Текст книги "Жанна – Божья Дева"

IV

«Я хотела бы, чтобы все слышали Голос так же хорошо, как я».

«Повсюду, кроме мест, обнесённых стенами, земля была разорена и опустошена, и жить трудом своих рук стало до такой степени ненадёжно, что многочисленные крестьяне, движимые отчаянием, оставляли плуг и становились разбойниками. Днём они рыскали по лесам, как дикие звери, внезапно нападая на путешественников, отнимали у них одежду и деньги и подвергали их всевозможным пыткам, требуя выкупа, или убивали их без пощады. По ночам они врывались в дома, выталкивали людей через окна или ещё как-нибудь, часто голыми, и спокойно грабили жилище». Так монах из Сен-Дени описывает состояние страны, по которой маленькому отряду предстояло пройти 400 километров, от Вокулёра до королевской ставки в Шиноне.

Не менее опасны, чем этот разгул анархии на дорогах, были и «места, обнесённые стенами», – укреплённые пункты, находившиеся в руках неприятеля. Надо было дойти до самой Луары, чтобы попасть в район, признававший «буржского короля» (причём на дорогах и здесь грабили также, как везде). Отряд передвигался часто по ночам, стараясь как можно меньше привлекать внимание бургиньонов на стоянках, в городах или в монастырях. Не удивительно, что Нуйонпон и Пуланжи были крайне встревожены. Но Девушка была совершенно спокойна, совершенно уверена в успехе.

«Я часто слышала тогда мои Голоса… Когда я должна была отправиться к моему королю, мне было сказано моими Голосами: иди смело, когда ты будешь перед королём, он получит верный знак, чтобы принять тебя и поверить».

По словам её спутников, она говорила им, «что они не должны бояться ничего, что у неё было повеление это сделать, что её братья из рая говорят ей, как она должна действовать», и что «дофин окажет им добрый приём». Этим людям, делившим с нею опасность, она впервые довольно откровенно рассказывала о своих видениях, о том, «как уже четыре года или пять лет её братья из рая и её Господь, то есть Бог, говорили ей, что она должна пойти на войну на помощь королю Франции».

Много раз она им говорила в дороге, что «хорошо было бы пойти к обедне». А они, стараясь как можно меньше появляться на людях, приходили в ужас от этого намерения и только два раза уступили ей – в монастыре Сент-Юрбен и в Осерре.

На остановках она спала между ними, завернувшись в плащ, не раздеваясь, «застёгнутая и зашнурованная». Пуланжи говорит, что он заранее опасался, как бы ему не пришли грешные мысли, – и заявляет под клятвой, что нет, не приходили никогда. То же говорит про себя Нуйонпон.

Одна женщина, Маргерит Ла Турульд, опрошенная в 1456 г., рассказала со всякими фантастическими подробностями, якобы со слов спутников Девушки, что, выступая из Вокулёра, они имели на неё самые гнусные виды и только потом покорились её чистоте. Рассказ этот совсем несуразен в приложении к Нуйонпону и Пуланжи: оба явно поверили в Девушку ещё раньше. Если это не просто выдумка, то это, вернее всего, отголосок и некоторое подтверждение рассказа о первоначальной реакции Бодрикура.

Целый ряд свидетелей говорит о том, что мужчины инстинктивно склонялись перед чистотой этой девушки. Обращалась она с ними совершенно просто, без малейшей аффектации; правда, она реагировала как молния, как Афина Паллада, т. е. рукоприкладством, если кто-либо из них позволял себе намёк на что-нибудь лишнее. Но прежде чем пришли ужасные дни и ночи заточения, ей почти никогда не случалось к этому прибегать. «Хотя она была молоденькой девушкой, красивой и хорошо сложенной, – говорит её оруженосец д’Олон, – и я не раз видел её сосцы и её голые ноги, когда помогал ей надевать латы или перевязывал её раны, я никогда не ощущал плотской похоти по отношению к ней, и так было со всеми её людьми, судя по тому, что они мне говорили и повторяли не раз». То же самое «с удивлением» говорят про себя и другие свидетели. Оруженосец короля Гобер Тибо уточняет:

«Я слышал от ратных людей, постоянно бывавших с Жанной, что… иногда они ощущали к ней плотское влечение, но никогда не смели дать ему волю, им казалось немыслимым её возжелать; и часто, когда они говорили между собою о плотском грехе и произносили слова, разжигающие кровь, как только они её видели и она к ним приближалась, они больше не могли об этом говорить, и их плотские увлечения сразу прекращались».

Жанна была красивой и очаровательной девушкой, и все встречавшиеся с ней мужчины это чувствовали. Но это был эрос самый подлинный, т. е. самый высокий, преображённый, девственный, возвращённый в то состояние «Божьей любви», которое отметил Нуйонпон у себя самого.

Так пробирались они десять дней. Наконец, перейдя через Луару у Жьена, они вступили в сопротивлявшуюся зону и на одиннадцатый день остановились в деревушке Сент-Катрин-де-Фьербуа – знаменитом месте паломничества к одной из небесных руководительниц Жанны. «Там я пошла к трём обедням в один день» (она возмещала своё воздержание за всё время перехода). «И я послала письмо моему королю; я ему писала, что посылаю к нему, чтобы знать, могу ли я войти в город, где он находился; и что прошла сто пятьдесят миль, а то и больше, чтобы быть с ним и прийти ему на помощь; и что я знала много хорошего для него. Кажется, в этом письме было даже сказано, что я сумею узнать короля среди всех других» (последняя фраза, не очень уверенная, перекликается с постоянными расспросами судей о том, каким образом она узнала Карла VII).

На другой день, 23 или 24 февраля, она вступила со своими спутниками в Шинон.

Протокол её допроса (22 февраля 1431 г.) в этом месте даёт лишь общий пересказ её ответов, не указывая даже, как и какие вопросы ей ставились:

«Жанна сказала затем… что она прибыла в Шинон около полудня и остановилась в гостинице. И после обеда пошла в замок к тому, кого она называет своим королём… Сказала также, что Голос обещал ей, что король примет её, как только она к нему придёт».

Если этот текст не совсем скомкал её рассказ и она действительно хотела сказать, что была принята в самый день приезда в Шинон, то её память на этот раз ей изменила: из показания Дюнуа, подтверждённого целым рядом других свидетелей, известно, что она дожидалась аудиенции два дня.

В нормальные времена доступ к королям Франции был чрезвычайно прост – характерная черта, сохранившаяся до самого падения старой монархии и вызывавшая удивление иностранцев. Ещё при Людовике VII учившиеся в Париже немецкие школяры говорили с неодобрением, что он «живёт среди своих подданных как простой гражданин и не ходит окружённый вооружённой стражей»; через сто с лишним лет после Девушки венецианский посол Суриано отметил в свою очередь: «Люди самого низкого состояния входят когда хотят в секретный кабинет короля». Но в эпоху жесточайшего кризиса, после тяжких парижских событий этот обычай было по меньшей мере трудно соблюдать. Карл VII, призрачный монарх, лишившийся спокойного чувства уверенности в своей безопасности, не мог позволить себе эту роскошь принимать кого угодно. Жанне д’Арк пришлось ждать разрешения явиться к королю (и это доказывает лишний раз, что не по распоряжению королевской ставки её доставили из Вокулёра в Шинон).

По словам Нуйонпона, Карл VII запросил его тем временем об этой девушке. Как рассказывает Симон Шарль, председатель Счётной палаты, в этот момент только что вернувшийся в Шинон из Венеции, королю не было доложено о том, что она привезла рекомендательное письмо от Бодрикура, и о существовании этого письма Карл VII узнал только когда она уже входила в Шинонский замок: вероятно, господствовавшая при дворе группа Жоржа де Ла Тремуя старалась не допустить возможности какого-то постороннего влияния на короля. Что касается её собственного письма, оно не содержало, в общем, ничего кроме невнятных и странных заявлений. Кроме того, она до помазания никогда не именовала короля иначе как дофином, и это также могло действовать раздражающе.

От неё потребовали более подробных объяснений. Сначала она отказалась говорить что бы то ни было иначе как самому королю; но затем, уступая настойчивым требованиям, заявила, что Царь Небесный послал её освободить Орлеан и привести короля в Реймс для помазания.

Так говорит в своём показании Симон Шарль; при этом, следуя общей тенденции процесса реабилитации, он изображает дело так, точно она сводила свою миссию только к этим двум задачам, что, конечно, неверно, как мы увидим вскоре: она просто нехотя согласилась назвать два ближайших практических пункта своей миссии.

В окружении короля многие склонялись к тому, что принимать её вообще нет оснований. Однако через два дня она все же получила аудиенцию – при «демократическом» в основе своей характере французской монархии в этом нет ничего удивительного.

«Я почти всё время молилась, чтобы Бог дал королю знак».

Прежде чем перейти к дальнейшему, нам нужно ещё раз всмотреться теперь в эту девушку, которая молится два дня почти без перерыва в ожидании одного из самых решающих свиданий во всемирной истории.

* * *

В начале XX столетия Анатоль Франс сделал попытку доказать, что она была истеричкой, не способной отличать реальность от мечты. Сделал он это с присущей ему писательской ловкостью и с большой долей презрения к правилам научной добросовестности, произвольно меняя тексты, приводя несуществующие цитаты и умалчивая о документах существующих. Но когда он в конце своей книги привёл мнение врача, д-ра Ж. Дюма, получилось тем не менее не совсем так: «Если истерия и играла роль у Жанны, то лишь в том смысле, что она позволила самым сокровенным чувствам её сердца объективизироваться в форме видений и небесных голосов; она была той открытой дверью, через которую божественное – или то, что казалось Жанне таковым, – вошло в её жизнь; она укрепила её веру, скрепила её призвание, но по своему интеллекту и по силе своей воли Жанна остаётся здоровой и трезвой; невропатология может разве только слабо осветить какую-то часть этой души».

С другой стороны, теория истерии строится в конечном итоге на одном показании д’Олона, который заявил, что какие-то женщины – он их не называет – говорили ему, будто им известно, что у неё никогда не было месячных. Известно на основании чего? Д’Олон это поясняет: «Никто никогда не видел никаких следов этого, будь то на её одежде или ещё как-либо». Весь этот женский разговор, как справедливо указал ещё Кишра, чрезвычайно похож на другие толки, распространявшиеся о «сверхъестественных» свойствах её физической природы. Так, например, Симон Шарль в своём показании говорит самым серьёзным образом, что в походе она, к общему удивлению, «никогда не слезала с коня по естественной нужде». Вернее всего, просто она – при своей необычайной стыдливости – старалась не афишировать подобные обстоятельства ни в случае Симона Шарля, ни в случае д’Олона.

Но если даже считать, что за те полтора года, когда д’Олон её наблюдал, – от начала похода на Орлеан и до её выдачи англичанам, – у неё действительно ни разу не было месячных, то делать из этого вывод о каком-то физическом изъяне можно было только в эпоху, когда на свете ничего не происходило: на наших глазах у наших матерей, сестёр и жён месячные исчезали и на более продолжительный срок от гораздо меньшего «труда» и от гораздо меньшего напряжения нервов. Говорить, что месячных у неё не бывало в нормальных условиях жизни, можно было бы только в том случае, если бы об этом рассказали свидетели из Домреми, которые не могли бы этого не знать и задним числом, несомненно, истолковали бы это тоже как «знак силы Божией». Но как раз в Домреми за ней ничего подобного не знали: парень из её крошечной деревни хотел на ней жениться, её родители хотели выдать её замуж, и её кум Жерарден д ’ Эпиналь считал скорое замужество самым для неё естественным. И всё то, что действительно известно о её отличном здоровье, о её выдержке и о той же её стыдливости, никак не вяжется с диагнозом «истерия».

Через сорок лет после Франса Кордье, вновь толкуя Голоса как галлюцинации, принял уже как исходную точку положение д-ра Дюма: «Помимо своих Голосов она представляется психически совершенно здоровой». Кордье ограничивается тем, что проводит между видениями и галлюцинациями ряд чисто внешних (и общеизвестных) аналогий, которые все сводятся к одному: «восприятие того, чего нет». При этом он цитирует Байярже: «Ошибочные чувственные восприятия встречаются довольно часто преходящим образом (выделено мною) улиц душевно здоровых».

Голоса оказываются, таким образом, «добавочным источником питания воли, вторичным феноменом, эпифеноменом… Первичным фактом остаётся её личная реакция перед событиями». «Оригинальность Жанны состоит в случайном соединении (выделено мною) наступательного пыла с более или менее галлюцинационной психической конституцией».

При этом Кордье признаёт, что «такого рода комплексы (психическое здоровье при галлюцинациях) в достаточной степени необычны и исторически встречаются, по-видимому, только у личностей высшего типа». Он называет по этому поводу Тассо, Лютера и, разумеется, св. Терезу Авильскую.

Но всё дело в том, что нельзя расчленять жизненный процесс, который составляет одно целое. Как и видения всякого настоящего мистика, Голоса Жанны, которые отнюдь не были «преходящим» феноменом, неотделимы от её общей религиозной жизни, от развития её личности и от её внешней активности. То, что она «любила Бога всем сердцем», то, что она не могла жить без молитвы и по ночам становилась на колени, то, что она просила у Бога совета обо всём, то, что она слышала Голоса, то, что она исполняла повеления Голосов со всем напряжением своего ума и своей воли и до полного самопожертвования, – составляет одно целое. И в этом – основное качественное отличие от галлюцинаций.

Классический случай галлюцинаций описан д-ром П. Жане именно в параллель со св. Терезой Авильской. Его больная Мадлен, одержимая религиозной манией, характеризуется прежде всего тем, что «она создала для себя нечто вроде второй жизни, из которой она не способна выйти для действенной активности. Для неё всё сводится к течению картин, которыми она себя услаждает и вне которых ничто не интересует её по-настоящему. Это мир снов… Когда она делает попытку внешнего действия, всё сводится к смехотворным первым шагам» (привожу эту общую сводку наблюдений д-ра Жане по изложению Эслена в его книге о св. Терезе Авильской).

Этот разрыв с реальностью признаётся теперь существеннейшей чертой галлюцинаций вообще. При галлюцинациях, пишет М. Блонд ель, «субъект истощает себя, точно питаясь своей субстанцией и растрачивая свои резервы»; переживания же настоящих мистиков «производят прямо обратное действие: они расширяют горизонт мысли и активности; они исключают эгоизм и укрепляют просветлённую любовь, которая вкладывает себя в мироздание, заботясь больше всего о божественной воле и любви; они увеличивают во много раз силы личности».

Болезненный уход в «царство снов» выражается в полном эгоцентризме – в том, что больной всё время копается в своих переживаниях и в своей душе. Д-р Жане рассказывает, что в письмах, которые Мадлен писала ему в госпитале, «речь была только о ней, о её страданиях и о любви между нею и Богом».

Жанна никогда не рассказала бы о своих переживаниях, если бы этот рассказ из неё не вытянули насильно, фразу за фразой, во время процесса. Надо почувствовать, с какой целомудренной стыдливостью она говорит даже о своей любви к Богу (и поэтому так сильны эти вырвавшиеся у неё слова). Все её мысли – о действенном служении Богу, об исполнении Его воли, и, я думаю, на земле не было существа менее эгоцентричного, даже трансцендентно, чем она. По всей видимости, она вообще как-то не думала о том, чтобы стать святой, и меня всегда поражало, что даже просьба о её личном вечном спасении, о спасении её души появляется у неё где-то совсем «между прочим», на третьем месте.

В прямую противоположность галлюцинациям, её переживания не оторваны от реальности, но завершают реальность и активно преображают её. И это своего рода закон, известный всем настоящим мистикам, в частности позднего Средневековья. Его формулировал Жерсон, его формулировал и Рейсбрук: «Кто хочет жить внутренней жизнью и созерцать, не заботясь о ближнем, не имеет ни внутренней жизни, ни созерцания».

На всех этих основаниях современная медицина чем дальше, тем больше отказывается отождествлять с галлюцинациями феномены, подобные тем, которые переживала Жанна. Будучи сам полным профаном в этой области, приведу мнение известного французского психиатра д-ра Логра, который следующим образом изложил современные представления об этом предмете («Le Monde», март 1947 г.):

«При отсутствии болезненных явлений (абсурдный умственный автоматизм или интеллектуальная недостаточность), которые неизбежно сопровождают бред и безумие, „видения“, „голоса“ и „призвание“ такого существа, как Жанна д’Арк, представляются скорее состоянием „сверхнормальным“, чем ненормальным; смотря по тому, становимся ли мы на точку зрения верующего или неверующего, их можно объяснить или сверхъестественной интуицией, или особой формой усиленной деятельности аффектов и воображения; в этом можно видеть, самое большое, некое „высшее отсутствие равновесия“, аналогичное гениальности. Ум, мягкость, здравый смысл и практическое чувство Жанны д’Арк прямо противоположны душевному расстройству».

Итак, если Кордье, предполагая галлюцинации, констатирует всё же некий «комплекс, встречающийся, по-видимому, только у личностей высшего типа», то современный специалист-психиатр предполагает какое-то не «ненормальное», а «сверхнормальное» состояние, «аналогичное гениальности».

Но чтобы понять это состояние в конкретном случае Жанны д’Арк, нужно ещё отдать себе отчёт в различии, существующем между нею и даже самыми замечательными, самыми творчески активными представителями западного мистицизма. Дело в том, что никто никогда не наблюдал у неё тех явлений, которые обычно рассматриваются как сопровождающие экстаз – «состояние, при котором прерывается всякое сообщение с внешним миром», по определению Э. Бутру. Св. Тереза Авильская говорит об этом: «Ни одно чувство не остаётся незанятым, так, чтобы оно могло ещё действовать на что бы то ни было, внутренне или внешне… Тело бессильно; очень ясно ощущается, как уходит его естественное тепло; оно охлаждается… Глаза закрываются сами собой; а если их держать открытыми, они всё равно не видят почти ничего». Нечто похожее говорится в александрийской «Книге Мистерий» IV века, обычно приписываемой Иамблиху: «Те, на кого находит вдохновение, уже не владеют сами собой и не живут человеческой или животной жизнью… Знаки, которые у них появляются, бывают различны: движения тела или отдельных членов, или полный покой; иногда тело словно растёт, или раздувается, или поднимается в воздух; иногда наблюдается равномерная сила голоса, иногда эта сила меняется, прерываемая молчанием». Однажды, придя внезапно в состояние экстаза, Тереза в церкви упала наземь на глазах у всех присутствующих. У Жанны ничего подобного никто не видел никогда. А не заметить этого было бы нельзя: когда Наполеон пролежал несколько часов в эпилептическом припадке во время битвы под Эсслинг-Асперном, это видело множество людей. Во время штурма Турели Жанна ушла молиться в соседний виноградник и вернулась через семь или восемь минут – больше ничего.

Когда её современница Колетта Корбийская начинала говорить о Боге, она сначала произносила «ангельские слова», но через несколько мгновений пена выступала у неё на губах и она теряла дар речи. Жанна слышала Голоса во время допросов, по два, по три раза за один день и даже «чаще, чем она об этом говорила»; никто ничего не замечал. Один только раз д’Олон, может быть, уловил что-то – во время приступа на Сен-Пьер-Ле-Мутье, когда она сняла шлем, прежде чем сказать ему, что её окружает пятьдесят тысяч ангелов: этот жест – снять шлем – можно на худой конец истолковать как жест «возвращения». Но это, во всяком случае, совсем не похоже на состояние полного отсутствия, в котором пробыл Сократ целую ночь во время осады Потилеи или св. Франциск в БоргоСан-Сепулькро, когда вокруг него теснилась толпа, а он не видел и не слышал ничего.

Может показаться, что её экстазы протекали как бы вне времени или временем почти не измерялись, – как Достоевский говорит о почти не измеряющихся временем состояниях полного просветления перед началом его эпилептических припадков. Но Достоевский именно что сваливался тут же от приступа падучей, а Жанна продолжала командовать войсками или отвечала допрашивающим её богословам. И надо добавить, что она отлично умела определять свои Голоса во времени: в такой-то час, когда звонили в колокола.

Попытку сравнить её с целым рядом великих «экстатиков» – попытку, казалось бы, естественную и, однако, никем как будто не предпринимавшуюся, – сделали М. и Л. Форльер в книжке, к сожалению, претенциозной и написанной без должного знания истории Жанны. Всё это похоже, да не совсем, – вот то чувство, которое, вопреки воле авторов, остаётся от внимательного критического прочтения этой книжки. Её жест, когда она под Турелью вырвала из раны стрелу, Форльеры толкуют в том смысле, что она «анестезировала» рану, перестав ощущать физическую боль во время экстаза. Тереза Авильская действительно говорит про себя, что во время экстаза её могли бы резать на куски, но она явно не была способна в это время на такой активный жест, как выдернуть из раны застрявшую в ней стрелу: по её словам, тело у неё деревенело, и она едва могла шевельнуть рукой. Тереза тоже жила в двух планах поочерёдно (как и апостол Павел бывал «восхищён на небо» при своих видениях), у Жанны же получается так, точно она могла жить в двух планах одновременно, как бы на их пересечении (+). «Я часто вижу ангелов среди христиан»: это ведь и означает как раз, что она видела ангелов, не переставая видеть людей. И это уже как будто не экстаз, а нечто иное: осуществление жерсоновского идеала – быть «как ангелы, которые охраняют нас на земле, продолжая в то же время созерцать Бога на небе».

По теории Фомы Аквинского, телесная слепота и глухота во время экстаза происходят от невозможности для материального элемента следовать за порывом души: при той перегородке, которую томизм воздвиг между естественным и сверхъестественным, иначе получиться не может, и руанские судьи нашли соблазнительными заявления Жанны о том, что она видит ангелов «глазами своего тела». Представление о способности телесных чувств воспринимать Божественное присутствие и даже «видеть Бога» со времени томизма было утрачено западной церковной традицией, и Тереза Авильская впоследствии всячески зарекалась от того, что у неё были «телесные видения», – но нужно сказать, что разграничение между видениями «телесными», «образными» и «умственными» получается у неё довольно невнятным; в итоге она признаёт на основании собственного опыта – и вместе с ней признают современные Западные исследователи, – что такое разграничение чрезвычайно затруднительно.

С точки зрения восточной традиции, затруднения нет. Как писали афонские монахи в апологии Фаворского света, «те, кто достоин получить благодать… воспринимают и чувствами и разумом то, что выше всякого чувства и разума». Или, как писал св. Григорий Палама, свет, явившийся Марии Магдалине во Гробе Господнем, проник в неё саму и дал ей возможность во плоти видеть ангелов и беседовать с ними. То же самое преп. Серафим Саровский говорил Мотовилову, когда тот, по его молитве, «удостоился телесными глазами видеть сошествие Духа» (и тут полезно вспомнить, что Жанна тоже прежде всего увидала осенивший её свет).

Далее Тереза Авильская говорит про себя, что экстазы всегда наступали для неё непроизвольно. Первые разы они наступали непроизвольно и у Жанны; но впоследствии Жанна «устанавливала контакт» в любой момент и, по её словам, безошибочно, посредством просто короткой молитвы Богу. Уже Денифль и Шателен с неодобрением отметили исключительность этого обстоятельства: «Нужно признать, что напрасно было бы искать в житиях святых явления столь частые, каку Жанны, и происходящие как бы по её воле».

Но Денифль и Шателен чрезмерно категоричны: они знают опыт лишь Западной Церкви. Преподобному Серафиму Саровскому тоже было достаточно короткой внутренней молитвы, «даже без крестного знамения», для того чтобы показать Мотовилову Фаворский свет (и, может быть, самое поразительное и самое необъяснимое в жизни Жанны – именно то, что в истории западной мистики она в некоторых отношениях стоит совершенно особняком, на такой высоте, которой на Западе решительно никто не знал).

В православном понимании экстаз есть лишь первое приближение – как солнечный свет ослепляет человека, находившегося долгое время в тёмной тюрьме; в дальнейшем, говорит св. Симеон Новый Богослов, душа привыкает к свету и, двигаясь вперёд по пути духовной жизни, познаёт уже не экстазы, а постоянный опыт божественной реальности. Или, как говорит св. Григорий Палама: «Тот, кто причаствует к божественной энергии, сам в некотором смысле становится светом, он соединён со светом и вместе со светом он видит в полном сознании всё остающееся сокрытым для тех,

кто не имеет этой благодати». Св. Тереза Авильская, кстати, тоже говорит про себя, что на самых вершинах её мистического опыта болезненные явления, сопровождающие экстаз, начали у неё постепенно исчезать.

Но чтоб это постоянное присутствие на двух планетах – «здесь» и «там» – осуществилось не в результате многолетнего развития, а у маленькой девочки, которую сожгли, когда ей было девятнадцать лет, – это случай действительно единственный не только на Западе, но и во всемирной истории.

Анатоль Франс посмел написать, что она «разыграла экстаз» в Лошском замке, когда рассказывала в присутствии Бастарда Орлеанского, каким образом она получает свои откровения. Как и почти все на Западе, Франс не понял самого основного: она давно вышла из того, что именуется экстатическими состояниями (которые, по-видимому, были у неё при самых первых видениях, как они были при первых видениях и у Серафима Саровского). В семнадцать лет для неё уже было «нормально» разговаривать с людьми во время её озарений, как преп. Серафим разговаривал с Мотовиловым и с другими своими посетителями, будучи, по собственному его выражению, «в полноте Духа Божиего».

При этом Бастард Орлеанский увидал, что лицо её «сияет восторгом miro modo»: так же точно о преп. Серафиме сообщается, что в такие моменты на лице его был «небесный восторг» и оно «издавало чудный свет». И хотя уже в XV веке никто на Западе этого не сознавал, хотя само явление Фаворского света в истории Западной Европы мелькнуло один только раз с Иоахимом Флорским и после этого было забыто, – та святость, «созерцательная и активная одновременно», чей идеал вынашивался во Франции, предполагает именно преображение всего человека: и души его, и тела. Чтобы продолжать видеть в полном сознании этот мир и в то же время «во плоти» видеть мир иной, говорить и действовать на земле и в то же время внимать голосам бесплотных сил небесных, нужно проникновение во всё человеческое существо божественного света, который тогда может быть временами видим и для других.

И вот почему никто на Западе как будто не понял текстов, относящихся к её первой встрече с королём: потому что её озарения представляют себе как экстазы, которых у неё не было. Она вовсе не говорила аллегорически, заявляя, что её видения сопровождали её и по дороге к королю, и в течение всего разговора с ним; не являются также аллегорией её слова, что король и некоторые другие видели её в образе ангела: так же как Бастард Орлеанский в Лошском замке, но, вероятно, гораздо яснее они видели благодатный свет, исходящий от лика Дочери Божией.

* * *

Приём у короля состоялся 25 или 26 февраля. Она шла в озарении, окружённая своими видениями: «Я была в своей комнате, у одной женщины, недалеко от Шинонского замка, когда ангел пришёл. Тогда вместе пошли к королю, он и я. И с ним были другие ангелы… Час был поздний».

Людовик Бурбонский, граф де Вандом, ввёл её в зал, наполненный сотнями людей, «освещённый едва ли не пятьюдесятью факелами».

По словам Гокура, коменданта Шинонского замка, она прошла через эту толпу «очень скромно и просто», направляясь прямо к Карлу VII.

«Когда я вошла в палату моего короля, я узнала его среди других по указанию моих Голосов».

Говорят, что её пытались сбить, выдавая ей за короля других людей. Во всяком случае, согласно показанию Симона Шарля, Карл VII, отнюдь не блиставший своей наружностью, нарочно стал в стороне для проверки её «сверхъестественных свойств» (или незаметно вошёл из соседней комнаты, по версии Грефье де Ла Рошеля, который непосредственно регистрирует первые сведения, полученные из арманьякского «центра»).

Подойдя к Карлу VII, она встала перед ним на колени.

По словам Гокура, свидетеля этой сцены, и с другой стороны – её духовника Пакереля, ссылающегося на то, что она рассказала ему сама, она в общем повторила то, что говорила уже раньше:

«Благородный дофин, меня зовут Девушкой Жанной. Я послана к вам Богом помочь вам и вашему королевству. И объявляет вам Царь Небесный через меня, что вы будете помазаны и венчаны в Реймсе и будете наместником Царя Небесного, Который есть Король Франции».

А затем попросила разрешения поговорить с ним без свидетелей.

Тогда молодой претендент остался с ней наедине (может быть, это произошло не в тот же день, а только на следующий, при новом приёме). Разговор тянулся долго – два часа, судя по тому, что Дюнуа со слов самого Карла VII рассказывал Базену. Когда же король вернулся к толпе придворных, он сиял. И он верил.

А Девушка, по её словам, «ушла в маленькую часовню. И много раз благодарила Бога и несколько раз я встала на колени». Только здесь озарение кончилось. «Ангел оставил меня, когда я была в маленькой часовне; и я была очень огорчена его уходом и плакала. Я охотно ушла бы вместе с ним, то есть моя душа!»

Карл VII был кем угодно, только не энтузиастом, и никто из современников не сомневался в том, что во время этого разговора произошло нечто исключительное. Иначе действительно совершенно невозможно понять, почему маленькую крестьянскую девочку, которую король за несколько часов перед этим едва согласился принять, вдруг поселили в королевском замке, почему Карл VII на следующий день завтракал с нею в самом тесном ближнем кругу, почему из-за неё подняли на ноги высшие государственные и церковные органы и затем, заручившись их согласием, дали ей широкое военное и политическое поле действий.