Текст книги "Алюксер, или Блудная страсть у актеров и разведчиков. Книга-талисман"

С нами, кроме Мишки Музина, учился еще один профессорский сынок. Его имя было – Лёха, кличка – Шланг. На картошке у импровизированного костра он рассказывал: «Я стоял у здания института, ждал тёлку. Мне на голову невесть откуда упал кирпич. Я почесал затылок, дождался тёлку и поехал с ней на хату. Вот такая крепкая у меня голова». По завершении этого рассказа Витя одним ударом переместил Шланга в лежачее положение, затем сел верхом на поверженного и стал своим локтем методично стучать ему по черепу. Время в таких случаях тянется очень долго, особенно для тех, кто наблюдает за происходящим со стороны. Поэтому не берусь сказать, когда именно раздался глухой хруст, после которого Виктор удовлетворенно встал со своей жертвы. «Серега, – подошел он ко мне, – когда мы вернемся в Москву, найди мне, пожалуйста, работу Фрейда «Я и оно». Мне очень хочется понять себя в этой ситуации: что было «Я», а что – «оно». В Москве я нашел Вите то, что он просил. «Я все понял, – сказал он мне на следующий день после того, как получил книгу, – в той ситуации со Шлангом «Я» – это был я, «оно» – было состязание, состязание с кирпичом: он – кирпич – не смог пробить Лёхин череп. А я? Это проявление «эдипова комплекса». Двое условных мужчин, я и кирпич, состязаются за обладание условной женщиной – лёхиным черепом. Победителем вышел я.»

Витя и впрямь тогда проделал дырку в черепе Лёхи-Шланга. Последнего отвезли в больницу, открыли уголовное дело. Но Лёха, будучи воспитан в научной среде видимо понял, что его насильником двигала мучительная жажда знания. Он уважал эту жажду и не назвал следователю Витиного имени, соврав, что не узнал нападавшего.

На практике, с которой, повторяю, мы сейчас возвращались, Витин интерес вновь разбудила именно эта наука – сопротивление материалов. Почему так произошло – отдельный рассказ.

Оказавшись на преддипломной практике, мы за первые два дня пропили все деньги, что нам дали родители едва ли не на целое лето. Нас было десять здоровых парней и на третий день пребывания в чужом городе нам было абсолютно нечего есть. Сын заведующего кафедрой органической химии Мишка Мухин —умнейший человек – по обыкновению был пьян, и его ослепительно светлый мозг не мог помочь нам принять единственно верное решение: что делать? Поэтому большинством голосов за руководство к действию был принят весьма банальный ход: пять человек отправляются на завод: изучают производство, а другие пятеро идут на реку ловить рыбу.

Результаты этого коллективного мозгового штурма оказались плачевными: первая пятерка парней, в числе которых был и я, блестяще справилась с порученным заданием: наши конспекты буквально разбухли от сделанных записей, а вот успехи второй пятерки, в которой был Витя Чернов, никуда не годились: за день пятеро мужиков не поймали на озере ни одной рыбки – не было клева. Вернее, одна поклевка все-таки была в самом конце дня, когда надо было возвращаться с уловом, кормить себя и своих товарищей. Но на крючке вместо рыбы почему-то оказалась жаба. Хотя жабу на удочку поймал Гарик, но «разбирался по понятиям» с ней Витек. «Я запомнил выражение ее глаз, – рассказывал он мне в тот вечер. – Когда тело жабы уже билось в агонии, в ее взгляде, направленном на меня, не было ненависти, не было желания отомстить, она словно понимала, что чем-то виновата передо мной и перед всеми нами, и поэтому справедливо приняла возмездие. Мудрая, очень мудрая жаба. Мне даже жаль, что то, что я с ней сделал – необратимо. Если я буду ночью кричать, знай, Серега, это она мне снится. И не буди».

Но до ночи было еще далеко, а главное, очень хотелось есть.

Мы с Витьком жили вдвоем в одной комнате и пропивали еще вчера вдвоем деньги, которые нам дали родители и, значит, сегодня должны были как-то прокормиться тоже вдвоем. «Я, сын морского офицера, – признался я Витьку, – и, честное слово, не знаю, что предпринять.» «Я – сын хронического алкоголика, – сказал Витек. – Я хорошо знаю, что надо делать в таких случаях». Я недоуменно взметнул брови. «Надо идти в гости к одиноким женщинам, – отрезал приятель. – Когда мой батя придет домой, а в холодильнике пусто, и видит голодных меня и мать, он командует: „Одевайтесь! Идем есть всей семьей, но не спрашивайте к кому!“ Батя нарвет цветов на соседней клумбе и мы обязательно приходим в дом, где живет одинокая женщина. Женщина с порога бросается отцу на шею. Затем замечает нас, и вот тут он торжественно объявляет: „Мне кажется, дорогая, что наши отношения достигли той черты, когда мне надо познакомить тебя со своей семьей“, говорит и невзначай проталкивает нас с матерью на кухню. Затем они о чем-то шепчутся в спальне с хозяйкой и вскоре на столе появляется еда. Знаешь, почему я еще не размазал по стене своего батю, хотя это советует Фрейд в труде „Достоевский и проблема отцеубийства“? – Потому что он заботится о нас с матерью. Я – очень добрый, Серега. Так что одевайся и пойдем есть!»

Я забыл сказать, что с нами на практике были еще две девушки. Это были и впрямь две «одинокие женщины». Они учились на другом факультете, поэтому держались отдельно, и у всех складывалось впечатление, что их как бы и не существует вовсе. Их действительно не существовало до этого момента. Но сейчас Витя Чернов вел меня именно к ним, а по дороге рассказывал историю своих взаимоотношений с представительницами прекрасной половины человечества. Эти отношения были непростыми, я бы даже сказал трагическими, причем для обеих сторон.

Перед самым отъездом на практику, когда отец в прихожей лежал пьяным, а мать находилась на работе, Витек привел в дом толстуху, которая, по его замыслу, должна была стать его первой женщиной. Толстуха, перешагнув через батяню, спросила, а что будет, если он проснется. «Размажу его по стене, как муху, – ответил Витек и, по его собственному признанию, впервые в жизни дико захохотал при живописании такой перспективы своего родителя. – Я где-то читал, что, общаясь с женщиной, надо побольше смеяться, чтобы выглядеть успешным, но видимо то ли женщина оказалась не та, то ли я переборщил. Одним словом, Серега, после моего надрывного смеха, вызванного красочным описанием размазанного по стене отца, эта толстуха напрочь отказалась снимать трусы. Все остальное с себя сняла, а трусы – нет. Чем я только ее не поил, как не уговаривал, даже порвал резинку – не снимала трусы и все тут. Я, конечно, мог и ее замочить, как муху, и положить в прихожей рядом с папашей, но какой-то первородный инстинкт мне подсказывал, что женщины – не мухи и с ними следует поступать как-то иначе».

В этом месте я должен прервать повествование моего приятеля, чтобы объяснить, что Витёк, столько лет скрупулезно изучавший премудрость наносить черепно-мозговые травмы, имел серьёзные пробелы в знаниях, касавшихся взаимоотношения полов. Перед отъездом на производственную практику он, видимо, опомнился и взялся этот пробел восполнять.

«Пока я болезненно размышлял, как следует себя вести с женщинами, пришла мать и заорала на мою толстуху: „Пошла вон!“ Толстуха вскочила, схватила одежду, споткнулась о лежащего в прихожей отца и была такова. Вдогонку ей мать кричала: „В моем доме и трусы не удосужилась снять! Вот воспитание! Я таких знаю!“ Затем мать принялась орать на меня. Мол, нечего таскать сюда всех подряд, особенно тех, кто не приучен снимать трусы в чужом доме. Но я не стал ее слушать, взял сумку с вещами и пошел на вокзал. По дороге я, конечно же, анализировал произошедшее и, знаешь, к чему я пришел: В истории с этими трусами я шел традиционным путем: я поступал так, как написано в учебнике „Сопротивление материалов“, а надо было открывать новые тропы.»

Я мысленно согласился с Витей: конечно же, сокровенное место женщины – это совсем не то, что черепная кость Лехи Шланга, сопротивление которой Витя преодолел своим локтем. К этому сокровенному месту нужно искать, конечно же, новый путь, новый, как для себя, так возможно и для его обладательницы.

Что касается тех девушек, к которым мы пришли в гости, то у одной я не помню имени, но помню ее черты, а у другой, наоборот, имя помню – Юдифь, а вот абсолютно не могу восстановить в своей памяти ее внешность. Так вот та, безымянная девушка была маленькая, синеглазая блондинка с короткой стрижкой. Она все время что-то говорила, причем не «все время что-то», а «все время одно и то же». Она говорила о том, что ее старшая сестра только что вышла замуж за шведа, и что она, если и выйдет замуж, то исключительно за представителя того народа, который мы, русские, размазали под Полтавой, как муху по стене. В это время мы с Витей ели за обе щеки и поэтому не вслушивались в ее болтовню, тем более, что щелкать клювом за столом было нельзя, потому что не одни мы зашли в тот вечерний час к двум «одиноким женщинам». Нет, если бы кем-то из зашедших на огонёк были бы наши одногруппники и пристроились есть, Витя просто повыкидывал бы их из окна пятого этажа. (Так высоко жили «одинокие женщины». ) Но нашим сотрапезником оказался руководитель практики – доцент по имени Игорь Григорьевич. Он тоже заглянул на огонёк. У Игоря Григорьевича только что умерла жена и он скучал по женскому обществу. И вообще Игорь Григорьевич пришел не с пустыми руками, как мы, а с полным портфелем всяких вкусностей, среди которых были икра, балык, шоколад и прочее. Все принесенное наш руководитель, конечно же, выставил на стол и надо было успеть это съесть раньше его самого и хозяек комнаты. Я неожиданно поймал Витин взгляд, который он бросил на милого интеллигентного Игоря Григорьевича, когда тот положил ровно три красные икринки на свой бутерброд. Это был взгляд уссурийского тигра, у которого из-под носа какой-то хам посмел утащить косулю. Как только доцент вышел покурить в коридор, я быстро зашептал Вите: «Не вздумай выбросить Игоря Григорьевича из окна. Тогда некому будет засчитать нам практику и мы не получим диплом.» «Спасибо за мысль, – сказал Витя. – Сам недопёр». И вдруг глаза моего друга весело заблестели: «Представляешь, доцент принес нам икру, балык, шоколад, а мы его раз и в окно – правда, прикольно!» Витя захохотал так громко, что и окно и дверь почему-то сами открылись. На пороге двери стоял Игорь Григорьевич. Вероятно он всё слышал, потому что, вернувшись к столу, он интеллигентно снял вилкой со своего бутерброда три красные икринки и положил их на тарелку Вите. «Господи, как я люблю своих студентов, – сказал доцент и обнял Витю за плечи. – Особенно, когда они вот так громко и заразительно смеются.» Затем Игорь Григорьевич перевел свой взгляд на открытое окно и смотрел в него долго-долго, пока мы ели. Сам он больше к еде не притронулся.

Когда мы сытые вышли на улицу, Витя сказал: «Я не могу оставить эту историю с трусами в том виде, в каком она существует на сегодняшний день. Вот у этой маленькой (он назвал то имя, которое я никак не могу вспомнить) завтра я эти трусы сниму и изорву в клочья». «Ты изобрел новый путь?» – поинтересовался я. Мой друг утвердительно кивнул головой: «Попробую захват на удушение».

На следующий день мы повстречали девчонок на заводе и пригласили к себе в общежитие на ужин. Они согласились. По дороге с завода Витя отнял у какого-то деда два куриных яйца и бросил их на сковородку. Девицы опаздывали и, чтобы блюдо не остыло, я накрыл сковороду крышкой. Когда Витек увидел, что я сделал, он заорал, но было поздно – желтки затвердели. «Батяня меня за такое по стене размазывал, – кричал он, а затем уточнил, – когда я был в грудном возрасте». Наверное, Витёк и меня бы размазал, но я выглянул в окно и увидел: девчонки идут. «Хорошо, – сказал разгневанный Витёк, – ставь яичницу на стол как есть. Пусть жрут. А я пойду в ванную, чтобы психологически настроиться». Девушки расположились в комнате, я снял со сковородки крышку и та девушка, имя которой я не могу вспомнить, восторженно вскрикнула: «Вау! Да вы умеете готовить яичницу по-французски!» Эх, жаль, что этого не слышал Витя. Как горько он бы раскаялся в том, что накричал на меня.

Кстати о Вите. Он что-то задерживался. В ванной комнате из душа и кранов с шумом лилась вода. Девицы поинтересовались, где мой друг, доели яичницу, перекинулись со мной несколькими дежурными фразами и ушли домой. Через час после их ухода из ванной появился Витек. Он был весь в слезах. «Ушли?» – поинтересовался он. «Ушли» – ответил я. «Ну и слава Богу! – сказал он и стал своими носками вытирать глаза: сначала одним, потом другим. Я был безмерно удивлен его состоянием. Прочтя недоумение в моем взгляде, Витек спросил: «Ты знаешь, о чем я думал, находясь там?» Я отрицательно замотал головой. «Я думал о Родине» – сказал мой друг и после этих слов слезы вновь брызнули у него из глаз. «Как о Родине? – воскликнул я, – ты же собирался применить захват на удушение, хотел снять трусы с этой белобрысой и изорвать их в клочья?» «Хотел, – согласился Витек, – но теперь я этого не хочу. И знаешь почему? Она вчера сказала, что хочет выйти замуж за шведа. А, значит, именно швед сделал бы с ее трусами то, что я не смог сделать с трусами толстухи, которую выгнала моя мать. Швед сделал бы это без всякого захвата на удушение, не испортив бельё, не порвав резинку. Я представил это, и мне стало обидно. Я сидел и плакал под душем. Как же так? Как же так? Почему всё шведам?. Думаешь, мне стало жалко себя? Нет. Мне стало жалко Родину. И еще одна мысль которая заставила меня рыдать: я вдруг понял, что я – очень хороший парень! Хороший оттого, что в минуту, когда у меня не клеится с бабами, я думаю не о себе, а о Родине. Кто еще способен думать о ней в такую минуту?!» Затем Витек глубоко вздохнул и добавил: «Может быть, поэтому я и хочу стать разведчиком».

«Я поклялся Серега, – произнес Витек, когда досуха выжал мокрые от своих слез носки, – что эта (дальше шел набор легко произносимых слов с использованием русского мата) сама снимет с себя трусы передо мной, сыном русского алкоголика, как сняла бы их, например, перед шведским профессором Нобиле».

Итак, отомстить этой белобрысой, имя которой я не помню, отомстить за всю Россию, за всех русских парней, которым Витя Чернов проломил череп или еще не успел проломить – вот что стало нашей общей задачей. Для решения этой задачи Витя, видимо, впервые решил не опираться на Фрейда, а обратиться к национальным традициям. По крайней мере, он спросил: «Серега, как этого эффекта добивались у нас на Родине?»

«Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей», – процитировал я первое, что всплыло в памяти. «Гениально! – воскликнул Витёк. – Это нонсенс! Она думает, что я втрескался в нее по уши, а я ей: накось – выкуси!» С этими словами Митя соорудил из своих пальцев фигу и сунул её под нос воображаемой даме. «Я понял: это психологический шок! Это сексуальная шокотерапия. Точь в точь, как в экономике. Я должен сказать прямо в глаза женщине: «Я не люблю тебя! Слышишь, не люблю! Сказать убедительно, сказать так, чтобы у нее остановилось сердце». «Не люблю тебя! Не люблю! Не люблю!» – несколько раз с надрывом выкрикнул Витя,… и в нашу дверь аккуратно начали стучать. Это были однокурсники. «Серега, ты жив?» – робко спрашивали они, потому что были уверены, что надрывные восклицания Витька адресованы именно мне, его соседу по комнате. То, какие действия за этим должны последовать, хорошо знал каждый. «Я жив» – ответил я. «Не может быть! – прозвучало из-за двери. – Покажись.» Я отпер дверь и одногруппники увидели меня целым и невредимым.

«Пошли на хрен! – заорал на них Витек, – Серега, мне здесь не дадут освоить русскую школу соблазнения женщин, – сказал мой друг после того, как однокурсники скрылись. – Выйдем на улицу. Мне нужен оперативный простор.» Мы вышли в город. Светило солнце, зеленела листва, пели птицы. Навстречу нам шла девушка, она чему-то улыбалась, и глаза ее светились счастливым неземным светом. Витя вырос перед ней, как из под земли. «Ой, извините меня!» – улыбнулось Витьку это лучезарное создание. – Я, кажется, вас толкнула». Виктор взял ее за кисть, но как-то по особенному, словно это была не девичья кисть, а колба, доверху наполненная серной кислотой, отступил на шаг и, глядя в лучезарные влюбленные во весь мир глаза, гаркнул что было мочи: «Я не люблю тебя! Слышишь, не люблю! Думаешь, люблю? – Накось, выкуси!». И он подсунул ей прямо под нос свою огромную фигу.

Не выпуская девичьей руки из своей, Витёк застыл, терпеливо ожидая, каков будет произведенный им эффект. Девушка также застыла как камень, забыв при этом закрыть рот. Так они простояли несколько мгновений, напоминая скульптурные изваяния. Затем девушка осторожно высвободила свою руку и, виновато посмотрев на Витька, пролепетала: «Извините, я, кажется, описалась.» Она засеменила к ближайшей скамейке, там сняла с себя то, что упорно не хотела снимать толстуха, тщательно выжала это и положила в свою дамскую сумочку.

«Получилось! Получилось! – торжествовал Витёк. – Откуда ты узнал про этот метод?» – с восторгом спросил он меня. – «Из Пушкина, вестимо.» «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!» – выкрикивал мой друг, отплясывая в присядку.

Неожиданно перед нами возник руководитель практики. «Мальчики! – сказал он. – У одной из девушек, которая проходит практику вместе с вами, через три дня день рождения. Надо преподнести ей подарок». «А у кого день рождения?» – поинтересовался Витя. Игорь Григорьевич назвал имя, то имя, которое я никак не могу запомнить, имя той, чьи трусы стали камнем преткновения для моего друга. Когда доцент отошел на почтительное расстояние, Витёк радостно воскликнул: «На ловца и зверь бежит! Я преподнесу ей такой подарок, после которого она и трусы снимет, и забудет, где лежит эта земля – Швеция». А дальше неожиданно для меня Витя вдруг процитировал строку из Лермонтова: «Уж постоим мы головою за Родину свою!» «Витя, – попытался остудить его я. – На подарок нужны деньги, а у нас с тобой нет ни рубля». «Я сейчас решу эту проблему, решу чисто конкретно, – сказал Витёк. – Деньги есть у доцента». Он заиграл мускулами и резво сорвался с места вдогонку руководителю практики. Я в ужасе схватился за голову, предвкушая, как мой друг из-за нескольких рублей убьёт у меня на глазах этого милейшего человека, нам не засчитают практику, и не видать мне тогда диплома о высшем образовании. Но Витёк повёл себя куда искуснее, чем я предполагал. «Игорь Григорьевич! Игорь Григорьевич! – закричал он, – Вам никто на этом свете жить не мешает?» Доцент остановился, повернулся лицом к Витьку, прыгавшему перед ним в боксерском танце, и неторопливо объяснил: «Нет, Витя, мне никто не мешает жить, потому что я по своей природе человек бесконфликтный и миролюбивый». «Ну, это в Москве вам никто не мешает жить, на кафедре, – не унимался Витёк, – а, может быть, здесь кто-то мешает из местного населения? Короче, если будет надо урегулировать конфликт, я к вашим услугам,…, за символическую плату». Руководитель практики взял Витю за руку и торжественно произнес: «Повторяю, я люблю народ, среди которого нахожусь, и уверен, что ни он мне, ни я ему не мешаем жить.»

Эх, как ошибался Игорь Григорьевич! До какой же степени он не знал свой народ! Потому что не успел он закрыть рот после высокопарной фразы, как на него налетел пьяный в ноль начальник установки третичного крекинга с того самого завода, где мы проходили практику. Схватив щуплого доцента за грудки, начальник повис на нем и всем телом потянул к земле. «И этот мешок с говном вам не мешает жить? – спросил Витя и демонстративно отошел в сторону. Сложив на груди руки, он безучастно наблюдал, как здоровяк-заводчанин висел на груди миниатюрного Игоря Григорьевича и, падая под тяжестью собственного многопудового тела, вот-вот увлек бы доцента вместе с собой на землю Когда белые брюки Игоря Григорьевича коленями уже коснулись грязной земли, их обладатель поднял глаза на Витю. В его взгляде был извечный русский вопрос: «Что делать?» Витя ждал именно этого вопроса, потому что только на него он знал ответ. Этот ответ был следующим. Витя взял своей левой рукой правую руку начальника установки третичного крекинга, а уже своей правой рукой ухватил его за щиколотку левой ноги, затем, взвалив на плечи бесчувственное тело, вдруг резко отпустил его так, чтобы оно, как пущенная из самолета ракета, вошло в землю вертикально вниз, причем именно головой. (Этот прием в борьбе самбо носит название «мельница»). Игорь Григорьевич в ужасе закрыл руками лицо. Но это были не те действия рук, которых ждал от него Витя. Поэтому, когда глаза доцента снова взглянули на мир, то немедленно увидели повторение той же картины, от которой они только что в ужасе закрылись: Витя, взвалив на свои плечи тело начальника установки, опять направил его вертикально вниз так, чтобы голова, словно боеголовка, вонзилась в землю. Доцент снова закрыл руками лицо. Но Виктор был очень терпеливым человеком: он умел дать понять, что именно он хочет, дать понять не словом, а методичным повторением своих действий. Честное слово, из него вышел бы замечательный педагог – будущий заслуженный учитель России. Мой друг повторил «мельницу» восемь раз, пока обладатель ученой степени Игорь Григорьевич наконец сообразил, что именно от него хотят. Он полез в кошелек, отсчитал какие-то купюры и протянул их Виктору, но не преминул сказать, что с его точки зрения с людьми надо быть немного добрее. Витя выразил свое согласие кивком головы, его глаза в этот момент пересчитывали деньги. «Не мало?» – осторожно поинтересовался доцент. «Хватит!» – сказал Витёк и побежал в мою сторону, оставив руководителя практики стоять рядом с неподвижным телом начальника установки третичного крекинга, голова которого уже практически полностью вошла в землю, а перевернутое вверх ногами тело было заботливо прислонено к стволу пирамидального тополя.

Несколькими неделями позже Витя сдавал экзамен конкретно этому человеку, поскольку его дипломная работа была связана именно с третичным крекингом. «Откуда у меня такое ощущение, – спросил начальник установки, даже не глядя в Витин экзаменационный билет, – что, во-первых, я вас где-то встречал, а, во-вторых, в вашем присутствии у меня болит голова и я вижу мир вверх ногами?» «А вы напрягите память» – посоветовал Витя. Начальник напряг, и в зачетке моего друга немедленно появилась оценка «отлично».

На полученные от Игоря Григорьевича деньги Витя купил шмат сала и банку горчицы. Шмат сала он поделил ровно пополам. Первой половиной шмата мы должны были питаться сами, а вторая половина, по коварному замыслу Виктора, должна была стать орудием сексуальной терапии в адрес той, чьё имя я никак не могу запомнить. Согласно все тому же замыслу, следовало немедленно отправить любительнице шведов анонимную бандероль, в которую вложить сало с горчицей.

В свой план, как именно этот дар должен был заставить именинницу снять трусы и позабыть Швецию, Витя не посвятил даже меня.

На почте того города, где мы проходили преддипломную практику, у нас бандероль не приняли, сказали, что она непременно должна быть отправлена из другого города. Этот другой город находился на другой стороне реки за мостом, и мы за полчаса пешком оказались там. Миловидная девушка в окошке приема бандеролей сообщила, что тот путь, который мы проделали за тридцать минут, бандероль будет преодолевать три дня. Она думала, что расстроит нас, но Виктор аж запрыгал от радости: «Класс! Значит, она получит от меня подарок аккурат в день своего рождения!» «Извините, а что у вас за подарок?» – поинтересовалась девушка, принимавшая бандероли, потому что пока Витя прыгал от радости, она с любопытством нюхала сверток, а он пах чесноком и салом. «Съестное к пересылке запрещено, – строго предупредила она, – короче, что у вас там?» «Трусы» – почему-то без запинки выпалил Витя. Приемщица посмотрела на весы, где лежал сверток, и с недоумением переспросила: «Что, целый килограмм одних трусов?» «Да, – повторил Витя железным голосом, – целый килограмм одних трусов». А затем он уставил на работницу почты свой немигающий, холодный взгляд и заговорил, чеканя каждое слово: «Я хочу, чтобы моя любимая девушка всю свою жизнь, короткая она будет или длинная, носила только те трусы, которые получит от меня по почте в этот день. Все трусы в этой бандероли пронумерованы и не дай Бог, если я увижу на ней другие, которые не являются моим подарком!» «А что тогда будет?» – вызывающе спросила девушка. «Размажу ее по стене, как муху! – вот что» – ответил Виктор. «Вы – очень жестокий человек, – содрогнулась приемщица бандеролей, – а вдруг вашей избраннице захочется доставить себе маленькую радость и купить новые трусики? Или вдруг трусики, которые вы ей сейчас дарите, через десять-пятнадцать лет выйдут из моды и ей будет стыдно их надевать, что тогда?» «Повторяю, тогда я размажу ее по стене, как муху!» – хмуро повторил Витя. Возникло напряжение, во время которого приемщица нервно прощупывала бандероль. Чтобы как-то разрядить обстановку, девушка заговорила сама: «А вы, молодой человек, по незнанию случайно не купили ли своей девушке трусики из синтетического материала?» «Купил, – почему-то сказал мой друг. – А что?» «А то, что этот предмет женского туалета должен быть из хлопка. – стала поучать девушка. – Трусики из синтетики трудно носить». «За то они не гниют в могиле, – парировал Витя. – Тело разлагается, а трусики – нет. Это я вам со всей ответственностью говорю, как будущий химик. Так что я и на том свете узнаю свою любимую по отправленным ей сегодня трусам.» «Вы – очень основательный мужчина!» – сказала приемщица, но уже с чувством симпатии к Витьку. Но, видимо, именно в этот момент ее пальчики вдруг нащупали банку с горчицей. «А что это там внутри твердое?» – разом ощетинилась она. Я каким-то седьмым чувством предугадал, что именно Витя ей сейчас выпалит. Он скажет этой милашке, что её пальчики нащупали полихлорвиниловый пенис, который тоже не гниёт в могиле, и тогда всей затее конец, потому что приемщица наверняка захочет немедленно на него взглянуть. Наш обман вскроется. Я мгновенно возник между Витей и работницей почты: «Это – интимный дезодорант, который пахнет исключительно чесноком и салом». От удивления глаза девушки расширились до размера блюдец. «Зачем он так пахнет?» – пролепетала она. «Как зачем? – сделал я такие же большие глаза. – Вот вы лично довольны своей сексуальной жизнью?» Приемщица отрицательно замотала головой «А почему?» – не отставал я. «Да, потому, – начала сетовать девушка, – что мой бой фрэнд как с работы воротится, не в спальню скорей бежит, а на кухню. На кухне нажрется и спать». Приёмщица смахнула слезу. Воцарилась пауза. «А почему бой фрэнд в первую очередь бежит на кухню?» – прервал я затянувшееся молчание. «От кухни пахнет чесноком и салом» – с досадой сказала девушка. «А теперь представьте, что требуемый запах – чеснока и сала – будет источать не кухня, а вы, вы, которая находится в спальне» – поставил я точку в разговоре. Приёмщица задумалась минут на пять, затем глаза ее засияли. «Поняла! Поняла! – кричала она и жадно нюхала Витину бандероль. – Какая прелесть! Кто производит парфюм? – деловито поинтересовалась девушка. – Небось опять Франция?» «Швеция» – ухмыльнулся Витек, и недоброй была его ухмылка.

Бандероль была отправлена. Теперь оставалось ждать произведенного ею эффекта.

Воистину это был эффект разорвавшейся бомбы!

Та, имя которой я никак не могу запомнить, получила Витину бандероль точь в точь в день своего рождения. В этот же день на заводе меня нашла ее подруга, та, которую звали Юдифь, но чью внешность никак не может воскресить моя память. «Вам записка» – сказала она. Записка имела следующее содержание: «Месье Серж! Произошло нечто ужасное. Причиной тому ваш друг со зловещей фамилией Чернов. До меня уже дошел слух, как он разобрался с жабой, которую поймал на удочку Гарик. У меня нет выхода. Сжальтесь надо мной! Приходите вечером, только умоляю без подарка».

Это было очень опасное предложение – придти одному к той, что стала объектом повышенного внимания моего более чем необычного друга. Он мог неправильно меня понять и тогда участь той самой жабы, что уже стала притчей во языцех, была уготована и мне. Но я принял отчаянное решение идти и идти один. Почему я принял это решение? А вдруг с отчаяния эта особа станет просить убежище в посольстве Швеции? Витя в сердцах разгромит посольство. А это уже международный скандал. Тогда нас выгонят из института и не дадут диплом. Но была и вторая причина, почему я не задумываясь принял решение немедленно идти к автору записки один.

Две ночи подряд пока зловещая бандероль двигалась усилиями почтовых работников с одного берега реки на другой, Витя вслух обращался во сне к той, чье имя никак не может зафиксировать моя память. Короче к белобрысой любительнице шведов. Я понял, что в сердце этого русского зверя наконец-то пришла любовь, не фрейдовское паскудное либидо, а наше глубокое национальное чувство. В нем запылал костер! И моим долгом было не дать потухнуть этому костру.

На пороге меня встретила та, которую звали Юдифь, но чью внешность я не могу воскресить. «Моя подруга практически не выходит из туалета, – сообщила она, – с того самого момента, как за один присест съела все присланное вашим приятелем сало». Я неожиданно вспомнил басню Сергея Михалкова, которую читал ребенком на детском утреннике: «Я знаю, есть еще семейки, где наше хают и бранят, где с уважением глядят на заграничные наклейки, а сало русское едят». Я обвел глазами комнату, в которой жили девушки, и обратил внимание на то, что она вся была завалена свежепостиранными трусиками. В эту минуту раздался звук спускаемой в унитазе воды и на пороге появилась та, имя которой я не могу запомнить. «Если диорея застала врасплох… – попыталась шутить она, – короче, вы себе не представляете, месье Серж, масштаб катастрофы! В собственный день рождения не вставать с унитаза. У меня нет ни одной пары чистых трусиков – все пришлось застирать. Вот, например, сейчас я уже обхожусь без них. Кстати, так намного удобнее» – успела сказать любительница шведов и вновь заспешила в направлении туалета.

«Еще бы диорея не застала врасплох, если махом съесть килограмм сала, которое протухло за три дня на тридцатиградусной жаре, пока шло с одного берега реки на другой», – оценил я ситуацию. «Месье Серж, – раздался девичий голос из туалета, – вы ко мне с подарком или без?» «Конечно, без» – ответил я. «Какой вы молодчина! – воскликнул все тот же голос. – Оставайтесь! А то перед вами заходил Игорь Григорьевич с традиционной икрой, беконом, мидиями. Пришлось его мягко, но в шею выставить. Ну что он, в самом деле издевается надо мной что ли в моём положении?!» Снова послышался звук спускаемой в унитазе воды и на пороге опять появилась та, которая собралась замуж непременно за шведа. «Как вы думаете, месье Серж, зачем ваш друг поступил со мной так в день моего рождения?» – уже с трагической ноткой в голосе спросила она. У меня не было времени что-то скрывать, потому что в любой момент девушка могла вновь сорваться с места и побежать в туалет, и я сказал ей горькую правду: «Мой друг сделал это, потому что он вас любит». Она застыла, словно пораженная молнией, и ее виски на моих глазах стали седыми. «Но я…, я не могу ответить ему взаимностью, – лепетала она, – ваш друг – не швед. А значит, я не могу стать его женой, не могу стать матерью его ребенка, словом, не могу сама снять перед ним трусики». «Но на вас их уже и так нет» – констатировал я. «Да, нет, – согласилась девушка. – Это и ужасно! Ужасно!» Она опять побежала в направлении туалета. «Что мне делать? – донеслось из-за закрытой двери, – у меня такое ощущение, что этот Чернов рыщет где-то совсем рядом и вот-вот окажется здесь, а у меня и впрямь нет ни одной пары сухих трусиков, мне нечего на себя надеть, и поэтому я чувствую себя перед ним абсолютно беззащитной». «В такой ситуации вам остается прибегнуть исключительно к женской хитрости» – посоветовал я. «Но шведские женщины – бесхитростны» – донеслось из-за двери. – Они тупые, как скалы. По крайней мере, так мне о них рассказывала сестра. А я приготовилась стать одной из них. Я сознательно лишила себя хитрости. Может быть вы, месье Серж, подскажете мне хоть одну дамскую уловку?» «Хорошо, что-нибудь придумаю.» – согласился я.