Текст книги "Жанна – Божья Дева"

Остаётся то, что ниществующие монахи, в частности францисканские, были, бесспорно, самым народным элементом Церкви и самым подвижным. Вовсе и не состоя в Третьем ордене, Роме должна была встречать их не только в Нефшато, но и в своих странствованиях, если верно, что она уже смолоду ходила по святым местам; она могла принимать их и у себя, когда они шли большой, людной дорогой, которая вела из Лаигра в Верден через Домреми. Не в порядке механического наследования, а как-то по-другому волны того гигантского потрясения, которое произвёл в душе Европы Ассизский Бедняк, проникали в самую колыбель нашей девочки. Они поднимали всё то, что веками вынашивалось вокруг сельских церквей Северной Франции. Уже сам Франциск, писавший только по-французски свои стихи, особо любил Францию за то, что и без его проповеди она больше всех стран поклоняется Евхаристии.

И францисканцы были, по-видимому, не единственными монахами, которых знала маленькая Жаннетта. Под самым Домреми, в Бриксе, существовал августинский монастырь, где подбирали и воспитывали беспризорных детей. Особая нежность к таким брошенным детям и симпатии к монастырям, где их воспитывали, остались у неё на всю жизнь. Вероятно, со всем этим она ещё с детства познакомилась в Бриксе. И впоследствии её духовником был августинец Пакерель.

Всего этого было достаточно для того, чтобы она переняла от францисканцев и августинцев то, что ей подходило, и слишком мало для того, чтобы она перестала быть самостоятельной. Её учили дома «иметь Иисуса в сердце», как учила этому Жерсона его мать, – ей понравилось у францисканцев в Нефшато, что они ставили имя Иисусово везде, постоянно его призывали, и она сама стала делать то же самое; ей понравились голубь и лилия, как символ чистоты, и она избрала их для себя; она хотела быть как можно ближе к Богу и решила, что нищенствующие монахи хорошо делают, причащаясь как можно чаще. Ей подошла вообще францисканская интимность со Христом, эта жажда полного слияния («Как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино»), дошедшая у св. Франциска до того, что на Анвернской горе почувствовал он себя «превращённым в Иисуса, совершенно».

В течение двух столетий, прошедших со дня смерти св. Франциска, это с удивительным упорством всплывало в религиозной жизни Европы. И в самой глубине своего сердца маленькая девочка начинала чувствовать, что она «дочь Божия» и может быть ею до конца.

А того, что ей не подходило, она не усвоила. Как и Жерсон, она не взяла от францисканства того, что в нём было несколько театрально и, я бы сказал, экзальтированно. Она была абсолютно бескорыстна, но ей и в голову не приходило считать, что до денег вообще нельзя дотрагиваться. Никогда она не любовалась своим собственным смирением, как любовался св. Франциск, заставляя перепуганного послушника публично поносить его. И никогда она не хотела стать мученицей; чтобы повиноваться Богу, она приняла решительно всё, но она боялась страдания и до конца молилась о том, чтобы, если возможно, эта чаша миновала её. Эта черта, коренным образом отличающая её от Франциска и от многих его учеников, существенна настолько, что её нужно подчеркнуть с самого начала. Поэтому и само соединение с Богом, само отношение дочери к Отцу происходило у неё по-другому, без стигматов.

Девиз Жерсона был: «Sursum corda!» – «Горе имеим сердца!» В конечном итоге всё сводилось к этому. Духовное горение и милосердие, всё больше исчезавшие из «белого» духовенства, чаще всего встречались среди нищенствующих монахов; и Жанна уважала и любила этих монахов разных орденов, впоследствии она собирала их вокруг себя. Но это не значит, что она была «приписана» к ордену Св. Франциска или к ордену Блаж. Августина.

В дальнейшем парижские францисканцы ненавидели Жанну также, как её ненавидел весь англо-бургиньонский клир; но нужно сказать, что это были «переформированные» францисканцы, которые вообще люто ненавидели францисканцев «реформированных», стремившихся вернуть дух Франциска в его первоначальной чистоте (ещё через 50 лет они ни за что не хотели впускать «реформированных» в Париж). Кроме того, всё же имеются основания думать, что те из них, которые приняли участие в суде над Жанной, в последнюю четверть часа признали в ней родственные черты.

И, безусловно, верно то, что движение францисканской реформы и национальное сопротивление Франции при её жизни как-то переплетались. Очищенное францисканство развивалось именно в арманьякской Франции. Именно здесь под непосредственным покровительством королевы Иоланты за 1424–1429 гг. возник целый ряд реформированных францисканских монастырей. Колетта Корбийская словно нарочно избегала территории, занятой англичанами. Отдельные францисканцы действовали даже в качестве агентов Карла VII. И францисканец бр. Ришар, одним из первых проповедовавший во Франции культ имени Иисусова и потрясавший своими проповедями Париж и Шампань в 1428–1429 гг., оказался неблагонадёжным в глазах английских властей. Старая, не случайная, а глубинная связь продолжала действовать.

Среди легенд, разносившихся францисканскими монахами по всему Западному миру и проникавших в самую толщу народных масс, был рассказ о том, как бр. Эгидий, любимый ученик св. Франциска, и св. Людовик, король Франции, встретившись впервые, бросились друг другу на шею и долго стояли обнявшись, а потом расстались, так и не обменявшись ни единым словом, потому что без всяких слов читали друг у друга в сердцах, хотя один из них был носителем блестящей короны, а другой – нищим монахом.

Так мотивы францисканских «Фиоретти» просто и ясно сочетались с другими мотивами, продолжавшими жить в сознании народа Франции. Уголок же земли, где родилась Жаннетта, был особенно связан с культом святого короля через ту же семью Жуэнвилей, владевшую Вокулёром начиная с XI века и не раз роднившуюся с домремийскими Бурлемонами. Сам Жан де Жуэнвиль, автор знаменитого «Жития», подолгу живал в Вокулёре у своего брата Жоффруа, который тоже ходил в крестовый поход с Людовиком Святым в 1270 г., когда Жан идти уже отказался. И в годы, когда росла наша Девочка, половина Домреми перешла по наследству от Бурлемонов к Жанне де Жуэнвиль.

В этой части Франции, не знавшей крестьянских восстаний, отношения между дворянами и крестьянством были ещё очень близкими, как они оставались близкими во многих местах и в последующие века. Жан де Жуэнвиль рассказывает о своём двоюродном брате Жоффруа де Бурлемоне, который сказал ему, когда он уходил в крестовый поход: «Смотрите, чтобы вам вернуться как следует; всякий рыцарь, будь он богат или беден, покроет себя срамом, если вернётся сам, а малый люд Господень, пошедший с ним, оставит в руках сарацин». О патриархальности отношений Бурлемонов с их крестьянами – «малым людом Господним» – свидетельствует и завещание Жана де Бурлемона, написанное в 1399 г.: он отказывал в нём 2 экю священнику Домреми, 2 экю детям учителя школы в Максе, называя их поимённо – Удино, Ришар и Жерар, – и завещал своему сыну не брать с крестьян Домреми оброк в две дюжины гусят в год, «если они могут в достаточной степени доказать, что я их в этом отношении как-либо обидел». Жена его сына, последнего мужского представителя рода, сама принимала участие в крестьянских праздниках под знаменитым деревом, стоявшим на земле Бурлемонов в дубовом лесу, что над дорогой на Нефшато («этот лес виден с порога дома моего отца – до него нет и полмили»…). Надо думать, что эти традиции поддерживала и Жанна де Жуэнвиль. Между семейными воспоминаниями Жуэнвилей и народной памятью не было барьеров.

В одну из самых патетических минут Жаннетта помянет Людовика Святого и вместе с ним помянет «святого Карла Великого». Не канонизированный Римской Церковью Карл Великий был, безусловно, канонизирован сознанием всех народов, которыми он правил; и рядом с ним в народной душе стоял образ его паладина Роланда. После Ренессанса Франция начисто забыла Роланда, променяв его на порой столь же легендарных героев Тита Ливия и Плутарха. Но в XV веке Роланд, рыцарь, беззаветно преданный Богу, свою жизнь посвящающий защите христианского народа и просветлённо принимающий смерть от предательства, был высшим выражением подлинно французского патриотического идеала. Почти не было города или даже деревни, где в ратуше, у ворот или у главного колодца, в живописи или в скульптуре не был бы изображён бой под Ронсево.

Давно замечено, что изустная народная летопись часто бывает прочнее той, которая сохраняется в книгах. Но не следует также думать, что французская деревня XV века ничего не читала. Одна из крёстных матерей Жаннетты, Жанна Тьесселен, прямо говорит про себя, что читала рыцарские романы. И вообще были-же в деревнях грамотные люди. У отца Жерсона имелись книги. В стихотворении Кристины Пизанской одна крестьянская девочка говорит другой: «Ты ведь знаешь, что у твоего отца много хороших книг о стародавних временах». Что это могли быть за книги? Те же мемуары Жуэнвиля, та же «Песнь о Роланде», может быть, «Ланселот в прозе» – легенда о Галааде, рыцаре-девственнике, который посвятил себя Богу, питается одним причастием и вступает в бой со всей неправдой мира.

Долгими зимними вечерами, когда старшие и дети собирались поочерёдно у кого-нибудь из соседей, Жаннетта могла слышать за прядением или за вязанием не только изустные рассказы, но и чтение о «стародавних временах», если тут оказывался грамотный человек.

Жаннетта была совсем необразованной маленькой девочкой. Но исключительная личность тем и исключительна, что она по одному отрывку, намёку, символу способна уловить всю сущность. Идеалы, насыщавшие воздух старой Франции, Жаннетта впитывала всем своим существом. Эти идеалы она сделала своей собственной жизнью. Она действительно будет жить причастием и действительно никогда не будет мириться ни с какой неправдой.

При чтении, в частности, «Наставления» св. Людовика его дочери поражает не только смысловое, но местами и буквальное совпадение с тем, что через полтораста лет говорила Жаннетта: ей сами собой приходят даже те же выражения и обороты свежего, меткого и образного средневекового французского языка, которым она, кстати, умела пользоваться с непревзойдённым совершенством. Происходит словно диалог. Король говорит своей дочери: «У вас должна быть воля не делать смертного греха ни за что, и лучше дать себя разрезать на куски и дать вырвать из себя жизнь в мучениях, чем сделать ведением смертный грех». И через полтораста лет Девушка отвечает перед Руанским трибуналом: «Правда, если даже вы прикажете рвать меня на куски и вырвать душу из моего тела, – да и тогда… я послушаюсь только Бога, и Его повеления я буду исполнять всегда… Да не будет никогда угодно Богу, чтобы я когда-либо была в смертном грехе, и да не будет Ему угодно никогда, чтобы я совершила уже или совершила бы ещё такие дела, которые бременем легли бы на мою душу!»

«Дорогая дочь, – пишет св. Людовик в том же „Наставлении“, – я учу вас любить Бога всем вашим сердцем и всеми вашими силами, потому что без этого ничто не может иметь никакой цены… Имейте большое желание Ему угождать и прилагайте к этому большое разумение… Если вы будете страдать от болезни или от чего-либо иного, от чего вы сами не можете избавиться, переносите это кротко и благодарите за это Господа и принимайте это от Него доброй волей… Имейте жалостливое сердце ко всем людям, о которых вы услышите, что они в беде, сердцем или телом, и охотно помогайте им… Бедных любите и поддерживайте, особенно тех, которые стали бедными из любви ко Господу… Против Бога вы не должны повиноваться никому… И если вы будете уверены, что не получите награды за добро, которое делаете, и не будете наказаны за зло, которое делаете, вы всё-таки должны стараться всем сердцем не делать того, что неугодно Господу, и делать то, что Ему угодно, как только вы можете, единственно из любви к Нему».

Всё это Жаннетта будет повторять почти в тех же выражениях, но сильнее и ярче, и чтобы «никому не повиноваться против Бога», она отдаст своё тело на сожжение.

И ещё:

«За 22 года, что я был при нём, я никогда не слышал, чтобы он клялся Богом или Божией Матерью или святыми; и когда хотел что-нибудь сказать утвердительно, говорил: действительно, это так… Никогда я не слышал, чтобы он назвал дьявола, чьё имя весьма распространено в королевстве», – рассказывает о св. Людовике Жуэнвиль. И эта черта, эта постоянная забота – не оскорбить светлые силы и не привлечь силы тёмные – в XV веке повторяется у Девушки.

У неё, как и у св. Людовика, эта черта по своему происхождению – францисканская. И, как св. Франциск, она знала при этом, что в красоте тварного мира никакая бесовщина ей не грозит. Глазами, полными горнего света, она смотрела на землю – «мать нашу Землю», как её ласково называл св. Франциск. О Божьей славе и о «блаженстве следующих Его святым повелениям» шептали Франциску «брат ветер и воздух, и облако, и чистое небо, сестра вода, смиренная и драгоценная и целомудренная, и всякий плод и цветы с их дивными красками и трава». И в Руане, не имея возможности сосредоточиться ни днём, ни ночью «из-за шума в тюрьме и ругани стражников», девочка из Домреми скажет своим судьям: «Если бы я была в лесу, я очень хорошо слышала бы мои Голоса»…

Но инквизиционные судьи, давно разучившиеся видеть всякий отблеск божественного света, должны были найти бесовщину, и они её нашли в знаменитом дереве, стоявшем на земле Бурлемонов. И Жаннетту сожгли под тем формальным предлогом, что в детстве она вместе со всей деревенской ребятнёй вела хороводы вокруг древнего бука, о котором ей рассказывали волшебные сказки.

«Есть около Домреми одно дерево, которое называется Деревом дам, а другие называют его Деревом фей. Около дерева есть ключ. Я слышала, что больные лихорадкой пьют из этого ключа и ходят за этой водой, чтобы вылечиться. Это я сама видела, но не знаю, вылечиваются ли они или нет. Я слышала, что больные, когда могут встать, идут к дереву плясать. Это большое дерево, бук, и с него в мае срезают ветки на праздник».

«Говорят, что около дерева есть в земле мандрагора. Точного места я не знаю; говорили, что над ним растёт орешник. Мандрагоры я никогда не видела. Говорят, это такая вещь, которой лучше не видеть и лучше у себя не держать; к чему она служит, не знаю. Будто бы она приносит богатство, но я в это не верю, и мои Голоса никогда мне об этом не говорили ничего».

«Летом я иногда ходила плясать с другими девочками и плела у этого дерева венки для образа Божией Матери, который в Домреми. И насколько я знала от старших, но не моего рода, – там водились феи. И слышала от одной женщины, – Жанны, жены Обери, мэра нашей деревни, – что она видела этих фей; но не знаю, правда ли это. Я никаких фей, насколько знаю, не видела никогда, ни у дерева, ни где бы то ни было. Я видала, как девочки вешали венки на ветви этого дерева, и сама иногда вешала с другими девочками; иногда они уносили их, а иногда оставляли».

По словам крестьян и других местных жителей, тщательно опрошенных на сей предмет в 1455–1456 гг., «гулянья» у дерева происходили главным образом в четвёртое воскресенье Великого поста (Laetare), называвшееся в краю «воскресеньем ключей», но, впрочем, и в другие праздничные весенние и летние дни. Сложился обычай приносить с собой хлебцы, специально испечённые накануне; запивая вином, их ели под Деревом фей, «прекрасным, как лилия, и таким развесистым, что его ветви и листья доходят до самой земли», как его описывает в своих показаниях кум Жаннетты Жерарден д’Эпиналь. «Дерево дивного и чудесного вида», – говорит немного более молодой сверстник Жаннетты, ставший потом священником в одной из соседних деревень. И он, бесспорно, прав, добавляя, что это место (откуда открывается великолепный вид на долину Мёза) словно создано для отдыха и веселья. Дети и молодёжь вели хороводы, иногда делали чучело. Потом спускались с плясками к соседнему Крыжовникову ключу пить его воду. По всему краю – множество таких ключей, дающих чистейшую воду действительно превосходного качества (говорят, она содержит радий); в самом Домреми их прежде было до пяти, а Гре имело уже свой собственный целебный ключ, в лесу недалеко от Бермонской часовни. На все эти обычаи седой языческой старины Церковь, по обыкновению, наложила свою печать: в канун Вознесения священник читал под Деревом дам и у ключа Евангелие от Иоанна. Что касается фей, «они ушли из-за своих грехов», – говорит крёстная мать Жаннетты Беатриса Этеллен. «Исчезли с тех пор как под деревом читают Евангелие», – полагает со своей стороны крёстный отец Жаннетты Жан Моро.

Но все показания сходятся на том, что никто никогда не видел, чтобы Жаннетта ходила к «прекрасному буку» одна, без хоровода девочек. Того места она не боялась, «раза два или три» горний свет озарял её и у ключа, – но мы знаем, что когда она стала всё больше и больше искать одиночества, у неё для этого были другие любимые места.

«Я слышала от моего брата, что в краю говорили, будто это случилось со мной от Дерева фей; но это не так, и я прямо сказала ему обратное».

* * *

Она была грудным ребёнком, когда агонизировавшая королевская власть сделала ещё попытку навести порядок на северо-восточной окраине. 1 августа 1412 г. парижский парламент вынес решение против герцога Лотарингского Карла II по ходатайству жителей города Нефшато. В качестве сюзерена этой части владений герцога Лотарингского «король, государь наш, подтвердил обещания, данные жителям Нефшато, о том, что если оный герцог нанесёт им или кому-либо из них какие-либо обиды, то он (король. – С. О.) велит названному герцогу возместить ущерб, коль скоро его о том попросят названные жители или кто-либо из них… Но нынешний герцог пришёл в великую злобу и объявлял многократно, что едва он сделает что-либо против них, как у них, оказывается, король в сердце и апелляция на устах». Следует длиннейший список бесчинств, грабежей и убийств, содеянных герцогом и его людьми в шестнадцати городах и сёлах этого района между 1407 и 1410 гг. «И когда им говорили (при разграблении Воданкура. – С. О.), что они поступают беззаконно, потому что этот город принадлежит королю и находится под его защитой, один из людей герцога обнажил меч и, ударив, сказал: вот тебе, несмотря на твоего короля. В 1409 г. в Нефшато хватали всех граждан, каких находили, и без разбору взяли всю движимость, какая была в их домах, нанеся городу ущерб более чем на 100 тысяч франков[17]17
  Свыше миллиона золотых франков 1913 г. – Примеч. авт.


[Закрыть]. Четырнадцать пленников герцог велел угнать из названного города и увести в свою немецкую землю, где они и содержатся в великой нужде и бедности… Весь крупный и мелкий скот велел угнать в свою Лотарингскую землю… И в особенности преследует тех жителей названного города, которые виделись с королевскими людьми и принимали их в своих домах, а также тех, которые искали своих прав перед королевскими чиновниками и судьями. И говорили некоторые (из людей герцога. – С. О.): ну-ка апеллируй! Скажи твоему королю, чтоб он пришёл тебе помочь!»

Решение Парламента предписывало герцогу выпустить всех его пленников, вернуть или возместить имущество и, кроме того, за мятеж против короны приговаривало его к конфискации всех его владений, находящихся в пределах королевства; город Нефшато присоединялся к непосредственным владениям короны.

Таким образом, жители Нефшато, в десяти километрах от Домреми, ещё и в это время хотели быть «вольными горожанами короля», корона была в их глазах той властью, которая защищает от произвола; и капетинговская монархия ещё и в это время пыталась делать то, что было её основным назначением: поддерживать мир и творить правый суд.

Но в это время, в 1412 г., в Париже уже начинались судороги Кабошьенской революции. Через полгода герцог Лотарингский благодаря поддержке бургиньонов добился для себя отпускных грамот и Нефшато остался под его властью.

Потом всё пошло прахом. Жаннетте было три года, когда произошла битва при Азенкуре; шесть лет, когда бургиньоны вторично захватили власть в Париже, восемь лет, когда была низложена династия; десять лет, когда Ланкастер был провозглашён королём Франции.

На северо-восточной окраине начался невообразимый хаос. Мир, казалось, возвращался к состоянию войны всех против всех, в каком он был в IX веке. В 1420 г. среди полной катастрофы дофин-регент попытался было опереться на герцогство Барское, перешедшее к кардиналу Барскому после того как два его брата и племянник легли костьми под Азенкуром. Кардинал был назначен наместником регента на северо-восточной окраине. Но взятый в тиски бургундскими владениями, он скоро понял, что королевская власть уже не могла оказывать ему никакой поддержки. Правда, на Мёзе ещё держались отряды, признававшие национальную монархию, но никакой действительной власти Карл VII над ними не имел. Состоявшие из грабителей, они в большинстве и руководились отъявленными грабителями, многие из которых, к тому же, были готовы в любой момент переметнуться из одного лагеря в другой.

В этой обстановке герцог Барский занялся спасением своего собственного дома и переметнулся сам. Усыновив своего внучатого племянника Рене, сына Иоланты, он женил его на дочери и наследнице герцога Лотарингского, уже известного нам Карла II, состоявшего в союзе с бургиньонами, и передал ему герцогство Барское. А Карл II поспешил от имени своего несовершеннолетнего зятя принести присягу вассала английскому королю. В ответ на это арманьяки открыли военные действия теперь уже против герцогства Барского. В результате большинство арманьякских гарнизонов района Мёза было уничтожено соединёнными усилиями кардинала Барского, бургиньонов и англичан, которые также появились в северо-восточном углу Шампани и утвердились в Ножанле-Руа и в Монтиньи-ле-Руа, совершая «неисчислимые разрушения» до самого Лангра.

В свою очередь попытка объединить Барруа и Лотарингию под властью Рене вызвала лишь новую войну. Не доверяя Анжуйскому дому, бургиньоны выдвинули против Рене другого претендента на лотарингское наследство, Антуана де Водемона, который по этому случаю перешёл на их сторону. Рене, безусловно, сочувствовавший национальной монархии, начал тогда новое сближение с последним представителем арманьяков в этом районе, вокулёрским комендантом Робером де Бодрикуром, который с удивительной энергией и изворотливостью продолжал отстаивать для Карла VII свой округ. Но порывать с англо-бургиньонами открыто Рене не решался; после своего совершеннолетия он только оттягивал как мог возобновление клятвы вассала английскому королю. (Кончилось тем, что Рене смалодушничал окончательно и уступил и в этом – в момент, когда в действительности для малодушия уже не было оснований: он присягнул «королю Франции и Англии» ровно за два дня перед тем, как Жанна д’Арк взяла под Орлеаном крепость Турель.)

Все эти смешавшиеся и перепутавшиеся военные действия выражались главным образом в сожжении сёл и городов, в ограблении и избиении населения. Ввиду всеобщего разорения Рене был вынужден сократить наполовину налоги со своих «деревень, прилегающих к Мёзу», т. е. расположенных непосредственно на юг от Домреми. В 1425 г. в герцогстве Барском был установлен штраф за оставление в доме огня на ночь, «потому что в городе Билете бургиньоны, найдя в доме огонь, благодаря этому подожгли город». В 1424 г. в податных реестрах этого района упоминается на каждом шагу: такая-то земля «оценивается в ничто, потому что это время её обрабатывали очень мало по причине войны… Мельница оценивается в ничто, потому что разрушена… Доход от кур оценивается в ничто, потому что взят в залог» таким-то. И так далее.

В семье д’Арк вся эта обстановка переживалась тем более остро, что Жако должен был думать теперь не только о собственном хозяйстве, но и о всей деревне. Его односельчане прониклись к нему достаточным уважением, чтобы выбрать его «старшиной» (doyen). Это была третья по значению должность в коммуне – после мэра и эшевена.

Как отметил Фанк-Брентано, сельская организация старой Франции с её сходами и выборными властями во многом напоминала наш крестьянский «мир» дореволюционной России. На землях короны, где они не были крепостными, крестьяне сами поддерживали у себя порядок, сами чинили суд и расправу, сами собирали налоги. «Каждая французская деревня является столицей», – писал ещё кардинал Ришелье.

В качестве doyen’а Жако д’Арк должен был собирать сходы, оглашать распоряжения королевских и коммунальных властей, отвечать за стражу, а также за лиц, взятых под стражу, собирать налоги, смотреть за качеством хлеба, вина и иных продуктов, проверять меры и весы. Он неизбежно принимал участие во всех общих делах деревни в это на редкость трудное время. И впечатлительная маленькая девочка у его очага с самого раннего детства слышала всевозможные разговоры об общих делах.

По свидетельству «Парижского Буржуа», многие люди начинали говорить: «Продадимся хоть чёрту, лишь бы иметь мир». Вот поэтому, – отвечал Жерсон, – мира нет и быть не может: потому что люди так рассуждают. «Будем кричать о мире… Будем кричать о мире, как кричат „Воды!“ во время пожара»… Но о мире настоящем, который даётся Богом и приобретается в героическом служении Ему. «Мы немедленно получим мир, если везде будет царствовать любовь, которая ищет не собственной выгоды, чести и славы, а того, что угодно Богу». «Высший закон религии – повиноваться Богу и без колебаний бороться за правду и справедливость».

Жаннетта будет до самозабвения «искать того, что угодно Богу», и будет бороться за «добрый мир по воле Царя Небесного» до тех пор, пока не вскрикнет «Святой воды!» на костре.

Нужно при этом сказать, что если разрушения, убийства и измены в детстве окружали Жаннетту со всех сторон, то непосредственно она от них страдала сравнительно мало. Домреми долгое время отделывалось сравнительно дёшево. Правда, в одном документе 1423 г. говорится, что в деревнях Совиньи, Бриксе, Гре и Домреми «людей не осталось вовсе или почти вовсе». Но тут, очевидно, путаница: известно, что до 1428 г. жизнь в Домреми шла сравнительно нормально. Это была жизнь в постоянной тревоге, но без особых катастроф. Впоследствии, когда Жаннетта ушла по своему пути, на селе, по-видимому, стали даже говорить, что она-то и приносила счастье, что ради неё Бог хранил дом её родителей и их добро.

Единственный трагический случай в её семье разыгрался вне Домреми, в 1423 г., когда при осаде Сермеза герцогом Барским был убит муж жившей там Манжетты де Вутон, двоюродной сестры Жаннетты.

Зато тревога в Домреми была постоянной. Заявляя, что она никогда не была по – настоящему «пастушкой», Жаннетта тут же добавляет: «Правда, я не раз загоняла скот в замок на острове из страха перед солдатами». Этот замок, расположенный на островке между двумя рукавами Мёза, принадлежал Бурлемонам, и Жако д’Арк арендовал его вместе с некоторыми другими крестьянами. При каждой очередной тревоге в это укрепление стаскивали добро и уводили скот, главное богатство этих мест.

Один раз, в 1425 г., едва не случилась катастрофа. Главарь одного бургиньонско го отряда, Анри д’Орли, «содержавший при себе многочисленных разбойников и творивший неисчислимые злодейства, убийства и разбои по всему краю», захватил и угнал скот. Но владелица южной половины Домреми Жанна де Жуэнвиль обратилась к своему родственнику Антуану де Водемону. Тот, хотя и был сам бургиньоном, как разбойник д’Орли, всё же стремился поддерживать добрые родственные отношения. Против банды д’Орли была послана экспедиция, скот отбили и благополучно вернули крестьянам.

Уже до этого случая Домреми решило отдаться под покровительство одного из самых воинственных и беспощадных местных феодалов, Роберта Саарбрюккенского, обязавшись платить ему довольно значительную сумму – 22 золотых экю в год (по 2 гроша с целого очага и по одному грошу с очага вдовьего). На договоре, подписанном 7 октября 1423 г., стоит среди других подпись Жако д’Арка.

И тут, вероятно, на крестьян действовал авторитет монархии святого Людовика. При всех своих прочих качествах, отнюдь не внушавших доверия, Робер Саарбрюккенский имел то преимущество, что он дрался во имя природного короля. Но через год он изменил и перешёл на сторону англо-бургиньонов.

И Домреми нажило неприятности от такого покровителя. Когда обусловленная сумма не была внесена в срок, Робер начал угрожать. Крестьяне взяли поручителем за выплату денег Гюйо, богатого горожанина из Монтиньи-ле-Руа, который был обычным покупщиком их хлеба. Но Робер отказался ждать; он захватил некоторое имущество Гюйо, а затем взял в заложники и его самого. Гюйо удалось бежать, и он в свою очередь обжаловал крестьян перед королевскими властями в Вокулёре. По этому случаю, который кончился неизвестно как, Жако д’Арк вместе с другими представителями деревни должен был лично видеться с Робером де Бодрикуром, последним борцом за национальную монархию на северо-восточной окраине.

Благодаря Бодрикуру Вокулёрский округ оставался островком королевской земли. И для крестьян Домреми Бодрикур оставался не только фактически, но и морально представителем единственной настоящей власти. По словам Жаннетты, во всей деревне был ровным счётом один крестьянин, сочувствовавший бургиньонам.

Настроения всей деревни открыто выражались и подрастающим поколением. Ребята из Домреми не давали спуску своим сверстникам с того берега реки, где настроения были бургиньонские. «Я видала, – говорит Жаннетта, – как некоторые из них дрались с детьми из Максе и возвращались раненые и в крови». Но она заявляет, что сама никогда не принимала участия в этих потасовках.

Зато она постепенно узнала с абсолютной ясностью, что она лично отвечает за всё: за все убийства, за все измены, за всё горе, – и что «никто на свете не спасёт королевства французского, если этого не сделает она сама».

Крестьяне в Домреми чувствовали так же, как говорил крестьянский сын Жерсон: «Без королевской заботы и прозорливости невозможно утвердить мир… Назначение короля – мир между его подданными». Но чтобы это назначение выполнялось, король должен опять обрести своё место в огромном организме – «мистическом теле королевства»: «Прочность общественной жизни есть единство короля и народа в гармоническом порядке». Суверенитет не короля и не народа, но жизни и любви, т. е. суверенитет источника жизни и любви – Бога.

«Всякое состояние, всякое достоинство, всякая должность созданы Богом лишь для общего блага… Всякий закон, не только человеческий, но и божественный, имеет только одну цель: объединяющую любовь». «Да здравствует король – для духовной жизни, которая сохраняется в единстве с Богом… По примеру святого Людовика король должен своей верой смиряться перед Богом и признавать Его верховную власть».