Текст книги "В поисках утраченного"

Сергей Псарёв
В поисках утраченного

У костра последнего идеалиста

Любому вдумчивому читателю в наше время очевидно, что литература двадцать первого века и сутью своей, и формой, и подходом существенно отличается от литературы второй половины прошлого века. Она стала глубже, вольней и правдивей, но в тоже время и циничней: школа двух минувших десятилетий не прошла даром,

И вот перед нами книга, несомненно, современная, дышащая духом наших дней, но в то же время оставляющая отчетливое впечатление чего-то навсегда потерянного, безвозвратно ушедшего, навсегда оставшегося достоянием прошлого…

Рыцарство, идеализм, хорошая, не пошлая романтика… Лирический герой Сергея Псарева любит чистой любовью, страдает высоким страданием, умеет неподдельно сопереживать тому, над чем ныне даже в серьезной литературе принято посмеиваться. Он слушает рассказы о морских чудесах, он посещает нереальные, почти потусторонние тусовки – и выходит оттуда с вполне осязаемыми сокровищами в руках – чужими бесценными книгами – и невещественными, но драгоценными впечатлениями – маловостребованной гениальной музыкой, поэзией, песней…

Взрослый человек, он сидит у ночных костров таинственных молодежных плэйеров – и не качает снисходительно головой, как старший умудренный опытом товарищ, а радостно вбирает в себя молодое, жаждущее творчество – и сам получает силы и энергию творить…

Председатель секции прозы

Российского Межрегионального союза писателей

Наталья Веселова

Об авторе и его творчестве

Сергей Псарёв – член Российского Межрегионального союза писателей. В недавнем прошлом военнослужащий, ветеран космодрома Байконур. С 1993 года живет в Петербурге. Печатается с 1982 года, автор повестей, рассказов, опубликованных в литературных сборниках «Вдыхая жизнь», «Виват Петербург», «Дарю любовь и принимаю» и литературно-художественных журналах «Золотое слово», «Мост». В 2012 году в издательстве «Нестор-История» Санкт-Петербурга вышла книга «Страницы времени». Электронные адреса творчества: http://www.stihi.ru/avtor/spbsergey и http://vk.com/id63621429

Участник персональных и городских художественных выставок. Автор относит свое увлечение живописью и рисунком к одному из самых любимых занятий в свободное время. "Меня больше увлекает сам процесс работы над этюдом, попытка отражения на бумаге или картоне увиденного рядом. Занятия живописью создают какое-то особое состояние. Это созерцание и отражение мира. Совсем не зеркальное, а то, которое отражается в тебе самом. Наверное, что-то подобное происходит со мной, когда хочется изложить свои мысли в рассказе или повести"…

Александр Богданович – доктор технических наук, поэт из Санкт-Петербурга, после посещения персональной выставки автора написал: "… Особенно мне понравились городские пейзажи Питера. Они импрессионистичны и очень совпадают с твоими эссе о городе. Тебе удается передать ностальгическое любование нашим туманным прекрасным Петербургом. Я всегда завидовал и завидую художникам, у которых есть два преимущества перед поэтами. Они имеют неограниченно большее количество цветовых комбинаций и большую свободу выразительных средств, позволяющую уходить в обобщения, недоступные поэзии, вследствие ограниченности словарного запаса. Картина всегда доступнее… Если уж она висит на стене, то все, проходя мимо, смотрят на нее, а стихи еще нужно читать, да еще уметь прочитать…

… Ты нашел свою интонацию, которая тебя спасает, о чем бы ты ни писал, хоть о городе, хоть о золотых рыбках… Рассказы твои в сборнике прочитал, хороши, хотя, может быть, иногда не хватает последних фраз. Мне близка твоя лирическая интонация"…

Светлана Леонова – поэт из г. Королева Московской области, о рассказе "В стране безмолвия": "Это тема «ускользающей красоты», уже не в историческом, но в лирическом жанре продолжает волновать меня своей недосказанностью, незавершенностью и привкусом уже не тайны, но таинства совершаемого. Узнаваемые образы, но перед глазами – сразу Ваша живописная работа «Свет Ксении», атмосфера ее и рассказа – та же… Ваши рассказы подобны киноленте – живой сменой картин.

Характерно для рассказов и то, что в них, непременно есть мысли-фразы, которые ослепительно вспыхивают… Здесь, совершенно очевидно, это: «У певца была открытая, почти комическая и какая-то совершенно беззащитная улыбка… Разве можно защититься такой улыбкой от мерзостей нашей жизни?»… И еще, очень важное… Такое понимание без слов, настроенных на одну волну, бывает у любящих. Подобные встречи приводят к Богу".

… "Теперь у меня появилась возможность дочитать Ваши «Записки молодого человека»… Здесь Вы другой, но связующая всё повествования философско-романтическая, светлая и горькая нить остается Ваша. Ужасающая кровавая мясорубка войны, и записанная почти сухим языком фактов картина особенно фотографично… Это история

Любви в истории Войны с достоверной точностью дневника… Когда потребность в Любви заострена неизвестностью, дыханием смерти, чистота отношений особенно ценна.

В ваших рассказах, стихах всегда означена хрупкость и неповторимость жизни и мягкий, но настойчивый призыв беречь и ценить красоту каждого мгновения. А последняя строка – долгий звук… и Память… Помнить, помнить и не забывать"…

Ольга Анина – поэт из Санкт-Петербурга о рассказе "Путешествие из Петербурга": "Вы настоящий писатель, не графоман, русский человек по-настоящему неравнодушный к происходящему. Рассказ перекликается со многими любимыми мною рассказами Бунина о нищей, разорённой России перед первой мировой и перед революцией. Я согласна с Вами полностью. Сколько раз ехала поездом и видела покинутые деревни, сгнившие дома, заросшие бурьяном поля. Только вчера читала Дмитрия Лихачева о православии и русской вере. О том, что вера– это совесть каждого, его ответственность за поступки, что с безверием уходит духовность русского народа, а появляется стяжательство и прочие пороки. Пока совесть нечиста, не сможет наладиться и наша экономика, сколько новых законов ни придумывай… Как вернуть духовность, особенно молодёжи, которая не хочет хранить наши традиции и впитывает «бесовщину». Можно ли хоть что-то исправить?… "

Ирина Калитина Каховская – научный сотрудник НИИ из Москвы, президент Фонда потомков героев русско-турецкой войны 1877–1878 гг. "Самарское знамя" о "Путешествии из Петербурга": "…блестяще написано. То же самое можно увидеть по всей России. Все вымирает. В 2010 г. были на родине моих предков под Псковом на озере Наговье, где было имение прадеда, директор поселения говорит, что с изданием указа Министерства образования о сельских школах, селения обезлюдели – молодые семьи с детьми оставляли свои дома, огороды и перебирались туда, где дети смогут учиться. Она с прискорбием говорила нам: «Такое впечатление, что кто-то специально освобождает нашу землю от людей».

Мне очень понравились тонкие акценты в рассказе:

«Депрессивная зона. Это, когда край гибнет без войны. Целые города, деревни».

«Нищета выедает глаза провалившимися крышами и заколоченными окнами».

«Небо за окном весеннее, синее. Ползут плоские облака, похожие на блины и пироги. Будто, печет их кто-то в огромной печи за горизонтом. Снег слежался и блестит на солнце, как начищенная сковорода».

«Рядом покосившаяся изба смотрит заколоченным фанерой окном, словно подбитым глазом».

«Может быть, здесь и начинается та, самая настоящая, а не придуманная в телевизионных ток-шоу Россия? Теперь она казалась Вольскому ближе и дороже. С таким чувством думают о неудавшейся судьбе своего ребенка, о старой и больной матери. В них много боли и слез, их и любят, поэтому более других»…

Ольга Головенкина – поэт из Москвы, о рассказе "На берегу": «Время считало наши часы»… Так было и до нас, так будет и после. Как это странно! За уходящими куда-то часами утекает и радость молодости, и свежесть восприятия, и жизнь.

В сущности – ничего не меняется. Я– это я. Ты – ты! Но зачем, зачем (я никак не могу понять – зачем это!) вместе с там, как время надевает свою безжалостную маску на каждое лицо, зачем что-то тонкое, светлое, нежное, словно бы прорастает, вначале тоненькой, потом все более и более жесткой корой, удерживающей настоящие чувства; только изредка, словно нечаянно, пропуская искорку, на миг освещающую и освящающую нашу нежность.

Старые часы вновь отсчитают положенный срок, все возвратится в памяти ярким бликом. Помнишь, как там, над водой, между облаков удивительно плеснуло потоком свет заката? – так же оживут во мне те дорогие часы и в тихой комнате, в полутьме, станет все другим…

Пускай – прошло, но было… Это было! И все это нужное и дорогое, все – мое.

Знаешь, я сегодня скажу тебе – мне есть чем жить. У меня было так много счастья, только посмотри: суббота, воскресенье, понедельник, вторник… И целое утро среды"…

Об эссе "Невский проспект": "Ты знаешь, я почувствовала себя школьницей на уроке литературы, который слушает целый класс, раскрыв рты, и с обожанием смотрит на любимого учителя. Я сижу на третьей парте… Слушаю, смотрю, и думаю: «Ах, почему я маленькая, а Он уже учитель! Как это несправедливо!»

Как мне уютно и хорошо рядом с тобой мысленно по любимым улицам любимого города идти. Пусть он одрях, пусть все, что ты говоришь – правда. Я знаю, что это правда"…

Тонкая струна

Нас всегда объединяла общая радость.

Горе тоже объединяло, потому что его делили на всех и даже становились от этого сильнее. Пусть об этом все помнят…

Когда-то, после похорон отца-фронтовика, мне приснился странный сон. Вроде, сидим мы с ним за одним столом, разговариваем о жизни. Поднимаю я стакан, чтобы помянуть его, а он без дна. Так отец рассмеялся и говорит мне, что за все горе на Руси не выпить. Это за радость можно, ее всегда меньше у каждого было. За то с ним тогда и выпили вместе, за этим поминальным столом…

Двое

В вагоне электрички жарко от сдавленных в проходе тел. Пот висит хлопьями, словно пена бешеной собаки. Это почти не портит общего праздничного настроения людей, вырвавшихся на выходные из города. В открытые окна уже рвутся струи пьянящего лесного воздуха. Над выходом в тамбур бегущая строка сообщений времени и остановок. Сейчас будет Белоостров, и до моего Репино уже рукой подать.

По проходу через тележки с сумками к выходу пробирается молодая женщина с годовалым ребенком на руках. Ребенок – смуглый мулат с глазами пугливой антилопы. Женщина зябко съеживается под липкими пристальными взглядами. Неожиданно она, словно защищаясь, крепко прижимает к себе малыша и быстро целует его. Через пару минут женщина растворяется в толпе за окном, и все снова переключаются на обсуждение погоды и холодного северного лета.

Репино, ровное полотно платформы. Мелькают, ускоряясь, убегающие вагоны, словно кадры старого забытого кино. Гудят натруженные рельсы. Тишина, пахнуло запахом прогретой на солнце хвои. Внизу маленький базар: баночки с засолами, кучки крохотных лисичек и подосиновиков. Все дальше через лес в сторону залива по знакомой тропинке.

Почерневшая от времени деревянная дача с резными наличниками утопает в кустах разросшейся сирени. Шурочка сидит на веранде в длинной цветастой юбке и внимательно рассматривает поднимающиеся кольца дыма своей длинной сигареты. Вокруг разливалась ленивая дремота и, казалось, даже воздух застыл в каком-то томительном ожидании. Осторожно целую краюшек ее губ и начинаю раскладывать привезенный с собой грунтованный картон, этюдник с красками. В молодости Шурочка закончила Мухинское и теперь много лет профессионально занимается живописью. Мы знаем друг друга очень давно. Кажется, даже постарели рядом. У нее короткая стрижка под мальчика и узкое лицо, не знающее косметики. Тонкая, почти детская фигурка всегда вызывала ощущение хрупкой вещи, которую так легко потерять. Шурочка никогда не была красавицей, но обладала особым внутренним шармом, который необъяснимо притягивает мужчин. Во всем ее облике и осанке, в изломанной линии тонких рук сквозило то, что принято называть породой.

Медленно идем вдоль берега залива босиком. Песок теплый, и его прикосновение кажется приятным. Оно приводит нас в какое-то сонное, умиротворенное состояние. Вода еще не прогрелась, и берег превратился в главную артерию, проспект для бесконечных прогулок. Через два-три дня лица встречных гуляющих кажутся знакомыми. Идем молча, но при этом не испытываем неловкости и ожидания. Время научило нас говорить и понимать без слов: просто было хорошо вместе.

Шурочка пробует ногой и осторожно входит в воду, приподнимая край длинной юбки. Смеясь, она запрокидывает голову и вскрикивает: "Ой, совсем холодная!" Плотные ровные зубы вспыхивают. Смех завораживал, и мне захотелось производить впечатление, блистать силой и остроумием. Ее хрупкая качающаяся на скользких камнях фигурка, обнаженные икры загорелых ног будили тайное желание. Шурочка делает еще несколько неловких шагов и с беспомощной улыбкой оглядывается на меня. Через мгновение подхватываю ее на руки и не чувствую веса. Шурочка, прижимаясь, крепко обхватывает меня за шею и, кажется, что наши сердца бьются в один такт.

Когда же я почувствовал это впервые, где это было? Теперь уже, наверное, и не вспомнить…

В то время нравственные правила еще не считали предрассудками. Отношения наши с Шурочкой заходили все глубже, но подойти к заветной черте я позволил себе только через три месяца знакомства. Как потом оказалось, страхи нарушить наши отношения одолевали меня сильнее, чем Шурочку. Среди ее кавалеров было много солидных и интересных людей. До сих пор не могу понять, почему тогда она выбрала именно меня.

Мы повернули от берега в сторону леса. Это глухое местечко открылось перед нами, словно созданное лесным мастером. Мы легли, и началась игра прикосновений, поцелуев и вновь прикосновения. Шурочка казалась мне частью налитой летними соками природы, будто целовал в тот день цветы и ослепительную прозрачную листву.

Над нами смыкались сосны, ловили солнце в дивную зеленую сеть. Начинающийся день обещал много тепла и счастья.

Внезапно хрустнула ветка. Я встал и увидел приближающуюся пожилую пару. Они смотрели на нас с явным осуждением.

– Уходите отсюда, совсем стыд потеряли.

– Что такое? – спросил я.

– Это территория профсоюзного санатория.

Они удалялись с большим достоинством. В этот день более нелепой причины выставить нас никто бы не придумал. Мы бежали, шли, хохоча и держась за руки.

Неизвестно, как бы развивался наш роман дальше, возможно он быстро истощился бы, как это бывало у меня в молодости. Но в этот раз мы проявляли немало изобретательности, создавая условия для новых и новых встреч.

Сегодня мы гуляем по берегу далеко за полночь. Стоял конец июня, самый разгар белых ночей. Пламенеющий закат отступил, светлел и укрывался набегающими тучами. Все вокруг наполнилось серыми красками. Теперь светилась только вода в заливе и этот край неба. Мир растворился в странном рассеянном полусвете, в котором больше не было теней. У нас их тоже больше не было. Начинаем представлять, что кто-то похитил их у нас… Вот такая фантастика эти белые ночи!

Возвращаемся на дачу лесной тропинкой. Тихо, как воры, не включая свет, поднимаемся по лестнице на второй этаж в Шурочкину комнату. Мы мокрые и голодные. В темноте едим соленый сыр и запиваем вином. Тепло волнами прокатывается по телу. Ноги уже не держат. Валимся на постель, которую еще нужно согреть своим телом. Вместе с физической усталостью и наступавшим за этим теплом приходит сон.

По лицу у меня скользит солнечный зайчик. Не вижу, но чувствую его тепло. Осторожно открываю глаза и не двигаюсь: на плече у меня лежит головка Шурочки. Лицо ее тронуло румянцем, припухшие губы слегка приоткрыты и обнажают ровные белые зубы. Она совсем не изменилась, Шурочка. Разве только эта сеточка морщинок возле глаз. Ее сильные тонкие руки теперь стали суше, а пальцы еще длиннее. Чувствую размеренное биение ее сердца, чувствую ее всем своим телом. Было так хорошо, что хотелось остаться в этой вечности. Сон мягко наваливался и уходил снова.

Запахло свежим кофе. Шурочка сидит рядом и тормошит меня холодными руками. Потом что-то шепчет и целует прямо в ухо. Я обнимаю ее, и мы снова оказываемся вместе, ощущаем друг друга каждой клеточкой. Теперь Шурочка внимательно рассматривает мое лицо. Она медленно ведет пальцем по линии бровей, губ, будто рисует или запоминает их.

– А ты совсем не изменился…

– Почти, разве только самую малость, – отвечаю я.

Мне не кажется странным, что мы думаем и говорим об одном. Ведь за долгие годы мы стали чуточку похожи. Теперь в зеркале шифоньера мне хорошо видно, как сильно поседела голова, а мое красноватое лицо режут глубокие морщины. Значит, нужно было так постареть, чтобы понять все это и полюбить по-настоящему.

В эти дни нам хорошо работалось. Вместе писали на этюдах берег залива с валунами, звенящие на солнце сосны и даже тихую заросшую гладь пруда в усадьбе И.Репина.

Сумрак комнаты и эта тишина без мобильных телефонов и не нужного здесь телевизора. Время течет медленно, по капельке. Здесь совершенно выпадаешь из его бега. Теперь мы, как эта старая дача, совсем из другой эпохи, а может, просто задержались здесь еще на время. Это только вещи живут дольше людей, они еще остаются и сохраняются – мы же уходим навсегда. Что останется, память? Но ведь она есть не у каждого. Часы, шурша стрелками, неумолимо отсчитывают наши часы и минуты. Так уж устроен мир, что хорошего в жизни всегда меньше, и оно быстро заканчивается.

День стоял теплый и пасмурный. С утра над заливом бродил туман, а после десяти часов снова зарядил дождь. Небо без просвета, и так уже третий день кряду.

Шурочка много курит и раздражается по любому поводу. Я терпеливо отмалчиваюсь и, начинаю против своей воли мысленно переноситься в теплую городскую квартиру, с ее чистотой и горячей ванной. Тоска по городской цивилизации все больше щемит сердце.

Словно чувствуя это, Шурочка решительно переключается уже на меня:

– Ну разве так можно писать?

Она берет мою последнюю работу, которую еще недавно хвалила.

– Посмотри на этот ужасный синий цвет, передний план совершенно изжеван. Да, это этюд, но ты до сих пор не оттолкнулся ни от одной серьезной темы. Только проекты и сплошная сувенирная любительщина.

Это последнее больнее всего ранит мое самолюбие. Самое обидное было то, что Шурочка говорила ту правду, которую до этого позволял себе только сам. Молча ломаю свой картон и начинаю неторопливо собирать вещи. Отпуск заканчивался, и лишняя пара дней здесь для меня уже ничего не решала. Шурочка отворачивается и плачет. Ее лицо с мокрыми глазами казалось разом поблекшим и увядшим.

– Ну, перестань, милая, – говорю я и кладу руки на ее вздрагивающие плечи.

Кажется, что в этой жизни мне так и не удалось сделать кого-то счастливым. Но разве любовь обещает каждому из нас счастье и не обрекает на бесконечные муки? Жизнь снова возвращала нас в реальность свободных отношений, в которых мы, однако, были накрепко привязаны друг к другу и уже ничего не могли изменить.

Снова постукивают колеса, а бегущая строка отсчитывает наше время. В вагоне душно. Внезапно исчез звук, будто уши мои заложило ватой. Все куда-то уплыло вместе с дремавшими пассажирами и исчезло вовсе. На мгновение совсем рядом, показалось лицо Шурочки, молодое из нашей первой встречи. Это было только мгновение. Сердце больше не билось в один такт, оно молчало.

На берегу

Сегодня стоило хорошо закрепить этюдник. Вот так, теперь не снесет. С залива дует сильный порывистый ветер. Этот мыс из гранитных валунов всегда был нашим любимым местом на берегу. Что-то дикое, первозданное было в этих каменных гигантах и взмывающих вверх соснах. Он был нашим причалом и местом уединения.

Погода испортилась окончательно. Линия горизонта терялась за низкими тучами, струившимися словно дым. Волны раскатывались по мелководью и с размаха бились о прибрежные камни.

Помню, что раньше писал это место в июне, ранним утром. Тем интереснее было сделать это сейчас, когда оно изменилось совершенно.

Быстро набрасываю контуры будущего рисунка и перехожу к цвету. Все стремительно меняется на глазах. Очень скоро приходится отойти под плотную крону деревьев, начинается дождь.

Отрываюсь от работы и начинаю кормить чаек. Теперь кажется, что они собрались сюда со всего берега. Крошки выхватываются почти из рук, налету. Настоящая феерия из взлетающих брызг, свиста крыльев и крика голодных чаек. Наконец, натура была найдена мною полностью…

В таком движении успеваю только намечать изображение и выделить основные цветовые планы быстрыми мазками. Кажется, осталось ощущение некоторой незавершенности.

Дождь усиливался, сверлил свинцовую воду фонтанчиками разрывов. Теперь чайки важно ходили среди бегущей по песку воды и с криком требовали продолжения банкета.

Истощившись, дождь на время закончился, стало светлее. Мимо меня на песок шлепается знакомая сумка. Оглядываюсь, и через мгновение вижу Шурочку, смело прыгающую через завалы камней. Сегодня она в узких джинсах, футболке с длинными рукавами и буквально искрится скрытой энергией. Ее короткую мальчишескую стрижку льняных волос венчает задорная челка.

Шурочка усаживается рядом и внимательно изучает мой этюд. Тонкие брови ее поднимаются вверх, и она одобрительно кивает головой. После этого Шурочка уверенно показывает мне большой палец руки. Это означало у нее положительную оценку.

– А знаешь, неплохо. Даже очень. И больше не трогай ни-че-го… Уйдет эта свежесть и ощущение движения.

Теперь мы сидим на днище старой лодки и вместе с чайками доедаем остатки пирога с капустой.

– Смотри, смотри, – говорит Шурочка, – а эта чайка совсем не может летать.

– Да, это, кажется, подранок. Кто-то упражнялся на ней, скорее всего из пневматики на каком-нибудь пикнике. Чайки здесь очень доверчивы по отношению к людям.

– Что же теперь с ней будет?

– Скорее всего, она погибнет, умрет с голоду. Чтобы жить, птица должна летать.

Нам обоим очень жалко эту несчастную искалеченную чайку. Теперь неловкая, грязная, она боится всего и не подходит к нам. Все крошки вокруг подбирают здоровые, сильные птицы. У Шурочки краснеет нос, и наворачиваются слезы.

– Какая бессмысленная жестокость… Помнишь, у Чехова в "Драме на охоте", Сергей Петрович спокойно взял и добил раннего кулика. Ты бы смог, вот так взять и добить птицу?

– Не знаю, там же была охота. Нет, наверное, нет. Я и охоту за это не люблю…

Кажется, Шурочка решала этим какую-то важную задачу для себя. Теперь она облегченно вздохнула.

К вечеру ветер усилился. Стоял непрерывный шум, трещали стволы деревьев. Старая дача, словно живое существо, пришла в движение. По углам скрипели половицы, двери открывались сами, будто кто-то невидимый ходил по комнатам. Где-то далеко, за дорогой, громыхало оторванное железо, по стеклу снова барабанил дождь. По стенам скользил бледный свет проезжавших мимо автомобилей. С улицы слышались голоса, кто-то спешил мимо.

Шурочка прижалась, превратившись в маленький дрожащий комочек. Потом все стихло и утонуло в темноте. С ней пришло ощущение близости и тепла. Все происходившее куда-то отдалялось, и мир не казался больше таким значительным. Он сжимался до расстояния близости тел и уже она, эта близость, становилась для нас самой надежной защитой.

Нам еще долго слышался мерный рокот волн со стороны залива. Он умолкал и снова усиливался. Словно неведомый нам морской предводитель гнал и гнал вперед седые от пены шеренги своих солдат на приступ осажденной крепости. Шаг за шагом рвутся они по прибрежным скалам, круша израненный битвой берег.