Текст книги "Сети желаний"

– Слабый он, поэтому к проституткам ходит. Видишь – не возражает! Правду ведь не скрыть!

Под самый конец сна Лизонька вдруг обернулась в Клавку, а Сиволапцев – в товарища Сергея, который решил меня успокоить:

– Не боись, друг, не выдам я тебя.

Клавка голосом Лизоньки умиротворенно прошептала:

– Николя Сиволапцев пришел заплатить мне, как в заключительной сцене истории про девиц Бьенфилатр[17]17
  «Девицы Бьенфилатр» – новелла из сборника Огюста Вилье де Лиль-Адана «Жестокие рассказы».


[Закрыть].

На палубе послышались свистки, топот ног, и я, оторвавшись от воспоминаний, понял, что путешествие близится к концу. Я поднялся на палубу и увидел, как, приближаясь, вырастает в размерах мрачная каменная громадина среди беснующегося седого моря.

Форт, сложенный из красных гранитных глыб, напоминал вытянутый по горизонтали цилиндр. Четыре яруса пушечных портов смотрели на мир пустыми глазницами, но от этого морская цитадель не утратила грозного, предостерегающего вида. Потеряв полторы сотни орудий, несущих разрушение и смерть, форт обрел еще более страшную силу, ужасающую своей невидимостью, подлой внезапностью и неотвратимостью Рока. В Средние века чума опустошала города, обескровливала государства, уничтожала всесильных королей и, собрав богатый урожай смерти, поставив под сомнение само существование человека, внезапно отступала, словно вдоволь наигравшись, оставляла «игрушку» до следующего раза.

– Господи, пронеси! Разобьет к чертовой матери! – услышал я рядом с собой голос молоденького матросика, видно, впервые попавшего в этот рейс и с испугом смотревшего на приближающийся остров-форт, о гранитное основание которого ряд за рядом бились громадные волны, пытаясь его сокрушить, и от их гула стыла кровь в жилах.

В сердце закрался страх: было непонятно, где можно причалить, не подвергаясь воздействию сумасшедшей энергии волн, готовых в одно мгновение расплющить о каменные стены небольшое судно, неосторожно приблизившееся к ним.

Пароходик обогнул форт и с тыльной стороны подошел к благоустроенной пристани, защищенной волнорезом, позволявшим пришвартоваться при шторме.

Мне пришлось пережить несколько неприятных минут, балансируя с багажом на трапе, пытавшемся ускользнуть из-под ног и обеспечить море поживой. Мрачный вид форта вызвал у меня ассоциации со знаменитой трагедией Шекспира[18]18
  Имеется в виду пьеса Уильяма Шекспира «Трагическая история о Гамлете, принце датском», или просто «Гамлет».


[Закрыть].

«Какие неугомонные призраки бродят по ночам в его многочисленных помещениях, нарушая покой живых? Возможно, здесь происходили события не менее трагичные, чем история принца датского».

К моему удивлению, прибытие пароходика осталось незамеченным обитателями форта, для которых, как я уже знал, он был единственным связующим звеном с «большой землей». Мощные железные ворота с грозными, оскаленными мордами львов демонстрировали абсолютное равнодушие к многочисленным тюкам и ящикам, спешно разгружаемым матросами. От причала до ворот и далее, прячась за ними, тянулась узкоколейка. Я подошел к воротам и несколько раз стукнул медным кольцом, торчащим из пасти льва, вызвав глухие протяжные звуки, но никакой реакции не последовало.

Может, жителей форта уже нет в живых? Мне вспомнился рассказ Мефодия Акакиевича об эпидемии чумы, вспыхнувшей в лаборатории и чуть не опустошившей крепость. К своему удивлению, я не испытывал страха: арест был для меня чем-то более осязаемым и ужасным, чем чума, хотя я осознавал различие последствий этих напастей.

– Желаю удачи, господин лекарь. Не серчайте на меня из-за невольной грубости. Я был ответственен за вашу жизнь, пока вы находились на борту моего судна.

Плотный, коренастый капитан, несмотря на холодный пронизывающий ветер, был в одном мундире.

– Здесь вы уже сами о себе побеспокоитесь, нам пора отчаливать. – Капитан приложил красную от ветра руку к козырьку фуражки. – Честь имею!

– Никто нас не встретил, – поделился я с ним сомнениями, с тревогой глядя на закрытые ворота, и вновь повторил операцию с кольцом в пасти льва. – Что же мне делать, Вячеслав Бенедиктович? – Перспектива остаться один на один с пронизывающим ветром и закрытыми воротами мне не понравилась.

– Не волнуйтесь, за нами давно наблюдают. Имеется строгая инструкция исключить любой контакт с экипажем судна: недавно здесь был объявлен карантин, поскольку один из служащих заболел, но, как мне стало известно, не чумой. Слава тебе, Господи! – Капитан перекрестился размашистыми движениями. – В таких случаях даже письма мы получаем в железном ящике, который дезинфицируют и вскрывают в специальной лаборатории. Хотя тревога оказалась напрасной, инструкции следует соблюдать! Несколько дней обитателям форта придется терпеть некоторые неудобства, а затем все наладится. Не волнуйтесь, как только мы отчалим, к вам выйдут, вы ведь теперь один из них. Прощайте, сударь! Дай Бог вам вернуться живым, здоровым и не в футляре. Господи, спаси и сохрани вас здесь! – Капитан перекрестил и меня.

«Словно прощается со мной навеки. Причем здесь футляр? – У меня по спине поползли мурашки. – Футляр – это гроб?»

Капитан ловко взбежал по трапу на палубу. Не прошло и пяти минут, как катер отчалил и стал отходить в неспокойное море, оставив меня с тоскливым чувством и сомнениями в правильности решения отправиться сюда.

«Зачем мне это добровольное заточение, изоляция от всего мира? Образ жизни здешних обитателей похлеще пребывания в тюрьме, да еще усугубляется постоянной опасностью заразиться страшной болезнью и умереть. Неужели я совершил трагическую ошибку и теперь по своей воле буду нести наказание?»

За спиной послышался металлический скрежет, заставивший обернуться. Ворота дрогнули, приоткрылись, и в проеме показался полный, пышный как пончик, краснолицый жандарм в шинели, придерживающий рукой шапку, которую злой ветер пытался сорвать с его головы.

– Господин Иконников? Попрошу ваши бумаги, – потребовал он.

Казенные фразы никак не вязались с добродушной улыбкой на круглом мясистом лице, на котором не хватало только пенсне, чтобы он был вылитый домашний врач, приезжавший в детстве в родительский дом лечить меня.

– Прошу меня простить, Родион Константинович, но таков здесь порядок. А мое дело – следовать инструкции, раз я для этого поставлен. – Жандарм подтянулся, насколько ему позволял большой живот, и снова приложил руку к фуражке.

Через открытые ворота выехала ручная дрезина, на которой двое мужичков, словно играя в ваньку-встаньку, лихо покатили к куче привезенного груза.

– Господин Иконников, прошу следовать за мной. Можете называть меня Архип Терентьевич. Как вы догадываетесь, я отвечаю здесь за порядок. – Жандарм развернулся и прошел в ворота, за которыми оказался большой, мощенный булыжником двор. – Несмотря на то, что у нас работают в основном штатские, это военный объект. Вы должны это как следует усвоить, тут самое главное – дисциплина. Руководитель лаборатории, господин Берестенев, знает о вашем приезде, но вы увидитесь с ним только вечером: сейчас он чрезвычайно занят и просил его не беспокоить. Я вас представлю вашему непосредственному начальнику, Илье Петровичу, старшему фельдшеру, он и введет в курс дел.

В конце двора я заметил небольшой манеж, где низенький мужичонка в армяке выгуливал лошадь.

– Это Степан, конюх, – счел необходимым пояснить жандарм.

Мы прошли мимо мужичонки, уставившегося на меня как на некое чудо-юдо, и остановились перед обитой войлоком металлической дверью, из-за которой дохнуло теплом и запахом конюшни. Мы оказались в мрачном продолговатом помещении с полукруглым каменным сводом, со стойлами, в которых находилось не менее полутора десятков лошадей и один верблюд, чрезвычайно меня удививший и даже развеселивший. Король пустыни имел понурый вид и, заметив меня, удивился явно не меньше.

Тут же находились трое мужчин, о чем-то энергично спорящих, но притихших при нашем приближении. Жандарм представил меня высокому статному человеку с роскошной копной черных волос и аккуратно подстриженной бородкой, на вид лет тридцати пяти. Мужчина бесцеремонно уставился на меня, его черные глаза словно обладали силой рентгена и пронизывали меня насквозь.

– Очень приятно, – произнес он, выдержав паузу, затянувшуюся сверх всякой меры, так что Архип Терентьевич стал нетерпеливо переступать с ноги на ногу, а я почувствовал себя крайне неуютно. – Я Илья Петрович, ваш прямой начальник, прошу любить и жаловать, а также следовать моим указаниям.

Он слегка кивнул, а затем обратился к стоящему рядом рябому мужику с хитрыми лисьими глазками:

– Семен, выполняй в точности, что я тебе приказываю, а не то пеняй на себя! Ты ведь меня знаешь! Ты меня понял, Семен?!

– Чего пугаете, барин? Может, сошлете обратно на землю, подальше от ваших бацилл? Так я готов! – отозвался рябой с усмешкой.

– Вижу, не понял ты меня, Семен. А ну, поди сюда!

Он отвел рябого в сторону и стал ему что-то выговаривать, энергично жестикулируя; слов я не смог разобрать, зато заметил, как у Семена сползла с лица глумливая ухмылка и он стал угрюмым. Двое других мужиков, видимо, поняв, о чем там идет речь, схватили щетки, ведра и принялись чистить стойла.

– Моя миссия выполнена, я оставляю вас на попечении Ильи Петровича, а вечером свидимся, – сказал мне жандарм. – Рабочих помещений здесь много, а для отдыха всего два: библиотека и бильярдная. Шары я не гоняю, но если вы играете в шахматы, с удовольствием составлю компанию. Тут есть доска с чудесными деревянными фигурами, просто загляденье, и грех их не подвигать. Честь имею! – и он удалился.

Илья Петрович, разобравшись со строптивым рябым, вернулся ко мне.

– Хорошо, что вы приехали, работы невпроворот, а на меня еще навесили обязанности заведующего хозяйством. А я ведь не Фигаро здесь, Фигаро там! – Он бросил на меня внимательный, оценивающий взгляд, мол, поглядим, что ты за рыба такая. – Постарайтесь запомнить, что я вам скажу и покажу. Мы находимся на первом этаже: здесь конюшни, а дальше расположен виварий – мыши и другие грызуны, есть даже обезьяны и северные олени. Лошади у нас не для прогулок, в основном эти животные используются для опытов, на их крови готовится противочумная сыворотка. В том углу вы видите подъемник, с помощью которого лошадей поднимают в лабораторию. Сейчас главное, чтобы вы получили общее представление о нашем учреждении, а свои обязанности изучите в ходе работы.

Он быстрым шагом прошел через конюшню и виварий, поразивший необычной тишиной при таком большом количестве зверушек в клетках. В зоопарке, где мне довелось пару раз бывать, худые, содержащиеся в грязи животные представляли собой весьма жалкое зрелище, но здесь им гораздо хуже, хотя тут чисто и они явно не голодают. Если там тюрьма, то здесь – лестница на эшафот, и мне показалось, что животные об этом знают. По крайней мере, пяток печальных обезьян, каждая в отдельной клетке, производили впечатление осужденных на смерть.

Илья Петрович открыл дверь в следующее помещение, меньшее по размерам, с большими топками двух огромных печей и внушительными горами угля.

«Кочегарка, что ли?» – предположил я, вот только мне не понравился неприятный запах, пропитавший это помещение, от которого меня даже стало подташнивать.

– Это наш крематорий, здесь сжигаем тела животных после опытов, но не только их. – Он сделал многозначительную паузу. – Если не будете соблюдать правила безопасности, тоже можете оказаться здесь, а отсюда только один выход – вместе с дымком через трубу! – У меня по спине пробежал мороз, а он, не останавливаясь, словно ничего ужасного не сказал, продолжил знакомить меня с подсобными помещениями: – Дальше находятся кузница, слесарная мастерская, прачечная и баня. Настоящая, с хорошим паром и вениками. Моемся раз в неделю. Мужчины – по субботам, женский персонал – по воскресеньям. А теперь проследуем на третий этаж.

Исходя из того, что он с большим воодушевлением рассказывал о бане, не акцентируя внимания на мрачном предназначении печей крематория, я пришел к выводу: действительно, не так страшен черт, как его малюют.

Чугунные перила лестницы, соединяющей этажи форта, были настоящим чудом: изящные, ажурные, словно невесомые – настолько тонкой была работа. Они более подходили какому-нибудь дворцу, чем этой мрачной крепости, где все было приземистое, крепкое, мощное, способное выдержать неистовые удары противника.

Илья Петрович отвел меня в комнату, рассчитанную на четверых, где мне предстояло жить еще с одним фельдшером; здесь я оставил свои вещи. Комната большая, светлая, вполне прилично обставленная, никакого сравнения с моей мансардой, но она мне не понравилась: сырая, холодная из-за гранитных стен и, как по мне, неуютная. Рядом находилась общая столовая: большая зала с десятком столов, накрытых белоснежными скатертями, а дальше – незаразный лазарет, но показывать его мне мой провожатый не стал.

Прежде чем войти в лабораторию, нам пришлось соответствующим образом экипироваться: мы надели синие матерчатые халаты, сверху прорезиненные плащи, на ноги – боты из того же материала. На руки мы натянули резиновые перчатки, которые, ко всему, окунули в раствор сулемы для дезинфекции. Передвигаться в подобном наряде было непривычно и неудобно, я чувствовал себя весьма неуклюжим. От обилия помещений, через которые мы проходили, их названий, количества и разнообразия лабораторного оборудования, запахов дезинфицирующих средств и химикатов у меня закружилась голова. Ничего подобного до сих пор мне не доводилось видеть, к тому же по своей оснащенности лаборатория оставляла далеко позади институт, в котором я проработал два месяца. В некоторых помещениях находились люди, одетые так же нелепо, как и мы. Каждый занимался своим делом и не обращал на нас внимания. Илья Петрович называл имена, должности, что-то я запоминал, что-то ускользало от моего сознания – сказывалась усталость после утомительного морского путешествия и от внезапного обилия новой информации.

Затем мы спустились на второй этаж, и вновь потянулись бесконечные помещения лабораторий. В одном из них я увидел лежавшее в громадном корыте на огромном столе тело лошади, рассеченное так, что были видны окровавленные внутренности.

– Михаил Федорович, к нам прибыло пополнение! – обратился Илья Петрович к мужчине, судя по всему, только что закончившему вскрытие лошади. – Знакомьтесь: Иконников Родион Константинович, ваш новый помощник, на этот счет уже имею указания от господина Берестенева.

Михаил Федорович оказался человеком симпатичной наружности, с небольшой аккуратной бородкой и выразительными, но печальными глазами.

– Очень приятно познакомиться, – улыбнулся он мягкой, доброй улыбкой, которая никак не вязалась с его окровавленными перчатками. Он счел нужным представиться: – ветеринарный врач Шрейбер Михаил Федорович. Вечером, после ужина, продолжим наше знакомство, а пока, прошу прощения, мне надо работать.

В следующее помещение заходить не стали, Илья Петрович лишь пояснил:

– Это наша так называемая «черная лаборатория», тут после заражения микробами берем кровь у лошадей для приготовления сыворотки. У вас будет возможность побывать здесь не один раз. Вон та дверь ведет в заразное отделение лазарета, в данный момент свободное. Было у нас недавно одно нелепое происшествие, из-за которого объявили карантин, но, слава богу, все обошлось. Вот только приказ о снятии карантина от нашего большого начальства мы пока не получили, но, думаю, ждать его нам день-два, не больше.

Он завел меня в комнату с высокими металлическими шкафами и несколькими ящиками на полу и сказал:

– Разоблачайтесь. Плащи и боты для дезинфекции бросьте в тот ящик, а халат и колпак – в этот, они пойдут в стерилизатор, а затем в стирку. Как видите, к соблюдению мер безопасности мы относимся весьма строго. Руки рекомендую ополоснуть раствором сулемы, а уж потом помыть с мылом. И поторопитесь, наша экскурсия не закончена, а у меня много дел помимо этого, так что смогу уделить вам еще лишь несколько минут.

Я, следуя указаниям Ильи Петровича, быстро и с удовольствием сбросил неудобный плащ, в котором чувствовал себя средневековым воином в латах.

– Там дверь бильярдной, с ней ознакомитесь сами, после ужина, а здесь у нас библиотека.

Мы зашли в просторное помещение со стеллажами с книгами, столами и удобными стульями. Под зеленым абажуром сидела сухонькая пожилая женщина в очках и что-то записывала в большую тетрадь.

– Знакомьтесь, наш библиотекарь Софья Александровна, она поможет отыскать нужную книгу, а при необходимости сделает заказ в библиотеку в Петербурге.

Я раскланялся с женщиной, которая приветливо улыбнулась мне и протянула руку для поцелуя.

– А это, – привлек мое внимание Илья Петрович к высокой цилиндрической подставке из черного мрамора (она была украшена двумя большими венками из бронзовых цветов и поддерживала яйцеобразную вазу из серого гранита, к верхушке которой также был прикреплен небольшой бронзовый венок), – урна с прахом доктора Владислава Ивановича Турчинович-Выжникевича, который заведовал лабораторией в 1904 году и погиб, заразившись чумой.

Мне было жутко смотреть на сосуд, содержащий в себе прах человека, который всего три года назад жил в этом непростом заведении, строил далеко идущие планы, получал сыворотку для спасения человечества, а сам не уберегся.

– Его смерть была… мучительной? – непроизвольно вырвалось у меня, и я покраснел.

Илья Петрович посмотрел на меня с усмешкой:

– В библиотеке имеется история болезни доктора Турчинович-Выжнекевича с очень подробным описанием ее течения, а также истории болезней других сотрудников, которые имели несчастье заразиться. Если любопытствуете, Софья Александровна вам их предоставит.

Старушка кивнула с улыбкой, словно речь шла о каком-то захватывающем романе вроде приключений Робинзона Крузо.

– Чтением сможете заниматься вечером, после работы. К вашему сведению, у нас строго соблюдается распорядок дня. В семь часов подъем, о чем известит свисток дежурного. Должны привести себя в порядок, позавтракать и не позднее девяти часов приступить к работе. В 13 часов свисток на обед, и в вашем распоряжении полтора часа на отдых, но не позже 14.30 следует вновь быть на рабочем месте. В 20 часов свисток на ужин, потом свободное время, но используйте его так, чтобы на следующее утро не зевать на работе, ведь здесь любая небрежность или оплошность может стать фатальной. – В подтверждение своих слов Илья Петрович указал рукой на урну с прахом и добавил: – И не только для вас. К вашему сведению, покинуть лабораторию вы сможете лишь с разрешения руководителя, которое он дает весьма неохотно и только в особых случаях.

Затем он достал из кармана часы-луковицу на серебряной цепочке, как бы напоминая о неумолимости бога Хроноса.

– Вы получили общее представление о нашем учреждении. Так как до конца рабочего дня мы имеем еще три часа, это время побудете в моем распоряжении. При первой же возможности я представлю вас руководителю лаборатории – доктору Николаю Михайловичу Берестеневу, он весьма занятой человек. После ужина можете пообщаться с доктором Шрейбером в библиотеке – обычно он проводит это время там, а если нет, найдете его в комнате под счастливым номером семь, он там проживает.

– 3 —

Уже целый месяц я тружусь в лаборатории, постепенно привыкая к строго регламентированным будням, неудобной одежде и неприятному запаху дезинфицирующих средств. Мой сосед по комнате, фельдшер Осип Корзухин, оказался тем самым больным, из-за которого ошибочно объявили карантин, и он, пробыв неделю в изоляторе, натерпелся страху. Я не успел с ним близко сойтись, так как вскоре он навсегда покинул лабораторию, не желая больше подвергать свою жизнь опасности. И я остался в комнате в полном одиночестве, о чем нисколько не жалею.

Лаборатория занимается не только приготовлением чумной вакцины-лимфы, противочумной сыворотки, но и готовит холерную вакцину, холерные и брюшнотифозные диагностические агглютинирующие сыворотки.

Работа в лаборатории вытесняла мысли о Лизе до момента, пока я не укладывался спать, и тогда на меня обрушивались болезненные воспоминания прошлого. Чтобы не впасть от них в глубокую депрессию, я придумал «лекарство»: все время был на людях, играл в шахматы, бильярд, лото, чаевничал до полуночи и добирался до своей комнаты, часто не имея сил даже раздеться. Только под утро, продрогнув из-за сырости, с которой никак не могло справиться паровое отопление, я, стуча зубами, залезал под одеяло, ожидая услышать в скором времени ненавистный сигнал к подъему. Обычно он раздавался, как только мне начинало сниться что-то приятное, светлое, и его пронзительный звук выметал это сновидение из памяти напрочь.

Под руководством доктора Шрейбера я тружусь с удовольствием. Он не конфликтный человек, интеллигентный, мягкий, никогда не использующий бранных слов даже в критических ситуациях, которые я ему на первых порах часто подбрасывал из-за своей неумелости и недостатка знаний. В чем-то мы даже похожи: своим одиночеством среди толпы, маскировкой чувств. Меня к нему влечет, но он не стремится к близкому общению вне служебных рамок. У меня даже возникло предположение, что он, возможно, находится здесь из-за несчастливой любви. Впрочем, это лишь мои фантазии, а он – истинный фанатик науки.

Добродушный толстяк доктор Заболотный в целях профилактики сделал мне инъекцию противочумной сыворотки. После укола я собирался идти в специальную комнату, чтобы приступить к опасному занятию: заражению животных микробами чумы. Вдруг все поплыло перед глазами, и я потерял сознание. Очнулся на кушетке в своей комнате, с привкусом металла во рту и ужасной головной болью, а надо мной стоял обеспокоенный милейший Михаил Федорович. Тут у меня начались непроизвольные судорожные подергивания рук и в области затылка, и я до смерти испугался. Михаил Федорович меня успокоил: подобная реакция организма иногда возникает, у него самого были такие же симптомы после уколов противочумной сыворотки. Отлежавшись, я на следующий день приступил к работе, ощущая тошноту, слабость во всем теле и сонливость. Последствия этой прививки я испытывал еще целую неделю, и хотя по инструкции требовалось сделать ее повторно через десять дней, я наотрез отказался.

Работа здесь далеко не эстетическая, требующая крепких нервов и полного отсутствия брезгливости. Одной из самых неприятных рабочих процедур является вскрытие трупов зараженных животных. Трупы, приколотые к пробковым доскам, лежат в эмалированных поддонах с высокими бортами. В мои обязанности входит после окончания вскрытия переместить труп в эмалированный горшок и варить его там двадцать минут, мучаясь от тошнотворного запаха, и лишь после этого отправлять в печь крематория. Для дезинфекции рук при заражении и вскрытии животных на столах имеются банки с лизолом, раствором сулемы и карболовой кислотой. Даже пол по окончании работ постоянно орошают раствором сулемы. Из-за постоянного соприкосновения с этими средствами руки, несмотря на перчатки, приобрели весьма неприятный запах, который можно перебить разве что одеколоном.

Менее неприятным, но от этого не менее ужасным по своей сути, является заражение животных, хотя когда в роли подопытных выступают мелкие грызуны, я не испытываю к ним сочувствия. Но при заражении обезьяны Марты я едва смог совладать с эмоциями. Ее умные, почти человеческие глаза смотрели на меня с таким укором, когда я накладывал на ее лицо повязку с хлороформом для усыпления. Затем последовала пренеприятная процедура запуска зонда в ее гортань для подачи зараженной культуры. Я с жалостью смотрел, как ее беззащитное тельце дрожит, как она чуть не задыхается, закашлявшись, по мере продвижения зонда. В душе я страстно желал, чтобы наш эксперимент оказался неудачным и Марта не заболела чумой, не у всех животных после заражения наблюдались симптомы заболевания. Наша цель – выяснить, каким именно образом проходит заражение легочной чумой, на этот счет имеется несколько гипотез. Но у Марты вскоре проявились все симптомы болезни, и наши доктора поздравляли друг друга, радуясь удачному эксперименту, а обезьяна погибла, ей не помогли большие дозы противочумной сыворотки.

Мне проще и не так волнительно проводить заражение морских свинок, нанося на слизистую оболочку носа так называемую сухую чумную пыль стеклянной палочкой с ватной обмоткой. Однако не все происходило гладко, а сами эксперименты вызывали между нашими докторами жаркие баталии, что приводило к бесконечной перемене методов заражения.

Имея дело со смертью, невольно к ней привыкаешь, и многое, что кажется со стороны ужасным, становится будничным, обыденным. Работая с культурами чумы, я не чувствую никакого страха, мне не верится, что эти болезнетворные палочки, видимые лишь в микроскоп, в Средние века могли уничтожать города, порой ставя целые народы перед Гамлетовским вопросом «Быть или не быть?».

Я пока не пишу продолжение романа, но, размышляя над природой страха, пришел к любопытнейшему выводу: страх – это порождение наших желаний. Ведь если бы у меня не было желания стать писателем, то я бы продолжал лечить коров и лошадей и не оказался бы здесь, где страх и смертельная опасность связаны неразрывно.

В пятницу, двенадцатого числа, я помогал доктору Шрейберу, собиравшему эмульсии чумных микробов с агарных разводок для точного определения бактерийной массы, которую можно получить из одной пробирки с косым агаром. Предстояло сделать множество экспериментов, но когда я сообщил ему, что закончились пастеровские пипетки с двумя ватными пробками и нужно сделать перерыв, чтобы я мог сходить за ними, он покачал головой и категорически потребовал продолжать эксперимент с помощью пипетки с одной пробкой. Я покорился, и тогда произошло ЭТО.

Михаил Федорович, втягивая ртом в пипетку эмульсию чумных бацилл, набрал их слишком много, так что они слегка замочили ватку. Я окаменел от страха, а он спокойно закончил эксперимент и лишь после этого промыл рот раствором сулемы, ужасно морщась и сплевывая. Видя, что я сильно напуган, он, по своему обыкновению, улыбнулся по-доброму:

– Что это на вас лица нет, Родион Константинович? Устали-с? Ничего, через четверть часа будет обед, отдохнете-с.

– Михаил Федорович, – запинаясь, произнес я, – это очень опасно… Не мне вам об этом говорить… Обратитесь к доктору Заболотному, чтобы он сделал вам прививку… – и с ужасом закончил фразу: – …пока не поздно!

– Не надо делать из мухи слона! – вновь улыбнулся он. – Ничего страшного не произошло, а все необходимые меры я уже принял.

– Доктор Заболотный… – вновь начал я.

– Делать прививку сывороткой не буду, от нее я скорее умру, чем от чумы. У меня осложнения после нее были значительно сильнее и болезненнее, чем у вас. Попрошу вас дать мне слово, что о произошедшем здесь вы никому не расскажете.

– Но… ваша жизнь… – заколебался я.

– Я опытный врач и сам смогу с этим справиться. Жизнь я люблю не меньше вашего. – В этот момент раздался свисток. – Вот и прекрасно! Идемте обедать, милейший Родион Константинович. Так вы даете мне слово? Кстати, у вас не будет никакого поручения в Петербурге? Я буду там сегодня вечером.

И я, скрепя сердце, надеясь на его врачебный опыт, дал слово никому не рассказывать о случившемся. По дороге в столовую Михаил Федорович, находясь в хорошем расположении духа, рассказал, что после обеда отправится по личным делам на прибывшем пароходике «Микроб» в Кронштадт, а затем в Петербург, и в лабораторию вернется лишь в понедельник утром. Неожиданно для себя я попросил его оказать мне услугу: захотелось написать записку Лизе, и я попросил добрейшего Михаила Федоровича, прибыв в город, отправить ее вместе с букетом роз с посыльным. Но, начав писать, я понял, что не нахожу нужных слов, что обида еще жива во мне. Пришлось сбивчиво объяснить Михаилу Федоровичу, что просьба отменяется. Он понял мое состояние и не стал допытываться.

На причал Михаил Федорович вышел в свежеотутюженном мундире, благоухая мужскими духами, чего ранее за ним не замечалось, и был посвежевшим и веселым. Все это укрепило меня в мысли, что это не обычная поездка и, возможно, связана с дамой сердца. Ведь как по-другому можно было объяснить его праздничный вид и то, что он отправился в город, а не, как обычно, проводил выходные дни в библиотеке? Но поскольку он явно был рад предстоящему путешествию, я успокоился и у меня отлегло от сердца.

Михаил Федорович появился в лаборатории уже на следующий день, прибыв утренним рейсом «Микроба» из Кронштадта, смертельно напугав меня своим болезненным видом.

– Не волнуйтесь, это лишь легкое недомогание, простуда, – заговорщицким тоном сообщил он мне. – По-глупому себя повел – стоял на палубе под пронизывающим ветром в распахнутой шинельке, и вот результат: ночью плохо спал, появились колики в правом боку и лающий, «собачий» кашель. Поэтому решил поездку в Петербург отложить. Распоряжусь, чтобы на ночь поставили банки, а завтра мы с вами будем работать как обычно.

Утром он явился на рабочее место с осунувшимся, желтым лицом, зашелся лающим кашлем, в итоге сплюнул мокроту в чашку Петри, рассмотрел ее и горько усмехнулся:

– Я так и знал: мокрота кровавая. Похоже, больше скрывать не имеет смысла. Пойду повинюсь перед господином Берестеневым, а вы подождите меня здесь, никуда не уходите.

От страха у меня ноги стали ватными, я оперся на лабораторный стол, чтобы не упасть. Я понимал, что за этим последует: у Михаила Федоровича, скорее всего, чумная пневмония, а ближе всех с ним общался я. И даже если я вскоре не заболею, заразного лазарета-изолятора мне не избежать. Поэтому Михаил Федорович и сказал, чтобы я никуда не уходил, пока за мной не придут. А куда я могу деться с этого проклятого острова, если вокруг вода? Разве только вниз головой в бурлящие буруны, чтобы избежать ужасов постепенного и очень болезненного умирания. Оставалась крохотная надежда, что лабораторные анализы опровергнут наши догадки, и это всего лишь обыкновенная простуда. Но вскоре за мной пришли…