Текст книги "Сны Тома Сойера"

Сон Ребекки Сойер

Она не стала подниматься наверх, чтобы не мешать той тихой и грустной работе, которую вела наверху кукла. В маленькой своей гостиной Ребекка села за швейную машинку, но села вовсе не для того, чтобы шить.

Сложив ладони лодочкой, она привалила голову к инструменту: сафьяновая подушка с иголками оказалась так близко от ее усталых глаз, что исчезла вовсе, в старческой дальнозоркости оказавшись лишь расплывчатым бликом света, но солнце, возбуждающее эту красоту, вскоре скрылось за крышей курятника, воздух стал медленно темнеть, катушки и шпульки оплыли и растаяли, весь мир показался вылепленным из глины…

Ребекка уснула, ей снился какой-то невнятный сон: огромный корабль, идущий на всех парах через льды, голубая лента развивается на мачте, Гек машет с капитанского мостика, кресло-качалка, полная жирным мужем, как тарелка суфле, глазастая кукла верхом на пресс-папье, муха…

Ребекка проснулась, с удивлением отметив, что лежит в своей маленькой спальне наверху – и когда только сумела перебраться? – очередной провал памяти, после которого окружающее кажется нереальным, будто она все еще спит, сложив ладони лодочкой на швейной машинке…

Солнце обошло Землю и посмотрело в окошко уже с другой стороны, в утренней низости своей красное, словно лицо пьяницы… С таким выражением когда-то давно смотрел по утрам ее бедный муж, высовываясь из за спинки кровати.

– Да, дорогой, – сказала Ребекка, обеими руками рывком распахивая газовые занавески, – дам тебе сейчас похмелиться, – и комната залилась солнечной кровью, словно бы лопнуло оно, брызнув томатной жижей и семечками…

Ребекка пописала в кувшинчик, а из другого кувшинчика умылась, накинула китайский халатик и прошла в кабинет. Перед дверью она замешкалась, испытав внезапный приступ тоски и страха: на мгновение ей показалось, что за дверью кто-то есть…

А за дверью уже никого не было

– Том!

Нет ответа.

– Том, ты в порядке?

Ответа нет.

– Томми, ты умер или нет?

Ребекка стояла посреди комнаты, сосала палец и смотрела на мужа. Две крошечные слезы выползли из ее глаз, она обмахнула лицо рукавом. Ей не хотелось прикасаться к телу, она знала, что муж холоден, как лягушка, а она с детства боялась лягушек и жаб, и еще она боялась тритонов, улиток, слизней, а также – змей, в том числе и безобидных ужей, каракатиц, даже когда их подавали жареными, боялась она и мышей, которых мальчишки любили крутить на веревочке, и только рыбу, мокрую скользкую рыбу, почему-то совсем не боялась она, и даже любила гладить ее и ласкать, холодную, перед тем как бросить на сковородку…

Том сидел неподвижно, в той же позе, что и всегда, будто спал, до подбородка укрывшись клетчатым пледом. Возможно, он отошел внезапно, во сне, и Ребекка с грустью подумала, что он уже никогда не расскажет ей своего последнего сна.

Ей было жарко. Она стояла в дверном проеме и часто-часто обмахивалась веером, где на костистом остове мелькал, словно в синематографе, желтый огнедышащий дракон.

Нерасказанный сон Тома Сойера

На сей раз ему приснилось, что сердце его вовсе не болит. Он идет по широкой долине, окаймленной снежными горами. Вдоль дороги – цветущие деревья, увитые цветущей лианой глицинии, да, именно: виноградные гроздья цветов, но не Мизура, далеко не Мизура с ее округлыми, лесистыми, словно чьи-то волосатые зады, горами – Япония, полная ослепительных фудзиям, может быть, даже – снежноголовая Россия, или, скорее, Китай, да, Китай, потому что аллея ведет к высокой и пестрой пагоде…

Том хочет сосчитать этажи сооружения, сбивается, начинает сначала. Сверху вниз этажей получается больше, чем снизу вверх, но это ничего, так оно и должно быть, – подсказывает недремлющий шериф сновидения, потому что в разных странах этажи считаются так и эдак, но Тома беспокоит другое: что? – что это там висит на самой вершине пагоды, висит и тихонько звенит, в эмалевом небе красное, словно солнышко на закате?

Том пригляделся – сердце! Да, это сердце из красного китайского фарфора, и это не просто какое-то условное сердце, а настоящее, его, Тома Сойера сердце, и вдруг ему становится ясно, почему оно теперь не болит – не болит, потому что висит и звенит, потому что оно – колокольчик фарфоровый, и больше ничего! Да – оно колокольчик фарфоровый в желтом Китае на пагоде пестрой… Висит и тихонько звенит. Точно. Том суется в левый нагрудный карман, где он обычно носил свое сердце, и правда – пуст его черный карман!

Но кто это? Что это, кто это – там сидит на поляне: такой маленький и кувшинный, с поджатыми ножками, будто и правда кто-то накинул пестрый платок на кувшин… О, да! Это же она – китаянка…

Кроткая девушка в платье из красных шелков, где золотом вышиты осы, цветы и драконы, сидит на поляне перед пагодой в самом центре Китая и тихо без мысли, без слов внимательно слушает тихие-тихие звоны сердца Томаса Сойера, которое больше совсем не болит… Прелесть! Она совсем девочка еще: сидит и сосет палец… Вот поднимает руку, смахивая прядь со лба – еще одним знакомым жестом, и будто попутно срывает кожу с лица, открыв другое, истинное свое лицо: это Бекки и никто другой! Ребекка Сойер. Бекки Течер. Приехали, Том.

Дразня журавлиные стаи

Нельзя было затягивать с вызовом доктора, но Гек мог появиться в любую минуту, и Ребекка решила сначала привести себя в порядок.

Раздеваясь, она, как всегда в такие минуты, вообразила, что ее обнажает мужчина. Проворные пальцы, будто сплетая косичку, пробежались от пупка до подбородка, развернув ее плюшевый жакет, затем ловкими круговыми движениями стянули с плеч лямки лифчика, а самые хитрые – мизинцы, якобы оставшись не у дел, невзначай прикоснулись к ее соскам… Бантик позади юбки был развязан в мгновенье ока, юбка свалилась наземь, но, в то время как материя еще успокаивалась, умножая лоснящиеся складки, ее панталончики уже сворачивались, слезая легко, словно кожа с куриной ноги. Гек скомкал ее розовые панталончики в огромной ладони, понюхал и сладостно рассмеялся…

Ребекка пнула мыском свою одежду на полу, ей показалось странным, что это были плюшевый жакет и юбка, хотя с утра она надевала китайский халат: она не помнила, когда и зачем переоделась в это сальное старье… На мгновенье ей показалось, что она стоит по колено в луковой шелухе: то был недальний рецидив зрелости, ведь каких-нибудь несколько лет тому, еще будучи женщиной, Ребекка не всегда наслаждалась под собственными пальцами и, раздевая себя, особенно в периоды болезни, воображала, что чистит луковицу, а в детстве, когда юбочек было гораздо больше, она представляла себя молодой капусткой… Но вот уже несколько лет прошло, как созрело и выкатилось ее последнее пустое яйцо.

Ребекка стояла совершенно голая перед зеркалом и рассматривала себя. Это была старуха. Черепашья шея переходила в тощую грудь, сморщенную, свисающую до пупка, и соски не отличались цветом от всего остального, словно зеркало с годами испортилось и замутилось сверху вниз. Живот выглядел странно синим, вздутым, как у беременной, а в пупке скатался черный войлочный шарик, будто бы там жил паук. Ноги, сначала довольно полные и ровные, вдруг распухали коричневатыми коленками, неожиданно утончаясь книзу, словно и впрямь куриные лапки… Разумеется, никакому мужчине не пришло бы в голову и сердце овладеть этим телом, но Ребекка была хитрой старухой и хороша знала великий старуший секрет: брать мужчину можно только в темноте, чтобы он не увидел твоего лица, и только в одежде, чтобы он не ощутил твоей кожи.

Ребекка села за туалетный столик, нетерпеливо поерзав попкой, чтобы точно попасть в углубление кресла. Она давно уже не пользовалась ни румянами, ни помадой, поэтому вещества в баночках немного подсохли. Гек должен был увидеть ее красивой и ароматной, чтобы вспомнить образ той Ребекки Сойер, какой она была десять лет назад, когда он уезжал в Россию, или даже той Бекки Течер, сорок лет назад, когда они лишили друг друга невинности.

Ребекке казалось, что она не ходит, а чуточку летит, едва касаясь пола, как балерина или ангел: она не чувствовала себя молодой и упругой, она не чувствовала себя даже женщиной, слово, которое поднимало ее над полом, было – невеста.

Она порылась в своем сундучке и на самом дне нашла платье. Это было лучшее ее платье, единственное, не проданное в годы нужды, платье, с которым она ни за что не согласилась бы расстаться, так как оно было нужно для одного особого, одного очень важного события… Ребекка не могла вспомнить, для какого именно события она берегла это платье и почему спрятала на самое дно сундука, пересыпав нафталином, в плотный кожаный мешочек, вместе с кружевным чепчиком и белыми бальными туфельками.

О, это было платье! Очень простое батистовое платье, серое, с виду ничем не примечательное, но весьма любопытное для знатока: уж он-то бы понял, что значит и за какие деньги приобретается эта простота. Натянув материю на ладонь, он бы сразу понял, что отрез прибыл из Индии, а щелкнув пальцем по ничем не примечательной пуговице, уж точно присвистнул от удивления: не слоновая кость, переплывшая всего лишь океан, но переплывший время бивень мамонта… Только вот Томас Сойер знатоком не был и, в период распродажи всего, вплоть до исподнего, не обратил внимания на невзрачную серую тряпку.

В платье, кружевном чепчике и бальных туфельках уселась Ребекка у окна, подперев голову рукой. Ей нетерпелось и ерзалось, взгляд подметал улицу, надеясь наткнуться в ее перспективе на желанное облачко пыли: казалось, она видела маленького смешного дворника вдали – в желтой дорожной безрукавке он лихо махал метлой, расчищая путь ее мечте и счастью.

Они с Геком безусловно поженятся через год, когда формально закончится траур, потому что всю жизнь любили друг друга, и единственным препятствием между ними, таким запретным забором, был Том. Забор этот, правда, был не глухой, в нем находились щелочки, тайные солнечные просветы, но теперь он и вовсе повалился, гнилой, оставив после себя лишь щелочки, на весь горизонт раскрывшиеся щелочки…

Мальчишка-газетчик пробежал по улице туда и обратно, что-то вопя. В их захолустье он появлялся один раз в сутки, и жители, те, которым жалко было расставаться с никелем, открывали окна и прислушивались к новостям, репетируя будущее радио.

Какое-то знакомое слово дошло до ее понимания, когда голос сорванца уже затихал. Это слово было очень хорошим и теплым, и оно совсем недавно вертелось у нее в голове… Ну конечно же – «Титаник!»

Ребекка увидела соседей, булочника и говновоза, мистера Бобчина и мистера Добельмана: они о чем-то возбужденно спорили, жестикулируя, словно макаронники на бейсбольном матче… Ну, да, конечно! Как она сразу не догадалась: значит, пароход и вправду, как предполагал Гек, побил рекорд скорости и завоевал Голубую Ленту Атлантики – вот о чем сегодня во всю трубят газеты…

И тут, как бы в подтверждение ее мыслей, прямо под окном, прикрываясь от солнца шелковыми зонтами, прошли две пожилые дамы. Ребекка узнала миссис Бониклайдер и миссис Болеклолик, соседок, больших охотниц до сплетен и новостей.

– Что вы говорите! Тот самый «Титаник»?! – воскликнула миссис Болеклолик.

– О да! – с живостью ответила миссис Бониклайдер. – «Титаник» и есть.

Казалось, весь мир теперь на ее стороне: все только и говорят, что о «Титанике», как если бы это не к ней, а к ним спешит на крыльях любви улыбающийся Гек.

Голубая лента Атлантики

Ребекка нашла ее в одной из старых шкатулок, той, что была инкрустирована ракушками с Карибского моря, и с незабытой ловкостью вплела себе в волосы, завязав сзади огромным бантом, будто поставила последний штрих. Неожиданно оказалось, что голубое ей очень даже к лицу…

– И подмышками ты теперь седая, – с притворной грустью вздохнула она своему отражению.

Теперь уже полностью готовая, как хорошо пропеченная рождественская индюшка, – в платье, белых туфельках, чепчике и ленте, кокетливо выглядывавшей из под чепчика, она сидела у окна, ждала и смотрела, теребила двумя пальцами свою голубую ленту, скучала, улыбалась, смотрела и ждала.

Так матрос, рожденный и выросший на палубе разбойничьего брига, кораблекрушением выброшенный на берег, скучает и томится, но тем не менее, уверенно прислушивается к ропоту волн и всматривается в ясную даль: не мелькнет ли там, на ровной черте, желанный парус, сначала подобный крылу морской чайки, мало-помалу отделяющийся от пены валунов и ровным бегом приближающийся к пустынной пристани…

Бибика

Сначала она увидела черную точку, затем – темное пятнышко. Ребекке показалось, что это какое-то страшное насекомое ползет сверху вниз по стеклу… Но это был именно он – автомобиль.

Чуть не раздавив одуванчикового дворника, который, слишком прытко для взрослого отскочил в сторону, крупный лиловый автомобиль, чадя, клаксоня, скрипя и припукивая, затормозил напротив, и с его подножки соскочил – в кожаном шлеме, лайковых галифе, в больших темных очках – Гек.

Легко, словно балерина, Ребекка сбежала в своих тапочках с крыльца, бросилась и прильнула, плача и смеясь…

– Ну-ну, – похлопал ее Гек по спине, почему-то отодвигая на дистанцию вальса.

– Что ты, Гек! Теперь нам больше никто…

– А ты выросла, Бекки, – сказал Гек и как-то странно, напряженно посмотрел на нее. – Или это я сам – уменьшился?

Гек был смугл и сед, мускулист и поджар. В какой-то момент Ребекке показалось, что она спит, все еще спит, сложив ладони лодочкой на своей швейной машинке: ведь не может быть так, что Гек остался таким молодым и крепким, в то время как они с Томом превратились в старые развалины, причем, Том – так и вообще умер…

– А у нас в России все такие, – весело сказал Гек. – Чистый воздух, здоровая пища. Старики хорошо сохраняются в этих условиях… Как китайские мумии.

– О-о, Гек! – Ребекка энергично закивала головой. – Конечно же – китайские! Я ведь всю ночь сегодня только и думала – о мумиях. – Она вдруг сонно посмотрела себе под ноги и повторила заплетающимся языком:

– О мумиях…

Стая мальчишек, бежавших по улице за автомобилем, наконец, подтянулась. Ребекка вздрогнула: ей почудилось, что в стае крутятся, как ни в чем не бывало – маленькие Чук и Гек…

– Вот это, – сказал большой, нынешний Гек, – новый автомобиль мистера Томаса Сойера. «Руссо-балт» – называется. Ты представить себе не можешь, Бекки! Одиннадцать лошадиных сил. Стальная рама. Герметичный салон.

– Гек, я хочу сказать…

– О, я знаю, что ты хочешь сказать. Молчи! Это подарок друга и больше ничего.

– Гек, но Том сейчас…

– До тридцати миль в час! Это много, Бекки. Ты и не представляешь: перевезти эту колымагу в трюме стоило чуть ли не столько же, что и… Ну, это уже мои проблемы.

– Гек! – со слезами воскликнула Ребекка.

– Только ты… Ты обязательно вымой его внутри. Хорошенько вымой, с песочком! Я тебе сейчас такое расскажу… Или нет. Это не для дамских ушей, – Гек оглянулся на автомобиль, вокруг уж начала собираться толпа зевак – соседи, приказчики из лавок… Автомобиль походил на жука в муравейнике.

– Но это не единственный сюрприз, Бекки! – вдруг просиял Гек. – Эй, вы, там! Отойдите от двери. Самый мой главный сюрприз находится внутри…

Гек подскочил к автомобилю и картинным жестом фокусника распахнул дверь. Ребекка заглянула внутрь: ноги ее подкосились. Внутри, в мягкой кожаной темноте угадывались смутные и срамные, розовые и белые, луковые и капустные формы… Там сидела женщина.

– Прошу любить жаловать, дорогая Бекки. Это – моя жена. Наталья, выходи!

– Я посидеть в машине, – донесся низкий иностранный голос из темноты.

Дама в автомобиле

– В машине, в машине, – повторяла Ребекка. – Что за слово! Фу, какая вульгарная!

– Why do not You stand and go upstairs dear me wife? – обратился Гек к той, что сидела внутри, наверное, на ломаном русском.

– Eby svoya mummy vzad! – любезным голосом ответила пассажирка, и Ребекка с удивлением и ужасом поняла только одно ее слово – Мумия.

– Мумия! – вздрогнула она, и внезапно перед ней раскрылся весь ужас ее положения, будто она заглянула в яму, глубокую черную яму, где сидит огромная лягушка, и эта лягушка или даже жаба, которая сидит и дышит на дне ямы, и есть – ее смерть.

– Мистер Финн! – подал голос кто-то из толпы зевак. – Неужели это всё правда, что пишут газеты?

– Если вы про «Титаник», любезнейший, то да – сущая правда.

– Ну и везет же вам, мистер Финн! – завистливо отозвался тот же голос, и Ребекка узнала приказчика из бакалейной лавки, юношу долговязого и прыщавого, который будет служить в этой лавке еще лет десять-пятнадцать, скопит небольшой капитал, откроет свою собственную лавочку, передаст дело сыну, а потом умрет году в 1958-м, изрядно и скучно пожив на свете, и в жизни его ничего не произойдет, и ничего он из этой своей жизни не запомнит…

– А как же! – бодро согласился Гек. – Однажды нам с Томом крепко повезло, раз и навсегда, я считаю, в тот самый момент, когда у коляски мистера Сэмюеля Клеменса отвалилось колесо…

Ребекка тайком разглядывала женщину, которая заняла ее место. Ее черты с каждой минутой все четче проступали из темноты кабины, будто таяла муть на запотевшем стекле… Она была дородная, дебелая, с большими ногами и плоским рябым лицом. Единственное, чего нельзя было у нее отнять, по крайней мере, сразу, – так это ее молодость.

– Если бы у него не отвалилось колесо, – потрясая в воздухе пальцем, балагурил Гек, – то покойный мистер Клеменс, или мистер Марк Твен, как его еще называют в народе, никогда бы не постучался в дом к покойной тете Полли. И мы с мистером Томасом Сойером, ныне здравствующим, никогда бы не рассказали своих историй и не прославились на весь мир. Что ж дорогая! – обратился Гек к жене. – Ты тут немножко посидеть в машине, а я пойду проведаю старого друга, а уж вечером, непременно, мы закатим сюда с большим визитом.

– Soon who a toy puddle vzad! – улыбчиво проворковала дама, воркунья, которая сидела в автомобиле.

Реальность мрачнее сна

– Гек! С Томом случилось ужасное несчастье! – выкрикнула Ребекка, как только они переступили порог дома.

– Что, опять запил? – проворчал Гек через плечо, проворно взбегая по лестнице.

– Он умер, Гек! Я убила его!

– Что? Какое еще белье? Он так и мочится под себя? Не вылечила? – сказал Гек, толкая дверь.

За дверью была тишина. Ребекка вошла. Том, как и прежде, сидел в кресле, опустив голову. Гек стоял перед ним, теребя в руках свой кожаный шлем.

– Гек, – сказала Ребекка, – ты видишь: он умер.

– Хуюмер, – внятно произнес Том.

Он поднял голову и улыбнулся. В тот же миг Ребекка очнулась на полу…

Пол был подернут плесенью, прямо перед глазами, поблескивая, о чем-то важном беседовали две мокрицы, быстро шел мимо ее щеки, как мимо высокой трещиноватой стены, серый могильный паук… Видение исчезло, сменившись внимательным лицом Гека. Ребекка повела глазами. Она лежала на полу, но не в чулане, как показалось сначала: рядом с мокрицами, пауками, медным ведерком и разбитой склянкой спорамина. Нет, она была в кабинете, и Гек осторожно помог ей подняться на ноги.

– Испугалась, бедняжка, что я умер, – насмешливо сказал Том.

– Ты и вправду выглядишь довольно страшным, дружище.

– Конечно. Бекки уже несколько месяцев травит меня селитрой.

– Да ну?

– Ага. Она добавляет селитру мне в соль. А сегодня утром толкла на кухне спорамин. Потом занялась вуду, как негры: вылепила мою куклу и колола ее иглой.

– Чем бы дитя ни тешилось…

– Вот-вот. И глазами еще хлопает.

Ребекка стояла, вся красная, недоуменно оглядываясь по сторонам.

– О чем ты, Том? Я не понима…

– Еще голубую ленту на свой веник повязала.

– Ленту эту, – строго обернулся Гек, – ты сейчас же сними.

– Тебе не нравится… – пролепетала Ребекка, и пальцы ее покорно принялись развязывать узел.

– Потому что «Титаник» не взял никакой ленты – ни голубой, ни зеленой, ни серобуромалиновой.

– Как это не взял? – возмутился Том. – Ты же телеграфировал с борта. Мы так надеялись…

Ребекка наконец справилась с узлом и вытащила ленту. Волосы с шорохом рассыпались по плечам.

– О «Титанике», – продолжал Гек, – уже второй день трубят все газеты. Неужели вы тут совсем газет не читаете?

– Гек, нам даже газету купить не на что.

– «Титаник», – сказал Гек назидательно, будто в который раз повторяя всем известную истину, – вообще не выходил из Саутгемптона. Судно, на котором мы пересекли Атлантику…

– Судно или корабль, Гекки? – живо полюбопытствовал Том.

– Без разницы. Как хочешь, так и называй. Этой посудиной был «Олимпик», той же пароходной компании. Полный двойник «Титаника», его предшественник. Хозяева просто поменяли одно на другое: на «Титанике» написали «Олимпик», а на «Олимпике» – «Титаник». Новый «Титаник» под видом старины «Олимпика» отправили в док, якобы на ремонт, а ржавую развалюху «Олимпик» подкрасили, повесили там шикарную люстру и пустили в плавание, как будто бы это «Титаник». Бомбу, естественно, подложили, сукины дети. «Олимпик» должен был благополучно затонуть, а хозяева – получить страховку. Но получить именно за «Титаник». Ловко придумали, молодцы! Только вот, среди пассажиров объявился один мозговитый парень из Лондона, то ли Грин, то ли Браун. Он-то и нашел в трюме бомбу. Вернее, он сказал капитану, что на судне должна быть бомба. И все мы бросились ее искать, и кто-то ее нашел. Ты, кстати, помой машину, Бекки. Я, когда бомбу искал, подхожу к своей машине, а это русская машина, она «Руссо-балт» называется… Так, вот, дай думаю, проведаю свою машину. Подошел, заглянул внутрь, а там… Гм! После скажу, это не совсем прилично… Лучше про Брауна. Получается, что этот парень всем нам жизнь спас. Он теперь на коне, его вся Америка в одну ночь узнала. Прямо в порту, как на портовый трактор забрался, и такую речь произнес, заслушаешься. Он сказал, что история с перекрашиванием – это не просто так. Дескать так и должно было быть, потому что капиталисты, мать их, мол, ёб – они всегда так… Я там не всё понял, но оказалось, будто он эту мину не просто так вычислил, а по какой-то собственной теории, хиромантии там или еще какой мантии… Этот Грей точно будет теперь сенатором. А если окажется, что он в Штатах родился – так и президентом. Ты, Бекки, иди, приготовь нам чего-нибудь пожрать, а мы с Томом пока русской водочки пизданем.

– Гек, – сказал Том, когда Ребекка вышла. – Как тебе удалось заколотить столько денег?

– Сам не знаю, – развел руками Гек. – Я, видишь ли, в России пирамиду построил.

– Как пирамиду? С мумией?

– Нет, просто пирамиду. Без всякой мумии. Мумия моя, баба скифская, вон – в машине сидит. Это трудно объяснить, Томми. Но, если ты приезжаешь в какую-нибудь глупую страну и строишь там пирамиду, то у тебя сразу образуется целая куча денег… Черт, откуда у меня эта шляпа? Только что ведь был шлем, кожаный такой, ты не видел, Том? Впрочем, без разницы, – Гек швырнул шляпу на кровать. – Расскажи в двух словах, как твои дела?

– Плохо, Гек. Катаюсь вокруг стола и все. Иногда мне кажется, что я уже умер. Сны какие-то снятся… Черт-те что, а не сны. Это и впрямь никакие не сны…

– Как не сны? Что же тогда может сниться, если не сны?

– Кажется, я просто вижу будущее. Представь, доктор Робинсон открыл такую клинику, где пересаживают органы. Или про твой «Олимпик-Титаник»… Я думаю, что с нами случилось что-то по-настоящему ужасное. Вот представь себе… Мистер Клеменс задержался в нашем городе, потому что у него сломалось колесо. Мы наврали ему с три короба про свою жизнь. Он написал книгу. Эту книгу прочитали миллионы людей. И кто теперь такие мы? Мы теперь больше не мы, а то, что о нас думают все эти люди. Я это чувствую, Гекки. Иногда я просто до боли чувствую, как мою голову скребут их мысли. Поэтому я и вижу такие сны…

– Знаешь Том, я понял одну простую истину. Я понял, что бывают сны без сновидений, но не бывает – чего?

– Чего? – грустным эхом отозвался Том.

– Не бывает сновидений без снов.

– У меня, – произнес Том, помолчав, – таких снов не бывает.

– Каких – таких? – запутался Гек.

– Которые без сновидений. Вот послушай, кстати, какой мне прямо сейчас приснился сон, по-моему, даже, он мне приснился, пока мы тут разговаривали. Иди, кликни мою благоверную. Ей тоже небесполезно это послушать.