Текст книги "Портреты иносказательных женщин"

Пришлось окончательно бросить писать стихи. В душе я всегда отдавал себе отчет в том, что я никакой не поэт, невзирая даже на то, что несколько удачных стихотворений все-таки написал (на мой взгляд). Чтобы называться поэтом, этого мало. Чтобы называться поэтом, нужно писать стихи всю свою жизнь, и желательно короткую жизнь. Проза честнее. А если поэзия, то непременно свободная, белая, расхлябанная, искренняя, пропущенная через мясорубку прозы.

Вообще, поэзия (в классическом понимании), как и война по Цою, дело молодых. Когда ты молод, ты чувствителен ко всему. Все принимаешь близко к сердцу. Отсюда и стихи. Убежден, что лучшие стихи пишутся в сравнительно молодом возрасте. Именно поэтому многие настоящие поэты уходят рано, они не выносят и не могут выносить той остроты чувств, которая сохраняется даже с приходом зрелого осмысления жизни. Если они живут, то живут стремительно, умирая, отдаваясь всевозможным допингам и страстям, чтобы заткнуть вечно орущую, кровоточащую, разочарованную, поэтическую душу. Ведь без разочарования нет живой поэзии, нет и творчества в целом. А иначе все идет по накатанной. Без чувств. Впрочем, может быть, престарелые стихи дело истинных поэтов, пыл которых не утихает даже с утиханием жизненных сил. Это вызывает сомнения. Чувства не вечны, чего не скажешь о произведениях, написанных с чувством. Все это нафталиновые страсти. Суррогат. Хотя, возможно, я и не прав. Ведь речь здесь идет о любовной лирике, которая с возрастом может трансформироваться в лирику гражданскую, философскую или философско-гражданско-любовную, с седым налетом мудрости и усталости. Но, как бы то ни было, меня перестало настолько волновать происходящее вокруг, чтобы писать об этом стихи. И дорогая мне женщина оставила меня. Оставило и вдохновение. Я окончательно осознал, что поэтом не являюсь. И в этом был повод для радости, так как, может статься, что я не сгорю слишком рано, снедаемый поэтическим талантом (за неимением такового). Если честно, я никогда по-настоящему не любил поэзию, ни свою, ни чужую. Слишком много в ней претенциозности, надуманности, пафоса, чувствительности, романтизма – лишнего. Мне тесно в стихах, как бывает тесно в автобусе или вагоне метро, как бывает тесно в общественном туалете или в груди. Даже читая великих поэтов, я нередко ловил себя на мысли, что мне врут. Если же стихи не смердят фальшью, то они, несомненно, продиктованы истинным вдохновением, которое априори не может быть частым.

Правда, редкими ночами в мою буйную голову все-таки заползают бледные черви метафор, залетают жирные мухи образов, забегают обезумевшие люди мыслей, заходят голые девы мечтаний, просачивается прозрачные струи тоски. Но я больше не вскакиваю с постели в лихорадочном желании записать все это, я лежу неподвижно, наблюдая за всей этой вакханалией внутренней жизни и, в конце концов, засыпаю на ее обугленных останках.

Журналистика заняла практически весь мой творческий потенциал. Это кастрированное творчество имеет к литературе такое же отношение, как свинья к человеку. Вроде бы очень близки: наши внутренности схожи, правда только человек может превратиться в свинью, а свинья, к счастью для нее, никогда. Я стал свиньей. И, как большинство журналистов, мечтал написать настоящее прозаическое произведение. Но в погоне за заработком, устойчивыми выражениями и клише, я отдалялся от литературы все дальше. Это меня беспокоило и расстраивало, поэтому я часто обращался к алкоголю и женщинам, дабы усыпить на их грудях покоренное самолюбие художника. Так я попал в водоворот бесплодности. А моё вдохновение сдохло.

Смерть

Смерть творит ангелов из наших душ,

дает нам крылья вместо плеч,

как гладкие когти ворона.

Джим Моррисон

Это произошло через девять дней после того, как мы последний раз виделись в гостинице.

Я читал Флобера, когда мне позвонили. Сказали, что Вера умерла. Наглоталась каких-то таблеток и умерла. Так и не выяснили, хотела ли она умирать.

Голова помутнела, ни одной понятной мне мысли. Я ходил из угла в угол, трогал руками свое лицо, бездумно глядел по сторонам, механически курил… не понимал… Не мог поверить, что Веры нет, не существует, не будет никогда.

Я бродил по улицам, разговаривал с людьми, покупал молоко в магазине – никто ничего не замечал. Никто не заметил, что у меня умерла Вера. Что умерла моя Вера.

Я стал часто приходить на ту аллею, где мы впервые встретились. Сидел на той же скамейке, где когда-то впервые увидел ее. Ждать было глупо, я отдавал себе в этом отчет, но все равно ждал. Как-то раз мимо проходила свора цыган и одна из женщин неопределенного возраста в цветастой юбке подошла ко мне:

– Милый, красивый, не пожалей копейки, подай детям, будь добр, не пожалей! Бог все видит и знает, все вернется, в тысячу раз больше вернется, – причитала женщина, нагромождая фразу на фразу.

Я достал из кармана мелочь и сунул ее в смуглую руку цыганки. Хотя я и не из тех, кто подает или вообще как-либо контактирует с уличными цыганами. Но не в этот раз.

– Вижу, глаза у тебя добрые, ясные, – продолжала она, – хороший ты человек, умный и сильный, только любишь ты одну женщину. Сильно любишь, страстно, как никто никогда не любил, только не нужна она тебе, не твоя она! Забудь ее, заклинаю тебя, много горя она тебе принесла…

– Да какая к черту женщина?! – оборвал я цыганку, – чё ты несешь?! Опоздала ты, цыганка, умерла моя женщина. Умерла, слышишь? Давай, иди своей дорогой, твой табор уже далеко.

– Ты погоди, милый, не стращай. Знаю я, что умерла, да только ты-то не веришь в ее смерть, думаешь, жива она и вернется сейчас. Только не вернется она, и тебе все пути дороги открыты, ты забыть ее должен. Не была она твоей никогда и не будет. Другая тебе нужна, другая, – говорила она, уходя. И цветастая юбка цыганки развевалась на ветру в такт ее черным волосам.

Я тоже встал и пошел в противоположную сторону, поглощенный странным чувством приятной тоски.

Шизо

Есть проторенный путь рядом со всеми, есть ты сам на пути ко всему.

Друзья приходили с наполненным стеклом. Молчали, когда нужно было говорить, и говорили, когда следовало молчать. Я пил с ними и был один в себе. Потом они уходили, и я существовал по инерции.

Я чувствовал себя издыхающим, покалеченным псом, забившимся живым куском потрепанной шерсти в каменный угол чьего-то подъезда. Лежу на холодной коже бетона, положив свою морду на передние лапы и слезящиеся глаза мои смотрят исподлобья на фигуры проходящих людей; а ночью, когда прохожих уж нет, эти глаза засыпают смятенным сном.

Всюду чудилась она. Снилась одним и тем же пустым сном: будто стоит у моих дверей в светлом полупрозрачном платьице, и я зову ее из окна, кричу ей неистово: «Что же ты не заходишь?!». А Вера поднимает на меня глаза и молча улыбается, отрицательно качая головой. И волосы по плечам… Я почему-то не могу выйти к ней, и все кричу, кричу. А когда открываю тонкую кожу слипшихся век, мне хочется кричать наяву.

В моей жизни появилась женщина, та самая «пушкинская» Татьяна. Она стала приходить, сам не знаю зачем. Я практически не реагировал на ее присутствие. Мое невнимание не смущало ее, она все равно проецировала свою материнскую сущность на полотно моей жизни. Что-то рассказывала, готовила еду, уходила и приходила, причем делала все это без моего участия. Спустя некоторое время она все-таки сказала, что больше так не может: «Володя, я очень хочу быть с тобой, но не могу видеть тебя таким, – Татьяна говорила это своим маленьким неприглядным ртом, обнажая верхний ряд острых резцов, – я ухожу и буду ждать, когда ты сам позовешь меня». Я, естественно, не сопротивлялся и отпустил ее с Богом.

Каждый мой новый день казался бессмысленнее предыдущего. Так продолжалось довольно долгое время, пока не случилось чудо. Одним прекрасным утром я вдруг заговорил с Верой. Сказал какую-то банальность, и она ответила мне. Нет, я не сошел с ума, не галлюцинировал, я все понимал: сижу на кухне один, пью кофе, курю сигарету, а Вера лежит в полусгнившем гробу под тяжелым слоем земли, и кружева уж поблекли – всё по местам. Просто я так часто думал о Вере, что она врезалась в мой мозг, как врезаются морщины в лицо старика. Я помнил все: ее голос, интонации, глаза, волосы, руки, жесты. Я стал представлять ее здесь и сейчас, моделируя ситуацию по своему усмотрению. Вот она заваривает чай, вот читает книгу или спит… Я не вижу Веру глазами, но созерцаю ее мысленный образ. Когда я разговариваю с кем-нибудь или чем-то занят, мой внутренний мир наполнен тепло-молочным покоем, потому что Вера где-то рядом со мной. Когда же я совсем один, то могу позволить себе обмениваться с ней словами вслух, по понятным причинам слыша только свой голос, Веры ведь нет, она – в могиле. Я совершенно осознанно возродил умершего человека, понимая изначальную невозможность этого действа. Если есть философское самоубийство, так почему же не быть философскому сумасшествию?! Альтернатива! Пусть это будет шизофрения, раздвоение личности, крайнее течение субъективного идеализма или платоническая любовь (тем более что в телесном воплощении Вера все равно воскреснуть не может) – это безразлично. Я бы стал идиотом, да слишком много мозгов. Я бы стал солипсистом (человеком, думающим, что ВСЕ ЭТО – лишь выдумка его собственного сознания), да не хватает ума, я болтаюсь где-то между. Интересно, каково психиатру сойти с ума? Каково быть сумасшедшим и сознавать, что ты сумасшедший? Солипсизм – это крайнее философское течение, засевшее гноящейся занозой в мозг философа или диагноз, поставленный врачом-психиатром?! Но сейчас не об этом. Главное, я победил смерть. Вера теперь жива и всегда рядом со мной, я разговариваю с ней (про себя или вслух), гуляя по городу, желаю ей сладких снов, ложась спать, – я счастлив. Пусть это счастье – иллюзия моего сознания, пусть оно абсурдное и, быть может, бредовое. Конечно, когда я (теперь полноценно) общаюсь со своими верными друзьями, я не рассказываю им о своем достижении в области собственной психотерапии или своих личных философских изысканиях. Друзья искренне рады тому, что я, наконец, пришел (по их словам) в себя, так же весел и бодр. Как известно, людям в конечном счете надоедает видеть их близкого человека все время раздавленным горем, надоедает слушать его сопливые речи о тоске по прекрасному или о неразделенной любви и прочих слабостях, присущих всем нам. Слабости вообще не в почете, особенно у мужчин. Все довольны, и я в том числе. Мешает лишь одно – пресловутое осознание. Иногда, особливо в моменты притупления чувств алкоголем, гармония существования дает трещину, тоска посягает на душу. С другой стороны, это происходит со всеми мыслящими и пьющими людьми, ничего не поделаешь. От смерти как объективной данности бытия не уйти. А имманентно присутствующей болезни рассудка, которая могла бы спасти меня, к сожалению, нет.

Рисуя любимый образ Веры красками своих мыслей, я просыпаюсь вместе с ней, хоть это и противоречит всем законам мироздания; пока я здесь, она будет жить в моем сознании, а дальше – посмотрим.

Яблони

В город давно пришла весна. Сначала она была промозглая, склизкая, искалеченная грязью снега, потом становилась все теплее и мягче, все душистей и зеленее. Я вдыхал ее запах вместе с запахом Веры. Жадно глотал ее терпкий покой. Деревья начали оживать после долгого сна, трава пробиваться сквозь земную твердь, совсем скоро начнут цвести яблони. Я так люблю яблони в цвету.

– Вера, ты любишь цветущие яблони?

– Да, очень, а еще – сирень, она такая душистая.

– И я очень люблю яблони. Весной они покрываются маленькими белыми цветами. Такая нежная, живая, волшебная и земная красота. Неужели кроме этого у меня больше ничего нет?

– Зачем ты говоришь так, есть еще много всего! У тебя, в конце концов, есть еще я, – сказала Вера своим голосом в моей голове.

– Ты права, у меня есть ты есть ты… Вера.

Я шел по скверу, глядел в облака и, черт возьми, снова думал о Вере. Да, я победил ее смерть, но, Боже, как я устал. Как я устал бороться с собой, я совсем истощился, сил почти не осталось. Где мне их взять? Я схожу с ума, но никак не могу сойти окончательно. Пошел дождь. Люди ускорили шаг, кто-то побежал в поисках укрытия. А я стою посреди улицы и не могу сдвинуться с места. Дождь усилился, превратившись в ливень. Я промок до нитки и всё стою под рыдающим небом. Вода заливает мне глаза, попадает в рот, я напрасно вытираю лицо руками, зачем-то улыбаюсь. Я хочу уйти совсем. Господи, если ты слышишь меня, я хочу уйти совсем! Но я так люблю яблони в цвету. Так сильно люблю. И я не уйду, пока не дождусь их.

«ЛЮБОВЬ» (часть вторая)

Изменения

Прошло два года со дня смерти Веры. С тех пор много воды утекло. Я изменился. Настолько, насколько может измениться человек за два года. Кроме черного и белого в моем мире появился новый цвет – серый. Я стал терпимей и, одновременно, злей. С течением времени Вера стала реже говорить со мной, а, быть может, это я стал реже обращаться к ней. Это иногда расстраивало меня. Терапия больше всего нужна в острые моменты, когда же боль притупляется, жизнь снова распускает в голове алые бутоны похоти, страха и любопытства. Я начал выходить из подполья. Глазам было больно от режущего света, и я широко открывал их, во рту пересыхало от жажды впечатлений – я подставлял им рот, смерть моей любимой спала крестом на груди, и я целовал ее в минуты одиноких предсонных мук.

Я жаждал женщин. Я любил женщин. Искал и находил в них частички своей Веры, это происходило непроизвольно. Не могло быть иначе. Да, за два года многое изменилось.

Женщины радовали меня и разочаровывали, возбуждали и оставляли равнодушным, нет, скорее равнодушным оставляли уже после того как. Их было много, сравнительно. Меня тянуло практически к каждой проходящей юбке, правда после того как юбка была, наконец, задрана, я терял интерес к ее обладательнице. Так было почти со всеми. Мало, кто из женщин, что позволяли моим рукам срывать с них вместе с кружевами белья последнюю скромность, отчетливо запечатлелись на фресках моей памяти. Уверен, что и я не в каждой оставил след. Я зарабатывал деньги, спуская их потом в дешевых кабаках, а иногда в фешенебельных ресторанах вместе с новоявленными подругами, коих, после выпитого и съеденного, тянул к себе в конуру. Бывало, я чуть ли не каждый день знакомился с новыми женщинами, знакомился везде, где ни попадя. Если женщина не давала мне себя в первый или, на крайний случай, второй день свидания, намекая, что, она, мол, не такая, и что ей нужны серьезные отношения, я чаще всего, сразу ретировался, так как понимал, что ни о каких отношениях не может идти и речи. Достаточно поговорить полчаса, чтобы понять, что та или иная женщина не годится ни для чего, кроме секса, да и для этого-то не каждая сгодится. Были, конечно, и те, которые отказывали мне без возможности обжалования, рубили на корню. Замужние, или помолвленные, или те, чьим вкусам я ну никак не отвечал. Деньги, статус… да мало ли причин. Бывали среди таких и шикарные особы. Жаль получать отказ. Но в душе я радовался, думая: «вот, остались же верные женщины в русских селеньях, повезло кому-то». Хотя, что я знаю об их верности? Ничего. Правда, такое положение вещей не упраздняет верность как таковую. Кстати сказать, замужними я не брезговал тоже, более того, принадлежащая другому мужчине женщина порой кажется вкуснее свободной. Чего я искал? Физических удовольствий и духовной близости – вот чего. Редко я находил хотя бы одно из двух. Еще я искал похоть. Женскую похоть. И здесь немало истоков. Может, таким способом сознательно или бессознательно я старался понять женщин, узнать их, познать свою Веру, оправдать её, простить. А может, утолял свое сластолюбие, своё любопытство. Да всё разом.

Нередко женщины сами от меня уходили, видя, как я меняюсь на глазах под действием алкоголя. Хотя поначалу я мог произвести впечатление вполне сносного парня. Я не держал их. Или делал это, не слишком стараясь. На самом деле никого не держал. А ведь женщине нужно, чтобы ее держали. Женщины это чувствовали и уходили, уходили, уходили, снова и снова, оставляя меня одного в безысходном полумраке моего жилища. Тогда я пил и набирал телефоны других. Звал их. Не так много было тех, кого я мог звать. Проститутки не в счет.

– Зачем?

– Я не знаю, просто приезжай.

– Ты же пьян.

– Да. Приезжай. Слышишь?!

– Я не могу. Поздно уже.

– Я очень хочу тебя… видеть.

– Почему не позвонил раньше, сейчас ведь два часа ночи, Володь?!

– Пожалуйста…

…И она приезжала. Так было одно время. Катя… Я должен немного рассказать о ней. Теперь она уехала в другой город, вышла замуж и родила кого-то. Мы были знакомы еще с университета. На протяжении учебы между нами ничего не было. Только ближе к диплому, примерно тогда, когда мы в первый раз расстались с Верой (она уже была в чьих-то чужих руках). Мы пили у Димки. Кажется, его тогда отчисляли в очередной раз. А я, как это обычно происходит, упивался собственной экзистенцией, пытаясь решить загадку тотальной обреченности. Димка был не один. Не помню, что за девушка была с ним, помню, что со мной не было никого. И это удручало. Хотелось либо окончательно отключиться, либо приласкаться к женщине. Димкина подруга липла к нему, всячески давая понять, что пора бы заняться делом, а не разглагольствовать с непонятным типом (со мной, то бишь). Я набрал телефон Кати. Сам не знаю, почему, просто взял и позвонил. Позвал. Она, к моему большому удивлению, сразу согласилась приехать. Прибыла навеселе. Громкая, жизнерадостная, милая и соблазнительная. Настолько милая, что наша компания вновь сплотилась. Катя располагала к себе всех. У нее всегда было много поклонников, но я никогда всерьез не относился к ней: был занят Верой. Катя была миниатюрной девушкой, обладала насыщенно-рыжими волосами, маленькой грудью, хитрыми серыми глазами, обворожительной улыбкой и идеальной попкой. Училась всегда на «отлично». Короче говоря, я был тогда даже ошеломлен той легкомысленностью, с которой она без долгих предисловий уселась ко мне на колени, не стесняясь ни алкоголя, ни каннабиса. Потом так же легко мы уединились в спальне (Димка с подругой – в зале), где Катерина меня тоже приятно удивила. Прытью, страстью и творческим подходом. Таков был наш первый раз. С тех пор мы с Катей иногда спали вместе, пока она, наконец, не вышла замуж и не уехала от меня далеко. Хотя любви между нами не было. У меня была своя, несчастная, от которой я время от времени и скрывался в теплоте и страсти Катерины. А у нее, видимо, была своя или не было, не знаю. Мы никогда не говорили ни о чем таком. Этим она мне и нравилась. Между нами не было липких, словно мед, серьезных задушевных бесед о чувствах, мыслях, горестях и терзаниях. У Кати был единственный, пожалуй, недостаток – она была слишком громкой. Но это не самое страшное, что может случиться. Сейчас, вспоминая, я даже скучаю по ее звонкому голоску.

Итак, она приехала. Вошла. Широко улыбнулась и смачно поцеловала меня. У нее были шикарные губы – сочные, алые. Она умело пользовалась ими.

– Здравствуй, милый, – она часто меня так называла.

– Привет, – улыбнулся я, как улыбаются коты хозяйке, принесшей поесть (если б коты могли улыбаться).

– Да ты пьян, – смеется она. Обнимает и снова целует, – я так соскучилась.

– И я. Будешь вино?

– Буду.

– А курить?

– Да, немножко можно. А что ты себе не налил?

– Мне достаточно. Давай лучше потанцуем?

Мы стали танцевать. Я несколько раз наступил ей на ногу. Потом мы завалились на мой диван. О, как она была великолепна! Я уже слишком расслаблен, чтобы брать инициативу в свои руки. Катю это не смущало. Она целовала меня. Ее волосы приятно щекотали мне кожу. Я долго не хотел насыщаться ею. Когда страсть все же уснула на время и хмельная усталость потянула меня в бездну небытия, я не стал пробуждать ее, решив взять реванш поутру.

Припозднившимся утром Катерина смеялась и, громко разговаривая, одевалась. Солнечная дева.

– Почему ты не встаешь, милый? Тебе разве не надо на работу?

– Надо, но не слишком. Голова болит.

– Ну, еще бы, – говорила Катя, раскрашивая яркой помадой губы, сидя при этом подле меня с зеркалом в руке.

Я наблюдал за ней. Ее короткая черная юбка тугой жадностью обтягивала бедра. Она сидела нога на ногу, сосредоточенно нанося косметику. О, как она притягательна! Что такое сексуальность, я так и не понял. Но Катя была беспредельно сексуальна. Голова моя пульсировала болью. Тошнота, к счастью, молчала.

– Хочу тебя, – сказал я, поднимаясь и притягиваясь к ней, чем пробудил спящие мышцы своего живота.

– Володя, мне пора… ну… не надо… погоди… я ведь и так опоздала…

Не снимая юбки, она стерла помаду о неумолимую твердость моих намерений. Воистину, Катя одна из лучших женщин, что были в моей жизни!

Когда она уходила, я как насытившийся кот, уже не обращая особого внимания на хозяйку, задремал, чуть сомкнув веки.

…Естественно, я уставал от такой жизни. Дичал от одиночества. После подобных загулов меня охватывало состояние апатии и отверженности. Мог долгое время никому не звонить, никого не звать. Становилось противно от женщин, их падкости, от своих надежд и от себя самого. Работа тогда не клеилась. Деньги заканчивались. Одолевал пресловуто-засаленный «творческий кризис». Начинало подташнивать от заказных статей, от продажи воздуха – рекламы, без которой не заработать. В такие времена я все больше лелеял мечту воплотиться в литературе. Тщился влезть в нее своими кривыми руками, измотанными нервами, шершавым языком, голодными глазами, сильным, красным, бьющимся сердцем. Мое воображение тогда непостижимым образом кристаллизовалось, обострялось и открывало мир творчества. Мир, в котором мне было одновременно хорошо и невыносимо, легко и больно, скучно и увлекательно, литература – это самый красочный мир в этом мире.

Вот они – изменения.

Правда

Я люблю правду так же сильно, как правда не любит меня.

Я все люблю делать запоем. Так уж я устроен. Живу запоем, читаю запоем, люблю запоем, дружу запоем, ненавижу запоем, пишу запоем и, конечно, пью запоями. И правду я тоже искал и ищу запоем. Я – запойный правдолюб.

Вообще, что есть правда? Есть ли она? Меня это даже не слишком интересовало, меня занимал сам процесс ее поиска. Я искал ее везде, во всех и вся, в себе. Я странным образом сочетал в себе все ее осколки. Больше всего меня интересовали люди. Сами по себе. Во всех составляющих. Я разбирал их на молекулы, даже на атомы. Раскладывал на столе. Разглядывал. И снова собирал. Я любил заглядывать в людские головы. Зачем-то копался в женских головах, пытался познать их, поверить им. Но на самом деле там не было ничего интересного. Правдивые мысли женских голов играли со мной в прятки. Я редко находил их. Куда интересней мне были головы мужские. Они всегда, если не пусты, то наполнены смыслами и исканиями. Я рылся в них, словно бродяга в мусорных баках. Головы всех, до кого мог дотянуться. Точно грецкие орехи раскалывал черепушки близких друзей, глядел на мозги. Также вскрывал головы тех, кто далеко, тех, кто уже давно засыпан землей – головы писателей, философов, художников. Мужчине вообще присуще познавать и разбираться во всем этом мусоре. Это безумно интересно – искать правду. Когда же я заглядывал в свою голову, то еле сдерживался, чтобы не захлебнуться рвотой.

Я искал в жизни правду, искал совершенство, но я всегда догадывался, что это бесполезное занятие. И в своем далеко несовершенном творчестве я старался отобразить жизнь, словно в зеркале. Если признать, что в жизни совершенства не найти, а найти его можно лишь в искусстве, не подтверждает ли это то, что искусство несовершенно как отражение жизни? Выходит, и это зеркало кривое.

И все же лучше бродить юродивым, одетым в жесткую сермягу, нежели правильным парнем, облаченным в мягкий лоск лжи.

Любовь

Словно разноцветное конфетти, она разлетелась по полу…

Я впускаю любовь

Ник Кейв

Светлые волнистые волосы, ниспадающие на плечи. Голубые, почти синие глаза, обрамленные черными ресницами. Острый, иногда хитро прищуренный взгляд. Именно острый. Это сложно объяснить, но, вне сомнений, это прилагательное точнее всего его характеризует. Когда она смотрела неважно куда, на меня ли, на кого-то другого, вдаль – я замечал остроту ее взора. Словно она пронзала все, что попадалось в поле ее зрения тонкой иглой. И, разумеется, испытать это в полной мере можно было лишь, глядя ей в глаза. Я нравилось смотреть в них. Загадочная красота, которая почему-то кололась. Ее глаза излучали бесконечную свободу. Уверен, что поэтому я и влюбился в нее. Может быть, на самом деле, я влюбился в ту гордую свободу, что плескалась в ее глазах, а не в нее саму? Не знаю. Ничего не знаю.

Руки. До встречи с Любовью я не обращал особенного внимания на руки девушек. Точнее эта часть женского тела не была для меня принципиальна. Замечал лишь вопиюще некрасивые, или неухоженные руки. И только руки Любви я смог бы узнать из тысяч других рук женщин. Руки Веры были рядовые. Хотя, справедливости ради, стоит сказать, что и их я тоже помню. Вера – неизбывный, вечно ноющий мой рубец. Но руки Любви необычайной красоты. Тонкие ровные пальцы, ухоженные не слишком длинные ногти, узкие запястья; сквозь бархат кожи на тыльной стороне ладоней слабо проглядываются голубые ручейки вен, но не вздутые, как от долговременных перенапряжений, а лишь как изящное ненавязчивое напоминание о пульсации жизни. Так они видятся мне.

Мы встречались с Любовью раньше в журналистках кругах. Наше общение было поверхностным. Она была привлекательна, но полюбил я ее не сразу. После Веры я вообще не мог себе представить, что испытаю сильные чувства вновь. Отсюда мое эгоистичное и даже потребительское отношение к женщинам. Нет более жестоких людей, чем те, которых любят беззаветно и безответно. Один раз рыжеволосая Катерина, будучи уже далеко от меня, в электронном письме выронила несколько слов о былых чувствах ко мне. Я не замечал этого тогда, не думал. Играл чувствами других женщин. Не слишком часто. Но так было. Когда не испытываешь к человеку совершенно ничего, кроме разве что сексуального влечения, с удовлетворением которого наступает пустота. И я, из малодушия, редко говорил об этом девушкам, которым был по-настоящему небезразличен, так как понимал, что пройдет немного времени и мне снова захочется женской ласки и тепла. Тогда я изрекал заученные комплименты, объяснения и оправдания. Впрочем, это уж слишком. Не уверен, что кто-нибудь сильно любил меня. Хотя, опять же, из-за вышеупомянутого эгоизма, я мог этого и не заметить. Знаю, что Вера любила, но чтобы не дать бляди заполнить душу до самых краев, Вера сокрушила края – умерла.

С Любовью все было иначе. Со дня смерти моей Веры прошло немногим более двух лет. Двух лет трансцендентных исканий, беспокойных снов и похмельных синдромов. Наступило жаркое, безжалостное лето. Я ехал в своей подержанной «Мазде» на очередную скучную пресс-конференцию, меняя каждые десять минут радиостанции, которые раздражали слух то рекламой, то бездарными шутками диджеев, то противным пением новоявленных звезд. Часто прослушивание радио ассоциируется у меня с медленной пыткой ума, впрочем, это касается не только радио. Добравшись до места, я скурил душную июньскую сигарету. До начала оставалось еще сорок минут. В зале увидел Любовь. Она сидела с ежедневником в руках, глядя перед собой. На ней был яркой расцветки сарафан, оборки которого обнажали немного заостренные ее коленки. Я сел рядом. Мы поговорили как старые приятели. Потом решили выпить вместе по чашке кофе. Она оказалась интересным собеседником. Завели тему о литературных предпочтениях и вообще искусстве, она удивила меня своей заинтересованностью и осведомленностью во многих вопросах. Я-то грешным делом полагал, что Любовь очередная журналистка-пустышка, которая только и умеет, что складывать слова в предложения, прикрываясь поверхностными знаниями университетских конспектов – ошибался. Она на самом деле интересовалась тем, о чем говорила (по крайней мере, так показалось), а это главное. Мне всегда нравились люди, которые чем-либо всерьез интересуются. Потом мы встречались снова, гуляли, ходили в кино, кафе. Нам было интересно друг с другом. Я не сразу заметил, что влюбляюсь в эту девушку. Меня тянуло к ней. Когда мы расставались, мои мысли вновь и вновь окунали сознание в прожитые вместе с Любовью часы. Я не думал с ней ни о Вере, ни о смерти, ни о других женщинах. И, разумеется, я хотел, чтобы то же происходило с ней.

Мы в полумраке кафе. Любовь громко и весело о чем-то рассказывает. Иной раз я теряю нить нашего разговора. Все больше наблюдаю за ней. Плаваю в синей воде ее глаз. И вот мы выходим наружу. Темнеет. Я немного пьян. Она, похоже, тоже. Это придает мне смелости. Остановил Любовь. Прильнул к ее полуулыбке, чуть сжимая ладонями тонкую талию. Ощутил руками гибкость ее тела. Она отвечает мне жадным, мягким, тягучим поцелуем. Чувствую себя неопытным подростком: стеснение сбивает дыхание. Едем в такси к ее подруге. Тепло наших ладоней слилось. В стекле моих глаз отражаются рекламные баннеры, сверкающие витрины, зажженные окна квартир, огни фонарей… за стеклом – только мы. В маленькой квартирке подруги продолжаем выпивать и о чем-то говорить. Недолго. Шампанское я не люблю, а взяли мы с собой только его. Я хочу лишь одного – ее. Ушел спать на указанный мне диван, сославшись на усталость и опьянение. Жду Любовь. Борюсь с головной болью, сном, нетерпением. Наконец, она пришла ко мне. Не раздеваясь, легла рядом. Мы стали жадно целоваться. Головная боль сменилась головокружением и кружением на диване. Я вдыхаю запах Любви и никак не могу насытиться им. Путаюсь в ее волосах, целую нежность ее шеи, влажность ее губ, пламя ее щек. Хочу сорвать с нее футболку, что прячет упругую грудь. Любовь силой останавливает меня. Силюсь стащить с нее узкие джинсы, что таят под собой бедра и суть. Любовь не позволяет этого сделать. Сжимает ладони моих настойчивых рук. Садится сверху, повергая меня на лопатки. Я более не борюсь. Понимаю, что это напрасно: в этот раз между нами ничего не произойдет. Теперь мы играем в нежность и чувственность, медленно расслабляясь и приближаясь к влекущему нас алкогольно-усталому сну. Крепко стиснув в объятьях друг друга, без движенья лежим. Порой обжигаемся собственным дыханием. Некоторое время я чувствую, что не одинок, испытываю счастье, подобное тому, что испытывал когда-то давно со своей Верой. Но, когда я вспомнил об этом, мое счастье разбавилось горечью, как разбавляется виски содовой или медицинский спирт водой.