Текст книги "Клуб самоубийц"

Разведка боем

В трамвае он почувствовал, как все тело обмякло. Нет, сегодня Любляне придется довольствоваться только хорошей новостью о контракте. Экскурсия, если разведку боем можно было назвать экскурсией, отняла все силы.

Встав из-за стола, собеседники направились в угол кабинета, примыкавший к оконному проему. Пе́трович увидел в стене небольшую дверь. Секретарь открыл ее и первым вышел из кабинета.

Это тоже был коридор, не такой длинный и очень светлый – его правая стена была почти вся из стекла, коридор огибал по периметру внутренний дворик. А вот и фонтан. Левая стена была увешана репродукциями известных полотен. Одни импрессионисты.

– Мы стараемся, чтобы интерьер поднимал настроение. А кто лучше импрессионистов может поднять настроение?

– Скажите, а кто, – Пе́трович вежливо решил поддержать беседу, – выбирает, какие репродукции вешать?

– Председатель. Все решения по интерьеру принимает только он.

Собеседники повернули за угол. Здесь тоже висели репродукции. Но совсем другие. Некрополь в самом центре Европы. Пе́трович замедлил шаг. Некоторых он узнавал сразу, других – подсказывали медные таблички на рамках. Копии барельефов, картин, фотографий. Галерея самоубийств. Аудитор скользнул взглядам по веренице народных трибунов, царей и императоров древности (интересно, куда ведет эта закрытая широкая дверь) и направился в конец коридора, где угадывались знакомые лица. Ван Гог, Джек Лондон, Фридрих Крупп, Чарльз Ротшильд, дальше – Хемингуэй, а здесь – фотография: обритая голова, здоровенный лбище.

– Ма-я-ков-ски, – по слогам прочитал Пе́трович и повернулся к Оле-Лукойе.

– Это – один русский поэт. Не очень у нас известный, но – председатель настаивал.

А за фотографией Хемингуэя висела пустая рамка. Аудитор опять обернулся к секретарю.

– А это – часть нашей терапии. Ее предложил массовик, он циник (за это мы его держим), он проводит членов клуба по этому коридору с насмешками, вот он и предложил повесить пустую рамку, чтобы на ваш вопрос вы услышали ответ: может, это будет ваша фотография, но только вначале надо выбросить всю дурь из головы, покинуть клуб, сделать в жизни что-нибудь значительное, стать знаменитым и только потом – вернуться сюда. Председатель одобрил эту идею. И знаете, многие из наших членов, тех, кто расторгает договор (да-да, у нас никакого принуждения), говорят, что на них этот довод подействовал.

– А права на имущество, – наконец Пе́трович начал работать, – они восстанавливаются с расторжением договора?

– Конечно, – широко развел руки Оле-Лукойе. – Только мы (как правильней это сказать, ну вы увидите в документах, поскольку накладные расходы на содержание клуба в расчете на одного его члена посчитать достаточно непросто: кто-то участвует в наших мероприятиях больше, кто-то меньше) поэтому при расторжении договора взыскиваем сумму, равную вступительному взносу.

– А о каких мероприятиях, – азарт продолжал захватывать, – идет речь?

– Вечерние аперитивы, постановка спектаклей. Посещение увеселительных заведений, театров, варьете. Это основная работа массовика. Поездки в горы. Там уже подключается и психиатр.

Собеседники повернули за последний угол. Опять репродукции. Но теперь – одни итальянцы.

– А здесь, – секретарь окинул коридор руками, – собраны репродукции самых известных произведений на религиозную тему. Наш приход очень одобряет эту галерею.

– Я вижу. – Пе́трович подошел к «Мадонне» Рафаэля. Интересно, что рассказывает здесь их массовик? Скабрезные анекдоты про Форнарину? Вопрос почти сорвался с языка, но аудитор удержался и вместо этого спросил:

– А что психиатр делает в горах?

– Вы это увидите в отчетах о поездках. Билеты на прыжки со скалы.

– Зачем?

– Игра со смертью. Это часть его метода. Но его метод, он точно не имеет отношения к вашему заданию.

– Хорошо, – аудитор согласно кивнул головой, – а если мне в документах покажется какая-то его деятельность, скажем, не совсем уставной, смогу ли я задать психиатру уточняющие вопросы? Или тому же массовику? Походы в варьете, они же бывают разные.

С лица секретаря сошел флер учтивости.

– У нас не принято друг друга лишний раз беспокоить. Если у вас возникнут вопросы, то на них вы получите ответы от меня. А вот и ваш кабинет.

Он открыл маленькую дверь по соседству с входом в туалетную комнату.

– Простите, у нас нет специального помещения. Та дверь, на которую вы обратили внимание в середине центральной галереи, ведет в общую залу. Она окаймлена отдельными кабинетами, задернутыми портьерами. Это на тот случай, если кому-то из членов клуба захочется уединиться. Но все это: и кабинеты, и сама зала – только для членов клуба. Поэтому пришлось попросить Курта срочно прибраться в кладовой – для вашей работы.

Пе́трович заглянул в кладовую. Стены были еще влажными от недавней побелки. Посреди комнаты стоял стол с набором письменных принадлежностей, пишущей машинкой, калькулятором и пепельницей. К стене прислонился стеллаж (вот где ты, громила, хранишь свои причиндалы), на котором аккуратными стопками были сложены документы и в несколько рядов стояли справочники. Маленькое полупрозрачное окошко и на правой стене под потолком зарешеченная вытяжка (хорошо, будет проветривать трубочный дым) завершали нехитрый интерьер его на месяц рабочего кабинета.

– Замечательно. – Пе́трович позволил себе засунуть руки в карманы. Как-то неловко получилось с психиатром. – Скажите, а где вы ставите спектакли? Вы же сказали о постановках.

Лицо Оле-Лукойе опять приобрело благодушное выражение.

– Во внутреннем дворе. Мы заказываем много лет одной и той же строительной фирме сцену и скамейки для зрителей. Они приезжают и за день все аккуратно сколачивают. К сожалению, ни у них, на фирме, ни тем паче у нас нет места для хранения этого реквизита. Поэтому постановки не так часты, поскольку скамейки и сцену каждый раз приходится сколачивать заново. Конечно, это накладно, вы увидите в документах, но это – часть нашей работы. В прошлом году мы поставили самого «Гамлета».

– А что, среди членов клуба есть женщины?

– Нет. Это запрещено уставом. Поэтому на роли Офелии и Гертруды наш массовик подобрал приглашенных артисток. Они приезжали дважды: на генеральную репетицию (на первых прогонах их реплики подавал массовик) и на сам спектакль. Но они приезжали поздним вечером. Думаю, что они даже не знали, где выступают. Гертруда была так себе, но Офелия… Она играла без грима. Он ей был не нужен. Такое вдохновленное лицо, – Оле-Лукойе даже немного закатил глаза, – пепельные кудри, миндалевидный разрез глаз… А формы… – но, закатившись, глаза вернулись на свое место, – да, а скамейки и сцену, вы это тоже увидите в документах, я списываю на отопление камина в зале. Курт их компактно распиливает и складывает на заднем дворе.

Пе́трович было двинулся внутрь кабинета, но его мягко удержала рука секретаря:

– В понедельник. Еще успеете. Вы же чувствуете, что краска не успела высохнуть. Еще простудитесь. А я сейчас попрошу Курта поставить обогреватель, так что за выходные все высохнет. Здесь еще надо провести кнопку звонка для вызова горничной – вы же будете обедать и пить кофе? Да, забыл сказать. Ваш рабочий день здесь будет начинаться с утра, а вечером вы можете уходить пораньше. У вас же могут быть в бюро и другие дела, не так ли? Так что телефон вам здесь не понадобится. На входе в клуб, на стене, вы, наверное, заметили телефонный аппарат. Но это – для членов клуба. А для вас, если будет что-то неотложное, телефон в моем кабинете – всегда к вашим услугам. И, конечно, сегодня вы первый и последний раз пришли и уйдете с папкой. Все записи остаются здесь, все необходимые справочники, – секретарь показал на стеллаж, – находятся также здесь, если что-то будет еще необходимо, я вам принесу, а ваши рабочие записи из бюро… Мы считаем, что ваша квалификация позволяет вам держать всю необходимую информацию в голове.

Они пошли обратно, и Оле-Лукойе взял аудитора под руку.

– Думаю, что это – лишнее и что вы сами понимаете, что разговоры с членами клуба для вас строжайше запрещены. Да, и не пытайтесь разговорить горничную – она немая от рождения. Но замечательно слышит и все понимает. Я это говорю потому, чтобы предварить ваш вопрос, когда вы будете смотреть документы о специальном оборудовании, установленном в клубе. Да, особенность нашей деятельности такова, что мы ни на минуту не можем оставить без внимания наших пациентов. Даже здесь.

«Старый сказочник, ты мог бы этого и не говорить. – Пе́трович еще в первой галерее обратил внимание на видеокамеры под потолком. – Что они, репродукции охраняют?» И следующий вопрос выскочил сам собой:

– Скажите, а в вашем кабинете Пикассо, это…

– Да, это оригинал. Недавний подарок председателя. Клубу.

– А почему – Пикассо?

– Вам не доводилось смотреть экранизацию Стивенсона, сделанную русскими? Нет? Мерзкая вещь. Но многие члены нашего клуба ее смотрели. А там председатель клуба самоубийц изображен демоном, да еще при помощи жалкой пародии на Пикассо. Председатель был очень этим задет. Я тогда получил от него такое пространное письмо: да, он пишет мне письма – без адреса. Председатель вообще не любит суеты. У него есть здесь, в городе, доверенное лицо, кто – я не знаю, но которое периодически опускает конверты без надписей в почтовый ящик. И вслед за этим письмом я получаю уведомление от центральной почты о ценной бандероли на мое имя. Привожу ее сюда, открываю, а там – Пикассо. Поэтому, когда теперь новоприбывший появляется в моем кабинете для подписания договора, на реплику «а каков на самом деле из себя Клетчатый? (так авторы фильма вульгарно обозвали тамошнего председателя) я отвечаю вопросом на вопрос: «А каков, по-вашему, настоящий Пикассо?» – и показываю на картину.

– А бандероль, она пришла откуда?

– Зачем вам это знать?

– Ценная вещь. Если это подарок клубу, то он должен быть и в описи, и в балансе.

– А зачем департаменту финансов знать о Пикассо? – рука секретаря плотно сжала локоть Пе́тровича.

Это рукопожатие, по сути, и было прощальным. Высокие договаривающиеся стороны прошли длинным коридором, где на пороге, пожелав друг другу удачного завершения дня, расстались до понедельника.

Тренировка

Ночь он провел очень беспокойно. Пе́трович вернулся домой только под утро. Попытался заснуть, но пиковые тузы, короли, дамы и валеты кружились в голове невообразимыми раскладами. Несколько раз он вставал покурить, включал телевизор, брался за книгу, вроде засыпал, но опять просыпался. Прошедший день не выходил из головы. Вернувшись в бюро, он первым делом вызвал Любляну, дал ей чек (та от радости захлопала в ладоши: «Контракт, да? Я же говорила, что книга – к успеху»), попросил отнести чек в банк, получить по нему треть суммы наличными, а остальное положить на счет. Оставшись один, он взялся было за томик Стивенсона, который так и лежал на столе, но тут же пошел и поставил его на место. Какая-то чушь. До конца дня оставалось еще несколько часов, но Пе́трович повернулся к стойке бара, достал бутылку коньяка, бокал и вернулся к столу. Сделав глоток, он вдруг подумал, что не так все плохо. Есть еще целых два дня на подготовку. Первым делом завтра утром к тете – отдать долг. Он поднял трубку, набрал номер, дождался тетушкиного мелодичного «алло-о?» и порадовал ее сообщением об утреннем визите. Вернусь от тети – нарисую дома «дерево решений». В воскресение приду сюда и раскидаю по «дереву» все материалы о филиалах международных фондов и некоммерческих организаций. А сегодня – что? Может, все-таки – Любляна? Только сейчас он вспомнил, что, войдя в приемную, секретарша тут же встала из-за стола, он автоматически отметил ее ту самую мини-юбку. Если я угадал ее настроение, то, когда она вернется из банка, зайдет к нему в длинном пальто. Мои реквизиты, как, надув губки, она называла этот наряд, обычно предшествующий вечеру вдвоем. Нет, надо, чтобы голова отвлеклась, серьезно отвлеклась, на что-то другое. А то мне и на ее бедрах (он сделал глоток: автор «Острова сокровищ», это – за тебя) будет видеться пиковый туз. Туз! Сегодня же пятница! Вот что мы сделаем. Пойдем в карточный клуб и сыграем «по маленькой» несколько партий в белот[10]10
  Белот – карточная игра в 32 карты.


[Закрыть].

Дверь отворилась без стука, и Любляна, распахнув длинное пальто и постукивая каблуками высоких, блестящими голенищами обтягивающих ноги сапог, подошла к столу и села в кресло напротив. Она достала из сумочки конверт, пачку сигарет, зажигалку и, протянув конверт своему начальнику, закурила. Пе́трович взял конверт, достал деньги, отсчитал несколько купюр, вложил их обратно в конверт, засунул его в левый внутренний карман, застегнул тот на пуговицу, затем открыл сейф в правой тумбе стола и положил туда остаток суммы. Теперь – неприятное объяснение.

– Послушай, милая, мне сегодня надо кое-чем заняться.

– В пятницу вечером? – одна бровь взлетела вверх.

– Да, в пятницу вечером. С понедельника я буду появляться здесь только к концу дня. И так в течение целого месяца. Предстоит много работы, так что сегодня надо кое-что подготовить. – И, глядя на надутые губы, он решил немного подсластить пилюлю и задать вопрос, который ей наверняка поднимет настроение, потому что он заранее знал ответ: – Послушай, а как у тебя выходит – так двигать бровями?

– Получается? Ты – заметил? Это – от уроков актерского мастерства.

Каждый вторник, второе занятие приходилось на утро субботы, Любляна уходила пораньше – брать уроки в театральной студии.

– Какой ты у меня все-таки душечка! – Любляна обежала стол, сесть на колени в его кресле у нее не получалось, всегда мешали высокие подлокотники, поэтому она слегка откатила кресло, забралась на стол, раздвинула ноги, открыв тонкую, интимную, но (все-таки ей не откажешь во вкусе) совершенную непрозрачность колготок, положила ноги на эти самые подлокотники, подкатила ногами кресло к столу, наклонилась и поцеловала его.

Поцелуй получился долгим, девушка не могла отказать себе в театральности, а Пе́трович – не хотел лишать ее этого мимолетного удовольствия в благодарность за столь короткое объяснение.

Наконец пара разомкнула объятия, Любляна таким же непринужденным жестом – ногами – откатила кресло и встала со стола, демонстративно оправляя (что ты делаешь, там даже нечего оправлять) свою мини.

– Тогда я позвоню Милене и приглашу ее на ужин. Я же теперь могу себе позволить пригласить? Это – была предоплата? За срочную работу?

– Можешь. Думаю, что ты можешь себе позволить еще что-нибудь. Это был аванс за ответственную работу.

– Ого! Так я что, могу даже пройтись по магазинам?

– Можешь, но, – Пе́трович встал с кресла и легко коснулся губами ее щеки, – в пределах сметы.

Секретарша рассмеялась и чмокнула его.

– Тогда я – побежала?

– Беги, беги, – и, когда секретарша повернулась, чтобы выйти из-за стола, Пе́трович ласково шлепнул ее.

Любляна почти добежала до двери, как вдруг повернулась:

– Милый, если надумаешь – звони, – и послала ему воздушный поцелуй.

Он был членом двух карточных клубов, одного – элитного, а другого – много проще, располагавшегося в районе центрального вокзала. В элитный клуб идти не захотелось, там не отвлечешься, все время надо думать о том, какое впечатление ты производишь на потенциальных клиентов. А в игорном заведении все было гораздо свободнее. Оно располагалось в подвале старинного дома еще той эпохи, когда вокзал строился совсем без расчета на будущий центр города, а на его прежнюю торговую окраину, поэтому клуб, несмотря на крикливую неоновую вывеску «Трумпф», с незапамятных времен носил прозвище «таможни»[11]11
  Trumpf (нем.) – козырь.


[Закрыть]. Разношерстная публика, играли в основном по маленькой, большие игры устраивались в частных домах. Но вчерашний вечер запомнится надолго. Терцы шли один за другим[12]12
  Терц – в белоте и деберце выгодная комбинация из трех подряд карт одной масти.


[Закрыть]. «Маленькая» довольно быстро увеличивалась – партнеры хотели отыграться, предлагали повысить ставки, и Пе́трович не возражал – терцы шли и шли. Но отвлечься все равно не получалось: «Клуб самоубийц» не выходил из головы. Пе́трович загадал, выпадет ли ему тузовый терц в пиках или нет, но за весь вечер не то что в терце, даже «голый» пиковый туз ни разу не лег в его руку. Зато с каким необъяснимым, почти садистским наслаждением он бил козырем зловещую карту, когда пики обходили его стороной. К нему вдруг вернулся утренний азарт, тело вновь обрело упругость, да, еще посмотрим кто кого.

Уходя, конверт можно было оставить в бюро: отдать тете долг хватит и с выигрыша, в гардеробе, надевая пальто и неудачно повернувшись, чтобы поймать рукав, он столкнулся с незнакомцем – длинный кожаный плащ и черная, надвинутая на лоб фетровая шляпа. Пе́трович пробормотал извинение и хотел было спрятать от смущения глаза, как они вдруг остановились на незнакомце. Показалось, что его шляпа медленно поднимается вверх над широко раскрытыми глазами. Но это продолжалось меньше мгновения. Незнакомец улыбкой принял извинения, обошел Пе́тровича и стал снимать у стойки гардероба плащ.

Азарт продолжал будоражить, удачливый игрок тоже подошел к стойке и взял трубку телефона. Слушая длинный гудки (неужели ужин с Миленой так затянулся, а они, наверное, в кино), край глаз отметил высокую, в малиновом вельвете спину, черные длинные волосы, оглаживаемые тонкими (бриллиант на безымянном пальце) руками (где-то я видел эти руки), и тут же – сонное «аль-о-о».

Засада

Тетушкин чай с бергамотом пришелся очень кстати. Пе́трович уютно устроился в глубоком кресле, потягивал жгучий напиток и заедал его пирожками. Тетушка готовилась к его визиту.

– Я знаю, что ты пришел не за деньгами. – Она отхлебнула чай из блюдца и надкусила кусок сахара, лежавший рядом (навечная привычка войны). – Не в твоих правилах просить, не отдав прежнее. Поэтому я очень, очень рада твоему сегодняшнему приходу. Лакомься. Но… Уже почти время обеда. Может, останешься? У меня рыбные тефтели. С овсяными хлопьями. Под томатным соусом. С капелькой лимона и красного вина.

Пе́трович смаковал тетушкин домашний уют. Конечно, он останется на рыбные тефтели. Холостяцкий быт последних лет был неприхотлив, очень рационален, весьма комфортен, но ему не хватало теплоты женских рук. А здесь… Пе́трович выдерживал паузу перед приятным для тетушки известием. Она никогда не работала, ее более чем обеспечивал муж, известный архитектор, она и сейчас жила на проценты с его сбережений, но всегда чем-то занималась. До войны – благотворительной деятельностью в театральных кругах, поддержкой забытых и начинающих актеров, (ей на это удавалось собирать с бомонда приличные суммы), во время войны – Красный Крест. А последние годы, после смерти мужа, она переключилась на тему защиты животных, также собирала деньги на приюты, теперь для бездомных кошек и собак, выводила студентов на пикеты к городскому зоопарку и вела еженедельную колонку в дамском журнале. Она категорически не хотела переезжать за город – ей с избытком хватало роз под окнами – и продолжала жить в еще довоенном, окруженном с трех сторон садиком, изящном домике, поставленном по проекту ее мужа в самом центре богемного квартала.

– Ну, так – что? Тефтели?

Пе́трович, дожевывая очередной пирожок, утвердительно заурчал. Тетушка допила свой чай, собрала приборы и вышла на кухню. Там послышалось стуканье сковороды. «Это не сковорода, а сотейник, сколько раз я тебе об этом говорила!» – тетушка постоянно корила его за приверженность к скорым готовым блюдам и настойчиво, но пока безуспешно агитировала его: «У тебя наверняка получится!» – научиться готовить. Потом что-то звякнуло, и тетушка появилась в гостиной, держа в одной руке два резных стакана, а в другой – такой же резной лафитник. Какой обед без ее кюммеля[13]13
  Кюммель – ликер на основе тмина.


[Закрыть].

Нет, он усмехнулся про себя: «От вас никуда не убежишь». Он вспомнил, как мальчишкой обрадовался, найдя на страницах «Прощай, оружие» это с детства знакомое слово. Но моя тетушка – не мисс Ван-Кампен, а я – не Фредерик Генри. Так что, Старик, спи спокойно.

– Тефтели разогреваются, на салат у нас редиска, сейчас принесу, и мы будем готовиться к горячему, – она поставила стаканы с лафитником на стол и опять вышла на кухню. Пе́трович подождал, пока она не вернулась с двумя блюдцами редиски, украшенными веточками сельдерея, взял лафитник и аккуратно наполнил по треть рюмки.

– Давай, дорогая, за твое здоровье, – он чуть взболтал напиток, кругом вдохнул его аромат, сделал большой глоток, улыбнулся и потянулся к редиске. Тетушка чуть пригубила и взяла веточку сельдерея.

Пе́трович закинул голову. Тетушкин кюммель был не совсем обычным. Он встречал традиционным запахом тмина и вкусом аниса, сдобренного лимоном. Но когда напиток проходил, рот начинал наполняться густым и ярким ароматом меда. Подняв голову, можно было удержать этот аромат несколько минут. Добавлять мед в настойку ее научил пленный русский, который работал у соседей во время войны, немного помогавший с распилкой дров и им с мужем. А когда мед во рту начинал таять, его покрывал настоящий, садовый, свежий вкус редиса или сельдерея. Пе́трович опустил голову и крякнул от удовольствия. Тетушка улыбнулась, встала, подошла к буфету, достала фарфоровую пепельницу в форме профиля слона и позволительно кивнула головой: теперь ты можешь покурить.

Пе́трович благодарно кивнул головой и пододвинул к себе пепельницу. Та была привезена из Северной Африки, из самой Касабланки, в самом начале войны. Пепельница специально предназначалась для трубок, которые можно было раскладывать в хоботе, голове и чреве слона. Тетушка ни в какую не соглашалась (это же «Касабланка», Хэмфри Богарт и Ингрид Бергман) отдать ее племяннику – раз нравится, значит, чаще будешь приходить. Пе́трович набил выходной «данхилл», закурил, затянулся, выдержал паузу – и полез в карман за конвертом[14]14
  Dunhill – торговая марка английского производителя сигарет, табака и трубок.


[Закрыть].

Тетушка бережно приняла конверт двумя руками (все понятно, о чем идет речь: время рождественских подарков давно прошло), положила, не открывая, на стол и опять улыбнулась:

– Заказ, да?

– Да.

– В тебе можно быть уверенным, как в английской железной дороге.

После войны они с мужем ездили в Англию, он – по своим профессиональным интересам, она – за компанию, откуда они оба привезли (наша пунктуальность общеизвестна, но их дотошность и точность просто неподражаемы) восхищение не только замками и мостами.

– И – кто? Судя по той легкости, с которой ты расстался с конвертом, это что-то большое, типа завода, да?

Пе́трович привык делиться с ней деталями своих дел, да и она, моментально улавливая суть проблем, привыкла обсуждать с ним прибыли и убытки, но особенно – нечистоплотность ответственных работников его клиентов.

– На этот раз – нет, но, – тут Пе́трович постучал трубкой о край пепельницы – слоник оказался совсем немаленьким, – сравнимый с заводом.

– А тогда – что это такое? Неужели – киностудия?

Тетушка мечтала, что когда-нибудь племяннику закажут аудит киностудии и она (чем я хуже мисс Марпл?) торжественно с ним под руку войдет в святая святых ее юности.

– Нет, не киностудия. Но это кино будет похлеще вестерна. – Пе́трович допил рюмку, и тетушка, враз оживившись от предвкушения рассказа, тут же наполнила ее снова. Но она была настоящей женщиной. Тетушка подождала, пока он сделает глоток, закинет голову, опустит ее, крякнет от удовольствия, затянется, выпустит струю дыма, и только после сказала:

– Ну, не тяни. Рассказывай. Нет, подожди. Я вначале принесу тефтели, а потом – все узнаю.

Она торопливо встала, отодвинула стул и ушла на кухню. «Представляю, какое у нее будет лицо, когда ей все это расскажу», – подумал Пе́трович. Вставать из кресла совсем не хотелось. Какое, к ежикам, «дерево решений».

Тетушка вернулась с большим блюдом, поставила его в центр стола, вернулась на кухню за тарелками, потом еще раз – за приборами и корзиночкой хлеба, аккуратно подправила все расставленное и сложила руки лодочкой.

– Ну, давай.

– А ты – смеяться не будешь?

– Это что – цирк?

– Цирк, цирк. Оказывается, в нашем городе есть клуб, – он сделал паузу, – самоубийц. Который лечит своих членов за немалые деньги от их навязчивой идеи и который наследует имущество тех, кого вылечить не удалось.

Действительность превзошла ожидания. Невероятно открытые, до сих пор чудесные глаза, еще больше открытый (рюмка чуть туда не упала) рот, чисто женское на сильный напиток – б-р-р (рот оставался открытым, так туда тефтеля на вилке, еще разок – с хлопьями, запах от соуса уже кружился над столом), чисто мужское – быстрое повторное наполнение стакана. И – кряк!

– Фу, хороша, да? Чего ты смеешься? Я залпом не пила лет сто!

Пе́трович действительно не смог сдержать улыбки, глядя на то, как старая женщина остается без всяких на то усилий по-прежнему молодой.

– А они что, – тетушка опять наклонилась к тефтелям, – действительно заканчивают жизнь самоубийством?

– Далеко не все. Многих они отговаривают. У них же есть все: и прогулки по девочкам, и психиатр, и священник. Все, чтобы отговорить. У них даже есть лицензия министерства здравоохранения.

– На что?

– На терапию психических расстройств.

– Ну, дают! А ты им зачем?

– Вот как раз наше министерство здравоохранения и потребовало от них аудит доходов и расходов. Как я думаю, чиновников заботит оборот наркотических препаратов, но они не знают, как подобраться к первичной документации. Вот и придумали такое требование. Я же буду должен дать расшифровку затрат на закупки. Чтобы их подтвердить.

– А ты знаешь (как же без ее любимого кино), что Стивенсона – его экранизировали?

– Да, мне вчера об этом рассказали. Русские.

– Про русских я ничего не знаю, а вот англичане в свое время сделали классный фильм. С Лавом Монтегю. Мы с мужем до войны посмотрели «Божественную леди». Она так шумно прошла. Еще бы, «Оскар». Лав там играл роль капитана. Это потом мы как-то забрели в район вокзала, увидели афишу и посмотрели тот немой фильм про твой клуб. Лав там играл принца Флоризеля.

– Мой клуб… Какой он – мой?

– Дорогой, ты же мне всегда говорил, что, как и у адвокатов, защита клиента – твой первостепенный долг. Так что это теперь – твой клуб.

Последняя фраза прозвучала как приговор. Не зная, куда спрятать глаза после такой точной, но не к такому же столу сказанной мысли, тетушка стала нарезать хлеб, обмазывать его маслом и засуетилась над тарелкой с тефтелями. Пе́трович последовал за ней.

– Да, знаешь, – тетушка не знала, как исправить свою бестактность, и, подбирая остатки соуса кусочком хлеба, сказала: – Я завтра иду в театр.

– На что?

– «Вестсайдская история». Мюзикл. Ой! – Она прикрыла ладонью рот и покачала головой.

– Что случилось?

– Ты знаешь, так говорил Хуберт, в эту задницу, – тут тетушка приподнялась с кресла, похлопала себя по заду и опять села, – еще в детстве кто-то засунул шило. Прости, я тебе сказала про «Вестсайдскую историю» и тут же вспомнила, что мы с ним в Англии смотрели мюзикл по Стивенсону. Даже два мюзикла. Один – про принца Флоризеля, а второй – про доктора Джекила и мистера Хайда. Это был какой-то провинциальный театр, получивший ангажемент вне сезона в самом Брайтоне. Нам понравилось. Там был такой актер, совсем мальчик, он играл Флоризеля и мистера Хайда. Впечатляюще. Но пресса приняла их в штыки. У меня где-то на чердаке – ты же знаешь, я сохранила все привезенное из Англии, – должны остаться газеты с их жуткими рецензиями. Если хочешь, я могу их тебе найти.

Пе́трович встал, обошел стол и обнял тетушку за плечи:

– Не волнуйся. Все в порядке. Любая работа – это работа. В конце концов, кто-то делает аудит отчетности госпиталей и кому-то приходится подшивать справки о расходах формалина. Кому, как не ветерану Красного Креста, это знать.

И он поцеловал ее в лоб.

Тетушка благодарно взглянула на племянника. На ее глазах выступили слезы:

– Может, еще чаю?

– Нет. – Но, чувствуя, что теперь так уйти нельзя, Пе́трович произнес: – А вот еще одну трубочку под кюммель – это да.

На прощание он посидел еще добрых три четверти часа, но тетушка так и не смогла сдержать слез, переживая, что могла задеть своего, как она меня любит, единственного племянника, он крепко расцеловал ее щеки, достал салфетку, вытер ей щеки и лоб и ткнул салфетку в нос.

– Все. Перестань. Все будет хорошо. Я тебе отзвонюсь.

Он решил пройти до дома пешком. Богемный квартал жил своей жизнью. У освещенных дверных проемов кафе и баров толпились бродячие, еще верившие в свой успех художники и музыканты. В одном из окон он вдруг увидел Любляну, сидевшую напротив какой-то женщины с короткой стрижкой. Пе́трович плечами надвинул на себя поднятый воротник, чтобы поскорее уйти незамеченным, но Любляна увидела его в освещении вывески кафе, радостно помахала рукой и послала пригласительный жест. Пе́трович помахал ей рукой и покачал головой – нет, и тут ее собеседница повернулась. Наваждение, но даже сквозь мутное стекло и тридцать лет Пе́трович сразу узнал ее. Он остановился, но тут же повернулся и ускорил шаг. И сбавил его, лишь зайдя за угол.

Вспоминать не хотелось. Карта, ты забыла свои правила. Ты не можешь ложиться в одни руки второй вечер подряд. Или ты смеешься надо мной? Он поежился от холода. Да, вечер надо закончить пуншем. В конце концов, если это действительно была Кристина и если она – знакомая Любляны, то, значит, он сможет увидеть ее. Но – не сегодня. Сегодня надо выспаться. Под утро к себе он вернулся не потому, что азарт охватил его, а потому, что он его оставил. Любляна полночи промучилась, пытаясь оживить так знакомое ей тело. А это тело было занято головой, в которой гулким эхом звучало: «Может, это будет ваша фотография?»

Он свернул еще за один угол. Здесь, уже недалеко от дома, было кафе, которое заполнялось обычно по пятницам, а субботу обитатели квартала предпочитали проводить дома. Надо только скользнуть в проходной двор и повернуть налево. Почему-то он обернулся назад, и ему показалось, что за ним следует какая-то тень. Блажь. Но теперь точно через проходной. Он нырнул туда, прошел двором и вышел на тихую улицу. Так, давай сделаем шаг вправо – и подождем.

Он постоял несколько минут, наискось уютно сверкали огоньки кафе, да, блажь, и уверенным шагом пошел на свет. Он вошел, кафе было почти пустым, какой-то бюргер сидел за стойкой, а за одним из столиков целовалась молодая пара. Вам некуда деться? Возьмите ключи от моей квартиры. А я посижу здесь. Пе́трович усмехнулся нелепым мыслям, подошел к стойке, забрался с ногами на стул, заказал большой стакан пунша и («Данхилл» доставать не хотелось) сигару.

Уехать бы сейчас туда, где я ни разу не был, нет, не в саму Гавану, а в ее предместье, где мать юных защитников революции, вооруженных «калашниковыми» и патрулирующих пляжи в мечтах поймать вражеских десантников, полуголая, в одной юбке, крутит точно такую же сигару, на которую падают капли пота с грудей, обвисших до колен от кормления этих самых революционеров, тогда – молоком, сейчас – нищенскими сентаво за десяток накрученных сигар, уткнуться в эти обвисшие груди и сказать – мама, я не буду защищать революцию, я буду защищать тебя. Он закрыл глаза, пытаясь представить защербленное, как оно может еще выглядеть, предместье Гаваны, но в эти закрытые глаза (да, карта, я знаю, за везение – надо расплачиваться) вплыла, сама – нет, не Куба, а – фотография, конечно, Хемингуэя. Кто-то легко тронул его за локоть: