье, моложе её был только Пьер).

Как и вся Франция, северо-восточная окраина немедленно впала в анархию после убийства Людовика Орлеанского. Но в семье д’Арк, как и вообще в Домреми, среди забот и страхов гражданской войны и нашествия продолжали помнить с благодарностью о «королевском мире» и об убитом брате короля.

Начав подрастать, «Жаннетта пряла, занималась хозяйством, как все другие девочки», – рассказывает младшая её на несколько лет подруга Овиетта (или Ометта?), жившая в соседнем доме и постоянно бывавшая у неё. Быт в долине Мёза по сей день остаётся довольно суровым, и Жаннетта, конечно, в родном доме приобрела свою привычку есть мало и как бы на ходу: «между Куссе и Вокулёром» крестьяне и теперь ещё порой не едят ничего, кроме малого количества молочных продуктов да ситного хлеба, иногда обмакивая ломти его в вино (как сделала Жаннетта в знаменитый вечер 6 мая 1429 г. в Орлеане); иногда едят стоя, чтобы не отрываться от дела. Проработав весь день от зари, Жаннетта вечером ложилась на одну из тех жёстких, очень коротких и узких кроватей, какие до последнего времени сохранялись ещё кое-где у местных крестьян. Вопреки распространённой легенде, «пастушкой» она не была и сама даже как бы подчёркивает это: «Не помню, водила ли я скотинку на луг, когда была совсем маленькой. С тех пор, что я подросла, я не пасла её постоянно, но иногда, правда, водила на луг». Луга долины Мёза – «долины красок» – славятся как пастбище до сих пор. Луговые участки были в собственности у отдельных крестьян, но скот пасли сообща: каждый крестьянин имел право вывести на луг количество голов, соответствующее размеру его участка. Семьи выставляли пастухов поочерёдно. Когда очередь доходила до семьи д’Арк, смотреть за стадом посылали младшую девочку, Жаннетту.

По-видимому, она никогда не ходила в школу, которая существовала на том берегу реки, у супостатов в Максе, где народ стоял за бургиньонов. «Я не знаю ни А, ни Б, – заявляла она всегда без всякого стеснения. – Зато я умею шить и прясть лён». На всю её коротенькую жизнь это осталось одним из главных предметов её гордости. «Насчёт шитья и прядения я не боюсь поспорить с любой женщиной в Руане», – говорила она ещё во время процесса.

Крестьянин Жакоб де Сент-Амане помнит, как она не раз до поздней ночи чинно сидела за рукоделием с его дочерью. Иные свидетели помнят её и на пастбище, «с пряжей в руках», её видали работающей и в поле, когда она полола или помогала отцу в пахоте или на жатве. И сверстники, и старшие говорят, что она была отличной работницей.

При этом её стали с годами всё чаще и чаще заставать в церкви. Священник одной из соседних деревень Анри Арнолен, приезжавший в Домреми и раза четыре исповедовавший её постом, запомнил, как эта девочка во время служб «стояла перед распятием, сложив руки, иногда опустив голову, иногда обратив лицо и глаза к распятию или к Божией Матери». Она исповедовалась почти каждый месяц, во всяком случае на все большие праздники. В поле, когда раздавался колокольный звон, она крестилась и становилась на колени, а если могла, убегала в церковь.

Эта ветхая деревенская церковь была освящена во имя св. Ремигия (Реми), архиепископа Реймского, крестившего некогда и миропомазавшего первого христианского короля франков. По знаменитой легенде, которой никто из прихожан этой церкви не мог не знать, миро, которым св. Реми собирался помазать Хлодвига, куда-то запропастилось в последний момент. Святитель громко запел молитву Святому Духу. «Тогда голубь в клюве своём принёс с неба пузырёк отца нашего Ремигия. И твёрдо верим, что это был Святой Дух, принявший этот вид… И никто не сомневается в том, что это помазание есть великая и достохвальная тайна, ибо через неё короли имеют власть исцелять весьма ужасную болезнь, именуемую золотухой». Этот особый чудотворный дар миропомазанных королей Франции – возложением рук исцелять золотуху, – подтверждавший благодатность их власти, признавался, как известно, во всей Европе вплоть до 1789 г.

И поэт XII века Гийом д’Оранж поясняет, вкладывая в уста Св. Ремигия следующие слова: «Примите, государь, во имя Царя Небесного то, что даст вам силу быть праведным судией».

Из дальнейшего видно, что Жаннетта много думала обо всем этом, особенно о том, что сила и царство принадлежат самому Царю Небесному.

Но ещё больше этой церкви она любила маленькую Бермонскую часовню, стоящую на поляне среди леса над Гре. Крестьяне из Домреми обычно ходили туда на богомолье по субботам, и Жаннетта добилась для себя маленькой привилегии: ей давали нести свечи. Но и в другие дни, «когда её родители думали, что она в поле», она часто оказывалась там. От того места в Гре, где стояла старая церковь, которую знала Жаннетта, туда нет и получаса ходьбы. Дорога почти сразу довольно круто идёт вверх, и если, поднявшись, оглянуться назад, то деревни внизу, зелёный простор лугов и холмы того берега видны как на ладони. Потом дорога вьётся между полями, прежде чем углубиться в лес. Ещё и сегодня можно сходить и вернуться, не встретив ни души, неуслыхав ничего, кроме птичьего пения, шелеста листьев и, может быть, отдалённого благовеста, доносящегося снизу. На границах Лотарингии этот благовест, который так любила Жаннетта, – совсем особый: настоящий перезвон, какого будто не бывает нигде больше на Западе. В этой маленькой, совсем простой и очень светлой часовне, вокруг которой шумят ели, Жаннетта становилась на колени перед статуей Божией Матери и перед древним романским, (в её понимании, как говорят, даже византийским распятием) в глубине над единственным окном, откуда оно господствует над всем. Всё так тихо, так необычайно светло – и вся мировая трагедия присутствует здесь в опущенной голове и в растянутых тонких желтовато-белых руках Распятого. Когда руки Жаннетты станут прикручивать к столбу на рыночной площади в Руане, она, прося принести ей «изображение распятого Господа», будет помнить, конечно, об этом изумительном бермонском распятии. И нигде больше биение сердца Жаннетты не чувствуется так, как здесь, у пронзённых окровавленных ног её «единственного верховного Царя».

Одна из её крёстных матерей (их у неё было несколько), Жанна Тьесселен, заметила, что эта девочка никогда не божилась и в крайнем случае говорила только: «Да, непременно!» – «Sans faute!» Местный священник Гийом Фронте находил, что это «лучшая христианка в приходе». Встречая его и прося у него благословения, она обычно становилась на колени; мессир Фронте смотрел при этом прямо в корень дела и вздыхал: «Если бы у неё были деньги, она отдавала бы их мне, чтоб я служил обедни». Денег у неё, можно сказать, не было, но по словам тех, кто знал её девочкой, она «раздавала всё что могла», – черта, которая останется у неё на всю жизнь. Церковному служке она дарила немного шерсти, с тем условием чтоб он исправно звонил в колокола; когда же он по лености не звонил в них вовсе, она, по его словам, обрушивалась на него с горькими упрёками (существует ряд указаний, что колокольный звон помогал ей слышать её Голоса).

«Добрая, простая и мягкая», – говорит про неё Овиетта и рассказывает, что любила спать в одной постели со своей старшей подругой (как впоследствии в Орлеане любила спать с ней в одной постели маленькая Шарлотта Буше). Она бегала ухаживать за больными детьми, и впоследствии, когда её уже давно не было на этой земле, стареющие люди вспоминали девочку-подростка, когда-то склонявшуюся над их изголовьем.

Добрая, мягкая, простая, – говорят про неё в разных вариантах и другие свидетели из Домреми; такой же осталась она и в памяти народа в Орлеане («одна доброта, одна кротость», по «Мистерии Осады»). Это так ярко выступает во всём её образе, что у нас Константин Леонтьев даже, кажется, без очень подробного её изучения увидал в ней «ангела доброты».

Когда она уже «пришла во Францию», люди, видевшие её непосредственно, замечали, что она, «страшно любя лошадей», умела мигом успокаивать самых «свирепых» из них, в полной уверенности, что ей они ничего не сделают. И людям всегда казалось, что всевозможная четвероногая и пернатая тварь вообще льнёт к этой девочке, «лучше которой не было в обеих деревнях» (Домреми и Гре), по наивному выражению её крёстной матери Беатрис Этеллен. Самые характерные более или менее достоверные предания о ней – именно об этом: тут и пение петухов в ночь, когда она родилась, и особая деликатность хищных зверей, «которые никогда не трогали скот её родителей», и «птицы лесов и полей, прилетавшие к ней, как ручные, есть хлеб у неё на коленях», и позднее опять белые птицы, садившиеся ей на плечи в шуме сражений. В самом Домреми до последнего времени сохранилась легенда, в XV веке нигде не записанная: из Домреми в Вутон (где её старший брат Жакмен, женившись, жил своим хозяйством начиная с 1419 г. – очевидно, на земле, принадлежавшей их матери) Жаннетта обычно ходила лесной тропинкой, сокращающей путь; и когда она входила в лес, птицы слетались к ней и с пением летели за ней всю дорогу, пока она не подходила к деревне; там они рассаживались на опушке и терпеливо ждали её возвращения, чтобы тем же способом провожать её назад в Домреми. Тропинка эта и зовётся на местном наречии «Sentier des Avisse-lots» – «Тропинка пташек».

«Её любила, можно сказать, вся деревня», – говорил на процессе Реабилитации старик Жан Моро. Иногда только, рассказывает её сверстник Жан Ватрен, «я и другие смеялись над ней, когда мы играли на лугу, а она вдруг уходила от нас, чтобы поговорить с Богом». Её подруга Изабеллетта Жерарден, которая была на несколько лет старше её, рано вышла замуж и позвала Жаннетту в крёстные матери своему ребёнку, журила её за эту «дикость», старалась увлечь её за собой в забавы и танцы, но из этого ничего не выходило. Девочка со «смеющимся лицом» и с «глазами, часто полными слёз» (какой её вскоре увидал Персеваль де Буленвилье) оставалась немножко чужой. Даже муж её рано умершей старшей сестры Катрин Колен де Гре, с которым она, по-видимому, очень дружила, говорит, что иногда он её дразнил её набожностью. Она конфузилась, по словам Овиетты, когда ей говорили, что очень уж много она молится.

* * *

«Отче Наш, Ave Maria и Символу Веры научила меня моя мать; моя мать и никто другой научила меня, как нужно верить».

Изабеллетта (или Забилльетта) д’Арк была известна под прозванием «Роме»: так называли первоначально людей, ходивших в паломничество в Рим, а затем и вообще в дальние места. В силу каких обстоятельств это прозвище носила мать Жаннетты, мы не знаем (нет, во всяком случае никакого правдоподобия в том, чтобы во время Великой Схизмы кто бы то ни было ходил из Франции на богомолье именно в Рим); но что склонность к странствованиям по святым местам у неё была– это мы знаем из далее изложенного.

Религиозные настроения были сильны во всей её семье. Её брат Анри де Вутон был священником в Сермезе. К нему в Сермез перебрался и другой брат Роме, Жан, по профессии кровельщик, со своими четырьмя детьми, из которых один, Никола, постригся в цистерцианском монастыре Шеминон, в 4 километрах от Сермеза. По семейным воспоминаниям, записанным в 1476 г., между семьями в Домреми и Сермезе поддерживались родственные отношения; Жаннетта девочкой бывала в Сермезе и в дальнейшем, будучи уже «во Франции», будто бы даже выписала к себе своего двоюродного брата, монаха Никола, и сделала его своим домовым священником.

Нет ничего легче, как составлять списки грубых и примитивных суеверий, существовавших в народе. Только это никогда никого не приводило ни к чему в истории девочки, которая воочию выступает лучшим произведением всего самого высокого, что было в народной религиозности.

О том, каким бывало воспитание детей в очень крепких и очень верующих крестьянских семьях, нам рассказал крестьянский сын из соседней Шампани – Жерсон, который писал своим братьям, что их мать была для них «воплощением милосердия Божия», не больше и не меньше.

«Когда я был ребёнком, – пишет Жерсон, – бывало, что я просил фруктов; тогда родители говорили мне: проси их у Бога, Он нам даёт то, что мы просим у него со смирением. Я становился на колени и просил; передо мной сбивали фрукты с дерева и говорили мне: нужно благодарить Бога. Я благодарил».

Жаннетта будет знать всю жизнь, что «всяк дар совершён свыше есть» и что с Богом нужно «разговаривать» решительно обо всём; без этого «разговора» она вообще не будет в состоянии делать что бы то ни было.

Сохранилось письмо, написанное – точнее, продиктованное – матерью Жерсона его младшим братьям; возможно, как полагает Пине, оно стилистически правлено канцлером; но мысли, в нём выраженные, – это во всяком случае именно то, что она вложила в своих детей и прежде всего в старшего сына:

«Да будет с вами Христос, да будет Он в вашем сердце Своей благодатью… Мне легче было бы видеть вас телесно мёртвыми, чем живущими в смертном грехе… Да даст вам Спаситель силу, знание, благодать и волю Ему служить».

И канцлер Парижского университета, «странник», исколесивший Европу, «созерцатель и борец» твёрдо знал всю свою жизнь, что эта «крепкая вера» и «добрая крепкая правда» простых людей – это и есть настоящее, то, что больше всего угодно Богу. Он добавлял, что эта «добрая крепкая правда» и есть аристотелевская гнома[14]14
  Высказывание общего характера.


[Закрыть]; Жаннетта этого, конечно, не предполагала, но ей и не нужно было это предполагать.

Для «простых христиан», для сверстников Жаннетты Жерсон писал по-французски своё руководство «О долге приводить маленьких детей ко Христу». Могло быть, что брат Роме, священник, читал ей или самой Жаннетте это руководство великого канцлера или отрывки из его тоже по-французски написанного «Наставления для священников», где в двух местах под пером Жерсона рождаются характернейшие формулировки, которыми в точности будет пользоваться Жаннетта.

«Подобает нам честно служить Богу, как подданным – их верховному государю», – пишет Жерсон; и Жаннетта будет повторять всю жизнь: «Бог, мой Верховный Государь». «Tres doux Jesus[15]15
  Иисус сладчайший (франц.).


[Закрыть], в честь святых Твоих страстей…» – обращается Жерсон ко Христу на последних страницах того же «Наставления», и когда судьи в Руане спросят Жаннетту, какими словами она просит совета у Бога, она ответит: «Tres doux Dieu[16]16
  Боже сладчайший (франц.).


[Закрыть], в честь святых Твоих страстей…»

Но может быть, ей и не читали Жерсона, а, напротив, Жерсон в этом случае, как и в стольких других, почерпнул свои формулировки из «настоящей мудрости простых христиан», из сокровищницы народных ощущений и выражений. Как бы там ни было, то, что Жерсон излагал и объяснял для детей, – это и было то самое, чему учили Жаннетту: Отче наш, Ave Maria, Символ Веры, десять заповедей.

И плоды народной веры, не подвергшейся схоластическому извращению, получались однородные у семьи Шарлье в Жерсоне, как и у семьи д’Арк в Домреми. «За правду и за справедливость нужно бороться до конца; чтобы не потерять своей души, нужно презирать возмущение фарисеев и целиком довериться Богу»; в этой фразе Жерсона – вся программа жизни Жанны д’Арк.

В эту первую четверть XV века множество людей обуревали религиозные терзания, видения ада и панический страх перед дьяволом; их потрясала проповедь о грядущем Антихристе в духе испанского доминиканца Висенте Феррера, с танцем смерти и с процессиями самобичевалыциков. Но всё это было совершенно чуждо тому духу, который ещё веял в поместной галликанской Церкви. Жерсон никогда не был автором «Танца смерти», который ему хотели приписать. Зато он однажды написал письмо Висенте Ферреру, очень вежливое, но называвшее «дураками» толпы, бежавшие за испанским проповедником; Новый Завет, писал Жерсон, есть завет любви, и нет оснований драть себе тело «до крови».

Жанну вообще невозможно вообразить бичующей себя «до крови». Люди безумели от страха потому, что потеряли непосредственное ощущение присутствия светлых сил, которое оказалось подменённым абстрактной рационалистической схемой; у Жанны же всё отношение к Богу соткано из света, и ощущение светлого присутствия было у неё таково, что дьявола она совсем не боялась.

Эта просветлённая любовь и надежда на Бога невольно связывается с именем св. Франциска. И соблазнительно думать, что Франциск был, может быть, кровно связан с родной деревней Жаннетты: существует версия, что его мать происходила из дворянского рода Бурлемон, пришедшего в Прованс из Шампани; и именно роду Бурлемон принадлежала южная половина Домреми. Но, кажется, эта версия о полуфранцузском происхождении Франциска возникла гораздо позже, и Жаннетта вряд ли слышала о ней.

Зато духовный мир Жаннетты действительно мог легче всего воспринимать именно францисканские черты, то, что было во францисканстве наиболее просветлённого. По рассказу Челано, Франциск тоже постоянно ощущал «ангелов, идущих с нами, и любил их особой любовью»; и характерно, что он особенно чтил архангела Михаила… «Мой нотариус – Христос, мои свидетели – ангелы» – эту фразу, приписываемую св. Франциску, могла бы сказать Жаннетта. Как Св. Франциск шёл с веселием, с песней по дорогам Умбрии, радуясь всему, что создал Бог, так и она всю жизнь являлась перед людьми «со смеющимся лицом», и даже, когда её держали в цепях днём и ночью, она слышала голос, говоривший ей: «Будь весела лицом». И как последовательница Франциска, святая королевна Венгерская Елизавета, она терпеть не могла тех людей, которые «стоят в церкви с таким видом, точно хотят испугать Господа Бога».

Девочка, выросшая на восточном рубеже Шампани, духовно была и в этом родной племянницей Жерсона. Жерсон тоже любил напоминать евангельский текст: «Когда постишься, помажь голову твою и умой лицо твоё». И мы знаем уже, что францисканский дух вообще и францисканская нежность к Спасителю были ему чрезвычайно близки.

Но это не мешало Жерсону выступать порой и против францисканцев. Францисканцем он не был и брал из францисканства то и только то, что само собой укладывалось в его духовный мир, – те элементы единого мироощущения, которые вообще возникали в разных кругах и переходили из одних кругов в другие, от августинцев к францисканцам и обратно, как это было, например, с учением Псевдо-Ареопагита о «божественном мраке». То же самое делала Жаннетта.

В это самое время «реформированные» францисканцы, стремившиеся восстановить первоначальную чистоту ордена, – Бернардин Сиенский, Колетта из Корби, – учили по всей Европе непрестанно призывать имя Иисусово. И факт тот, что Жаннетта носила имя «Иисус» на перстне, ставила его в заголовке своих писем, написала его на своём знамени, и его она повторяла, умирая в огне. С францисканцами её сближала и вся остальная её символика: голубь и лилия, образ Благовещения на вымпеле; общими с ними у неё были и отдельные приметы повседневной жизни – пение антифонов Божией Матери, отвращение к божбе и в особенности культ Евхаристии.

Но можно ли сказать, что всё это – специфически францисканские черты? Нет, нельзя. Это – черты и символы единого мироощущения, прорывавшегося с разных сторон. Культ имени Иисусова сам Бернардин Сиенский воспринял, по-видимому, от братства иезуитов, возникшего в Сиене лет за пятьдесят до рождения Жаннетты; своей эмблемой иезуиты избрали имя Иисуса с голубем, к тому же на синем поле, – в точности так, как будет носить Жаннетта; но иезуиты с самого начала ориентировались на августинцев, и в 1426 г., когда Жаннетта была четырнадцатилетней девочкой, они формально примкнули к августинскому ордену. Таким образом, уже здесь невозможно различить, что считать традицией францисканской, а что августинской. Но может быть, искать надо ещё дальше; культ имени Иисусова был элементом новым в западной мистике; интересно было бы проследить, не повлияло ли и здесь на мистическое францисканство, всегда проявлявшее особый интерес к православной духовности, учение византийских исихастов XIV века об очищении через повторение имени Иисусова, через его хранение в сердце и в памяти.

В 10 километрах от Домреми в Нефшато, куда крестьяне регулярно ездили на базар, существовал монастырь францисканцев, притом францисканцев реформированных. Жаннетта знала этот монастырь:

«Несколько раз – раза два или три – я исповедовалась у нищенствующих монахов; это было в Нефшато».

Можно предположить, что Роме лучше дочери знала этих монахов, потому что чаще дочери ездила на базар. Но всё-таки «исповедовалась раза два или три» – это немного.

Высказывалась догадка, что Роме состояла в Третьем – мирском – ордене Св. Франциска. Никаких доказательств этому нет; напротив, Третий орден пришёл к этому времени в упадок и во Франции был почти совершенно забыт; лишь в конце 1420-х годов реформированные францисканцы, в частности Колетта Корбийская, начали его восстанавливать; маловероятно, чтобы это движение успело так быстро дойти до Домреми.