Текст книги "Алюксер, или Блудная страсть у актеров и разведчиков. Книга-талисман"

«Стоп! стоп! стоп! – замахал руками я и буквально вонзил свой взгляд в Гульсары, – вот вы говорите здесь: „мы – одна семья“. Но через месяц другой меня лишат мужского достоинства. Какая же это тогда будет семья?»

«Обыкновенная, – не моргнув глазом, ответила Гульсары, пережевывая куски курицы, положенные ей в рот матерью. – Вы, мужчины, почему-то думаете, что для женщины семья – это обязательно любовь. Для женщины семья – это способ грамотно устроиться в жизни. Особенно для женщины из бывших советских республик. Вот возьми меня. Я приехала из Козлы-Орды: у меня нет ни кола, ни двора, ни ума, ни даже аттестата зрелости, нечем порой даже заплатить за любимую куру. А ты – русский, у тебя все это есть: и квартира в Москве, и образование, и деньги. Но у вас, русских, широкая душа: вы отдаете все, что не попросишь. А у мужчин есть еще одно слабое место – вот эта штука (Гульсары взглядом показала мне на низ живота). Из-за нее тебя тянет к женщине. А я и есть женщина. Мы попросту совершаем ченч: я периодически избавляю тебя от желания, а взамен пользуюсь благами твоей страны и твоего города. Понял, наконец, что такое семья для женщины? Любовь! Любовь! Это ваш Лев Толстой сказок насочинял, а вы и уши развесили. Но семья у нас с тобой, слава Богу, есть! Есть ребенок. А когда депутатом станешь, – и бабки будут. Поэтому зачем тебе эта штука? Пусть отрежут ее, чтобы зря не мучила. Не знаю, как ты, а я своей цели достигла. Я своим браком сейчас довольна. И впредь буду довольна и с этой штукой (она вновь указала мне на низ живота) и без нее».

«Доченька! Доченька! – обратилась Гульсары к ребенку, который тут же на диване лениво дожевывал куриное крылышко. – Посмотри на свою маму, посмотри, как нужно правильно выходить замуж: один раз и на всю жизнь. Один раз стрельнула и сразу в «десятку». Девочка, не выпуская из рук курицу, бросилась ко мне на шею и, покрывая поцелуями лицо, зашептала: «Папочка! Папочка! Я очень тебя люблю. Нам с мамой нужно очень много денежек! Иди в депутаты!»

И тут меня насквозь пронизало холодом. «Гуля, – обратился я к женщине своей мечты, – а ты знаешь, что согласно вступающему в силу закону стерилизуют не только меня, но и нашу дочь. Она ведь дочь чиновника, а возможно и депутата. У нее не будет детей, не будет семьи. А если я уйду из власти, все это обойдет ее стороной. Не будь такой близорукой, Гуля, подумай о девочке.»

«Я уже подумала, – последовал ответ. – Не бойся, ее не стерилизуют. Ты ведь ей только юридический отец, а генетический отец у нее совсем другой. Он не чиновник, не депутат. Поэтому у девочки будет счастье, будет семья.»

«Эх, как плохо попадать в параллельный мир не с самого начала! – с досадой подумал я. – Много чего не знаешь о своих близких.»

«Кстати, – продолжала моя жена. – Ты представляешь, что сегодня сказал личный психолог, приглашенный к моему попугайчику? Он сказал, что у попугайчика развивается невроз. И знаешь, на какой почве? – На сексуальной. Попугайчик – самец. У него вырабатываются соответствующие гормоны. Он, находясь со мной в одной спальне, принимает меня за самку попугая и испытывает ко мне сексуальное влечение. Он собирается мной овладеть. Но тут в спальне появляешься ты – самец, более крупный, нежели он. Попугайчик чувствует, что вынужден отступить. Его влечение не получает реализации, и в результате развивается невроз. Так что, дорогой, тебе с сегодняшнего дня придется ночевать в прихожей. Постели себе коврик. Ну, подумай, зачем нам в доме нужен неврастеник-попугай? Представляешь, что напишет тетя из Козлы-Орды? «Вам, русским, только в прихожей и место, – буркнула себе под нос теща-Таня, направляясь в туалет, и заодно добавила. – Да и вода у вас в Москве поганая.»

Я невольно поднял глаза на брата Сальвадора Далию Наши взгляды встретились и снова разошлись. Я мысленно стал рисовать себе перспективу ночевать в прихожей на коврике, но вдруг впервые за время нашего разговора раздался голос гостя. Он подчеркнуто спокойным тоном задал вопрос женщине моей мечты: «А зачем ему это надо: жить с вами в одной квартире, вас кормить, а самому ночевать на коврике, да еще кастратом?» Женщина моей мечты словно ждала этого вопроса, поэтому невозмутимо ответила: «Ему это надо, потому что мы – смысл его жизни. Я, наша девочка…» «И я! И я!» – закричала из туалета Таня, перекрывая своим криком шум спускаемой в унитазе воды.

Наступила пауза. Её прервал раскатистый, как гром, голос моего гостя, повторявший слова, сказанные матерью женщины моей мечты «Значит нам, русским, в своём доме только в прихожей и место». Он пнул ногой коврик, на котором мне предложили спать, и я увидел, как в этом удивительно спокойном человеке вдруг проснулся зверь. Нет, он духарился – он только изображал зверя, потому что успел весело мне подмигнуть прежде чем сделал решительный шаг к сортиру. Гульсары, почуяв недоброе, преградила ему путь своим хрупким телом. (А я-то мечтал, что она поступит так, чтобы не пустить меня на кастрацию. – промелькнуло в голове). Мой гость слегка оттолкнул Гульсары. Она споткнулась обо что-то, лежащее на полу (она никогда не убиралась в доме), и упала навзничь. На звук, вызванный ее падением, из сортира выскочила Таня. Увидев лежащую Гульсары, она заголосила что есть мочи: «Милиция! Милиция! Убивают! Милиция! Насилуют! Помогите беженцам!» Первое, что мне бросилось в глаза, – это слипшиеся волосы тещи – они торчали клочьями в разные стороны и были давно немытыми. Видимо это же заметил и брат великого живописца. «Ты когда в последний раз голову мыла?» – спросил он вдруг неожиданно спокойным тоном, располагающим к деловому конструктивному разговору. Теща опешила и так же деловым конструктивным тоном ответила: «Последний раз я мыла голову еще в Козлы-Орде, – затем задумалась и добавила, – и сама там в последний раз мылась.» «Пошли!» – сказал мой гость тоном, не терпящим возражений, взял тещу под руку, и повел, но не в ванную, а в сортир. «Расположись перед унитазом так, – скомандовал он, – чтобы было удобно мыть голову.» Женщина стала на колени перед толчком и засунула голову в соответствующее отверстие. Мужчина спустил воду. Пока в унитазе бурлила вода, увлажняя волосы моей тещи, брат живописца отыскал взглядом средство для мытья ванны и туалета и выдавил на ее шевелюру наверное полупаковки. «Тщательно втирай шампунь в корни волос, массируя поверхность головы пальцами.» – вновь скомандовал он, цитируя фразу из телевизионной рекламы. «Сейчас! Сейчас!» – удивительно охотно отозвалась теща и стала тщательно намыливать голову, скребя ее основание ногтями с давно облупившимся лаком. Брат живописца отвел на эту процедуру ровно столько времени, сколько наполняется водой бачок унитаза. Пока в бачке журчала вода, что означало, что он неполный, он ждал, а теща втирала средство для мытья ванны и туалета в корни волос, тщательно массируя поверхность головы ногтями. Но как только журчание в бачке стихло, он опустил намыленную голову женщины поглубже в отверстие унитаза, скомандовал «Не дыши!» и спустил воду. Когда мыльная пена смылась, неожиданный визитер достал Танину голову и спросил: «Поняла, как это делается в московских условиях?» Таня кивнула. «Продолжай мыться сама» – сказал он. Женщина издала какие-то мычащие звуки и указала взглядом на ванную. «К тому, чтобы начать мыться в ванной, надо долго готовиться, – жестко ответил старший брат Сальвадора Дали, – пока тренируйся здесь.» Таня послушно закивала и стала намыливать голову.

Я повернулся к Гульсары. Она стояла за моей спиной. В ее огромных черных глазах были одновременно написаны и ужас от происходящего и покорное склонение перед ним. Затем мой взгляд упал на коврик в прихожей, и во мне тоже проснулся зверь. Я обшарил глазами кухню и не увидел ничего, кроме объедков, оставшихся от трапезы моего семейства, которыми каждый раз кормили меня, возмутился и что есть мочи заорал: «Куру неси! Целую! Полноценную! Необглоданную куру. Надо и гостя накормить – отблагодарить за урок гигиенического воспитания». «Сейчас, сейчас, – засуетилась Гульсары и уже что есть мочи заорала, но уже на мать: «Таня, где кура?! Где та кура, которую мы себе припасли?» Из туалета выбежала голая Таня вся в пене от средства для мытья туалета и ванн, она одной рукой терла себе спину унитазным ершиком, а другой нащупывала дорогу на кухню. Наконец кура была найдена, Целая, румяная, которую они собирались съесть вдвоём, когда я засну на коврике. Таня вернулась на свое место, где вновь зажурчала вода, а Гульсары, красавица Гульсары, вышла к столу с подносом, на котором дымилась горячая курица, уже разогретая в микроволновке. Она поставила курицу на стол передо мной и нашим гостем, а сама стала поодаль и глазами, полными любви, молча смотрела на это зажаренное чудо.

«Любимая, – еще вчера, глядя на нее, сказал бы я, – сядь с нами рядом и присмотри самый аппетитный кусок своей ненаглядной куры, и я его немедленно тебе отрежу» и в подтверждение своих слов взял бы ее за руку и посадил рядом. Но сейчас все произошло с точностью до наоборот. «Не сметь пялить глаза на куру! Это наша кура! Моя и его» – заорал я, обнимая за плечи брата великого живописца. «Кушай, дорогой, – донесся тихий покорный голос Гульсары. – Что ты шумишь? Никто не собирается отнимать твою куру.» И уже со вздохом, полным страдания, этот голос добавил: «Ты сам себя не понимаешь, дорогой. Вчера ты один, а сегодня совсем противоположный. Загадочная русская душа… Мне с тобой очень трудно.» «Зато мне легко», – вдруг мысленно отметил я и вспомнил, что писал поэт Пушкин: «Чем меньше женщину мы любим, тем легче». Я умышленно сократил фразу великого поэта, удалив слова «нравимся мы ей». Сокращенная фраза точнее передавала суть открывшегося мне ощущения – «Чем меньше женщину мы любим, тем легче». Брат Сальвадора Дали словно прочитал мои мысли. «Я же говорил: подухаримся и легче станет» – по отечески назидательно сказал он.

В. тот момент я понял, что больше не люблю Гульсары.

Из туалета вышла теща, за отсутствием банного полотенца она обернулась туалетной бумагой, ее лицо сияло счастьем, в руках был пустой тюбик от средства для мытья туалетов и ванн. «Какой прекрасный шампунь! Где, мужчины, вы его покупали?» Брат Сальвадора Дали нарочито невежливо ответил вопросом на вопрос: «А водичка в унитазе лучше, чем у вас на Родине? А то я слышал, некоторым московская вода не нравится». «Замечательная вода! – ответила женщина, – чистая, прозрачная, как в арыке на склоне гор». «Вот и прекрасненько, – подвел итог уже абсолютно спокойным тоном наш гость и, вдруг поймав тещин взгляд, устремленный на курицу, дико заорал, – Мамаша, не пяльтесь, есть не будете! Сегодня ест только он». Мужчина указал на меня, а затем покинул наш дом, что есть силы хлопнув дверью. Правда перед этим он успел ещё раз лукаво подмигнуть мне. «Хорошо, хорошо, дорогой, – покорно защебетали ему вдогонку обе женщины. – Для нас это будет разгрузочный день». Я швырнул курицу в окно и тоже пошел прочь.

«Я не старуху-процентщицу убил. Я самого себя убил» – сказал когда-то студент Раскольников. Вот так и я, невзлюбив коврик в прихожей и себя на нем, убил свою любовь к Гульсары и чувствовал, что тем самым убил себя. Нет, я уже не любил Гульсары, но и никого другого я еще не успел полюбить.

Я сидел в Нескучном саду, сидел на той самой скамейке, где когда-то повстречал Гульсары. Скамейка была уже припорошена снегом. Я смел снег, устроился удобно и смотрел на возвышающийся посреди Москвы-реки памятник борцам за свободу слова, то есть на композицию, где глухонемой Герасим топит лающую Муму. В связи с холодами вода из пасти Муму уже не била. Но фигура Герасима, которая перед тем побывала и изваянием Христофора Колумба и Петра Великого, по-прежнему наводила на окружающих тоску и ужас.

И вот также и мне было тоскливо и ужасно после того, как я осознал, что убил любовь. «Мы – русские. Мы не можем жить без любви – понял я, – любить мы можем по-разному: любить жалея, любить сгорая, любить жертвуя собой. Но мы не можем одного: жить и при этом никого не любить. В этом наша сила и наша слабость. Этой слабостью пользуются все, кому не лень. Но, даже сознавая, что нами пользуются, мы, русские, не перестаем искать для себя предмет любви. И только обретя этот предмет, мы чувствуем, что жизнь задалась. Потому что любовь – это главная составляющая любого из нас. И вдруг меня словно озарило. «Только что, размышляя про любовь, ты, Сергей Сергеевич, открыл закон, закон, по которому живет твой народ» – сказал я себе. Я чувствовал себя Ньютоном, на голову которого мгновение назад упало яблоко. «Это бессмертие! – промелькнуло у меня в голове, – Я только что открыл великий закон и шагнул в бессмертие». Но бессмертие – это обязательно памятник, это переименованный в мою честь город. И тут я вспомнил, какие казусы случаются иной раз с переименованием городов в чью-либо честь.

Вот, например, родился в городе Симбирске писатель Гончаров по имени Ванечка. Всю жизнь хорошие книги писал и пользу людям приносил, прямо как я сейчас, и, когда отошел в мир иной, казалось должен бы быть увековечен посредством переименования города Симбирска в город Гончаровск. Но случилась оказия: в том же Симбирске родился Ульянов, по имени Вовочка, и такого натворил, что со временем тоже должен был увековечиться. К сожалению, это только у людей бывают двойные фамилии, например, Воронцов-Дашков или Мамонтов-Дальский. Я даже знал одну даму, имя которой было Татьяна, а фамилия – Морозова-Мороз. Но у городов двойных названий быть не может, например, Гончаровск-Ульяновск. Поэтому их и переименовывают в честь того из умерших земляков, кто оказался круче. Володя Ульянов со своей братвой оказался круче Вани Гончарова, и Симбирск стал называться не Гончаровск, а Ульяновск. И вся жизнь и труд великого русского писателя, образно говоря, пошли псу под хвост. Никакого тебе увековечивания, как другим. Лично мне такую ошибку совершать нельзя. Но как от нее уберечься? И мне тут же вспомнился другой случай. В городе Вологде прямо около кремля стоит памятник какому-то дядьке с конем. Мы спросили у экскурсовода: «Кому памятник?» «Поэту Батюшкову» – последовал ответ. Мы удивились: «А почему ему? Он, что, здесь родился?» «Все с точностью до наоборот, молодые люди, – ответил экскурсовод, – поэт Батюшков здесь пил и здесь умер». Сейчас, кого ни спроси, никто не вспомнит хоть одну строчку, которую написал поэт Батюшков, но он увековечен. Отсюда я делаю вывод: чтобы шагнуть в бессмертие, нужно не столько с пользой жить, сколько грамотно умереть. Вот, например, как поэт Батюшков. Значит, после того, как я только что сделал открытие, выявив на каком чувстве зиждется мой народ, я должен немедленно просчитать, где мне разумней всего отбросить копыта, чтобы или памятник поставили или город переименовали в мою честь.

В таком случае нельзя умирать в Москве. Во-первых, Москву все равно не переименуют. (На всякий случай я оставлю завещание, чтобы не переименовывали). А во-вторых, существует опасность (и очень большая), что изваяние, которое некогда было статуей Колумба, затем Петра Великого, затем глухонемого Герасима в момент утопления Муму, станет в случае моей кончины в Москве монументом мне. Автор композиции всегда умел держать нос по ветру, а ветер вот-вот задует в мою сторону. Я не хочу жить и бояться, что это многометровое пугало, которое сейчас воздвигнуто на месте предполагаемой гибели собачки, будет когда-то возвышаться и над моим прахом. Поэтому сейчас, когда я так близко почувствовал дыхание смерти, я немедленно направлю стопы в совсем еще молодой город Электросталь. Почему? – Да потому что никто из выдающихся людей не появился там на свет, а главное, не успел в нем умереть, и думаю, не успеет это сделать раньше меня, потому что до Электростали от Москвы езды часа полтора не больше, а я уже бегу на Курский вокзал.

Но как попасть на этот вокзал из Нескучного сада? Нет, в том, своем мире, я прекрасно знал дорогу. Но в этом, параллельном, многое было не так. Не там, например, в Москве стояли памятники и не тем, дома были подвинуты, улицы спрямлены. Куда же я таким образом приду? Но я твердо помнил слова, которые написал мой любимый Веничка Ерофеев: «…Если даже ты пойдешь налево – попадешь на Курский вокзал; если прямо – все равно на Курский вокзал; если направо – все равно на Курский вокзал…» О! Сколько раз я поворачивал то направо, то налево, то вообще шел напролом и поэтому не удивился, что очутился не где-нибудь, а на Курском вокзале. Я сидел на каменном парапете промокший, грязный, в ожидании электрички на Электросталь и думал, увы, не о своем бессмертии, я опять думал о том, почему убил я любовь.

Пронзительный ветер обжигал мне лицо и сдувал слезы, которые буквально струились из моих глаз. Это были слезы досады, это были слезы горечи. Такими слезами я плакал еще ребенком, когда родители мне не купили игрушечный автомат – большой, черный, прямо как у фашистов. В эту минуту, пока еще не было другой любви, я хотел бы остаться у Гульсары, пусть в прихожей, пусть на коврике. Ведь там моя семья. Но откуда тогда во мне вдруг возник зверь, который убил любовь? Я стал искать, откуда он возник. Стоп! Я, кажется, нашёл. Где-то в этом параллельном мире у меня есть старший брат, и он тоже моя семья. И я знал, что обязательно с ним встречусь. И как он, мой брат, посмотрит на то, что я сплю в прихожей в своем собственном доме по навету беженки из Козлы-Орды, да еще в позорном ожидании быть кастрированным? Естественно, ему станет за меня стыдно. На его устах больше не возникнет той замечательной улыбки, о которой столько говорила мать. Вот почему во мне пробудился зверь: я сохранил верность брату.

Но почему нельзя и сохранить верность брату и сохранить любовь?

Это нельзя, потому что я уверен: женщине для счастья нужна любовь. Так считает и брат. Но Гульсары для счастья были нужны деньги, вареная курица, психолог для попугая, термобелье в жару, а главное, зависть тети из Козлы-Орды. Я неправильно выбрал объект любви. Объект любви я противопоставил брату. Козлыордынки, переселяясь к нам в Москву, должны стать такими, как мы, а не сделать нас такими, как они. Тогда нам не будет стыдно за свою любовь и за все, что мы ради этой любви сделали, не будет стыдно перед своими братьями.

А пока… А пока, оставшись без любви, я жду электричку на Электросталь, чтобы в ближайшие часы закончить там свою жизнь.

Кто-то тронул меня за плечо. Я обернулся. Рядом со скамейкой стояла женщина, та самая женщина, чью «ракушку» я снес в первый день своей работы во власти, мать той самой девочки, которая бежала по снегу, когда родительницу с разбитой губой вели в «обезъянник». «Вам не нужны фильтры, которые очищают московскую воду? – спросила она и добавила, – Ведь в Москве очень плохая вода.» Я ответил: «Да, вода неважнецкая». «Я – дилер компании, – сказала женщина, – производящей эти уникальные по своим свойствам фильтры». Неожиданно объявили отправление электрички на Электросталь. Я засуетился и тем не менее не забыл поинтересоваться: «А как ваша милейшая дочь?» «О! Она только и говорит, что о вас» – ответила женщина. «Стоп! – сказал себе я, – А если бы на месте Гульсары в перспективе оказалась бы та девочка, которая на встрече с избирателями поклялась, что, когда вырастет, родит мне девочку, такую же, как она сама, если я не стану депутатом (читай «кастратом»)? Этой девочке, как и мне, для счастья нужна любовь. И если у нас с ней и впрямь когда-то будет семья, то мне не будет стыдно перед братом ни за свою любовь, ни за свою семью, ни за всё то, что мне для них придётся сделать..

Я сделал вид, что прозвучавшее по громкоговорителю объявление меня не касается. Но на всякий случай спросил: «Скажите, а у вас нет тети в городе Козлы Орда?» «Нет.» – ответила дилер. «Тогда, во-первых, я покупаю ваш фильтр, во-вторых, поступаю работать в вашу компанию, а, в-третьих, хочу встретить Новый год в вашей семье, чтобы повидать вашу дочь» – сказал я ей. «Ноу проблем» – ответила женщина почему-то по-английски.

Новогодняя ночь.

Ей предшествовали воистину великие события. Чиновники – такой народ, который медом не корми, а дай выступить с какой-нибудь инициативой. В том мире, где я жил раньше, чиновники сами предложили себе полностью оплачивать коммунальные услуги. В «параллельном» мире они выдвинули инициативу лишить себя детородных органов раньше, чем указ об этом перестанет быть государственной тайной, причем проделать это собственными подручными средствами. Вот и понесли чинуши свои отрезанные «хозяйства», кто в банке, кто в целлофановом пакете, а кто просто завернутым в тряпку. А уж как народ полюбил своих кастратиков! С какой русской недюжинной силой он сделал это! Он разрешил своим слугам унести до наступления Нового года столько, сколько смогут. И они понесли!

Я кое-как сводил концы с концами, продавая фильтры для очистки воды. Думаете, я хотя бы раз пожалел о своем решении? – Ни разу.

Новогодняя ночь. По телеку с поздравлением выступает глава государства. Я держу наготове бутылку шампанского, хозяйка квартиры – та самая дилер фирмы, производящей очистительные фильтры, – застыла напротив с двумя пустыми бокалами в руках. Мы с ней – не супруги и не любовники, мы партнеры по бизнесу. Наконец бой курантов – пробка летит в потолок. Бокалы наполняются. Мы чокаемся, Желаем друг другу, как водится в таких случаях, счастья, любви и, конечно, исполнения желаний. На телеэкране крупным планом спокойное сосредоточенное лицо «первого лица страны». Даже трудно поверить, что с каждым ударом курантов розги с силой опускаются на его незащищенный зад. «Как достойно держится! – искренне восхищается моя сотрапезница. – Это он в последнее время научился так терпеть. А в первые годы правления и ерзал, и кривился, и дергался. Политтехнологи были в панике: руководитель великой страны, слуга великого народа, а так неуверенно себя ведет перед телекамерами. Поговаривали: может он не свое место занял? Но теперь ясно видно – свое.»

Я слушал щебетанье женщины, а сам думал: «Исполнения какого желания я хочу?» И вдруг она словно прочла мои мысли. «Представляешь? – сказала она. – Я изучаю английский язык, поэтому читаю все, что написано об Америке. – Там каждый американский мальчик хочет стать президентом.»

«Для чего хочет?» – спросил я. «Ну, как для чего? – удивленно переспросила хозяйка квартиры. – Наверное приятно, когда у них там в Америке все надежды и чаяния люди связывают только с тобой – главой государства, приятно, когда спешат поддержать твою инициативу, приятно, когда стучат друг на друга тебе на ушко, приятно, когда ковбои на ранчо вместо того, чтобы пасти скот, вышивают бисером твой портрет, когда один ты – президент – знаешь, как, например, доить козу.» «Какой же мелкий народ, американцы, – подумал я, – по крайней мере, та его часть, которая находится в параллельном мире. И как велик наш народ! (Опять та же часть, что пребывает здесь.) Наш народ не тянет руки с просьбой помощи к главе государства. – Свои проблемы он решает сам. Он не стучит ему на соседа в надежде заполучить его добро. – Для него дело чести это добро заработать. Он не вышивает его портретов, а только свои. А в Новый год – самый любимый праздник на Земле – он порет его – главного своего слугу, как сидорову козу, чтобы он, не дай Бог, не забыл своего места, не перепутал функций. Только самый великий, могучий и сердобольный народ способен на это. И я счастлив, что принадлежу именно ему. Счастлив, что не родился на туманном Альбионе, где ни у кого не поднимется рука выпороть свою королеву в день ее восшествия на престол. Потому что они в своей стране – подданные Ее Величества, а мы в своей стране, России – хозяева. И пока я молодой, здоровый и не имею букета венерических заболеваний, я хочу сделать все, чтобы увеличить количество людей той породы, к которой принадлежу сам – породы хозяев.

Я с надеждой посмотрел на сидящую на диване девочку, ту, которая уже поклялась мне в этом помочь, вспомнил, что ее звали Мирослава. Девочка открыла глаза. «Дядя Сережа, – сказала она, – все это будет. Но будет тогда, когда ты из того, своего мира снова попадешь в наш, параллельный». «А разве Витя Чернов не переправил меня навсегда в ваш параллельный мир?» – удивленный ее прозорливостью спросил я. «Нет, – ответила Мирослава, – не переправил. Он только слегка придушил тебя. Сейчас он уже разнимает пальцы на твоем горле и ты вернешься назад.» «Поцелуй меня! – закричал я. – Я хочу унести на своих губах вкус этого мира, мира, где я был счастлив со своим народом, где я был горд им.» Девочка приблизила ко мне свое лицо, и у меня на всю жизнь отпечатался в памяти вкус ее губ и теплота ее дыхания.

* – * – *

Первое, что я почувствовал, когда пришел в себя, это то, что Витя Чернов дышал мне в лицо. Первое, что я услышал, были его слова: «Как ты думаешь, задушу я тебя или нет, если еще раз сдавлю шею?» Я судорожно вдохнул воздух и успел сказать то, что чувствовал: «Конечно, задушишь.» Я был уверен, что в следующую секунду тиски Витиных рук сомкнутся на горле вновь, и приготовился снова оказаться там, где живет мой старший брат и подрастает та, у которой на уме одна любовь и которая, как юный пионер, дала мне клятву довести эту любовь до естественного завершения. Но руки Витьки Чернова почему-то отпустили шею, и я снова увидел купе и Мишу Мухина, из-за которого я только что оказался в параллельном мире. «Какая же это беда, когда Мишка трезвый, – подумал я, жадно глотая воздух. – Ведь он очень умный мужик и это, конечно, раздражает. Особенно Витю Чернова – сына хронического алкоголика. Раздражение Витька может иметь необратимые последствия, как это едва не имело места со мной. Другое дело, когда Мишка всю практику провалялся пьяным под лавкой в городском парке культуры и отдыха. Все знали, что он очень умный, но это никого не раздражало. И даже Витя, проходя мимо этой лавки, говорил нам с назиданием: «Вот умный человек лежит».

Мишка, видимо чувствовал свою вину за то, что Витек чуть было не отправил меня туда, где живет полнокровной жизнью мой старший брат и собирается расцвести та, которая дала мне клятву, улыбался мне, подмигивал, сдавливал руками уже свою шею, хрипел и высовывал наружу лиловый язык. Витек же, достав неизвестно откуда затертую книгу Зигмунта Фрейда «Сознательное и бессознательное», погрузился в ее чтение. Его нельзя было в эти минуты ни окликать по имени и, не дай Бог, дотрагиваться. Говорить следовало вполголоса, а лучше вообще молчать. Это, конечно, знали все, и купе погрузилось в тишину.

Тишину нарушил сам Витек. «Серега, я понял, почему я тебя не прикончил, – сказал он, не отрывая глаз от книги. – Помнишь, на мой вопрос «Как ты думаешь, задушу я тебя или нет?» – ты ответил: «Конечно, задушишь.» «Да, помню» – сказал я. «Так вот, неосознанно я ожидал от тебя другого ответа, например, такого: «Хрен ты меня задушишь». В этом случае мне было бы интересно переубедить тебя, а для этого и впрямь задушить. Но ты ответил иначе – неожиданно для меня: «Да, задушишь.» Мне не в чем стало тебе переубеждать и у меня тут же пропал интерес. Друзья мои! – обратился Витек ко всем обитателям купе. —Я так любопытно устроен.»

«Америка – страна юристов, Франция – страна ловеласов, а вот Россия – страна психоаналитиков» – подумал я, глядя на Витька. – Все знают, что Витино призвание – драка. Он изучает ее с большей скрупулезностью, чем неорганическую химию. Но когда Витек не изучает драку, он изучает Фрейда – с особым вниманием читает работу «Достоевский и проблема отцеубийства». Я уж грешным делом подумал, не хочет ли он замочить своего алкоголика-родителя, и даже набрался храбрости и спросил об этом. «Да зачем для этого Фрейда читать!? – удивленно воскликнул мой друг. – Я своего папашу кулаком за один раз по стене размажу, – и уточнил, – как муху».

Витек и впрямь был качок – при самой средней комплекции его тело – гора тренированных мускулов. Он нередко пользовался этим зрительным обманом, тем, что на первый взгляд казался щуплым. Например, на танцах в том городке, откуда мы сейчас возвращались с практики, он случайно задел местного парня, который был выше его на две головы и раза в полтора шире в плечах. «Ой, извини меня», – залебезил перед ним Витек. Здоровяк подумал, что перед ним доходяга, всего лишь слегка толкнул Витька в плечо. Витя упал навзничь. «Вот так-то!» – проронил громила и продолжил танцевать. Витя поднялся, тоже стал танцевать, но немедленно вновь задел здоровяка. Тот снова ткнул Витька и Витя снова упал на пол. Здоровяк воспрял душой. «Пойдем отойдем» – громко на всю площадку предложил он. «Пойдем» – сказал Витя.

Все мы, кто наблюдал эту сцену, не могли понять поведения Витька: почему он – специалист в драке – падал от малейшего прикосновения. Он не был сильно пьян – как обычно, – он никогда никого не боялся: ни одного, ни десятерых. Свет на происходящее пролил сам Витек. Он появился откуда-то из темноты, быстрым шагом подошел к компании, к которой принадлежал местный здоровяк, и, потирая костяшки пальцев правой руки, деловито посоветовал: «Заберите своего орла раньше, чем милиция. Только не перепутайте: там еще один.» Затем Витя извлек откуда-то томик Фрейда «Основы психоанализа» и объяснил уже нам:: «Когда я взглянул на челюсть этого человека, что сейчас без сознания лежит под лавкой, у меня возник чисто профессиональный интерес: смогу ли я отправить его в нокаут, если нанесу удар именно под тем углом, который образуется между моим плечом и его подбородком. Честное слово, ни разу в жизни под таким углом мне еще не приходилось бить в рожу. Друзья мои, я кажется в себе разобрался: мною руководит инстинкт познания. Но любое знание прочно увязано с экспериментом. Пойдемте, я продемонстрирую вам его результат.»

Источая восхищение, мы направились к той самой лавке, где сын алкоголика приложил вектор силы под новым для себя углом от собственного плеча к чужеродной челюсти. Но, видимо, нас опередили друзья «результата эксперимента». Под лавкой лежали лишь чьи-то зубы, а рядом с ними в одиночестве спал как всегда пьяный Мишка Мухин. «Эх, не успели, – с досадой сказал Витёк. – Один лишь умный человек лежит…»

Витя при всём пренебрежении к неорганической химии всем своим существом принадлежал такой науке, как «теоретическая механика». Рычаги, углы направления вектора силы изучались им скрупулезно и трепетно. Помимо теоретической механики Виктора интересовала еще одна наука, из тех, что изучают в нашем ВУЗе, – «сопротивление материалов». Годом раньше, когда весь учебный поток отправили на картошку, Виктор особо углубленно изучал именно ее. Он неотступно шел по тяжкому пути познания.