Текст книги "«Спасская красавица». 14 лет агронома Кузнецова в ГУЛАГе"

30. Этап в совхоз «Красные Баки»

В Котласской пересылке меня продержали примерно до половины августа.

Нас собрали в этап около 60 человек и в сопровождении вооруженного конвоя отправили в совхоз «Красные Баки», расположенный внизу по Северной Двине, от Котласа в 50–60 км.

День был теплый, солнечный, посадили нас на баржу. Баржу прицепили к маленькому пароходику.

В этапе были преимущественно уркачи. В числе их был один тип, который в течение трех лет дурил медицину. Ходил на костылях, несколько лет околачивался в Котласской пересылке, у уголовников был «паханом». Играл в карты, воровал, принимал и сбывал краденое.

Перед отправкой в этап проводили медицинское обследование на предмет годности для работы. Этот тип тоже не избежал медицинского обследования.

Подошел к врачу (врач был осужден, тоже по 58-й ст.), разделся, не выпуская из рук костылей, врач его осмотрел и тут же ему сказал: «Брось костыли и приступай к работе!» Мнимый больной оставил костыли у врача и пошел без каких бы то ни было признаков болезни в ногах.

К вечеру доставили в совхоз.

Совхоз находился на левом берегу Северной Двины. С территории совхоза был хороший вид на реку и заречье.

На следующее утро нас погнали на работу: сушить и сгребать скошенную траву. Работа была нетяжелая, но к вечеру я доработался до того, что меня товарищи взяли под руки и привели в зону.

Мне кажется, не так меня утомила работа, как я был упоен чистым, свежим лесным воздухом и приятным запахом скошенной луговой травы.

Будучи еще в Котласе, я списался со своими родными и стал регулярно получать письма и продовольственные посылки, так что в смысле питания мне стало жить легче.

Работа в совхозе была не так тяжела, время двигалось к осени, убирали картофель, турнепс, свеклу, капусту и т. д. Из этих продуктов кое-что перепадало в наши тощие желудки, хотя и в сыром виде, но в них было больше витаминов.

Проработав некоторое время на уборке овощей, я все же заболел, и меня положили в стационар.

В сравнении с другими стационарами, где мне приходилось лежать, здесь было лучше и чище, медицинский персонал внимательнее.

В стационаре я начал курить и курил преимущественно «самосад».

Когда я закурил в первый раз, по моему телу прошла какая-то истома, голова затуманилась, в ногах и руках почувствовалась дрожь и я не мог стоять.

Когда я курил, то не мог дать никому прикурить, не мог оторваться от дурмана табака, показывал на спички: возьмите, мол, и прикуривайте.

Когда я лежал с температурой 37,8, ко мне в палату пришел нач. УРЧ совхоза и дал распоряжение немедленно собираться в этап в Котлас.

Зная Котласскую пересылку и ее обстановку, а главное, чувствуя себя больным, я запротестовал против этапирования. На мою сторону встали медработники: фельдшер, который сопровождал этап, категорически отказался меня принять.

Общими силами меня освободили от этого этапа.

На следующий день ко мне пришел оперуполномоченный, стал спрашивать о состоянии здоровья.

Врач ему объяснил.

Потом он подошел ко мне:

– Ну, поправляйтесь скорее, мы вас используем по вашей специальности…

Пролежав в стационаре еще несколько дней, я стал чувствовать себя более окрепшим. Я попросил врача выписать меня на работу.

Меня выписали, и я стал ходить в поле на уборку овощей. Работа была посильная, питание сносное, тем более что из дома я получал посылки.

После уборки овощей меня поставили сушить чурки для тракторов[74]74
  Топливом для газогенераторных тракторов были деревянные чурки размером (в зависимости от модели двигателя) от 4×4×5 до 6×6×8 см.


[Закрыть]. Это дело было знакомое. Я даже научил десятника распознавать, высушена чурка или нет.

За мою работу мне давали 900 г хлеба, дополнительное блюдо в виде соевой пампушки и второй стол, и к этому питанию за деньги можно было купить 15–20 г растительного масла и мелкой рыбешки; так что получаемой пищи для меня вполне было достаточно.

Если раньше кто-нибудь из товарищей даст тебе немного супа или щей, то с какой благодарностью это принимаешь – а сейчас частенько стал сам отдавать товарищу свой суп.

Ну, думаю, здесь жить можно, пищи хватает, работа не тяжелая, в тепле, переписка с родными налажена, чего еще надо заключенному? Плохо только, что нет газет, не знаешь, что делается на фронтах.

Прошло недели две, приходит ко мне в сушилку нарядчик и говорит: «Собирайся, батя, в Котлас, к начальнику 2-го отдела».

31. Снова в Котлас

За два дня до этого мне сообщили, что из ГУЛАГа на меня пришел запрос: где и на каких работах я нахожусь?

В июле 1944 года я писал жене, чтобы она сходила в ГУЛАГ и им сообщила, что, несмотря на их предписание об использовании меня по специальности, т. е. агрономом, меня до сих пор не используют.

Жена сходила в ГУЛАГ, и из ГУЛАГа в Желдорлаг пришел запрос.

Тут стало ясно, почему оперуполномоченный приходил ко мне и интересовался моим здоровьем.

Нас троих под конвоем одного надзирателя отправили на пароходе в Котлас.

Было уже темно, к пристани подошел пассажирский пароход, нас посадили. Народу на пароходе было очень много. Наш сопровождающий нашел для нас место на нижней палубе.

Народ по палубе сновал туда-сюда, в основном ехала молодежь, многие ехали с с/х продуктами, с картофелем.

Нам очень хотелось горячего картофеля, но где его взять? Купить? Нет денег.

У меня с собой было несколько штук носовых платков – племянница прислала. Я попросил у нашего конвоира разрешения на их продажу пассажирам, чтобы на вырученные деньги купить картофеля. Конвоир разрешил провести эту операцию.

Не прошло и 20 минут, как я продал все свои платки по 20 руб. за штуку; на вырученные деньги купил шанежек[75]75
  Шанежка – круглый открытый пирожок.


[Закрыть], а на остальные деньги картофеля. Там же, на плите, его сварили и вместе скушали.

В Котлас наш пароход прибыл примерно в 2–3 часа утра. На пристани много было народу, темно, так что наш конвоир приуныл, в особенности из-за меня, боясь, как бы я где-нибудь не затерялся среди народа.

Вышли с пристани, конвоир нас повел в Управление Желдорлага, надеясь, что там нам дадут приют.

Вошли в помещение Управления Желдорлага, дежурный управления спросил нашего конвоира:

– Беглецы?

– Нет.

– Тогда идите дальше.

Конвоир нас повел дальше и привел на 1-й л/п Желдорлага, где нам дали приют на ночь.

После ночи на голых нарах нас покормили. Ждем своего конвоира, а его все нет и нет: пришел лишь к 11 часам дня и повел нас не в Управление Желдорлага, а в Котласскую пересылку.

Я выразил протест, почему он меня не ведет к н-ку 2-го отдела Желдорлага.

Конечно, мой протест не имел никакого действия.

Кто я был?

32. Вновь на Котласской пересылке

Наш конвойный привел нас на пересылку, сдал под расписку в комендатуру. Поскольку у меня срок был 15 лет, меня поместили в каторжанский барак[76]76
  Каторжные работы со сроком от 15 до 20 лет были введены Указом Президиума Верховного Совета СССР от 19.04.1943 г. № 39.


[Закрыть].

Каторжанский барак находился в общей зоне, но от общей зоны был отгорожен высоким забором с особым дежурным, день и ночь мы находились взаперти[77]77
  В соответствии с «Инструкцией по учету и этапированию заключенных, осужденных к каторжным работам» (Приказ НКВД СССР № 001241 – ГАРФ. Ф. 9401. Оп. 1. Д. 668. л. л. 131–134.).


[Закрыть].

Рядом с нашим бараком находился второй барак, служивший изолятором, куда сажали уголовников за кражу, картежную игру, отказ от работы, драку и другие лагерные преступления.

При нахождении рядом с этим элементом не было никакой гарантии, что у тебя не стащат последнее твое барахло, так как уголовный элемент из изолятора имел свободный доступ в наш барак.

В бараке, как и везде, были сплошные двойные нары. Здесь помещалось около трехсот человек. За исключением меня все были каторжане; было много бывших членов партии.

Утром нас поднимали в 3 часа и гнали в столовую завтракать. Так как пропускная способность столовой была малая, она не могла пропустить весь контингент к выходу на работу.

Нам после завтрака часа два приходилось околачиваться во дворе до прихода дежурного надзирателя.

Люди нашего барака, за исключением больных, выходили на работу. Вечером в бараке было душно, теснота, спертый воздух; за недостатком мест заключенные были вынуждены спать на полу и под нарами.

В такой обстановке я пробыл примерно около месяца.

В октябре 1944 года меня снова назначили в этап; я был очень рад, что наконец-то вырвусь из каторжанской пересылки; пусть на новом месте лучше будет, чем здесь…

33. Снова в Устьвымлаг

В этап собрали примерно 50 чел.; к воротам Котласской пересылки подъехал поезд со «столыпинскими» вагонами, нас разместили по вагонам и через пару дней доставили на пересылку Устьвымлага. На этой пересылке нас продержали пару дней, а потом на грузовых автомашинах перевезли на 17-й лагпункт[78]78
  Согласно учетной карточке УФСИН по Республике Коми, дата прибытия 24 октября 1944 г.


[Закрыть].

Там нас поместили в холодное грязное помещение, раньше бывшее свинарником.

Здесь нас продержали трое суток, а потом перегнали на карантин на вторую подкомандировку 17-го л/п.

На эту подкомандировку я попал второй раз. В нашем составе преимущественно был уголовный элемент, так что не успели нас расселить по баракам, как везде и всюду пошло воровство, картежная игра и драка.

В карты проигрывалось все: деньги, вещи, собственные и казенные, пайки хлеба, обеды, завтраки и ужины. Проигравший оставался неделями и даже месяцами без пайки хлеба. Проигрывались постельные вещи и нательное белье; проигрывалась жизнь человеческая в лице десятников, прорабов, бригадиров и других лагерных придурков.

Человек, обреченный на игру, оценивался в ту или иную сумму в зависимости от его лагерного положения: чем выше он был по положению, тем дороже оценивался.

Один ставил деньги, равные стоимости жизни человека, а другой ставил на карту жизнь постороннего человека…

Игрок, проигравший жизнь человека, должен его убить; для исполнения этого злодеяния назначался определенный срок исполнения; если же проигравший сдрейфит с исполнением, то исполнитель подвергался опасности сам быть убитым…

Любимые картежные игры были бура и штос. Игральные карты изготавливали сами из толстой бумаги, а самые лучшие карты делались из почтовых открыток. Из каждой открытки получалось четыре карты.

Краской для карт служила резина, которую прижигали, подмешивали сажи или копоти и немного сахарного песку.

На подкомандировке людей на работу не гоняли, уголовники только и знали, что играли в карты, тем более что и комендантом был уркач.

На подкомандировке нас продержали около месяца, причем в течение месяца нам не выдавали постельных принадлежностей, и мы спали на голых нарах.

В таких условиях тяжело было проводить время, и я решил добровольно стать дневальным барака, что давало возможность в течение нескольких часов быть в лесу на заготовке дров для отопления барака.

В нашем бараке помещалась хозяйственная обслуга под-командировки; уркачей в нашем бараке не было.

Когда наш карантин кончился, нас перегнали на головной 17-й л/п; была составлена бригада, я стал ее бригадиром.

К сожалению или к радости, моя бригада распалась, не приступая к работе; как только мы пришли на л/п, нас поместили в предбанник. Уголовная братия пошла шнырять по отдельным кабинам, в которых жили лагерные «придурки». Вскрывали дверные замки и тащили все, что им попадало в руки, за что их быстро посадили в изолятор, а меня и других товарищей влили в имеющуюся с/х бригаду.

На 17-м л/п я встретил много товарищей, москвичей-одноэтапцев 1941 года.

В бригаде я проработал около трех недель. Бригада была с/хозяйственная: работали на заготовке торфа, расчистке дорог, уборке валежника и т. д.

За это время я сильно ослаб, и меня перевели в полустационар с выполнением работ в зоне, а из полустационара по распоряжению врача перевели дневальным в амбулаторию.

С какой же неохотой я шел на это дневальство. Я стремился всеми силами от него избавиться, но врач пригрозил, что он выпишет меня из полустационара на работу, а так как я был еще очень слаб, волей-неволей пришлось согласиться на это дневальство.

Обязанности дневального были несложные: заготовить дров, истопить печки, принести воды, подмести пол, отнести в прачечную грязное белье, а оттуда принести чистое.

Во время амбулаторного приема находиться при амбулатории и следить, чтобы уркачи не стащили чужих вещей…

Спать разрешалось в амбулатории, так что я был одновременно и сторожем и дневальным. За все это оплаты никакой, стол 2-й, пайка хлеба 600 г.

К сожалению, здесь я не был избавлен от воровства.

Однажды утром я пошел по воду, амбулаторию закрыл на замок, через 5 минут прихожу – дверь настежь открыта, замка нет, утащили две простыни и еще какие то вещи…

Сначала дневалить было скучно, но потом привык. Особенно тяжело было пилить дрова на печку: не было сил, не мог тащить на себе пилу. В то время я был настоящий дистрофик, но нашлись хорошие люди и стали мне помогать распиливать бревна.

Все те невзгоды, которые выпадали на мою долю при дневальстве, компенсировались тем, что как только заканчивался амбулаторный прием, врач и сестра уходили из амбулатории и я оставался один. Ко мне иногда приходил дневальный из соседнего барака. Тогда я ставил на плиту чайник с водой и кипятил воду на чай, заваривал чай и при свете керосиновой лампы в тепле наслаждался чаепитием. Было отрадно, когда из дома мы получали посылки, был настоящий лагерный праздник…

Особенно для меня была памятна первая ночь, проведенная в амбулатории. Это была необыкновенно радостная ночь.

В течение примерно четырех лет я находился в невыносимо тяжелых условиях, днем работал на тяжелых работах, ходил по 7–8 км, таская за плечами топор, пилу, железную лопату, корчевал пни иногда диаметром 35–40 см, грузил бревна на железнодорожные платформы…

После такой работы приходишь домой немного отдохнуть, набраться за ночь свежих сил, но для этого нет условий: часто приходилось спать на голых нарах, покрывшись лишь бушлатом; во время сна не раз за ночь подойдут к тебе уркачи, обшарят карманы и все вытащат, а еще клопы не дадут спать…

Здесь же в комнате я остался один. В комнате чисто, светло и тепло, клопов и вшей нет, никто к тебе во время сна не придет, можно спать спокойно до пяти часов утра, а с 5 часов начинается утренний амбулаторный прием.

Заведующая амбулаторией была вольнонаемная женщина, очень хорошая, эвакуированная из Ленинграда.

Кроме нее была медсестра, из заключенных по 58-й ст., но такая язва, что говорить нечего – уж очень она любила принимать больных, которые получали посылки с фруктами.

Придет в амбулаторию на прием больной без повышенной температуры, и его нельзя освободить от работы. Видишь, что парню надо помочь, и, зная слабую струнку медсестры, говоришь ему: иди к медсестре и в разговоре с ней скажи, что получаешь посылки с разными сушеными фруктами.

Потом смотришь – парень получил день освобождения, а «день кантовки – две недели здоровья».

В зимний период 1944/1945 гг. народ так отощал, что страшно было смотреть на людей: на человеке остались кости да кожа, животы подтянуло к нижней части спины и совсем не видно нижнюю часть; по зоне ходят одни дистрофики.

При осмотре заключенных врачи основное внимание уделяли задней части тела, и как только работяга приходил к врачу, последний ему говорил: «Снимай штаны!». Он снимал штаны, и по задней части тела врач определял его состояние здоровья.

К весне 1945 года в зоне не было видно ни одной задницы, все были подведены к животам.

Надо сказать, что со стороны заключенных не было слышно жалоб на плохое питание, все учитывали войну: мы здесь как-нибудь перенесем это злосчастное время, война кончится, и нас отпустят по домам, все будет хорошо…

Большинство людей в это не верили: если людей в лагеря сгоняли «не за понюх табаку», то на скорое освобождение надеяться было нечего. Это во-первых.

А во-вторых, если во время ожесточенной войны с немецким фашизмом обошлись без нас, то с окончанием войны и с победой, надо полагать, тоже без нас обойдутся… Наступило историческое время – 9 мая 1945 года, на весь мир прогремел конец мировой войны!

9 мая, раннее утро, на улице темнота, вдруг слышу неистовый стук в окно и громкий крик: «Вставайте! Война кончилась!»

Вскакиваю с постели и в одних кальсонах бегу открывать дверь.

Запыхавшись, вбегает в амбулаторию сестра и, от радости захлебываясь, кричит: «Война кончилась! Скоро нас отпустят по домам!»

Бегу в соседний барак, там уже все встали, все сильно возбуждены от радости, громко кричат «ура!» в честь окончания войны и нашей победы над немецким фашизмом.

Сколько в этот день у нас, наших родных и знакомых было радости, восторга и надежд, что для нас скоро наступит радостное время, освободят из заключения ни в чем не повинных наших отцов, братьев, мужей, сыновей, матерей, жен, сестер и дочерей…

Они в военное время трудились для фронта, были голодные и холодные, и все это сносили безропотно…

Рассветало, в зону стало приходить начальство, все они от чистого сердца поздравляли нас с Днем Победы и говорили: «Ну вот, теперь уже и вы скоро пойдете к своим родным и близким…»

Уж сейчас Сталин вам даст амнистию!

Я, да и многие тов. коммунисты, в эту сказочную амнистию не верили. Если во время ожесточенной Отечественной войны с немецким фашизмом без нас обошлись, то теперь тем более обойдутся…

Надо сказать, что уголовники в этом вопросе были счастливее нас, им было больше веры, их приглашали на защиту Родины, хотя они ее не признавали…

Время шло, мы все же с нетерпением ждали какого-то облегчения нашей злой участи, но его все не было. По правде говоря, нам не за что было давать амнистию, если мы перед своей Родиной и обществом ни в чем не повинны, не совершили никакого преступления…

Окончилась война, но жизнь в лагере не улучшилась. Продовольствия не хватало, иногда кормили американскими продуктами, в особенности яичным рулетом; смертность среди заключенных увеличивалась, опять появились слабосильные команды и т. д.

ГУЛАГ вынужден был ходатайствовать, чтобы заключенным в лагерях разрешили через конторы почтовой связи принимать продовольственные и вещевые посылки.

Правительство разрешило, и это была очень и очень большая помощь заключенным, которая спасла много человеческих жизней.

Народ мало-помалу стал поправляться. Раскассировали слабосильные команды, полустационары, несравненно меньше стало дистрофиков, уменьшилась смертность, уменьшилось число отказчиков и симулянтов; возросло количество рабочих, повысилась производительность труда.

34. Работа в КВЧ

В июне 1946 года начальник л/пункта вызвал меня к себе и сказал: «Пойдете работать в КВЧ!»

Я ничего против не имел, но сказал, что у меня ст. 58, пункты 1б и 11, срок 15 лет, так что мне там работать не дадут.

Он ответил: «Ничего».

В КВЧ я проработал до марта 1949-го, не раз и не два меня снимали с этой работы по статейным признакам и немедленно восстанавливали.

В 1947 году на л/п приехал представитель из ГУЛАГа по линии КВО[79]79
  Культурно-воспитательный отдел.


[Закрыть], а с ним прибыл начальник КВО Устьвымлага. Зашли в КВЧ, ознакомились с работой КВЧ, работу одобрили.

Московский представитель спросил меня, какая у меня статья, п.п., срок, сколько отсидел и т. п.

Я ему рассказал.

Выслушав меня, он тут же начальнику КВО Устьвымлага сказал: не трогайте старика.

С тех пор меня не трогали, работал я без оплаты труда.

Необходимо отметить, что на заключенных с 58-й статьей администрация л/п смотрела как на врагов народа. При утверждении на ту или иную лагерную должность или получении пропуска для бесконвойного хождения за зоной предпочтение отдавалось уголовному элементу, невзирая на то, что он убил с целью грабежа или неаккуратно залез в государственно-кооперативный карман.

В лагере мы их звали «друзьями народа», а они нас «фашистами».

Часто от них приходилось слышать: «По кой черт вас сюда пригнали? Ведь лагеря строили не для вас, а для нас, и мы здесь хозяева!»

Работая в КВЧ, я имел возможность ежедневно читать газеты и быть в курсе происходящих событий за пределами нашей «мертвой зоны».

Я был в курсе производственной деятельности нашего л/п.

Вел учет выработки по бригадам, звеньям и отдельным лицам. Составлял и заключал трудовые договора на соревнование между бригадами, звеньями и отдельными лицами.

Надо сказать, что лучшие лесорубы были уркачи, если они хотели работать. Это была преимущественно молодежь, некоторые из них давали в летнее время 35–45 м³ за день.

Нередко их вызывали в управление на слет: там про них говорили как о наилучших лесорубах, выдавали им премии, продовольственные посылки и т. д.

Но если они не хотели работать, то не помогали никакие уговоры: идет в изолятор, садится на 300 г хлеба, получая горячую пищу через два дня в 3-й.

Однажды я при разговоре с одним хорошим лесорубом его спросил:

– А что, Миша, занимаешься ли теперь нехорошими делами или нет?

Он мне отвечает:

– Что ты, батя, как можно заниматься этим делом, когда я не только здесь, но и в управлении на хорошем счету. Я теперь почетный человек. Меня, как отличника производства, вызывают в управление, выдают премии, да и вы здесь отмечаете мою работу в стенгазете и производственном бюллетене, вывешиваете на доску почета мою фотокарточку.

Хорошие производственники мало-помалу отходят от своей преступной деятельности и включаются в трудовую семью.

На производительность труда лесорубов и возчиков хорошее влияние имела выдача премиальных продовольственных и вещевых посылок. В 1947 году ввели зачеты, но это хорошее мероприятие существовало лишь только три квартала, а потом возобновили его только в 1954 году.

При КВЧ был организован драмкружок и музыкальный кружок. Ставили своими силами постановки. Раз в два-три месяца приезжал управленческий драмкружок, делал постановки; раз в месяц нас навещала кинопередвижка; по субботам и в предпраздничные дни устраивались танцы; в каждом бараке установлено было радио. На л/п выпускалась своя стенгазета и производственный бюллетень…

Все это, вместе взятое, положительно влияло на повышение производительности труда и на воспитание заключенных.

Между бригадами, звеньями и отдельными работягами заключались трудовые договора на соревнование.

Хорошая связь заключенных была с родными: разрешалось писать одно письмо в месяц или 12 писем в год, а писали неограниченное количество. Получали телеграммы и посылки тоже в неограниченном количестве. Письма, телеграммы и денежные переводы отказчикам производства частенько задерживались.

До октября 1948 года на л/пунктах находились вместе мужчины и женщины, но помещались в разных бараках. Это была лишь формальность, и то для приезжающего начальства, а практически дело обстояло не так.

Если в этап прибывали женщины или девушки, то в первую очередь на вахту шел нарядчик, фельдшер и комендант: выбирали себе жен, а если женщина отказывалась от этого гнусного предложения, то ее доводили до такого состояния, что она вынуждена была согласиться на сожительство с лагерным придурком, и жили они как муж и жена. Нередко имели детей. Дети воспитывались до года с половиной в детских яслях, куда для кормления детей ходили мамки.

В год с половиной детей отправляли в детские дома или же к родителям матери, если они пожелают.

Надо сказать, что со стороны государства забота о детях и мамках была прекрасная…

Нередки были случаи, когда администрация л/п покровительствовала совместному сожительству.

Хороший лесоруб имеет лагерную жену, она работает на общих работах, ей тяжело, и тогда ее сожитель идет к начальнику л/пункта и говорит: «Освободите мою жену от общих работ и переведите ее работать в зону, за это я вам буду давать две нормы выработки; одну за себя, вторую за жену».

Администрация хочет иметь больше кубиков и соглашается с предложением уркача, а его жену переводят в зону в качестве уборщицы или поломойки.

Или бывали такие случаи: жену хорошего лесоруба направляют в этап, ее сожитель об этом узнает, придя с работы, и бежит к начальнику лагпункта чуть не со слезами умолять его, чтобы жену не отправляли в этап.

Начальство не соглашается…

На следующее утро работяга на работу не выходит, его сажают в изолятор, он там сидит день—два, а то и больше, а кубиков нет. Из Управления звонят: почему нет кубиков? И это продолжается несколько дней. В конце концов администрация сдается, и жену уркача освобождают от этапа.

За 14-летнее пребывание в лагере много пришлось увидеть такого, чего на воле и во сне не приснится…

В общем, к уркачам надо иметь особый подход, не то что к осужденным по 58-й ст. Старое лагерное начальство этот подход к ним имело.

Я помню, на 17-м л/п был начальником бывший одесский грузчик, хороший человек. Идет он по зоне, а где-нибудь со стороны кричит работяга-доходяга: «Гражданин начальник!» Начальник, услышав голос работяги, останавливается, выслушивает работягу и оказывает ему соответствующую помощь в его вопросе…

За добро ему работяги платили добром.

В его л/п не было ни одного случая невыполнения месячного плана. Если в первую декаду месяца с выполнением плана дело обстоит плохо, он бьет тревогу, созывает общее собрание заключенных и перед ними выступает.

Он никогда в невыполнении плана себя не отделял от общей массы заключенных, никогда не имел привычки кричать и ругать з/к. Он хорошо знал, что в невыполнении плана не всегда виноваты работяги. Он по душам говорил с работягами, и к концу месяца производственный план был по всем показателям не только выполнен, но и перевыполнен, и л/п выходил на первое или второе место в лагере.

Бывало, на общем собрании то тут, то там раздаются голоса: «Начальничка не подведем!»

Да, к заключенному, независимо от его срока и состава преступления, надо иметь человеческий подход, а этого со стороны администрации не было…

Часто лагерная администрация комплектовалась из прошлого уголовного элемента.

У нас в КВЧ были два начальника, которые в пьяном виде потеряли или пропили партийные билеты, – какого от таких воспитателей можно ждать прока?

На нашем л/п было много уголовного элемента. В своем большинстве они помещались в отдельном бараке, где воровать было нечего. Если кто-то что-то украдет, то за воровство его сильно избивали свои же.

Однажды в наш барак поместили двух лесоповальщиков, уркачей, которые в лагере отбывали по второй десятилетке. С виду ребята хорошие, никого не обидят. Лишь одна их мучает болезнь – надо что-нибудь украсть, а в своем бараке нечего красть.

Вместе с нами живут неделю, две, все спокойно, воровства нет; но вот однажды, смотрю, ребята собирают свои вещи. Спрашиваю:

– Леня! Куда вы собираетесь?

– Уходим, батя!

– Почему?

– Да разве нашему брату здесь можно жить! В бараке всего много, люди получают посылки, взять есть что, а взять стыдно!

Значит, у ребят еще не вся была потеряна совесть…

Второй случай. Однажды сидим в бараке, забиваем «козла», вбегают из соседней секции два молодца, вскакивают на нары к одному пареньку и повелительным голосом ему говорят: «Давай табак!»

Он только что получил из дома посылку. Парень испугался. Тогда я им говорю:

– У него табака нет!

– Ну, давай закурить!

Он им дал закурить, и они ушли в свою секцию.

Пришли в секцию с пустыми руками, а их там спрашивают:

– Что, сорвалось?

– Как же – там Батя! Разве при нем возьмешь!

Значит, и у них не все еще потеряно. Их вполне можно было бы исправить, стоило только изолировать их в барак, где уркачей помещалось меньшинство.

В одном бараке с нами жили уркачи, но их было меньшинство, и барак находился в руках политических. В нем не было ни воровства, ни картежной игры, ни матерщины. В бараке был порядок, чистота. У всех были постельные принадлежности, на столах стояли банки с цветами. В свободное время играли в шахматы, шашки, домино.

Если заметим за каким-нибудь пареньком склонность к воровству, то старший по бараку тут же ему предлагает освободить барак и перейти к уркачам, и после этого предупреждения паренек остепеняется.

Но были и другого рода явления. На л/п были четыре прекрасных лесоруба, которые в течение нескольких лет работали звеньевыми. Средняя годовая выработка их звеньев была 127–135 %, все четверо были уркачи.

Не раз и не два они вызывались в управление, премировались продовольственными и вещевыми посылками. О них писали в управленческих и лагпунктовских газетах.

Жили спокойно. Но вот закончилась махорка, и негде ее было купить, а без курева нет жизни. В это время один член бригады получает посылку, а в посылке махорка. Ребята по-хорошему у него просят часть махорки им уступить, дают ему деньги, но он отказывает. Тогда они решают на него сделать налет и часть махорки отнять…

Берут у него часть махорки, дают за нее деньги, он не берет, а идет к оперуполномоченному с жалобой.

Уполномоченный их вызывает, они объясняют причины отнятия махорки и тут же предлагают за нее деньги. Но оперуполномоченный на них заводит дело – групповой бандитизм и передает в суд. Суд им дает по 15 лет ИТЛ. Закон соблюден…

В КВЧ работал в качестве художника Володя Суркач, на вид тихий скромный паренек. Однажды в КВЧ поставили чемодан, Володя к этому чемодану присматривался. И вот он выбрал время, когда в помещении никого не было. Берет гвоздь, вскрывает замок чемодана, а в этот момент вхожу я. Володя смущен…

Я его спрашиваю:

– Что ты делаешь? Ведь это не твой чемодан. Смотри, в нем ничего нет, а если бы что и было, то все равно бы на тебя подумали, а не на дядю Мишу, дневального КВЧ. Ты знаешь, что я тебя давно замечал в нечистоплотности и тебе об этом не раз говорил…

На это я от него получил ответ:

– Вор не считается с тем, есть что внутри или нет, а ему бы только украсть. Ты мне неоднократно говорил о моей нечистоплотности, но разве нас этим исправишь? Вот если бы ты как следует меня побил, было бы куда больше пользы.

Из лагерной жизни можно было бы привести бесчисленное множество примеров, когда вора захватывали на месте преступления и били до потери сознания, думая, что он воровать больше не будет, а он немного очухается и опять берется за старое…

Было время, когда уркачи всю зону держали в своих руках. Лагерная администрация на все их безобразия смотрела сквозь пальцы. Они среди бела дня приходили в барак к придуркам и их разували и раздевали.

Делали групповые налеты на кухню, хлеборезку, каптерку и т. д. Отнимали у работяг посылки и даже пайки хлеба, и все им сходило с рук. Иногда посадят на двое—трое суток в изолятор, тем дело и кончается…

Однажды, в летний период под вечер, когда на улице еще было светло, слышим шум в сапожной мастерской. Вбегаем в мастерскую и видим: стоит сапожник с помутившимися глазами, в руках держит сапожный нож, а на полу лежит другой сапожник, с перерезанным горлом, и истекает кровью. Несмотря на все усилия, врачи не смогли вернуть его к жизни.

Убийцу арестовали, отдадут под суд, дадут ему 10 лет. А если у него был такой же срок, а он отбыл 4 года, то к неотбытым годам прибавят только 4 года, и на этом дело кончается. А человека-то нет…