Текст книги "Сны Тома Сойера"

Сон Тома Сойера

Это был жуткий, удивительный каскад неисполненных желаний, несбывшихся надежд.

Ему приснилось, что Гек действительно купил автомобиль, и вот Том, счастливый, часто попукивая грушей, едет по городу, и все оглядываются на него, затем он выруливает за окраину, стремительно мчит по шоссе, и вьется за ним его длинный голубой шарф… Но вдруг мотор начинает чихать, глохнет, машина останавливается… Том вылезает, морщась, обходит свою большую машину, открывает капот…

Но что это? Ужас, он не верит своим глазам! Вместо мотора под капотом сидит скорчившийся Джим, он чихает, простирает руки, просит пить… Ужас охватывает Тома, так как он вспоминает, что старина Джим давно умер. Том бежит по шоссе, часто оглядываясь, машина захлопывает капот и, медленно разгоняясь, движется за ним…

В такие моменты обычно просыпаешься, но Том продолжает спать, только попав в другой, еще более далекий сон.

Ему снится, что он опять отправился на поиски клада, но клад на сей раз необычен: он не спрятан глубоко под землей, как большинство нормальных кладов, а лежит, запертый в сейфе, в одном из городских банков. Чтобы добыть его, Том надевает на голову черную маску, за пояс сует кольт… Ему кажется, что он делает что-то не то, не просто ищет клад, и ищет его как-то не так, и вовсе он не кладоискатель, а кто-то другой, только он никак не может вспомнить – кто… Том взламывает запор на решетчатой двери, открывает цифровой замок сейфа, тянет тяжелую стальную дверь…

Но что это? О, ужас! Вместо обещанного сундучка в сейфе лежит голова Джима, и даже не лежит, а стоит на перерубленной шее, в луже запекшейся крови, мало того, голова эта раскрывает глаза и говорит глухим голосом:

– Хочешь немного моего дерьма, Томми?

Что это? О чем это он? Откуда у головы может быть дерьмо, если у нее нет жопы?

Сорвав свою жалкую маску и бросив оружие, Том скатывается по лестнице, распахивает дверь, надеясь увидеть за ней заветное кресло-качалку, но кошмар неумолимо продолжается…

Ему снится, что они опять втроем на острове: Том, Гек и Джим. Они лежат на песке, обсуждая план предстоящего похода, слышен шум прибоя, в руках у каждого маленькая бутылочка золотистого эля… Мертвый Джим берет в руку раковину, тычет в нее пальцем, объясняя, что на тайном языке вуду такая раковина означает сердце и означает смерть, именно так, два в одном – сердце и смерть… Джим подносит раковину к своему мертвому уху, слушает и вдруг с отвращением отбрасывает раковину прочь.

– Говорят, что наша жизнь сломает, кого угодно, а я скажу вам, что это только так кажется. Вся наша жизнь – дерьмо.

Том встает, пытаясь убежать, потому что больше не может видеть мертвого Джима, но… Что это, что? До сих пор он думал, что они лежат на песке, на золотом пляже у Карибского моря, но оказалось, что они едут в поезде, на какой-то платформе, полной песка, и шум прибоя обращается в стук колес…

Но и тогда Том не просыпается, уютно покачиваясь в своей качалке, нет, он попадает в еще более страшный, совсем уж дремучий сон.

Теперь ему предстоит дуэль, и его противник – не кто иной, как Гекльберри Финн. Один из них должен умереть. Способ – сабли.

– Не угодно ли вам примириться, господа? – спрашивает секундант, но Гек лишь высокомерно усмехается в нос… Том смотрит по сторонам: какое счастье! Нет ни Джима, ни его головы. Взгляд натыкается на Бекки, сидящую в большом черном автомобиле, и он понимает, что все это чушь, дешевая подделка, потому что кто позволит женщине присутствовать на поединке? Вот секундант открывает футляр, где должна быть его шпага, но… Ужас, ужас и ужас! Вместо шпаги в футляре лежит голова Джима, она шоколадного цвета, более того, она и сделана из шоколада!

И все молчат… Все смотрят на него пристально, испытующе: им важно знать, как он поведет себя в этой ситуации. И тогда Том небрежно, с невозмутимым видом протягивает руку, отрывает у головы Джима ухо, кладет себе в рот, жует…

– Это очень вкусно, попробуйте, ребята, – говорит Том с полным ртом, оторвав у головы Джима нос и призывно поводя им в воздухе…

Все это стоит ему чудовищного самообладания, ведь ясно, что голова Джима может в любой момент укусить его за палец, но происходит нечто еще более страшное, неожиданное – голова Джима, оказывается, только притворяется шоколадной, а на самом деле – вся она слеплена из дерьма…

Том просыпается. Он сидит в своем кресле-качалке под клетчатым пледом. Он сидит на открытой веранде дешевой таверны, и вокруг полно негров. Том с ужасом понимает, что и он тоже теперь – негр. Вот откуда эти черные сны…

Но если он негр, то у него должен быть хозяин. Том оглядывается по сторонам, но вокруг одни только негры, головы негров до самого горизонта, как кочки на торфяном болоте…

Вдруг появляется Бекки, стройная, юная, в платье из красных шелков, где золотом вышиты осы, цветы и драконы, в шляпе с траурными перьями, она идет по лестнице вверх, видны ее розовые икры и край кружевных панталон…

– Ну, я пошел, – говорит Том, вскакивает на удивленье легко, устремляется за тонкими переливами шелка и выпуклыми бликами, за платьем, полным листьев и цветов.

– За такой бы и я – хоть на край света! – комментирует какой-то негр с кроличьими глазами, а Том, уже с теплом в паху, бежит упруго за своими осами и драконами, за маятником складки, за своим страусом, и Ребекка трется попкой о перила, призывно оглядывается, мелко семеня языком…

Но что это, что, что – это? Бекки сворачивает направо, Том – налево, он выбегает на балкон, приваливается к перилам, берет какую-то коробку… Боже, почему ему так захотелось есть, ведь он только что хотел совсем другого? Почему он должен именно сейчас – есть? Почему он должен есть именно – это?

Том слишком хорошо знает, что в коробке. Это небольшая, сильно уже съежившаяся, сушеная голова Джима, коричневая, как смоква, твердая, как прошлогоднее дерьмо…

Его начинает рвать, как тогда, на острове, после первой в жизни трубки. Рвет желчью и кровью, рвет собственными кишками, рвет табаком и селедкой, рвет червем и тараканом, рвет даже дерьмом, как саранчу, – прямо на эти серенькие парусиновые штанишки… Вот когда он действительно просыпается, и перед ним стоит Ребекка и, тряся седыми буклями, тычет в него пальцем, не находя слов от ярости.

– Ты… сы… – шипит она. – Сыты… сты…

Но тут ее волосы обваливаются, обнажая гладкий белый череп, лицо вытягивается, под верхней губой показываются розовые десна козы… Том и вправду просыпается, наконец.

– Ты сытый? – спрашивает склонившаяся над ним жена. – А то я сготовила ужин. За солью вот в лавку сбегала, ты ж не можешь без соли. Панталоны тебе я потом сменю, покушай пока.

В руках у нее поднос, на нем голова Джи… Нет, это всего лишь супница. Ребекка ставит поднос на стол, раскладывает тарелки, разливает половником суп, подвигает по столу солонку. Том солит свой суп, а Ребекка свой – нет, потому что вот уже полгода, как врач запретил ей соль.

– Почему ты так на меня смотришь? – нахмурился Том, перестав жевать. – Ты что-то скрываешь, дорогая Бекки. Может быть, пока я спал, пришла еще одна телеграмма?

– Нет, – сказала Бекки, отведя глаза. – Не было больше никакой телеграммы.

Последние известия

Ребекка солгала мужу насчет телеграммы: телеграмма была. Ребекка свернула ее и засунула себе за край чулка. Шероховатый лист терся о кожу и напоминал о себе при каждом движении. Но Ребекка не считала нужным показывать мужу эту телеграмму. Вот что было написано на шероховатом листе:

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ, МИЗУРА, ТОМАСУ СОЙЕРУ. НА ВСЕХ ПАРАХ ЛЕЧУ ДОМОЙ. ПОБИЛИ МИРОВОЙ РЕКОРД СКОРОСТИ. КОРАБЛЬ БЕРЕТ ГОЛУБУЮ ЛЕНТУ АТЛАНТИКИ. ГРУЗ ПОЛНОМ ПОРЯДКЕ. ПЯТНИЦА УТРО ОБНИМУ ОБОИХ. ГЕКЛЬБЕРРИ ФИНН. БОРТ ПАРОХОДА «ТИТАНИК».

Здесь, впрочем, как и в любом другом месте, можно оборвать эту грустную повесть о Сойерах, супругах Томасе и Ребекке, ибо все уже ясно, расставлены все точки над «i», или, как сказал бы Гекльберри, с долгой русской привычкой, – точки над «ё». Может быть, когда-нибудь после я сочту небесполезным снова заняться историей изображенных в этой книге мужчин и женщин и погляжу, какие вышли из них старики…

Впрочем, зачем откладывать в долгий ящик, ибо вот же они, здесь – старики…

Последнее средство

Глубоко задумавшись, Ребекка стояла посреди кухни. На сей раз она бросила в плошку с солью не две, а четыре унции селитры, и муж ел с аппетитом, но даже при такой пропорции, сердце его будет работать еще несколько недель или даже месяцев, а Ребекке захотелось овдоветь немедленно.

Оставалось только одно средство – спорамин.

Ребекка хранила спорамин в чулане, на самой верхней полке, поэтому ей пришлось подставить скамеечку, чтобы взобраться туда и достать. Склянка стояла в углу, заваленная связками чеснока, прячась не от каких-либо посторонних глаз, которых здесь давно уже не было, а от самой Ребекки Сойер. Как ни гляди, а спорамин был самым настоящим грехом, в то время как селитра, подаваемая на стол незаметно, к тому ж, вместе с солью, даже как бы и не елась впрямую… Ребекка не могла объяснить себе этого, но сердцем чувствовала, что и по-христиански, и по-человечески была более права селитрой, чем спорамином…

Нога соскользнула с заплесневелой доски, и Ребекка растянулась на полу. Пол в чулане был также подернут плесенью, прямо перед глазами, поблескивая, о чем-то важном беседовали две мокрицы, быстро шел мимо ее щеки, как мимо высокой трещиноватой стены, серый могильный паук… Мелькнула коварная мысль: вдруг склянка разбилась, и тогда ей не надо будет… Нет. Склянка лишь спряталась за медным ведерком с метлой.

Вся эта грязь и слизь развелись давно – с тех самых пор, как пришлось продать служанку, которая знала старинные негритянские заклинания и умела заговаривать плесень, пауков, тараканов. Она умела заговаривать кур в курятнике и бобы в огороде, когда еще были куры и когда Сойеры могли себе позволить эту роскошь – выращивать бобы. Она умела лечить болезни, вылепив из глины куклу…

Ребекка поправила резинку чулка, рука задела шуршавую телеграмму.

– Голубая лента Атлантики, – вздохнула она вслух. – И все-таки корабль, а никакое не судно…

Войдя на кухню, Ребекка принялась готовить пилюлю. Она высыпала несколько крахмальных облаток на ладонь, таких желтеньких, в которых Том принимал снотворное, и на всякий случай заполнила порошком две штуки. Присев на лавку, зажав готовые пилюли в кулачок, а кулачок – между колен, задумалась…

Гек приезжает завтра утром. Он опять, как и десять лет назад, увидит чужую жену и больного друга. Все начнется сначала: короткие тайные встречи – тут, в этом чулане, на лестнице, или в курятнике за домом, полном куриных привидений, но там хоть можно будет лечь, правда, соседи, или сорванцы-мальчишки…

О, если бы мистер Клеменс прожил еще несколько лет, пока с Томми все не кончилось само собой! Старый добрый дядя Сэм… Он присылал достаточно денег, чтобы прокормить не только служанку, но и кур, гусей и даже – саму свинью… И никакой плесени, никаких тараканов, никакой соли, а если заболит голова – старая ведьма сделает куклу…

– Кукла! – вдруг вскрикнула Ребекка. – К дьяволу спорамин, прости меня Господи! Надо просто вылепить куклу.

Она бросила пилюли на полку, те покатились и замерли рядышком, сверкнув, как два зрачка, и будто бы глянули на нее… Подбежал таракан и деловито понюхал пилюли. Ребекка схватила с полки жестяную миску и кинулась в огород за глиной.

Страшная черная глина

Глина была скользкой и липкой, она просачивалась меж пальцев пластами, как из-под плуга земля… Ребекка согрела котелок воды, чтобы не застудить руки, и ловко замесила свое черное тесто.

Она хорошо знала секрет куклы, еще с детства, когда подсматривала за неграми на заднем дворе отцовского дома. Негры собирались во дворе и лепили свои страшные куклы, нашептывая заклинания. Затем негры кололи и резали свои куклы, плясали вокруг них, приходя в экстаз. Кончив с куклами, негры занимались любовью на земле. Главным в кукле было, конечно, то, что колдовать с ней можно лишь то тех пор, пока кукла не высохла.

Посчитав на пальцах, Ребекка скатала шесть шариков. Из самого большого она вылепила туловище, из самого маленького – голову. Остальные пошли на ручки и ножки. В довершение своей работы она воткнула в кукольное лицо глаза – те самые пилюли, которые подмигивали ей с полочки, подсказывая, как надо с ними поступить…

Ребекка была не лучшим скульптором, и кукла получилась неважной: маленькое туловище на массивных ногах, короткие ручки, крупная, шишковатая голова и глаза – огромные, золотистые, будто это была и не кукла вовсе, а какая-то муха…

Несмотря на все эти странности, кукла ей нравилась: Ребекка взяла ее на руки и, зажмурившись, прижала к груди. Ей так и не удалось забеременеть за всю свою женскую жизнь – ни от Тома, ни от Гека, ни от полдюжины других мужчин, и ее невостребованное материнское чувство проявлялось порой самым неожиданным образом: она могла, например, приласкать ощипанную курицу, прежде чем выпотрошить и расчленить, или рыбу, прежде чем бросить на сковородку, или даже баюкать брюкву, прежде чем перетереть ее в стружку…

Ребекка усадила куклу на дно молочного ковша, прилепив ее спиной, отступила на шаг, нахмурилась… Нет, это был не Том: чего-то ему не хватало – чего-то такого неуловимого, легкого, и не в самом кукольном облике, а где-то вокруг нее…

В прихожей завозились часы, Ребекка сосчитала удары, и на последнем, девятом ударе ей стало вполне понятно, что надо дать кукле, чтобы она ожила. Она ясно представила себе эту вещь, только забыла, как она называется: какое-то французское, что ли, слово, что-то от винограда и отца…

Подымаясь по лестнице, Ребекка бросила благодарный поклон семейной реликвии – старым напольным часам судьи Течера, сквозь мутное зеленое стекло, за которым двигался, мерно наращивая время, призрачный маятник, бесстрастно отмахавший и детство, и молодость, и старость.

Последний сон Тома Сойера, рассказанный им своей супруге

– Кошмар, Бекки! Ты даже представить себе не можешь, какой это был ужас.

– О, дорогой! Я так привыкла к твоим снам, будто они уже снятся мне самой, – Ребекка покосилась в сторону письменного стола, пытаясь отыскать среди груды хлама вещь, которая была нужна кукле.

– Мне приснился Робинсон, – значительно сказал Том.

– Робинсон Крузо? На острове? – не поняла Ребекка.

– Нет, доктор Робинсон, тот самый, которого зарезал индеец Джо, помнишь?

– Не очень. Это на самом деле было, или в книжке только? – Ребекка беспокойно шарила взглядом по куче мусора на письменном столе.

– И в книжке и на самом деле, – сказал Том. – У тебя что – провалы памяти?

– Какие провалы?

– Провалы, ямы, то есть. Доктор Робинсон тогда привел двух бродяг, выкопать на кладбище яму, ему нужно было тело для подпольного анатомического театра. И старина Джо, царство ему небесное, зарезал его на месте, как свинью.

– Том, – тихо сказала Ребекка. – Я вспомнила. Этого никогда не было.

Том устало вздохнул, как всегда вздыхают человеку, которому трудно объяснить самые простые вещи:

– Бекки, мы с Геком пошли на кладбище, с дохлой кошкой, сводить бородавки. И тут… Ты послушай! – Том взял с этажерки изрядно потрепанную книгу, полистал… Меж тем Ребекка украдкой осматривала комнату.

– Том, – сказала она. – Если об этом даже и написано в книжке, то это вовсе не значит…

– Вот! – перебил ее Том. – Дядюшка Сэм не даст соврать. Слушай:

– Господи, Том, они идут! Они идут! Это они! Что нам делать?

– Не знаю. Ты думаешь, они нас увидят?

– Ох, Том, ведь они видят в темноте, как кошки. И зачем только я пошел!

– Да ты не бойся, Гек… Может, они нас и не тронут. Ведь мы ничего плохого не делаем, ведь мы будем сидеть тихо-тихо, может, они нас и вовсе не заметят…

– Том! Опомнись! Вовсе не обязательно, что все это было на самом деле, даже если так написано в книжке у мистера Клеменса.

– Да? Ты хочешь сказать, что старик все это придумал? Так почему же тогда я сам это помню?

– Потому что ты слишком много читаешь эту книжку. И не читаешь больше ничего другого, даже Библию.

– Врешь! Я очень хорошо помню, как мы с Геком пришли на кладбище. С нами была дохлая кошка. Потом появился доктор Робинсон и эти двое. Потом доктор стукнул Мефа Поттера доской от гроба. Потом индеец Джо всадил нож Мефу Поттеру… то есть, тьфу! Доктору Робинсону в грудь по самые яйца, то есть… я хотел сказать – по самую рукоятку. Потом… Если не веришь, давай спросим самого мистера Клеменса. Кстати, я постоянно читаю Библию на ночь.

Том не на шутку разволновался, Ребекка внимательно осматривала его лицо: не показались ли уже пятна…

– Мистер Клеменс умер, – жестко и тихо сказала она. – А доктор Робинсон до сих пор жив, он прописывает тебе пилюли. Ты все перепутал, Том. Гек мне рассказывал… Вы действительно носили ночью на кладбище дохлую кошку, чтобы свести бородавки, чуть не наложили в штаны от страха, когда вспорхнула сова, бородавки так и остались на месте, а вы убежали домой.

– Доктор Робинсон жив, ты говоришь… – нахмурился Том. – Он снился мне только что. Снилось, как будто этот Робинсон купил отель в глуши и заманивает туда проезжих. Это, конечно, молодые парочки, которые хотят, ты сама знаешь что. За ужином им подсыпают снотворное и потом, в задней комнате, доктор устраивает анатомический театр. Каждую ночь он режет и режет на куски человеческие тела, и их пребывает все больше и больше…

– Замолчи, Том!

– Нет, слушай! И вот мы с тобой приехали в этот отель. Вспомнил, как он назывался: «Медовый месяц». Это как раз, чтобы привлекать парочки. И вот мы с тобой поужинали и ложимся в постель…

– Ох, не надо этих подробностей!

– Каких подробностей?

– Про постель.

– А про мясо?

– Боже мой, мясо! Сколько лет мы не ели мяса!

– Про наше мясо. Твое и мое мясо. Доктор Робинсон полосовал людей на мясо, Бекки, на мясо! На мясо…

Ребекка, наконец, нашла, что искала. И сразу, как только увидела, вспомнила, как называется эта вещь – пресс-папье! Оно стояло на низком столике позади кресла-качалки: похоже, Том взял его, чтобы колоть орехи…

– Мясо, мясо, мясо… – туда-сюда раскачивался Том, впадая в бормочущее забытье, и Ребекке ничего не стоило обогнуть его с запада и, пятясь, нашарить и цепко схватить пресс-папье.

Страшная черная кукла

– Прости меня, дорогой, – сказала Ребекка, держа пресс-папье щепотью за точеную ручку.

Том сидел неподвижно, вытаращив остекленевшие глаза куда-то на кончик своего носа, по которому ползала огромная, в полноса, муха. Эта была жирная черная муха с золотистым брюшком, она похотливо терла ручками, переступала ножками, топталась другими своими конечностями и настолько была полна жизни, движения и силы, что Том со своим жалким носом казался еще неподвижней, черней и страшней.

Пресс-папье представляло собой мраморный полукруг, в который был вбит медный штырь, на который была надета точеная, как уже говорилось выше, буковая ручка. Бук – это дерево, которое в изобилии произрастает на западе Мизуры, там, где равнина начинает сначала лениво холмиться, затем – как бы все чаще и чаще работая ягодицами, взбираться в чистоту и синь Скалистых гор.

Ребекка осторожно поставила пресс-папье на кухонный стол и толкнула. Прибор часто закачался на плоскости, уминая, как гигантский космический жернов, невидимых существ, которые, говорят, живут повсюду, но только, чтобы разглядеть их, надо воспользоваться специальным прибором из стекол. Ребекка видела их в детстве, когда их водили из школы в городской музей, но она до сих пор не верила в их существование, полагая, и – как знать? – может быть, вполне справедливо, что все они живут только внутри этого противного прибора.

– Том, дорогой! Вот-вот все кончится, для тебя и для меня. Признаться, я разыграла тебя тем, что доктор Робинсон лечит тебя и прописывает тебе пилюли. Он умер давно, и его действительно зарезал индеец Джо, там, на кладбище. Этот случай мистер Клеменс как раз описал правдиво. Вот где он действительно приврал, бедняга, так это как мы с тобой писали какие-то слова на грифельной доске, а потом целовались… Вот уж чего на самом деле не было. Когда мы с Геком в первый раз делали сам знаешь что, а вы с Джимом подглядывали в щелочки, а потом ты пригрозил, что все расскажешь моему отцу, если я не выйду за тебя замуж… Да, мистер Клеменс был слишком добрый и порядочный человек, чтобы написать в своей книге такое. Он был слишком порядочный, чтобы написать правду. А мы люди простые, ведь правда, Том?

Том сидел в той же скучной позе, привалившись спиной к ободу миски. Он уже спал, и, конечно, видел какой-то сон.

Ему снился остров, полный солнца и чудесных птиц; сокровища были уже собраны и увязаны в большие холщовые мешки, а над горизонтом, чуть различимые, поднимались, неумолимо доказывая выпуклость планеты, три синеватых мачты, – так представила себе Ребекка этот, самый последний, сон Тома Сойера…

Она взяла мужа на руки, согнула в поясе (сзади почему-то немного треснула спина, но Ребекка сразу ее подлечила, лизнув палец) и ляпнула его попкой на пресс-папье. Том закачался, покойно и тихо.

– Я люблю тебя, милый мой, славный мой мальчуган, – сказала Ребекка и быстро воткнула самую толстую из своих игл в мягкую глину груди, прямо в глиняное сердце.

Потом она долго смотрела в потолок и прислушивалась. Наверху было тихо-тихо.