Текст книги "Я иду"

– Ну что ты привязался-то ко мне – «как», «как»? – раздраженно бросил я и, живо накинув на капюшон, выкинул опорожненную банку сгущенки, со звонким плеском угодившую в какую-то лужу, открутил крышку бутылки и – к Майку холодно: – Да оставь ты костер в покое – не спасти его уже. Лучше иди воду набирай, пока возможность есть.

Майк устало вздохнул, отдышался, как-то обиженно посмотрел на меня секунду-другую, закивал, утер с лица воду, молотящую по нему с потолка, и мигом полез в рюкзак.

– И желательно прозапас, – посоветовал ему, – дело такое… вода всегда нужна.

Вместо ответа напарник вытащил две пластиковые бутылки и под гул дождя отправился куда-то в темноту, звучно хлюпая ботинками по подтопленному полу.

«Молчит что-то, – подумал я, посмотрев вслед, – обиделся, что ли? Или что?»

Так и не разобравшись в поведении проводника, – сплюнул, хмыкнул, отряхнул капюшон от накапавшей воды и – к запримеченной темной луже, одиноко шумевшей подле стены под целым градом свинцовых капель.

Дождь же, что обрушился на улицы Грултауна, казалось, только набирал разрушительную силу. По всему убежищу бесплотными духами носились разнообразные звуки, скулил промозглый ветер, рвущийся внутрь, под ударами стекающих со стен ручьев грохотал мусор, где-то глухо крошился и осыпался отсыревший бетон. Из-под нашего единственного спасения – двери с решеткой – веяло холодом, сыростью и псиной, словно изголодавшаяся по помоям собачья стая рыскала не где-то там, во дворах мертвого города, а стояла едва ли не у порога, принюхиваясь к нам и смрадно дыша. Иногда к нему прибавлялся запах сырой земли, подгнивших листьев и ржавчины, какой я невольно спутал с кровью, но очень быстро улетучивался, тонул в гулкой темноте. Потолок, ставший почти неразличимым, повсеместно сочился от студеной дождевой воды, протекал и трещал по швам, как старая ткань, время от времени сбрасывая на наши головы то мелкие осколки, то капли.

– Ну, теперь всякая зараза точно поутихнет, – отметил довольно и, утерев лицо насквозь промокшим рукавом, присел на корточки близ большой лужи, где плавали картонные ящики, банки, фантики и какое-то тряпье, – дождь-то разыгрался нехилый – вон как долбит.

И словно в подтверждение моих слов от потолка с неслышным скрежетом откололся немалых размеров обломок, бултыхнулся в лужу и окатил меня с ног до головы студеной водой.

– Уф-ф… – обронил я и поежился от холода, – ледяная, блин! – старательно подышал на ладони, растер. – Ну, с богом!..

Разок-другой зачерпнул бутылкой дождевую воду и почти в ту же секунду почувствовал, как пальцы рук начинают неметь, жечь огнем, едва сгибаться, а кожа – коченеть, деревенеть и как бы натягиваться на кости. Кое-как набрал так полбутылки, поставил рядом и стал без остановки растирать задубевшую руку – та хоть пробыла в студеной воде считанные секунды, но отогревались так, словно вся кровь в ней разом остановилась и замерзла.

– Нормально-нормально… – успокаивал себя и, покосившись на мокрую бутылку, добавил как-то угрожающе: – Сейчас ручонки оттают, и наполним тебя по самое горлышко.

Но тепло к руке, как ни старался, вернулось только через пару минут – сильно замерзла. Глянул на раскрасневшуюся ладонь и вдруг подумал: хорошо бы сейчас сунуть руки под горячую воду, хорошенько отмыть с мылом, бережно вытереть махровым полотенцем, да и самому залезть под душ в любимой ванной – тоже неплохо. Но потом мрачно усмехнулся и протянул:

– Мечтай-мечтай, Сид… – вздохнул, все еще потирая ладони, – еще можешь помечтать о мягкой кровати с теплым одеялом и телевизоре – все то, к чему ты так привык…

Невесело хмыкнул, опять вздохнул.

– Ладно, – успокоил себя, – живой, главное, а уж там… дай бог…

– Ты там долго?.. – перекричав гул и повсеместный стук капели, спросил Майк, а сам чем-то смачно грохнул, закряхтел, то и дело утопая в плеске воды, и хвастливо вскричал: – А то я уже все – готов!

– Иду, – откликнулся я и, крякнув напоследок, бодро схватил бутылку, окунул в лужу и наполнил, стойко выдержав жгучую боль в пальцах. – Готово, – на этот раз сказал себе и крепко закрутил крышку, – теперь и я готов, можно выдвигаться в путь.

Уже собираясь уходить, я все-таки не выдержал, поддался жажде и, несмотря на поистине ледяную воду в луже, зачерпнул пригоршню, словно из чистого родника, и напился, дрожа всем телом. Напившись, – быстренько умылся и со спокойной душой пошел обратно, на ходу сжимая-разжимая кулаки, чтобы согреться.

Пройдя мимо Майка, к тому моменту уже одетого в длинный прозрачный дождевик, – молча убрал воду в вещмешок, закинул за плечи и уже хотел забрать арбалет, лежащий на сухой кафельной плитке под столом, – тот вдруг окликнул:

– Это… Сид?..

– Ну? – неохотно буркнул я и искоса глянул.

– Может, все-таки чуть-чуть подождем? Дождь больно сильный – идти будет тяжело, – осторожно обратился он с вопросом и, почесав бородатое лицо, так же осторожно добавил: – Промокнем ведь все, как собаки…

– Нельзя, – кратко отрезал я и закрепил ручной арбалет на ноге, – и так засиделись, а мне дочку искать надо… – последнюю фразу произнес как-то уныло и холодно, – нельзя ждать, Майк…

Тот хотел вроде что-то сказать в ответ, но вдруг передумал, махнул, будто посылая к черту, напялил рюкзак, забрал мокрый дробовик и, набросив прозрачный капюшон, захлюпал по лужам к входной двери.

– Дальше через отстойники пойдем, – и не сердито, и не обиженно распорядился Майк спустя пару минут и, подойдя к рассохшемуся деревянному столу с железными ножками, заявил: – Там и тихо, и безопасно, и до Скупщика быстро доберемся. Хорошая дорожка, в общем, – ухватился за ржавую облупленную ножку и усмехнулся:

– Я же говорил тебе, что знаю короткий путь! Вот только зря ты так спешил: ночь все-таки надо было пересидеть у меня, а ты…

– Ты мог вообще остаться, – подойдя, вдруг укоризненно бросил я, – на кой хрен ты вообще согласился мне помогать? Чего повел в ночь тогда? Сидел бы сейчас спокойно у себя в норке, грелся, в окошко любовался на дождик, а я уж как-нибудь сам…

На мою внезапную вспышку злости Майк лишь сдержанно усмехнулся, помычал, словно всеми силами сдерживая бушующий гнев, страшно сверкнул глазами и с трудом выдавил:

– Ну да, ну да… далеко бы ты ушел…

– Вот и посмотрели бы…

Тут Майк все-таки не выдержал, саданул кулаком по столу, да так, что я вздрогнул от неожиданности:

– Чего ты как ребенок-то, Сид? – вгрызся сердитым взглядом. – А?.. У тебя одного, что ли, дерьмо на душе творится?! Думаешь, ты один такой бедный и несчастный? – запыхтел быком. – Что, никто кроме тебя не потерял никого из близких? Ты ошибаешься, Сид, глубоко ошибаешься! У людей и пострашнее судьбы складывались, да такие, что не дай бог никому! Тут у каждого первого свое горе и своя история, о какой хочется рассказать, да некому. А сколько их, жизней-то этих сломанных? Не знаешь? Нет? И не узнаешь никогда… – перевел дух, отвернулся, как от прокаженного, и уже без злобы, а скорее как-то сочувственно проговорил: – Не ты один, в конце концов, свою дочь потерял.

Я промолчал: крыть нечем – все ведь верно сказал, все правильно. Слова его задели крепко, обожгли до глубины души.

«Как будто ты многих повидал… – мысленно передразнил я, чувствуя какую-то садящую обиду, буквально пожирающую изнутри, – да что ты вообще видеть-то мог? Сидишь же безвылазно в своей занюханной дыре…» – и сказал, схватившись за ножку стола:

– Помогай, давай. На счет три…

На «три» дружно приподняли тяжелый стол и, красные, как раки, потные все, кинули прямо в затхлую лужу. Решетку сумели открыть только с пятого подхода: то ли за ночь так приросла к двери, то ли внезапно потяжелела – неизвестно, но содранные руки нарывало жгуче, словно макнул их сначала в соль, а потом в битое стекло.

– Чего она так туго-то шла? Закрывалась же нормально… – задался вопросом Майк, со сморщенным лицом потирая потянутое плечо.

– Ночью, видимо, с испугу поддалась, – отшутился я, – от Теней-то убегать и не на то силы появятся.

– Точно-точно! – оценил шутку заметно потеплевший эмоциями проводник и, выжав промокшую растрепанную, как гнездо, бороду, приготовился толкать дверь.

– Ну что? – посмотрев на него, спросил я и достал арбалет. – Открываем?

– Ну не любоваться же на нее…

– Согласен, – усмехнулся я и собрался привалиться плечом, как вдруг заметил на едва заметную вывеску, над какой изрядно поработало время:

МАГАЗИН «КНИГИ»

– О! – воскликнул я, тыча пальцем в надпись с частично выцветшими буквами. – Гляди-ка, где мы с тобой ночку-то коротали.

– Культурно мы так с тобой зашли, – засмеялся Майк, разглядывая вывеску, а потом поскреб ногтем и случайно стер одну букву – бывает же…

– А ты вон первую попавшуюся книгу в огонь кинул, – насмешливо порицал я и, усмехнувшись, обвинил: – Засранец!

Посмеялись.

– Ладно, пошли уже, – продолжая улыбаться, промолвил я и наконец толкнул плечом дверь, впуская в утлое убежище осень с вечно холодным ветром и мокрыми листьями, ставшую поневоле родной.

* * *

Разыгравшаяся непогода стала потихоньку прогонять народ, столпившийся возле засыпанной могилки. Стойко выдерживая порывы поднимающегося ветра и начавшийся некстати дождь, Тенеборцы все-таки не смогли стерпеть бичом хлещущий ливень и, еще раз простившись с погибшим, направились в Горизонт-26. Не собирались уходить только Марк и Айс, уже не один час стоящий на коленях перед железной надгробной плитой. Он, безутешный, рыдал, не стыдясь ни слез, ни воплей, вырывающихся изо рта, когда поднимал глаза и вновь и вновь вчитывался в эпитафию:

«РЯДОВОЙ ЧАК ДИЛАН»

«Покойся с миром…»

Глядя на нее, он всякий раз хватался за перепутанные волосы, низко склонял голову к раскисшей от дождя черной могильной земле и орал во все горло так, словно его сжигали заживо. Когда же новый порыв истерики, наконец, выходил со слезами и зубным скрежетом, Айс тихо-тихо завывал раненым зверем, сжимал мокрой трясущейся рукой прорезиненный пакет с деньгами – гонорар Чака – и погружался в гнетущее молчание, не обращая внимания ни на ветер, лохматящий черную шевелюру, ни на листья, бьющие по лицу. И даже дождь, беспощадно бьющий чужие проржавевшие надгробия, забор и редкие больные деревья, не мог достучаться до человека и продолжал отчаянно лить, омывая старые могилы.

– Не уберегли… – тяжело вздохнув, после долгой паузы выронил Марк. Он все это время стоял возле напарника немым привидением, погруженный в черные раздумья, и не решался что-то говорить. – Такого парня не уберегли…

Тяжелым, хмурым взглядом посмотрел на надгробие, вытащил боевой лук и, не проронив ни слова, положил прямо под плитой, проговаривая:

– Стреляй метко.

Айс, услышав слова Марка, обернулся, посмотрел на друга уставшими заплаканными глазами и с огромным трудом промолвил:

– Как же так, Марк?.. А? Ведь всегда под присмотром был, а тут… Я ведь думал, он к твоим бойцам прибился…как же та-а-а-к…

И опять схватился за голову, весь побелел, снова пропуская через себя недавнее горе, едва не сломившее окончательно.

Марк долго молчал.

– Проглядели в суете… – он выпрямился и, даже не заслоняясь от ливня, обреченно посмотрел в темную даль, где колыхались жуткие обезображенные деревья, отдающие неумолимому ветру последние листья и налипшие хлопья пуха, мигом прибивающиеся к земле тяжеловесными каплями. – Тут мужикам-то взрослым друг за другом не углядеть – морфы перли со всех сторон, как танки, а тут ребенок считай… раз-два и – исчез, попробуй усмотри. А потом эта глыба вышла… ай, что тут уже говорить… – сокрушенно махнул, посмотрел назад, где за сплошным сетчатым забором высились стены Горизонта-26 с прожекторами, рассекающими косой дождь белыми лучами. – Потеряли мы с тобой Чака…

– Моя вина это, Марк… – теребя в руках пакет, набитый честно заработанными Чаком деньгами, удрученно признался Айс и забил в грудь кулаком: – Не нужно было его в Зону тащить… ну рано ему еще, рано… нельзя…

– Оба, если уж на то пошло, виноваты, – возразил Марк и подошел к Айсу, – я тоже ведь был не против, чтобы он с нами в Сумеречную Зону поехал. Посчитал, что с той подготовкой и дисциплиной, как у тебя, он точно никого не подведет и сам в излишней опеке нуждаться не будет. А ведь ребенок он и есть ребенок: кровь еще горячая, глаза сверкают, везде успеть и себя показать хочется. Вот и вышло…

Оба вдруг смолкли. Задумались.

– Ты меня хоть убей, – вдруг начал Айс. Голос теперь заметно охладел, наполнился привычной твердостью. – Но деньги Чака оставлю здесь… и пусть никому, кроме него, они не достанутся, – запыхтел, рьяно потряс пакетом перед носом у Марка, а потом положил рядом с луком, у плиты, и гневно выпалил: – И пусть хоть одна сука в халатике о них заикнется! Хоть одна!

– Да я лично им шеи посворачиваю тогда… – кровожадно пригрозил Марк и тут же заявил: – Хрен они его деньги себе присвоят! Пусть сами попотеют, как мы… привыкли отдыхать под крылышком у Гельдмана…

– Это уж точно…

Марк сделал глубокий вдох, пытаясь успокоиться, смежил глаза и, нащупав флягу, сделал приличный глоток.

– Ну что, давай собираться, что ли, потихоньку? – и передал Айсу Тот опять весь нахмурился и никак не реагировал на бьющие по голове грузные капли, Затем обеспокоенно добавил: – Ты бы хоть капюшон накинул, что ль, – заболеешь ведь…

Но тот ничего не ответил, а лишь глотнул из фляги, вернул обратно и как-то вяло пригладил мокрые волосы, так и не надев непромокаемый капюшон. Так Айс просидел еще минуту, может больше, а потом сглотнул, опять вцепился рукой в надгробье и неожиданно обратился, как к живому человеку:

– Прости ты нас, Чак, – замотал головой и склонил, словно раскаиваясь, – прости, ради бога… – похлопал заботливо, – пойдем мы уже, наверно… спи спокойно…

Марк обошел могилу, тоже горячо похлопал по мокрому холодному железному надгробью.

– Отдыхай, Чак, – сдержанно произнес он и кивнул Айсу: – Пойдем…

– Ага… – выдавил тот и, все-таки набросив капюшон, хотя теперь толку в нем маловато, пошел к выходу из кладбища, не дожидаясь Марка.

Тот нагнал уже через пару секунд.

– Куда сейчас? – спросил он, звонко топча чавкающую глину. – Лично я – бегом под горячий душ, пока вода есть, а то…

Закончить не дал оглушительный стрекот, внезапно раздавшийся позади. Марк тотчас обернулся, видя вдалеке низко летящий боевой вертолет, шинкующий лопастями сплошную завесу дождя.

– Они охренели, что ли?!.. – возмущенно изрек он и, секунду понаблюдав за полетом, толкнул в плечо Айса: – Кто в нелетную погоду боевой вылет производит?..

Тот лишь безучастно пожал плечами, так и не ответив.

– Ну я им сейчас устрою веселую жизнь… – загрозил Марк и, проводив сердитым взглядом грохочущий вертолет, черной птицей промчавшийся над головами, снял с пояса рацию и немедленно выполнил запрос: – Вышка-3 – Марку! Повторяю: вышка-3 – Марку! Прием, мать вашу!

– Говорит вышка-3, – ответили спустя несколько секунд, – что у тебя там, Марк? Как похороны?

– Не об этом речь сейчас! – злобно процедил Марк и тут же разразился вопросами: – Кто разрешил вылет в непогоду?! Чей был приказ?! Почему не согласовали со мной или со старшим сержантом Эвансом?!

По ту сторону рации медлили с ответом, но все-таки признались:

– Гельдман. Он дал разрешение на взлет.

– Что?! – не поверил сначала тот и, пораженный, отвел рацию ото рта, изумленно посмотрел на Айса, теперь смотрящего на него встревоженными глазами, вопросительно поднял левую бровь: – Гельдман?.. Но какого хрена вообще? Он права не имеет на это!

– Ничего не знаю, Марк, – ответили с сожалением, – приказ есть приказ, тем более у него бумаги имелись – все официально.

– Какова мотивация? Что написано в бумагах? – послал еще два вопроса Марк, будто дуплетом выстрелил.

В эфире на секунду повисло молчание.

– «Научно-исследовательская экспедиция по поиску особых материалов», – наконец дословно зачитали и добавили: – Еще тут пометка стоит… цитирую: «Экспедиции присвоить пятый (максимальный) уровень конфиденциальности». Короче, важное что-то… Такая вот фигня…

– Ясно, – сухо промолвил Марк, – конец связи.

Разъединившись, – повесил рацию и, посмотрев на Айса, разъяснил:

– Хрень какая-то творится, Айс, надо пойти посмотреть, что за дела там…

– Что наши говорят?

– Экспедицию какую-то Гельдман назначил… – быстро протараторил тот и пожал плечами: – Не знаю, пошли сами посмотрим.

Уже через секунду они бежали по небольшой лестнице в глубь Горизонта-26, где, несмотря на погоду, царила суета: со стрельбища слышалась какофония стрельбы и свист стрел, по узким дорожкам метались Тенеборцы, стучала колесами отремонтированная техника, со столбов и крыш ангаров гремели громкоговорители. Обогнав внедорожник, еле-еле тащащийся на буксире БТРа, Марк и Айс завернули за поворот, чудом не сбив бойцов другого отряда Тенеборцев, выходящих из душного бара, и рванули прямиком к вертолетной площадке, куда только что приземлился боевой вертолет. Но едва подошли ближе, – оттуда в спешке принялись выгружаться трое ученых в грязном защитном снаряжении и в сопровождении четырех Тенеборцев, тащащих за собой связанных людей в изодранной одежде.

– Это еще что за дела?!.. – ошеломленно прогорланил Марк и намерился направиться к ним, чтобы вывести ученых на чистую воду, как вдруг его неожиданно приостановил Айс:

– Не надо, Марк, так только хуже сделаем.

– И что предлагаешь делать?!.. Они же людей похитили! Ты сам это видел!

– Мы ничего не докажем с тобой – Гельдман за всем этим стоит, – разглядывая бредущих в сторону научного комплекса ученых, Тенеборцев и тех, кого в официальных бумагах прозвали «особым материалом», постарался убедить Айс и тут же добавил: – Здесь иначе действовать надо, – внимательно посмотрел на напарника, – я попробую проследить за ними, а ты в казарму дуй: если что узнаю – сообщу немедленно.

– Справишься?.. – с неподдельным скепсисом спросил Марк.

– Справлюсь. Куда денусь-то? – ободряюще похлопав того по широкому мокрому плечу, ответил Айс. – Все о кей будет.

Марк покивал, отошел.

– Удачи, – сказал он напоследок и засеменил в сторону казармы.

Дождавшись, когда Марк уйдет, Айс метнулся к большим воротам и вслед за Тенеборцем, замыкающим экспедиционный отряд, незаметно проник на территорию научного комплекса. Сильный дождь и общий гвалт во всем Горизонте-26 послужили плащом: никто не услышал ни шагов, ни едва уловимого стука захлопывающихся ворот.

Уже внутри сооружения он увидел то, во что никак не мог поверить: один из трех бойцов, звонко отперев ключами большую стальную дверь, под прямым приказом ученых вместе с другими Тенеборцами грубо втолкнул туда молящих о пощаде двух женщин, девушку и мужчину.

«Что же вы творите?!.. – с тихим ужасом подумал Айс. – Что же вы творите, скоты?!..»

Затолкнув пленных, ученые и Тенеборцы вошли следом, захлопнули за собой дверь, но почему-то не заперли. Выждав немного, он, пригнувшись, подбежал к ней и, осторожно приоткрыв, оказался свидетелем того, как плечистый Тенеборец заталкивает в камеру ту самую девушку, что пыталась хоть как-то бороться за свою жизнь. Присмотревшись, Айс вскоре смог ее рассмотреть: тоненькая, невысокая, голубоглазая, с аккуратным лицом, длинными слипшимися от дождя волосами и в грязной до безобразия одежде.

– Суки… – процедил он сквозь зубы, – Гельдман, ты мне ответишь за это лично!

В следующую секунду сзади раздался стук каблуков и хорошо знакомый мягкий самодовольный голос расплылся по пустому коридору:

– Боюсь, сержант Эванс, сегодня вы оказались не в то время, не в том месте…

* * *

До отстойников, о каких упоминал Майк, добрались быстро. Местечко и вправду оказалось тихим, спокойным и отчасти неприметным. Вдоль нешироких раскрошенных заасфальтированных дорожек дремали небольшие пруды с темно-грязно-коричневой водой, огороженные ржавыми, в плесени и мясистой поросли, заборчиками. Впереди мрачнел бетонный мост, тянувшийся над всеми отстойниками. Он утыкался в порыжевшую от старости насосную станцию, чьи трубы, словно отсохшие конечности, уходили на самое дно сточных вод. Голые жуткие деревья и высокие багровые кустарники, через какие и увидеть-то толком ничего нельзя, разрослись на территории отстойников столь буйно, что без проводника тут можно запросто потеряться и проискать выход до самой ночи. Всюду летали и плавали в вонючей воде или в лужах почерневшие листья и прибитый дождем пух от лиан, а из-под хрупкого обточенного уже не одним ливнем асфальта пробивались неестественно толстые кожаные травинки, какие до нынешнего дня и в глаза не видел. А вот в самих молчаливых прудах что-то то и дело булькало, лопалось и протяжно шипело, утопая в шуме дождя, льющего как из ведра…

– Давай сюда! – махнув мне, громко окликнул Майк, а сам поправил рюкзак и – полубегом под мост, где относительно сухо, но темновато.

– Куда же ты, маньячило, завел-то меня? – кинул я вдогонку и, надвинув на лоб капюшон, огляделся: обросшие черной тиной пруды, непролазные кущи, усыпанные листьями и пухом, взъерошенные и похожие на воробьев вороны на мостовых перилах, мокнущие под дождем, – словом, захолустье, глушина. – Ты сам-то тут бывал хоть?

– А как же! – сквозь звонкое эхо под мостом отозвался тот и чем-то натужно хрустнув, добавил: – Был и не раз! Ну чего ты там стоишь-то под дождем? Бегом сюда – обсохнем немного.

Я с каким-то необъяснимым недоверием еще раз осмотрелся и, ничего не ответив, побрел по скользкому проходу к Майку. Он тем временем принялся хозяйничать и заботливо расставлять дощатые ящички из-под овощей и палеты.

– Неплохое место выбрал, – придирчиво рассмотрев днище моста и опоры, сплошь перепачканные разводами и поросшие красным мхом, подмигнул я и с блаженством скинул наконец-то мокрый противный капюшон, все это время стоически выдерживающий натиск непогоды. И прибавил: – Только незащищенное совсем. В дождь только годится, пока морфы как мухи сонные. Тут, что ли, время-то коротал?

– Ну вот в дождливую погодку тут и трусь! – самодовольно растянул Майк и грузно плюхнулся на ящик. Тот явно не ожидал повстречать в своей жизни такого борова, предупреждающе щелкнул и нехорошо заскрипел. – Ну сам посуди: вроде сухо, дождь не льет, ветер не наседает, посидеть есть где – чего еще для счастья надо?

– Сигарет, – с ходу ответил я и тоже уселся на сухом ящике, – желательно крепких, хороших.

– Потерпи тогда, у Скупщика скоро купишь, – утешил Майк и, стянув прозрачный, как стекло, капюшон, вытащил из рюкзака бутылку воды и добавил: – Я же терплю как-то, хотя курить хочется зверски, – попил, крякнул, вытер рукавом бороду. – И ты уж как-нибудь… ну если совсем невмоготу – пробуй отвлечься на что-нибудь или вон мох красный собирай, суши и кури. Правда, сушить устанешь: он же как губка – сохнуть может сутками.

– Что за мох такой? – невзначай поинтересовался я, разглядывая наше нынешнее место остановки, где отзвук вторил так навязчиво, что наши голоса, наверно, разлетались на всю округу.

– А-а-а… ха! – как-то странно заулыбался Майк, помахал заскорузлым пальчиком и, вместе с ящиком подвинувшись ближе, хитро сверкнул темными глазами, поясняя: – Очень хороший суррогат простым сигареткам, но дорогая, собака, тяжело тянется и немного в голову бьет. Иногда на камнях и бетоне можно увидеть, на коре любит сидеть, на машинах – правда, те через месяц в труху превращаются.

– Шмаль, что ли? – поморщился я, недоверчиво взглянув на проводника.

– Да нет, – раскрыв рот, открестился Майк и, выпив еще водички, тотчас нашел оправдание: – Просто табак тяжелый выходит… мох-то ведь неземной…

На это я только хмыкнул, усмехнулся, покачал головой, достал воду из вещмешка и, ничего не ответив, промочил горло.

Замолчали.

Дождь тем временем стихал, проливал последние слезы на мертвую землю. Он уже больше не шумел так неистово, как раньше, редел, чах, как восковая свеча. Хилые деревья и кусты, прогибающиеся под неумолимым ливнем с самой рани, наконец-то вздохнули спокойно, утихомирились, потихоньку поднимали свои безобразные, в язвах, вздутиях и опухолях, ветви. Ослаб и ветер, прекратил выть, скулить, баламутить воду в лужах и прудах, сбивать с ветвей и ограждений капли. Но все это нежданное затишье выглядело очень фальшиво, скрывало опасность: ливня больше нет, а значит – морфам больше ничто не мешает охотиться…

– Вот и закончился дождичек! – заметно повеселел Майк и принялся стягивать дождевик. – Теперь хоть нормально идти можно! – глубоко втянул широкими волосатыми ноздрями прохладный посвежевший воздух и как-то поэтично воскликнул: – Эх-х! Свежо-то как!

А вот я отнесся к неожиданно закончившемуся дождю с тревогой – знал, что на смену этому мнимому затишью обязательно придет новая угроза, а спасение от нее всего два – либо бежать, либо стрелять.

– Рано накидку-то скинул – еще идти и идти, – укоризненно, но без злости в голосе обратился к Майку и, внимательно осмотревшись, вдруг увидел на противоположной опоре, изрисованной матерными надписями и необычными граффити, жирное сообщение, написанное второпях красной флуоресцентной краской:

«ВНИМАНИЕ, ГРУЛТАУНЦЫ! В ГОРОДЕ ОБЪЯВЛЕНА ЭКСТРЕННАЯ ЭВАКУАЦИЯ! ВСЕМ НАПРАВЛЯТЬСЯ В МЕТРО! ЗДЕСЬ МНОГО ВЫЖИВШИХ, ЕСТЬ ПРОВИЗИЯ! ВЫ НЕ ОДИНОКИ!»

На станции, запруженной людьми, царила неразбериха. Ежесекундно кто-то кого-то звал, окликивал, свистел, пытаясь всеми возможными способами дать о себе знать или отыскать своих родных и близких. То тут, то там слышался детский плач, молитвы, шепоты, взволнованные разговоры. Уцелевших набралось так много, что мест на всех просто-напросто не хватало, и многим приходилось располагаться прямо на полу, залитом чужой кровью, уповая лишь на самих себя. Но остро стоял вопрос не только с размещением потерпевших, но и с медикаментами, провиантом и светом, какого не хватало позарез. У кого имелись с собой карманные фонарики – помогали медикам осматривать пострадавших, занимались волонтерством и всячески поддерживали лишенных всего людей, а те, кто располагал зажигалками, пытались разводить костры из старых вещей и хоть как-то отогреться. Да вот пользы никому они не приносили – горели плохо и сильно воняли. Первое время поджигателям делали замечания беспомощные старики, семейные пары и полицейские, пытающиеся поддерживать хотя бы видимость порядка, а потом всем резко стало плевать – каждого волновала лишь собственная шкура…

Временами кто-то из активистов пытался вместе с добровольцами вести перекличку, но вскоре эти попытки пришлось оставить: выжившие, охотно откликающиеся еще минуту назад, теперь страшно молчали где-то во мраке. И каждый понимал почему, однако боялся об этом говорить вслух – они уже мертвы, им ничем не помочь…

– Осторожнее… – беззлобно сделал я замечание мужчине с перебинтованной головой, все это время расспрашивающему меня о новостях с поверхности, когда тот навалился всем весом, и медленно отстранил. – Наглеть-то не…

Но последнюю фразу так и не договорил – недавний собеседник вдруг мешком свалился на грязный пол и затих, глядя на меня остекленевшим взглядом.

– Эй?.. – перепугавшись не на шутку, окликнул я и даже слегка потряс, думая, что тому просто стало нехорошо – духота ведь кругом, а у человека, может, с сердцем неладно, – но, пощупав пульс, к ужасу, понял: умер. – Отмучился… – дрожа всем телом, – молча закрыл ему глаза, переложил на спину и, перекрестившись, громко прокричал: – Люди! Помогите кто-нибудь! Сюда! Люди!! Здесь человек умер!!..

Но голос просто-напросто тонул в гвалте, не пробивался сквозь всеобщие стенания и вопли. Никто меня, конечно, не слышал, лишь сгорбленный старик в вязаной шапке, сидевший до этой секунды мертвым грузом возле колонны с часами, что-то невнятно пробубнил и помахал сломанным костылем, будто бы предостерегая о чем-то или веля оставить мертвеца в покое.

– Прости, – с глубоким сожалением произнес я и, накрыв покойного чей-то курткой, замаранной кровью и грязью, сокрушенно добавил: – Я больше ничем не могу тебе помочь… – вздохнул, – прости…

Посмотрев напоследок на закостеневшее тело еще совсем недавно живого человека, – отправился в глубь станции, всем сердцем надеясь отыскать среди эвакуированных жителей Грултауна Бетти, с какой нас разлучили какие-то считанные минуты. Пробирался через толпы пострадавших от чудовищного взрыва, как через чащобу, невольно смотрел на них и всякий раз вздрагивал от ужаса, видя то безногих, то безруких калек, то хныкающих грудничков, бьющих ножками бездыханных матерей, то беспризорных собак и кошек. Питомцы скулили, блекло блуждали меж: совершенно незнакомых людей, нисколько не боясь, искали хозяев или разбредались по всей станции, нередко спрыгивали на обесточенные рельсы и убегали в глубокие тоннели метро, откуда нередко доносились звуки, отдаленно напоминающие пальбу или хрипение.

К центру станции шел в буквальном смысле по мертвым. Затоптанные, замерзшие, те, кому так и не оказали первой помощи, тяжелораненые – все они лежали на полу, больше не крича, не плача и не прося ни о чем. Находились тут и пожилые, и совсем еще молодые, чьи-то матери, отцы, дяди, тети, груднички – все, у кого не будет завтра. Каждого перемолола страшная катастрофа, растоптала, не дала право даже на могилы…

«Только бы не Бетти, – с мольбой думал я, разглядывая мертвецов на липком от крови полу, и до смерти боялся увидеть среди них свою принцессу, – Господи, нет, только не она…»

Но Бетти тут нет – есть чужие сыновья и дочери примерно того же возраста, для кого сегодняшнее утро стало последним. Я отчаянно надеялся и верил в то, что, перешагивая через мертвых детей, не отыщу дочь, не склонюсь над маленьким тельцем и не зареву от осознания невосполнимой утраты – оно моментом убьет меня, лишит всякого смысла к дальнейшему существованию.

«Нет… – мысленно повторял я, – нет… нет… Тыжива… Жива!»

Сам же ужаснувшись собственных мыслей, – замотал головой, прогоняя от себя, и продолжил углубляться в станцию, похожую на чистилище, стараясь больше не смотреть под ноги. Но чем дальше заходил, тем отчетливее понимал: живых в метро гораздо меньше, чем мертвых. Они легко перепутывались с простыми спящими, хотели быть похожими, и только при пристальном рассмотрении все же отличались: одни действительно спали, а другие – даже не дышали. Но разбираться в этом попросту некому – врачей катастрофически не хватало.

Пока шел по аду, меня нередко дергали то заруки, то за ноги, то с силой сжимали запястья и тащил на себя, что-то нечленораздельно говоря, то случайно слепили фонарями, то часто путали с родными, называли именами мертвых. Иногда на глаза попадались наспех написанные приклеенные к колоннам письма, фотографии, объявления о розыске, налепленные прямо друг на друга, и тогда, весь дрожа, подходил к ним, чиркал зажигалкой и вчитывался, сам же страшась написанного. Но все они предназначались не мне, говорили не со мной: ни до боли знакомого почерка, ни фотографии – ничего. Сотни слов и ни одного для меня.