Текст книги "Любви спасение"

6. ПОСЛАНИЕ

Медленно тянулись величественные пейзажи главного города Атлантииды мимо повозки Варуция. Молодая рабыня, сидя, как положено сзади, лицом назад, обозревала виды горящей в лучах заходящего солнца столицы. Белоснежные днём колоннады вдоль зданий знатных горожан теперь отражали багровый закат, будто рядом буйствовал пожар. Правда, свет был ровный, мягкий, пожар в небе застыл, словно остановив время. В этих красных тонах всё вокруг казалось Эхотее волшебным, она переносилась в свои никогда не виданные ей края родной Ливиании, в такой красоте не может быть ужаса и мерзости человеческой. Здесь в этом чарующем свете уходящей отдыхать от трудного жаркого дня Богини Света всё прекрасно! Прекрасные белые дома, ступенью уходящие ввысь на холмы, прекрасные окна, за которыми живут прекрасные люди, здесь нет зла, здесь царит только любовь! Любовь между людьми!

Из неосуществимых мечтаний рабыню вернуло резкое движение повозки.

– Смотри, прёшь куда, старик!

Грубый окрик молодого всадника в развивающемся бордовом, почти в тон закату плаще, выскочившего наперерез из бокового переулка, заставил Варуция резко потянуть поводья гнедой кобылы, что та, остановившись, как вкопанная, заржала от боли впившейся в её губы упряжи.

– Вот недоумок молодой, – выругался Варуций и обратился к Эхотее, – не ушиблась ты там?

– Не беспокойтесь, господин, всё в порядке со мной.

– Ну, и слава Близнецам! Дальше едем. Осталось уж недолго. Повеса этот что-то меня напугал, стучит сильно сердце моё, аж больно немного.

Ливианка забеспокоилась за своего доброго господина и придвинулась ближе к нему.

– Позвольте, я поведу, – искренне беспокойным тоном, откинув скрывающую целый день её лицо ткань, сказала она, – в случае любом, медленно и глубоко вдохните и выдохните раз несколько, и успокоится сердце. Вот та-ак, правильно.

Варуций сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, как сказала его рабыня, и ему стало лучше. Он в удивлении обернулся к Эхотее, увидев её прелестное личико.

– Откуда знаешь ты, как сердцебиение успокаивать?

– Читала об этом я в книгах госпожи.

– Благоразумное и прелестное дитя ты ж какое! Не должна быть рабыней ты, лучшей участи достойна ты.

Он нежно по-отечески погладил её по голове, непроизвольно сняв тёмный покров пеплона с почти белых волос, но тут же, испугавшись, опасливо озираясь по сторонам, двумя руками спешно поправил обратно, скрывающее природную красоту этой юной девы одеяние.

– О, благодарю вас, господин, – она говорила тихо, борясь с сильным искушением обнять этого седого человека, как отца, как деда, которых никогда не знала, – человек любой достоин жизни лучшей и нуждается в любви настоящей, независимо от того раб он чей-то или сын титаниды.

– Сказано правильно, Эхотея благоразумная, но за речи такие прилюдные со скалы сбросить тебя могут, – наклонившись к её уху, шёпотом сказал Варуций, – но никому о том не расскажу я.

– Уверена в том, – также в полголоса ответила ливианка, справившись с порывом дочерней нежности, – вы, господин, и достойнейшая из достойнейших титанид Роания не сделали этого шесть лет назад, когда преступление более тяжкое совершила я, чем сейчас речи мои.

– Так это, – Варуций посмотрел прямо в глаза рабыни и спросил, – а разве те двое сынов титанид лучшей жизни достойны были, разве не были справедливо достойны смерти они?

– И да, и нет, – очень тихо ответила Эхотея, – если бы здесь были законы иные, то те двое иначе бы жили. Если бы чувств свобода у них была, право выбора, а не запретов оковы, то любовь в них была бы. И не совершили бы тогда они того, что сделали, и возмездие бы их не постигло.

– Вот старику мне поведай, откуда в головушке этой младой и прелестной мысли такие?

– Супруга ваша, достойнейшая из достойнейших титанид Роания беседовала много со мной.

– Узнаю жену свою любимую. Прошу тебя, Эхотея, не говори так, хоть эти речи твои, наверное, и правильные, и с ними, пожалуй, даже согласен я, но они устройства государственного уже касаются, категорий тех, что подвластны только Близнецам Лучезарным. Семя сомнения в мудрости правительниц наших светлых во мне не зарождай, иначе их лучезарность для меня меркнуть начнёт. А потом что? Усомнюсь я, бунтарём стану и на корм крабам и спрутам отправлюсь, ничего не добившись?

– Вижу, что любовь гибнет здесь и погибла уже почти, – она с грустью смотрела в его серые глаза.

– Значит, надо так, в этом мудрость законов Близнецов Лучезарных заключается, непонятно нам это, потому что не настолько умны мы, как они, но массово если закон нарушать начать, то хаос возникнет, за которым уже гибель настоящая последует, – напоследок сказал Варуций, – закончим, Эхотея, разговор этот сложный, ни к чему не приведёт он хорошему. Жизнь пусть идёт так, как идёт.

– Лучше погибнуть, чем без любви жить в законах таких, – буркнула себе под нос Эхотея, но старик этих слов не услышал.

Поблагодарив с поклоном своего господина за то, что привёз её домой, Эхотея пожелала традиционного здравия ночному сну и внезапно прильнула к нему, коротко обняв его, зная, что никто их не увидит.

– Люблю я вас, – чуть слышно промолвила она и быстро удалилась на общую кухню для слуг к ужину.

– Откуда любви столько искренней, что в стране нашей порицаема, в девочке этой настрадавшейся? – помыслил недоумённый Варуций, поправляя свои жидкие длинные седые волосы назад поверх плаща. – Не нарочито показная любовь это раба к своему господину, чувство искреннее то и потребность дитя этого в любви, в любви родительской и заботе. Почему, потребностью в чувствах искренних обладая, скрывать их обязаны мы, и проявлять их прав не имея?

Все господские слуги уже отужинали, и на кухне хозяйничала только сама ливианка. Она быстро утолила свой голод, собрала еду на завтрак и уложила в корзинку.

По пути в свою лачугу она бросила взгляд на полоску океана, простиравшуюся еле угадывающимся тёмно-синим мазком за скалистым обрывом. Небо догорало последними всполохами минувшего дня, грязно розовела пара тучных облаков далеко у горизонта, а сзади наваливалась тёмной неотвратимой громадиной ночь. Юная дева остановилась, созерцая последние лучи Богини Света. Воздух посвежел, а под своими ногами Эхотея обнаружила слабую тень. Подняв взор вверх, она нашла почти полный лик Луны, разливающий всё усиливающийся свой холодный свет.

Неожиданно Эхотею обуяло непреодолимое желание искупаться в океане, смыть усталость и пыль рынка. Большой дом госпожи Роании стоял на высоком берегу на горе, а внизу среди двух выступов скалы была устроена уютная купальня, скрытая от посторонних глаз. Вертикальные, плоские скалы обрамляли выход этой небольшой бухты в океан, а густая растительность укрывала тенью узкий песчаный пляж, светлой полосой смотрящий прямо на створ меж скал. Мягкий белый песок не жёг ноги в любое время дня, а огромные валуны перед входом в бухту не пускали в неё бурные волны и хищных акул. В купальню сбегала узкая пологая лесенка, вырубленная прямо в скале. Обрамляли лесенку деревянные перила с обеих сторон, позволяя пожилой госпоже и её мужу безопасно спускаться и подниматься.

Каждый день утром и вечером Роания и Варуций купались тут. Они тайно от других горожан подобного им положения позволяли прислуге также плавать в этой прелестной бухте, чтобы омыть свои тела, а также, чтобы набраться сил, сняв усталость. Супружеская чета прекрасно осознавала, что частые замены рабов не смогут привести ни к чему хорошему. Раб по своей натуре уже ненавидит своего господина, а если ему дать понять, что он не вещь, а всё-таки человек, хоть и иного статуса, то раб будет верен и старателен. Конечно, не все рабы могут быть верными и преданными, поэтому Роания и Варуций отбирали себе слуг и работников очень тщательно.

Эхотея знала, что её хозяева уже почивали, поэтому она дошла до своей лачуги, еле различая предметы и обстановку внутри своего рабского жилья. Оставила на единственном столике возле узкой укрытой соломой лавки для сна, корзинку с горшочком похлёбки, кувшинчиком остывшего, но вкусного напитка и куском хлеба, накрыв всю еду тканью. Затем она размотала темный однотонный серый пеплон, окантованный чёрной лентой, как у всех рабов в Атлантииде, отвязала с тонкой талии пояс с кинжалом и сняла с себя хитон такого же серого цвета. Слегка втянув живот, высвободила заправленный конец набедренной повязки и моментально сняла её. Молодое тело освободилось от одежды, распрямилось, и юная дева несколько облегчённо вдохнула полной грудью воздух. Она наклонилась, развязала лямки второго кинжала на правом бедре и погладила упругую кожу ноги, хранившую чуть красные полоски от долгого ношения оружия. Изящно согнувшись пополам, она сняла сандалии. Теперь на ней была только узкая серая лента, удерживающая пучок почти белых волос на затылке. Ливианка сняла с гвоздя на стене лёгкую светлую тунику и накинула на обнажённое тело.

Выйдя на улицу, она бегом, еле касаясь босыми ногами шершавых камней дорожки и ступеней лесенки, спустилась к купальне. Чуть отдышавшись, она быстрым движением скинула с себя тунику, стянула с не слишком длинных положенных рабыне волос ленту и расправила свои вьющиеся локоны, глядя вверх на Луну. В холодном свете ночного светила она была словно богиня, сошедшая на землю атлантиидов. Невысокая, изящная, бледнокожая, со светлыми волосами, она была подобна мраморным статуям титанид, что возле дворца Лучезарных Близнецов. Даже во сто крат прекраснее. На её высвеченной Луной юной фигуре темнели пятнышки сосцов округлых грудей и выделялось треугольное кудрявое руно ниже небольшого холма-животика.

Эхотея подошла к кромке воды и, не задержавшись ни мгновения, махнула двумя руками через верх и прыгнула в воду. Мохнатые светящиеся брызги зеленоватого цвета разлетелись в разные стороны. Вода сошлась над ушедшей в глубину девой. Задержав дыхание, Эхотея делала широкие гребки руками и ногами под водой с открытыми глазами уже в полной темноте, а от встречной толщи морской стихии меж ресниц вспыхивали зелёные искорки. Она не понимала причин таких малюсеньких всполохов, воспринимая их, как радость моря, как смех, как улыбку огромного океана. Он был очень рад купать в своих водах прелестную деву, а она блаженствовала, снимая дневную усталость.

Воздух в груди стал заканчиваться, и ливианка сделала пару мощных гребков к поверхности, нашла глазами сквозь дрожащую поверхность моря серебряную Луну, затем прижала руки к бедрам и будто рыбка выскользнула из воды. Шумно фыркнув остатками воздуха, она двумя руками отёрла излишки воды с лица и глаз и сделала глубокий вдох. Наполнивший её прохладный и влажный ночной бриз вытолкнул Эхотею ещё больше из воды. Она легла спиной на поверхность ласкового моря и выпрямила ноги. Дыхание успокоилось, а над чуть заметными волнами виднелись лишь слегка курносый носик, немного пухленькие губы, тонкие бровки, выразительные глазки, смотрящие на низкие звёзды, и два потвердевших от прохладной воды сосца. Эти два крохотных островка то дружно тонули, то также вместе всплывали в такт мерному дыханию юной девы, сбрасывая с себя ручейки воды.

Ливианка совершала мелкие движения руками, неспешно крутясь на месте, а Луна в сопровождении звёзд завели карусель танца над ней. И тут в совершенно отрешённую голову Эхотеи внезапно пришла безумная по своей сути мысль, как можно сбежать отсюда, как можно перестать быть рабыней, хоть она и не была ей, по сути, живя в доме титаниды Роании вполне хорошо. Ей было жалко бросать Роанию и Варуция, но выжить на этой земле она не сможет, она всё равно останется рабыней, а её госпожа и господин не вечные.

В Ливианию и Арибию постоянно уходят корабли атлантиидов, но лишь часть из них едут туда за новыми рабами. В этом случае на корабль всходит много воинов из числа сынов титанид. А вот если этот корабль идёт за скотом, за зерном, за древесиной или ещё каким-нибудь нужным в Атлантииде продуктом покорённых народов, то командуют судном только два-три атлантиида, а остальные рабы.

– Знаю точно, старший из рабов кто у них на кораблях тех двух, – думала Эхотея, лёжа в воде, – бывают часто они в лавке соседней, что напротив, из колоний всякое продающей, и разговоры их слышала. Каждого из них соблазню я телом своим молодым, тогда шансы мои увеличится попасть незамеченной на корабль любой и навсегда уплыть отсюда.

Она лежала на воде и вдруг заплакала, накрыв ладонью вход в своё лоно и плотно сжав бёдра так, что пальцы хрустнули.

– Будет больно наверняка мне и мерзко, – продолжала думать и лить слёзы она, – никогда не прощу я позора себе и бесчестия, но только так смогу выжить. Будет то плата моя за свободу. Невинность свою потерять я желала в любви, на алтарь чувств и сильных, и светлых к мужчине любимому возложить её, но понимаю теперь, что лишь мечты это девичьи и наивные, и неосуществимые. Но уйти я смогу, убежать, как можно дальше вглубь материка, где нет атлантиидов гнусных и законов их. Туда, где соплеменники мои живут, рассказывала мать мне о них. Добрые и хорошие люди они.

Из купальни доносились тихие всхлипывания рыдающей ливианки, планирующей своё бегство путём своего же позора. Солёные слёзы сразу смешивались с вечной солью моря.

Она внезапно встрепенулась, перевернулась на живот и, резко взмахивая руками над водой, поплыла к берегу, где одиноко ждала её туника. Выйдя на песок, она, уже перестав плакать, отжала свои пряди волос, наклонив голову и тело то вправо, то влево. По её гладкому телу ручейками стекала вода, впитываясь в песчаный берег. Тряхнув головой, ливианка расправила локоны, ставшие теперь толще и извилистее от воды, которые, по примеру Эхотеи, капали крупными слезами с кончиков волос. Двинувшись по песку не к лестнице, рабыня словно забыла о тунике. Она шла на лёгкое журчание воды под скалой. Там из камней лилась пресная почти ледяная вода. Ливианка всегда смывала морскую соль после купания.

Среди прибрежных зарослей в ночной тьме, Эхотея безошибочно нашла источник воды по журчащему звуку. Из скалы с высоты чуть больше человеческого роста лилась с уступа плоская, шириной в ладонь струя воды, сверкая в лунном свете. Струя падала на округлые камни, разбивалась хрустальными брызгами и уходила в море. Камни под родником были скользкие, поросшие мхом, поэтому Эхотея, зная это, подходила аккуратно, дабы не поскользнуться и не упасть. Вот она смело сунула в небольшой водопад голову и тело, резко вздохнув широко раскрывшимся ртом от обжигающего холода, окатившего всю её. Судорожными движениями отёрла ладонями всё своё прелестное тело, пару раз зацепившись о почти окаменевшие сосцы. Выскочив из родника, она второй раз, склонив голову набок, отжала воду с в волос и бегом пустилась к тунике. Схватив набегу белую одежду, она нагая, размахивая туникой, побежала вверх по ступенькам лесенки, согреваясь.

– Но, прежде, чем тех двух собой соблазнять, позаботиться нужно мне о себе. От бесчестия этого понести и ребёнка родить не желаю. Поэтому-то мне снадобье нужно, торгует которым титаниды Роании дочь старшая, Кинера властная. Только вот, как средство то достать, знатным титанидам утехам любовным придаваться позволяющее, не боясь забеременеть? У госпожи Роании доброй попросить? И что скажу я ей? Мол, дайте снадобья, с мужчиной хочу быть, но не желаю ребёнка. Кто ты? Титанида? Рабыня ты же!

Она вновь задумалась, обсохнув и надев тунику. Эхотея глядела в темноту своей лачуги, не различая ничего вообще, только под дверью в щели протискивался отблеск серебряного света от лунного лика.

– Как снадобья достать придумала я! – шёпотом воскликнула ливианка, сидя на лавке. – Соблазню я сначала того Инохия юнца симпатичного. Зря, что ли луну целую, он ходит в лавку ко мне и краснеет при виде моём. Решено! Невинность свою с ним лучше потерять мне будет, чем с арибийцами теми. Вид один их меня содрогаться заставляет. Кто знает, быть может мне даже понравится с юношей этим, хотя вряд ли, любви-то ведь нет, пусть он и привлекателен, и красив даже. Но что-то в глазах его есть необычное, грусть и печаль обреченная. Соглашусь быть я с ним, но при условии единственном, что достанет он снадобья нужного. Точно! План хороший! Кстати, мне же свёрток маленький пергамента тонкого днём передал юноша этот…

Она резко, сама того не ожидая от себя, вскочила с лавки, разожгла лампаду, бросилась к висевшему на гвозде хитону и вынула из кармана трубочку пергамента. Стоя на ногах возле столика, в колышущемся тусклом свете лампады, она в смутном нетерпеливом предчувствие нервно раскручивала тончайшую, искусно выделанную кожу, доступную только знатным родам. В руках Эхотеи оказался весьма большой лист, плотно исписанный мелкими завитками атлантиидской письменности. Юная дева понесла к своему курносому носику пергамент, внимательно втягивая запах от него. Обычный приятный аромат кожи, напомнил рабыне те времена, когда она с матерью занималась её выделкой, а также ту роковую ночь. Эхотею снова передёрнуло от воспоминаний, но она заставила себя дальше изучить запах послания юноши.

С младенчества ей был открыт богатый и глубокий мир запахов и ароматов. Её чутьё, как говорила безвременно покинувшая Эхотею мать, было сравнимо с чутьём лошадей или собак. Дева всегда очень тонко различала запахи, думая, по малолетству, что они доступны всем людям. Незадолго до созревания, она осознала, убедилась, что Богиня Света наградила её особенным даром обоняния. Начав по-иному принюхиваться к окружающему миру, юная рабыня стала делить все запахи на две большие категории: добрые и злые. При этом совершенно не обязательно, что добрый запах должен быть приятен и, наоборот, её окружали множество сладких, терпких, на первый вздох восхитительных ароматов, но сам источник их был недобрым, если не злым. Такое дополнительное познание мира помогало юной деве в общении с людьми, оберегаясь от дурного.

Помимо знакомого и приятного запаха выделанной кожи, юная дева учуяла знакомый аромат чернил, причём дорогих чернил. Такие использовали только в очень знатных домах, добавляя в них чернила каракатиц редкого вида. Даже добрейшая титанида Роания изредка позволяла себе писать важные письма подобными чернилами, хранящимися в особом ларце. Среди уже знакомых запахов Эхотея уловила еле различимый и незнакомый.

– Пусть запах и неизвестный мне, – выдохнув, подумала рабыня, – но добрый он точно, ведь долго слишком ладонь Инохия держала свиток этот. Нравится мне запах руки юноши того, да так, что стучит чаще сердце моё.

Она принялась читать от центра, проходя взглядом по спирали к краям. Символы были выписаны старательно, что выдавало прилежного ученика.

«О Эхотея прекрасная! С поры той, как случайно узрел я тебя в бухте скрытой купающейся, то себя не могу найти и покой потерял навсегда. В луну прошлую во время Праздника Близнецов Лучезарных мать моя приезжала в дом титаниды Роании для разговора. Один я оставшись, титаниды владения решил посмотреть изнутри и лесенку обнаружил, под скалу ведущую. Спустившись, узрел бухту милую и богиню прелестную, в воде купающуюся под солнцем ярчайшим. Бесстыдно в кустах скрывшись, наблюдал я за купальщицей милой и чуть чувств не лишился, когда на берег вышла она мокрая вся. Была то ты, о Эхотея несравненная! Память моя не меркнувшим светом блеск тела твоего мокрого и локон вьющихся хранит. Даже не обсохнув, ты оделась и ушла, а с тех пор не могу места себе найти. Аппетит и сон пропали у меня, прожить и мига не могу я, о тебе не вспоминая. Что такое со мной уже знаю точно. День каждый именно поэтому я возле лавки твоей, ведь глаз прелестных голубых твоих свет видеть готов я вечно. Один лишь взгляд твой на меня отрадой является. И всё равно мне, что рабыня ты, это я раб твой, люблю тебя ибо…»

Завитушки текста расплылись, запрыгали от наполнивших глаза Эхотеи слёз. Одна крупная капля не удержалась и соскользнула с нижнего века прямо на пергамент с завитушкой. Ливианка, словно выйдя из оцепенения, спешно стряхнула губительную для текста сырость, отёрла свободной рукой глаза и продолжила читать в свете мерцающей лампады.

«… Поверь мне, так это. Пожелаешь, и со скалы в пучину волн без сожаления и раздумий брошусь я, зная, что того захотела ты. Выбора нет у меня. Через луны четверть на Празднике Женихов заберёт меня в мужья внучка госпожи твоей Ломения, девица капризная и взбалмошная. Брак особый этот готовит мать моя жестокая, но не бывать ему! Лучше крабам и спрутам на корм уйду, но мужем без любви не стану! Но есть вариант другой у меня, смерти кроме. Уверен, что и тебе по душе он придётся. Придумал, как брака ненавистного избежать мне, и как рабыней перестать быть тебе. Ждать буду тебя закат каждый солнца ярчайшего у Камня Дырявого. Жизнь моя в руках твоих теперь только, и в ночь на Праздник Женихов оборвется она, если не мил тебе вовсе и, там не дождусь я тебя.

Навсегда любящий тебя до вздоха последнего, красотой и глазами твоими покорённый навечно Инохий.»

Эхотея перечитывала многократно эти завитушки, приблизив пергамент ближе к свету лампады, даже не утирая глаза, из которых ручьём катились слёзы на земляной пол лачуги. Наконец, она бессильно опустила руки, пергамент выпал на столик, а ливианка со стоном упала на колени, закрыв обеими руками лицо.

– Неужели, – рыдала она, причитая, – неужели есть здесь свет твой, Богиня? Неужели в мире этом зла и мерзости, лжи и лицемерия любовь чистая есть? Молю тебя, Света Богиня, простить мне мысли мои недостойные, ибо не ведала я в отчаянье, что дальше делать и как без любви жить! Прости меня! Противна сама себе я теперь за это. Накажи меня рабыню недостойную свою. О Инохий, юноша прекрасный, к тебе приду, ты искренен, чувствую сердцем я это! Завтра, приду к Камню Дырявому непременно, сегодня ведь пропущен закат мной, и не пришла на свидание с тобой я. Но если обман это подлый, если вознамерился ты надо мной насмехаться письмом лестным этим, то себя заколю прямо там, на глазах твоих, ни мига не раздумывая! Жить так больше не смогу, мучаясь и страдая без любви настоящей!

Она успокоилась, с трудом встала с колен и погасила лампаду. Улеглась на жестковатое сено и ещё долго не могла уснуть. Эхотея пыталась постичь правдивость этих завитушек юноши, пыталась найти там хоть намёк на лицемерие и ложь, коих не счесть в этом царстве. Ливианка на всякий случай мысленно простилась с этой лачугой, с этой жестковатой скамьёй для сна, с той чудесной купальней, где за ней подсмотрел этот юный симпатичный отпрыск титаниды.

Ливианка отчётливо вспомнила тот день, когда купалась под солнцем. Такое бывало очень редко, ведь обычно Эхотея плавала по ночам после работы на рынке. В тот день Праздника Лучезарных Близнецов рынок не торговал, и по традиции титаниды ходили в гости друг к другу, поэтому все домашние слуги были при деле. Эхотее никогда не поручали прислуживать гостям, резонно опасаясь, что её внешность станет причиной её погибели, будучи наслышаны о том, что могут творить с рабынями мужья титанид, хоть это было вне закона и за такие злодеяния с чужой собственностью положено суровое наказание. Титанида Роания и её супруг Варуций искренне любили Эхотею и тщательно это скрывали от всех, даже от самой ливианки.

Вот рабыня и удалилась с глаз долой подальше, решив искупаться в укромном месте. Она намеренно выбрала самое неприметное с лесенки место, но, как теперь узнала, всё равно была замечена скучающим Инохием и покорила его. Сейчас рабыне было уже приятно, что ею любовался молодой мужчина, хотя только недавно узнав об этом из его послания, она почувствовала самый обыкновенный стыд.

– Так вот смутило меня тогда что, – вспомнила, лёжа на скамье, Эхотея, – уловила я запах юноши этого за кустами возле пляжа скрытого, но не поняла, решив, что то принёс ветер морской откуда-то.