Текст книги "Иерархия Щедрости в обществе и в природе"

В глубине души фритредеры всегда это понимали, поэтому они создавали международные учреждения, задачей которых была борьба против монополий. В какое-то время главной такой организацией стал Женевский банк. Именно в этом банке определялся курс валюты каждой страны в золоте. Представители Женевского банка находились в правительствах каждой страны, принявшей принципы беспошлинной торговли. От лица государства они вмешивались в экономику. То есть, впрямую нарушали главный принцип фритредерства: невмешательство государства в экономику. Да, это было не только государство, формально за ним стояли международные организации, но методы были совершенно такие же, как у государства: полицейское преследование, политическое давления на оппонентов вплоть до использования вооружённых сил. Разумеется, многим предпринимателям такое не нравилось, ведь они не хотели создавать монополий, даже не мыслили об этом, но их клеймили как монополистов и применяли к ним всевозможные санкции. Некоторые предприниматели в результате этого стали поддерживать рабочее движение, которое из-за этого местами стало принимать не революционный, а откровенно реакционный характер. Если часть рабочей бедноты ещё придерживалась идей социализма, то другая часть начала заниматься саботажем мировой экономики на деньги предпринимателей. Из вторых сформировалась партия большевиков. Сегодня можно с полной уверенность утверждать, что без стараний Морганов, Ротшильдов, Рокфеллеров коммунистических режимов никогда не возникло бы, и большевики никогда не взяли бы власть в России. Это убедительно доказывал в своё время историк Энтони Саттон. Большевизм – это неизбежное порождение мировой фритредерской системы.

Экономика в СССР, конечно, не была социалистической. К социализму она имела очень посредственное отношение. Во время французской революции революционер Марат предложил ввести торговую монополию государства. По его мнению, это должно было победить голод, но против выступил Робеспьер, которому хватило ума понять, что закупки хлеба через государство настолько замедлят импорт, что страна вообще опухнет с голоду. Советские коммунисты решили почему-то, что Марат был прав, и решили использовать его программу не просто, чтобы накормить голодных, а чтобы навредить злодеям-капиталистам. План был довольно прост: СССР должен был стать хлебной монополией на западном рынке. Посевные площади это позволяли, нужно было только провести модернизацию сельского хозяйства, создать колхозы, и тогда Запад подсел бы на хлебную иглу советов. С точки зрения мировой торговли этот проект – саботаж. Любая монополия вредит свободной торговле, поэтому Лондон-сити активно ведёт борьбу против монополий. Если свободная торговля – это глобализм, то советский монополизм – это паразитизм на глобализме. Коммунисты использовали свободную торговлю для того, чтобы создать монополию. И они зашли в этом довольно далеко, дошло до того, что английский министр Чемберлен выступил в палате лордов с пламенной речью, где предлагал всеми силами не допустить формирования хлебной монополии СССР. В результате Англия в 1932-ом году разрывает торговое соглашение с СССР, делается это с нарушением процедуры, за разрыв соглашения голосовала одна партия консерваторов, министры приняли решение в ускоренном порядке. Всё это говорит о том, что Лондон был если не в отчаянии, то близко к этому. Главный конкурент в поставках хлеба на европейский рынок – это Германия. Решив задавить СССР, Англия начинает возвышать Германию. На волне этого в 1933-ем году в Германии приходят к власти нацисты, которые понимают, что Англия хочет использовать Германию против СССР и готовы на это, но взамен требуют некоторых поблажек. Так, Германии разрешается иметь свою армию, Германии прощается захват территории Чехословакии и аншлюс Австрии. Кончилось всё катастрофой: две хлебные державы – Германия и СССР подписали пакт о ненападении и совместно напали на Польшу. Это не оставило выбора Англии, ей пришлось объявить войну Германии.

После войны ситуация вроде наладилась, Германия была наполовину оккупирована англичанами и французами и теперь поставляла хлеб, как миленькая. К тому же, были налажены поставки хлеба из США. СССР потерял монополию и 2 десятилетия жил за счёт того, что награбил в Германии, в обход, кстати, соглашений с союзниками. Коммунисты вывозили немецкие заводы в СССР, англичане возмущались, что никакого договора о репарациях не было, и это просто грабёж. К концу 60-ых СССР становится основным поставщиком в Европу нефти, и на какой-то момент становится монополистом. Мечты Сталина начинают сбываться, брежневский СССР – это такой СССР, каким он мог стать при Сталине, если бы удался проект хлебной монополии. СССР без 37-го года, без ГУЛАГа, без голодомора в Украине 32-33-их годов. Все 70-ые Европа лихорадочно ищет новый источник импорта нефти, и находит его в Саудовской Аравии. Даже относительно небольшой выброс аравийской нефти на рынок обрушил монополию СССР и цены на нефть. После этого экономика СССР стала стремительно двигаться к краху, как и вся страна.

3

После Второй Мировой войны мир внезапно вдруг перестал слишком серьёзном относиться к вопросам в морали в экономике. В экономику вернулась щедрость, хоть и в мнимой форме, как своего рода займ настоящего у будущего. В финансах это означает печать чрезмерно большого количества денежных банкнот, которые идут на высокие пособия, льготы малому бизнесу и зарплаты на общественных работах. В будущем этот займ должен окупить себя за счёт того, что получившие на руки деньги люди пойдут покупать продукты производства, что будет стимулировать производителя делать больше и лучше. То есть, это не совсем щедрость, это отложенная во времени купля-продажа. Но на каком-то этапе и в каких-то местах это выглядит вполне как щедрость, которая никак не вредит экономике и не подрывает устои общества. Глобально за этой щедростью, за этим настоящим стоит некоторое предполагаемое прошлое, в котором предполагается тотальное господство дефицита. Если от будущего ожидается всегда изобилие, что всегда будет возможность окупить сделанный в настоящем займ и произвести столько товаров, сколько напечатано денег, то на прошлое, в противовес этому, накладывается презумпция дефицитности. А, поскольку настоящее в каждый момент превращается в прошлое, то можно сказать, что настоящее поглощается некоей пучиной дефицита, буквально каждую секунду становясь чем-то иным, чем было секунду назад, когда ещё было настоящим. Собственная история становится предметом клеветы и очернения, предки превращаются в скупцов, и постепенно формируется культура отмены.

Для торговли это означает переход к новому типу транзакций, где вместо независимых сверхбогатых торговлей на импорт и экспорт занимаются международные организации и корпорации. Переход этот можно рассматривать, как естественную эволюции фритредерства, в этом отношении социализм действительно является следующей стадией после «капитализма». Тем не менее, переход затянулся, и именно поэтому стала возможна щедрость, когда международной торговлей одновременно занимаются сверхбогатые и учреждения, типа Всемирного банка и МВФ, в уставе которой в качества уставной цели указано: борьба с бедностью. Но поскольку это переходный этап, то рано или поздно он должен чем-нибудь закончится: либо переходом в социализм, где большая торговля идёт только через специальные учреждения и корпорации, либо возвращением в новом качестве торговых пошлин. В первом случае технологии должны полностью заменить человека в международной торговле. Информационные технологии позволяют заключать сделки акторам, разнесённым в пространстве на многие тысячи километров, а технологии логистики максимально упрощают международную торговлю. В таких условиях нужда в сверхбогатых напрочь отпадает. Вообще, нужно сказать, что двигателем технического прогресса в Новое время было именно это стремление упразднить границы и торговые барьеры между странами. На первом этапе фритредерства это достигалось в основном за счёт индустриального производства. Да, технологии, конечно, облегчают жизнь человека, но многие из тех изобретений, что стали применяться в быту, изначально создавались для облегчения торговли. На втором этапе фритредерства значительную роль начинают играть информационные технологии.

Тем не менее, продолжает ещё жить предрассудок, согласно которому монополии всегда возникают в результате злого умысла при скрытом участии государства. Считается, что монополии никак не возникают естественным путём, а борьба против монополий ведётся при помощи передовых технологий, отчего эти технологии принимают форму адаптации к условиям дефицита. Техника сама по себе представляет собой некоторое видоизменение окружающей среды, условный механизм адаптации, поскольку технические устройства в значительной степени специализированы и приспособлены под отдельные функции. Но адаптация – это не всегда адаптация к условиям дефицита. В свою очередь монополист, имеющий злой умысел, создаёт дефицит, из которого извлекает выгоду для своей компании. Если бороться против монополий посредством технологий, то получается, что мы как бы создаём механизмы адаптации к этому дефициту, которые позволяют нам обходиться без услуг монополиста, в силу чего он в конечном итоге будет разорён. Проблема возникает тогда, когда эти механизмы используются не против реальных, а против мнимых или потенциальных монополий. Ситуация переходит в абсурд, когда проблема бедности решена, голода нет, но акторы всё равно должны делать вид, будто существует какой-то дефицит, к которому они должны адаптироваться. В любом насилии, в любой идеологии видится уже призрак формируемой монополии, и все силы бросаются на борьбу с этими призрачными угрозами, что в конечном итоге напоминает спектакль. Мы должны сделать вид, что дефицит уже случился и адаптироваться к нему, мы должны поверить, что технологии и только они способны нас спасти. Это массовая истерия, которая прорывается то здесь, то там, и выражается в крайне неадекватных реакциях на происходящие в мире события. Хотя очевидно, что вовсе не технологиям люди обязаны исчезновением дефицита, а роскоши, причём совершенно безнравственной, с насилием, какими-то идеологиями, эстетикой и прочим.

К слову, наличие идеологии вовсе не означает тоталитаризма и тирании. Идеология – это некоторые догматические правила, по которым заключаются сделки и исполняются условия договоров. Конечно, хорошо, когда сделки соблюдаются без всякой идеологии, исключительно из щедрости заключающих договор акторов, но если это невозможно, то именно идеология порождает того нотариуса, который позволяет заключать сделки. В средние века, например, такими нотариусами выступали не зависящие от государства служители христианской церкви, и поныне ещё они могут регистрировать заключение брака, хоть это уже и не имеет юридической силы. И совсем другую ситуацию мы имеем с фашистскими и прочими популистскими автократическими режимами 20-го века. Здесь неоткуда было взяться нотариусу, независимому от государства, значит, и идеологии не было. Вождизм – это не идеология, а фигура вождя, означающая отсутствие правил для заключения сделок. Условия любой сделки могут в любой момент быть изменены в одностороннем порядке, если государство сочтёт это нужным. У фашистов не было внятной политической программы, прошло много лет после того, как Муссолини пришёл к власти, когда он, наконец, решил создать доктрину фашизма и прояснить всем: что же такое фашизм? Да и то, получилось не очень хорошо, хотя очевидно, что со временем фашизм мог бы стать идеологией со строгим соблюдением сделок и договоров, как стал в своё время большевизм. Большевизм тоже на начальном этапе не был никакой идеологией, это был чистый вождизм, помешанный на левом популизме. На левом, значит, на пацифистском. Фашизм – это правый популизм, стало быть, он был связан с милитаризмом. Но как большевистская пропаганда мира не означала отсутствие агрессии, так и фашистская пропаганда войны не означала того, что эта война однажды обязательно будет развязана. Форма популизма – это лишь переменная, связанная со способом, каким вождь приходит к власти. Фашисты пришли на волне военного реваншизма, большевики – на волне борьбы за мир. До сих пор ещё жива выдумка о том, что широкие народные массы поддержали большевиков из-за их пацифизма, что и обеспечило им приход к власти. Согласно этой выдумке, фронт была развален, поскольку никто не хотел воевать. По факту, именно большевики и развалили фронт, когда приняли, а затем издали приказ Петросовета №1. Они использовали пацифизм для борьбы против политических оппонентов, то есть, против действующих властей, фашизм, напротив, использовали против действующих властей милитаризм и тоже лгали о том, что немцы, якобы, в большинстве своём хотели военного реванша. Большевики были единственноый партией, которая выступала за немедленное прекращение войны, она была в оппозиции к остальным, фашисты или нацисты были единственной партией в своей стране, которая выступала за войну. А вот когда несколько вождей большевиков сменились, тогда большевизм стал превращаться в какую-то идеологию, в которую начинали верить даже власти, включая вождей. Договора стали соблюдаться с точностью, условия сделок всё реже изменялись в одностороннем порядке. И всё равно, нотариус был служащим государства, а не церкви, поэтому государство в любой момент могло отказаться от идеологии и пересмотреть свои основы, что оно в конечном итоге и начало делать, и только распад страны уберёг некоторые её части от подобных трансформаций.

Отрицание любой идеологии должно либо возвратить нас к всесторонней легитимации роскоши во всех её безнравственных проявлениях, и тогда сделки будут соблюдаться из великодушия, либо к тому, что гарантом соблюдения сделок станут технологии, которые будут ставить акторов в такие условия, что они просто не смогут нарушить условия договора. Во втором случае за крупные транзакции будет отвечать узкий класс специалистов, которому хватит ума, опыта и усидчивости освоить все эти сложные технологии. Все остальные, не способные освоить эти технологии, фактически будут отрезаны от международного общения, что фактически ведёт к коллапсу при первом же серьёзном экономическом кризисе. А значит, второй путь вовсе не следует рассматривать всерьёз, он существует лишь в пределе, как возможность. По факту же постиндустриальная экономика в том или ином виде обречена возвращаться к торговым пошлинам: либо в виде экономических санкций, которые США и Евросоюз накладывают не те страны, которых считают неблагонадёжными; либо в виде возрождённого абсолютизма; либо в виде более древней, первобытной роскоши. Первые две модели торговых ограничений против монополий борются посредством технологий, то есть посредством дефицитных адаптаций. Они предполагают, что дефицит является естественным состоянием общества, которое предшествует формированию монополий. Любой монополист в их глазах – это по определению вредитель, который манипулирует дефицитом. Следовательно, побороть монополиста можно, только если лучше адаптироваться к дефициту, чем он. Такие модели нуждаются в классе специалистов, которые будут при помощи технологий профессионально адаптироваться к дефициту даже там, где его нет. Биологически это приводит к патологической зависимости от внешней среды. У монополиста тоже предполагается такая зависимость, но он, как мы показали выше, может быть детерминирован внешней средой, а может быть вовсе ей не детерминирован, а, наоборот, использовать среду. А вот те, кто своей профессией сделали борьбу против монополий, обязаны адаптироваться к дефициту и тем самым претерпевать серьёзные физиологические трансформации.

Презумпция дефицитности базируется на принципе обязательной взаимности. Патологическая зависимость от окружающей среды неизбежно толкает на отношения бихевиоризма, где 1 – это удовольствие, а 0 – это боль. Все отношения, вплоть до близких личных отношений, в таком случае неизбежно будут уподобляться отношениям купли-продажи. Тем не менее, нельзя забывать, что патологическая зависимость от внешней среды в первую очередь присуща тем живым организмам, за которыми закрепилось название паразитов. Если взять всех животных и растений и сравнить их между собой, то самыми адаптированными к условиям дефицита из них будут именно те, что являются паразитами. Казалось бы, в таком случае паразит должен иметь самые адекватные представления о окружающей среде, и должен самым адекватным образом реагировать на неё. Но исследования показывают, что биологический паразит как раз реагирует не дефицит самым неадекватным образом – чрезмерным размножением. Вообще, чрезмерное размножение и является тем фактором, который делает из обычной колонии живых организмов паразитов, но даже когда популяция доходит до того момента, когда ресурсов не хватает, чтобы прокормить всех – темпы размножения не замедляются. И это уже совершенно неадекватная реакция на дефицит. Получается, что наиболее адекватным образом реагировать на вызовы окружающей среды могут те организмы, которые не адаптируются к дефициту. Социальные паразиты точно также неадекватно реагируют на вызовы социальные – бурной инфляцией ценных активов и нагнетанием массовой истерии. Истерика – это пример неадекватной реакции на происходящее вокруг, индивид в состоянии истерики не способен на чём-то сосредоточиться. Массовая истерия – это оборотная сторона процесса глобализации и стирания границ. Ведь в новых условиях, когда из Пекина в Париж самолёт доставляет пассажиров за каких-то 11 часов, с такой же скорость по земному шару могут распространяться и, например, эпидемии каких-нибудь новых заболеваний или иные триггеры, которые будут включать массовую истерию. Понятно, что это вредно для психики и ведёт к долгосрочным нарушениям физиологии. Поэтому имеет смысл подробнее рассмотреть третий путь торговых ограничений – первобытную роскошь. Здесь в первую очередь нужно иначе взглянуть на целый ряд феноменов, таких как частная собственности, происхождение торговых пошлин, денег, семьи и государства и т.д., которые в устах британских учёных-фритредеров объяснялись, как происходящие из дефицита ресурсов.

Глава 3
Происхождение частной собственности из щедрости

Предварительно биологической причиной щедрости будем считать некие гормоны, которые выделяются в организме животных, в том числе человека, и дают ему ощущение счастья. От этого положение легко отталкиваться, поскольку оно является экспериментально проверенным и подтверждённым. Касательно человека были проведены эксперименты шведскими и датскими учёными11
  Park, S. Q. et al. A neural link between generosity and happiness. Nat. Commun. 8, 15964 doi: 10.1038/ncomms15964 (2017).


[Закрыть], и было доказано, что, когда отдельный человек дарит что-то другому человеку или вынашивает намерение что-то подарить, в его мозгу активируются нейроны, отвечающие за ощущение счастья. Данные были проверены на томографе высокой мощности. Касательно прочих животных проведены сложные этологические эксперименты, в первую очередь этим занимался Ф. Вааль, который пришёл к выводу, что дарение является естественным нормой поведения для приматов и даже кошачьих и собачьих. Ну и, наконец, физиолог Шарль Фере ещё в 19-ом веке провёл эксперименты и выяснил, что сочувствие никак не связано с какой-то моралью и альтруизмом, в результате он предложил отказаться от термина «альтруизм», как устаревшего, и говорить исключительно и эгоизме животных, но эгоизме очень специфического свойства. В свете последних исследований мы бы сказали, что животным, включая человека, от природы присущ некий эгоизм щедрости, когда мы что-то дарим кому-то, в мозгу активируются нейроны, отвечающие за счастье. Это говорит о том, что в целом, если мы делаем что-то полезное для других, то всё равно преследуем свою пользу, мы делаем это ради себя, а не ради них. Судя по всему, именно по такому принципу действовала первобытная роскошь, которой вовсе не нужны были никакие принудительные регуляторы, заставляющие дарить что-то другим людям и племенам. Во всяком случае, исследования антропологов убедительно показывают, что обмен подарками играет очень высокую роль в примитивных обществах.

Имплозия, то есть воля к присвоению и накоплению, может рассматриваться, как определённый переход, режим ожидания между актами дарения. Чтобы что-то подарить, нужно сначала этим обладать. Примитивную частную собственность можно рассматривать, как такой вот отложенный подарок, её назначение вовсе не в обладании. И всё же, возникает вопрос, как вообще тогда стали возможны иерархии, основанные на имплозии, когда на вершине оказываются те, кто не готовы делиться? Хотя, понятно, что отделы мозга, отвечающие за счастье, могут быть активированы самым разным способом, и щедрость – это не единственный способ их активировать. Поэтому нет ничего удивительного в том, что некоторые индивиды смогли обойти природную склонность и найти другие пути удовлетворения. Биологические причины этого процесса мы разберём чуть позже. Сейчас важно понять, как вообще имплозия могла так укорениться в обществе, что британские учёные стали утверждать, что частная собственность либо вовсе отсутствовала в первобытном обществе и появилась на позднем этапе в результате скупости, либо изначально была чем-то вроде «естественного состояния» человека, который был изолирован от общения, ничем не торговал и полностью обеспечивал себя всем необходимым? Нужно сказать, что в этом кроется некоторое чванство человеческого вида, будто в этом заключено его превосходство или отличительная черта от прочих животных, не способных иметь частной собственности. То есть, за этим стоит долгая история формирования коллективного эгоизма человека, возомнившего себя чем-то сильно выделяющимся из природы.

В эксплозивной парадигме частная собственность – это очевидная данность, которой даже если когда-то не было, проследить этот исторический период практически невозможно. Что ж, нужно оставлять живой природе право хоть немного оставаться загадочной, в конце концов, чем примитивнее жизнь, тем она загадочнее для нас. Мы смотрим как на инопланетян на тех живых организмов, что могут размножаться бесполым путём, океан – это для нас как другая планета. Действительно, сложно представить, что, например, киту, чтобы утолить свой голод, нужно всего лишь открыть рот и ждать, когда еда сама заплывёт к нему. Нам, сухопутным обитателям, это кажется немыслимым, хотя кит – это уже млекопитающее, которое размножается половым путём, то есть довольно близкий нам родственник. А если взять одноклеточных, то там повсюду загадка на загадке, хотя все мы при этом состоим из клеток. Об эих организмах мы рассуждаем в терминах статистики, но часто по ошибке статистика принимается за истинное положение вещей. Как в типичном парадоксе выжившего. Когда какой-то корабль утонул, и половину утопающих дельфины дотащили до берега. Из этого делается ошибочный вывод, что дельфины спасают утопающих, ведь никто не видел, сколько утопающих дельфины, наоборот, толкали в сторону, противоположную берегу. Очень часто те, кто остались в живых, вовсе не боролись за выживание, их спасение – это чистая случайность. Статистика отсекает единичные случаи, которые ей противоречат, как погрешности, но если таких «погрешностей» набирается много, она начинает меняться на другую статистику. Из-за этого кажется, что везде в природе господствует какая-то калькуляция и воля к самосохранению и, кажется, что частная собственность – это тоже способ выживания для человека.

Как мудро говорил об этом Ф. Ницше: «Физиологам надо было крепко подумать, прежде чем объявить инстинкт самосохранения кардинальным инстинктом органических существ: ведь все живое в первую очередь стремится дать волю своим силам, а уж «самосохранение» – всего лишь одно из следствий этого. – Осторожно с излишними телеологическими принципами! А к ним относится все это понятие «инстинкта самосохранения». [Ф. Ницше, «Воля к мощи»]. И, поскольку мы опираемся на Ницше, как на мыслителя, породившего наши представления о иерархии щедрости, то будем для краткости опираться на его слова. Вот что он пишет про частную собственность: «Наша любовь к ближним – разве она не есть стремление к новой собственности? И равным образом наша любовь к знанию, к истине? и вообще всякое стремление к новинкам? Мы постепенно пресыщаемся старым, надежно сподручным и жадно тянемся к новому; даже прекраснейший ландшафт, среди которого мы проживаем три месяца, не уверен больше в нашей любви к нему, и какой-нибудь отдаленный берег дразнит уже нашу алчность: владение большей частью делается ничтожнее от самого овладения. Наше наслаждение самими собой поддерживается таким образом, что оно непрерывно преобразует в нас самих нечто новое, – это как раз и называется обладанием. Пресытиться обладанием – значит пресытиться самим собою». [Ф. Ницше, «Весёлая наука»].

Отсюда можно предположить, что зарождение чего-то нового для Ницше также представляет собой эксплозию, то есть, стремление дать волю своим силам. Частная собственность представляет собой некоторый капитал, но этот капитал не является самоцелью, да и вообще, этот капитал не накапливается, а сам попадает в руки в силу обстоятельств. Для нейронов счастья в мозгу не имеет значения, каким образом было получено то, что затем стало подарком. Целью же является растрата этого капитала, при которой расточитель переходит в какое-то новое качество, он становится чем-то новым. Только нельзя путать это стремление к новому с техническим прогрессом. Технические изобретения могут быть двоякого рода: конвертер и испанский сапог. Первое – это важнейший помощник на производстве, второе – мучительное орудие пыток. И самое главное, что порой невозможно отличить, где у нас помощник на производстве, а где испанский сапог. Для того, чтобы это отличать, должна появиться своя, новая наука, которая сейчас только начинает зарождаться в недрах урбанистики. Вера в прогресс, этот фанатизм прошлого столетия, стояла лишь на этом безразличии между помощником на производстве и орудием пытки, считалось, что любое техническое изобретение есть благо. Какая наивность, после технологичных концлагерей Освенцима мы это понимаем.

В целом происхождение частной собственности даже легче объяснить из щедрости, чем из имплозии. Имплозия может быть предшественником эксплозии, взрывчатое вещество перед взрывом может сжиматься, но вот обратное, когда эксплозия служит целям имплозии – представить невозможно. Пытаясь рассмотреть имплозию, как самоцель, мы неизбежно попадаем в некий логический парадокс. Абсолютная имплозия представляет собой совершенное одиночество, когда есть только один актор, обладающий бесконечной собственностью. То есть, он любую вещь может объявить своей собственностью, и рядом никогда не появится другой актор, который возразит ему и попытается эту собственность отобрать. Но тогда и нет смысла себе что-то присваивать, поскольку единственный актор может всю планету объявить своей собственностью и жить так, как будто ему принадлежит каждая песчинка. Но в таком случае это будет доисторическим состоянием, где нет никакой частной собственности. А раз так, получается, для того, чтобы была частная собственность, нужно, как минимум два актора, один из которых будет доминировать, а другой – подчиняться. Но понятно, что это будет фикцией, поскольку даже если эти двоя разделяет планету пополам, они никогда не смогут воспользоваться всем своим имуществом. Здесь тоже имеется фикция, которая становится сложнее с каждым новым актором. В какой-то момент эта фикция становится реальностью, но мы не можем определить – в какой именно. Это как известная апория с песчинкой. Мы знаем, что такое песчинка и знаем, что такое горсть песка, но где заканчивается сумма единичных песчинок и начинает горсть? Этого мы знать не можем. Философ Зенон формулировал эту апорию, как апорию медимна зерна. И как в любой апории, смысл здесь в том, что этот парадокс неразрешим.

Раз так, то мы не можем дать определение частной собственности в британской парадигме. Любое определение будет приблизительным и иллюзорным, точно также, как все исключительные преимущества человека перед другими животными являются в конечном итоге иллюзорными. То есть, мы можем перечислять: человек ходит на двух ногах, у него плоские ногти, развитая гортань – но когда эти качества начнём суммировать, получится как с песчинкой и горстью. А ведь чем-то подобным занимались ещё с глубокой древности, Платон вот взялся как-то определить человека через сумму его отличительных черт от других животных и был поднят на смех другим философом. Вот и получается, что дать определение частной собственности мы можем только в другой, отличной от британской, парадигме – в эксплозивной парадигме. Выше мы определили предшественника частной собственности, как отложенный подарок. Но это ещё не частное владение, а коллективное, всё, предназначенное для дарения, племя должно обменять с другим племенем. А как объяснить происхождение индивидуальной собственности, и объяснить такое эгоистичное присвоение через дарение? Кажется, что это противоположные вещи. И всё-таки во все времена частные собственники платили какие-то налоги и пошлину в пользу общества, но с точки зрения собственника такие выплаты являются посягательством на его право владения. Он должен быть уверен, что выплаты пойдут на благое дело, но даже этого ему никто не может гарантировать, поскольку выплаты элементарно могут быть разворованы чиновниками.

В целом, если говорить о налогах, то налоги – это всегда воровство и ничем не обоснованное посягательство на свободу, но налоги – это довольно позднее изобретение, и они мало связаны с щедростью. В римском праве, например, вообще нет такого понятие как «налог», существует только понятие пошлины. И пошлины были настолько сложны и разнообразны, что изучить и перечислить их все – это тоже отдельная наука. Мы же пока ограничимся обобщённым описанием. В первую очередь разберём, чем налоги отличаются от пошлин? Из тех пошлин, что остались в наше время, можно назвать таможенные пошлины, а также пошлины за оформление документа, например, за оформление статуса индивидуального предпринимателя. Торговые пошлины повсюду отменены. Слово «пошлина» в наш налоговый век стало почти пережитком, но даже здесь мы можем вычленить одну её отличительную черту от налога. Налогом облагается собственность, а пошлиной – собственник. В случае торговли налогом облагается товар, а пошлиной – торговец. Если исходить из такого понимания, то многие подати прошлых эпох являются не налогом, а пошлиной, в том числе и феодальная рента. Крестьяне платят дань не за землю, а потому, что они являются крестьянами, как представители сословия. То есть, податью облагается не земля, а акторы, использующие эту землю, – крестьяне. Церковную десятину тоже нельзя назвать налогом, поскольку ей облагались только христиане, то есть, отдельная категория населения. Из этого можно сделать далеко идущие выводы. Например, если изначально все подати были адресные и именные, то и отношения собственности складывались совсем иначе, чем привыкли считать в Новое время. Скажем, долгое время считалось, что в Античности было рабство, некоторые авторы доходили до того, что и вовсе называли античные общества по определению рабовладельческими. Предполагалось, что раб – это тот, кто не может иметь частной собственности, в отличии от свободного гражданина, поскольку сам является частной собственностью. Рабами горе-историки называли тех, кто в латинском языке обозначались словом «servus», на основании того, что латинские авторы называли сервурсов говорящими орудиями. Хотя, этимологически servus – это слуга, сервильность – это служба, причём зачастую такими служащими называли даже высоких чиновников. Единственное, говорящее орудие не могло иметь своих говорящих орудий, низший слуга не может иметь своих слуг. Но нужно понимать, что раб – это тот, кто постоянно работает и не имеет при этом частной собственности. Рабство возможно только в имплозивной иерархии, в иерархии щедрости же считается абсурдным облагать податью неживую вещь, собственность. Квартира сама за себе налоги не заплатит. Поэтому податями и прочими повинностями облагаются не собственность, а живой актор, владеющий собственностью. В античных иерархиях положение слуг определялось не через их отношение к собственности, а через отношение к другим членам общества, в особенности через отношение к тем, кому они служат. Если господин – сутенёр, то и слуга будет не лучше, а если господин император, то его слуги могут быть влиятельными казначеями. Не частная собственность определяет размер повинностей человека и его статус, а, наоборот, от его статуса зависит размер повинностей, вне зависимости от размера частной собственности. Поэтому те, на кого возложена повинность быть говорящими орудиями, никак не могут быть рабами, известны случаи, когда сервусы в Античности накапливали у себя огромные денежные состояния, то есть, они вполне могли иметь собственность, и это никак не влияло на их статус.