Текст книги "Сны Тома Сойера"

Новый сон Тома Сойера

Пока Гек спускался на кухню, Том пересчитал свои четки. Их было ровно шестьдесят. По старинному обычаю Мизуры, парень, считающий четки, обязан добавлять по одной каждый год – под Сочельник, но общие их число ни в коем случае не должно превышать шестидесяти. Первые шестнадцать костей, подаренных ему в день конфирмации, заведомо отличались цветом от остальных, разноцветных. Сейчас все кости были почему-то одного цвета. Подняв голову, Том увидел в дверном проеме своего друга. Гек был бледен, глаза его были широко раскрыты, и он лишь монотонно тыкал пальцем вниз, не в силах произнести ни слова.

– Что, друг мой? – поинтересовался Том. – Бекки умерла?

– О нет! Но Томми… Она лежит там на полу, ноги ее дрожат, изо рта хлещет пена… Надо сгонять к доку. К Перельману этому, как его?

– К Робинсону, – поправил Том.

– Вот именно! Где моя шляпа?

Гек нервно озирался вокруг. Том внимательно смотрел на него, покусывая ноготь.

– Гек, – тихо сказал он. – Зачем тебе шляпа?

– Так ведь я собрался слетать к доку Робинсону. Бекки, похоже, умирает.

– Правильно. Но ты бросил свою шляпу на кровать, а это дурная примета.

– Тогда я пойду так, без шляпы, – взмахнул рукой Гек и вдруг замер с открытым ртом: шляпа все это время была у него в руке. – Три тысячи чертей! – Гек нахлобучил шляпу на голову и прихлопнул сверху, превратившись в шерифа из Колорадо.

– Гек, – тихо, но убедительно сказал Том. – Ты же мне обещал…

– Что – обещал?

– Забыл, дружище. Ты обещал послушать мой последний сон.

Гек громко хлопнул кулаком в ладонь:

– Как же это я мог забыть! Это мигрень какая-то или, как его… Столбняк.

– Это провалы, старина.

– Какие провалы?

– Неважно. Садись.

Гек подтянул к себе стул обратным пинком, откинул фалды и уселся спинкой вперед, как это и впрямь всегда делают шерифы. Призывно махнув шляпой в сторону друга, он выкрикнул:

– Внимательно, Томми!

– Так вот, – начал Том. – Сплю я намедни, как я тебе говорил, чуть ли не за мирной с тобой беседой. И снится мне такой сон.

– Значит так. Я иду по какому-то городу, небольшому, типа… Цинциннати, если тебе там приходилось бывать, премиленькое местечко. Да, скорее, это он и был. Там потому что часовенка одна есть знакомая, где все дело и закончилось, сон то есть. Но – это я вперед забегаю…

– Короче, слушай. Иду я по этому Цинциннати, а на дворе ночь. То есть – что я говорю такое – на дворе? Какие в городе дворы? Иду я по чистой городской улице, и на улице и вправду – ночь. Вдруг глянь: кто-то подходит сзади, и трогает меня за локоть. Угадай с трех раз – кто?

– Джимми?

– Гек, о мертвых только хорошее.

– Мистер Клеменс?

– Не попал.

– Сейчас-сейчас… Я чувствую здесь какой-то подвох… – Гек затряс щепотью у лица, ошаривая глазами балку меж стеной и потолком. – Я все понял, Томми. Тот, кто к тебе подошел, был ты сам!

– И тут мимо, – тяжко вздохнул Том. – Это был ты, старина Гек.

– Я?

– Ну не я же, всамделе. Ты и подошел. И тронул меня за локоть. И говоришь – представляешь что? Ты говоришь: Том, тут случайно Гек не проходил? Представляешь, подходишь ты и спрашиваешь про себя самого! Это покруче. Но дальше – пуще. Эта штука тебе не Фауст Гете. Я тебя спрашиваю: Почему ты такой бледный? А ты говоришь: И ты такой же бледный. Я спрашиваю: А почему от тебя пахнет дерьмом? А ты: И от тебя тоже пахнет дерьмом… Ужас, правда?

– Но дальше еще хуже. Ты уходишь, а навстречу идет Бекки. В платье таком, в чепчике. А я смотрю на нее и говорю:

– Мама!

В комнате установилось молчание. Было слышно, как бьется о стекло муха, потом слышно, как муха пикирует на подоконник, и слышно даже, как садится муха на подоконник и по подоконнику – ходит.

– Слон какой-то, – пробурчал Гек. – То есть, тьфу… Я хотел сказать, сон какой-то тяжелый.

– Так ведь у меня всегда, Гек, тяжелые сны. На что я и есть – Томас Сойер.

– Так я пойду? – зашевелился Гек.

– Куда? – не понял Том.

– За доком.

– За каким доком?

– Ну, за этим, за как его? Гольдфингером… Или нет, стоп. Сначала я тоже кое-что тебе расскажу. О, Томми! Это очень страшно, очень…

Гек устроился поудобнее и так начал свой рассказ:

– Давным-давно на старой Орлеанской дороге был постоялый двор. Ну, ты сам хорошо помнишь: дела там шли неплохо, до тех самых пор, пока другую, Новоорлеанскую дорогу не проложили. Хозяин враз разорился: проезжающих не было, доходы кончились, а аренду плати, банк проценты требует, ну и приехали молодчики из Чикаго и прикончили его, а само строение – сожгли.

А дело было так. Приехали на трех лимузинах: в одном Гарри Легкая Рука, а в остальных – люди его. Привязали Бена к столбу посреди зала, помнишь, там такой столб был, куда мы дротики метали? Так вот. И говорит Гарри легкая Рука:

– С тебя 478 долларов, Бен. Ты будешь платить?

– Нет, отвечает, не буду.

– Хорошо. Куклу твою как, Мери зовут?

– Нет, – машет головой Бен. – Полли.

– Хорошо. Ведите сюда Полли. А дочку твою как? Пегги зовут?

– Нет, – мрачнеет Бен. – Лена ее зовут.

– Значит, ведите сюда Лену.

И привели их, спинами друг к дружке привязали, так что осьминог какой-то получился. И начали они, молодчики из Чикаго, осьминога этого во все его дыры ебать. А Гарри Легкая Рука вокруг ходит, смехом посмеивается, мигом подмигивает, пуком припукивает.

– Будешь, говорит, платить? С тебя 496 долларов, Бен. Ты меня знаешь.

– Нет, – говорит Бен. – Не буду платить.

– Что ж. Ты сам этого хотел. Осьминога – в камин. С Беном теперь разбираться будем. Ты, я слышал, дружище, из секты самоедов? Так вот и ешь теперь сам себя.

И стали чикагские молодчики в шляпах по куску от Бена отрезать и в рот ему сырьем запихивать. Палец отрезали и запихнули. Потом – яйцо… Будешь, говорят, платить, 546 долларов, а Бен, давясь так, с полным ртом, глухо так отвечает: Нет, не буду платить.

И умер бедняга Бен. Умер, но не заплатил черной сволочи. С тех пор и ходит вокруг этого места всякая беда… И вот, еду я сегодня из России, на твоей машине, Том…

– Стоп! – перебил Том. – А ты откуда, вообще, на машине ехал? Неужто от самого Нью-Йорка?

– Да нет, что ты! Машины так далеко не ходят. Мы поездом ехали, а машину, «Руссо-балт», – на открытой платформе везли. Кстати, я уже говорил: эту машину надо очень хорошо помыть изнутри, с хлоркой лучше. Тут со мной такая петрушка приключилась, на пароходе. Машина, как ты сам понимаешь, в трюме стояла. Раз вечером пошел я проведать: как там моя машина? Подхожу, а в машине-то кто-то есть! Пригляделся: ебутся! Всамделе Том! Вся машина трясется, окна аж запотели, и рукой так изнутри по стеклу… Ну, я не будь дурак – тихонько подкрался и двери снаружи замкнул. Стекла у твоей машины, Том, вполдюйма, локтями не расколотишь. И двери влагонепроницаемые, на случай дождя. Так что, когда на другой день машину сгружать стали, то так и вывалились оттуда – два трупа. У этой барышни, оказывается, на борту жених был, состоятельный человек. А она в нашей машине с каким-то безработным путалась. Этого жениха, кстати, и арестовали прямо в порту. Так что машину – помойте.

– Это обязательно, – сказал Том. – Спасибо, что предупредил.

– Кстати, машина эта – полуоткрытая. Это салон только теплый и герметичный. А за рулем сидишь: открытый всем ветрам. Так вот. Еду я с вокзала по Староорлеанской дороге, так оно короче. Еду мимо старой мельницы – ничего. Еду мимо еврейского кладбища – ничего. А как к постоялому двору, где Бен, самоед, сам себя съел, подъезжаю – так все и началось.

Ветер вдруг какой-то поднялся. Кроны тополей, доселе спокойные, вдруг зашевелились, серебря изнанкой листвы… Глянь – а на пепелище, на вонючем этом холме – жирный черный кот сидит. Да как прыгнет прямо мне на колени!

Шерсть топорщит, ногами перетаптывает, когти выпускает… Я ему говорю:

– Томми, Томми!

А он как глянул на меня желтыми глазами, ощерился, как иногда собаки улыбаются, овчарки, и люди тоже, но только не коты… Ощерился и говорит хрипло так:

– Томми… Томми…

– Страсти-то какие, – задумчиво прокомментировал Том. – Вот живешь так всю жизнь, все ждешь чего-то необыкновенного, и оно всегда происходит… Но только не с тобой. А твое собственное все – дрянное и черное, как подкладка платья. Все мы друг другу байки рассказываем, привираем, и уже начинает казаться, что это и есть – жизнь. А потом найдется какой-нибудь шелкопер, бумагомарака, в книгу тебя вставит. У, шелкоперы проклятые, чертово семя! Узлом бы их всех завязал, в муку бы стер к черту в подкладку! Хотел бы я знать, Гек, кто из нас больше наврал мистеру Клеменсу, ты или я?

– Или Джим, или Бекки…

– Кстати, о Бекки… Не пора ли тебе сходить к доктору Робинсону? Бекки ведь там…

– Окстись, дружище. Бекки не там. Бекки давно уже здесь.

Том оглянулся. Бекки стояла в дверях, привалившись к косяку. Он даже и не заметил, как она вошла.

– Один… Два… Три… Четыре… Пять… Шесть… Семь… – пробили внизу часы судьи.

– А что она нарядилась, как покойница? – кивнул Гек.

– Как что? – возмутился Том. – По какому еще поводу наряжаются, как покойники?

– Когда это случилось? – помрачнел Гек.

– Сегодня ночью. Полезла зачем-то, дура, в чулан и сверзилась с лестницы.

Друзья несколько секунд молчали, затем громко расхохотались. От злости Ребекка крепко сжала кулачки, так, что хрустнули фаланги пальцев.

– Ага! – воскликнула она, сбегая вниз, прочь от издевательского смеха мужчин. – Значит, я вовсе не сплю, если так крепко сжала кулачки, что даже хрустнули фаланги пальцев!

– Ну, а если я все-таки сплю? – усомнилась она уже на кухне.

– Надо просто ущипнуть себя, и дело с концом. Так всегда бывает в книжках: ущипнул и просыпаешься. Вот! Вот и вот!

Ребекка вскрикнула. Ошарашено уставилась на свой локоть, за который щипала, потом перевела взгляд на свои пальцы…

– Мамочка! – всхлипнула она. – Не может этого быть!

Ребекка подняла правую руку к глазам, изображение расплылось.

– Это моя щепоть.

Ребекка засучила рукав на левой руке.

– Это мой локоть.

С силой, какой только хватило в ней, Ребекка ущипнула себя за локоть, крутанула, дернула… Не может быть! Она не чувствовала никакой боли. Ни малейшей. Она вообще ничего не чувствовала.

– Вот значит как, – сказала Ребекка. – Вот для чего щипают, оказывается. Не для того, чтобы почувствовать боль и проснуться. А для того, чтобы не почувствовать никакой боли и понять, что ты спишь. Ну, хорошо!

Ее глаза неуправляемо вращались, взгляд тыкался в стены и полки, как палец беспокойного покупателя, пока не остановился на кукле, высохшей и растрескавшейся на пресс-папье. Кукла улыбалась. Ее пустые глазницы ядовито смотрели на нее.

На столе, прямо под куклой лежали два желтеньких шарика. Ребекка узнала пилюли, какие обычно принимал Том на ночь, пилюли для сна…

– Отлично! – она не могла вспомнить, каким образом пилюли попали на разделочный стол, но это не имело значения. Снотворное – вот было как раз то, что нужно.

– Если человек принимает снотворное наяву, чтобы уснуть, то вполне можно сделать это во сне – чтобы проснуться!

Ребекка сгребла пилюли в горсть, опрокинула в рот и проглотила, сделала несколько шагов к рукомойнику, но набрать воды не успела, потому что в этот момент она проснулась, проснулась уже навсегда, и с ужасом, медленно переходящим в восторг и умиление, увидела быстро бегущую границу своего сна: возвращение Гека и гибель Тома, черную куклу и желтые пилюли, последнюю телеграмму с «Титаника» и первую телеграмму из России, свадьбу и конфирмацию, колыбель и снова куклу, первую куклу своей жизни – с ручонками и глазами.

И вот, оказалось, что все это было лишь сном, длинным и мучительным, как бывает при сильной простуде или месячных: и все эти ненасытные мужчины, включая Гека Финна, Тома Сойера и Сэма Клеменса, и этот город на большой илистой реке, и Мизура с какими-то холмами, да и вообще вся эта далекая призрачная страна, о которой рассказано в книжке, а книжка – вот она, в траву вниз лицом упала!

Девушка проснулась – проснулась и сидит на поляне, обрамленной гроздьями глицинии – кроткая девушка в платье из красных шелков, где золотом вышиты осы, цветы и драконы, маленькая китайская девушка с поджатыми ножками, тихо, без мысли, без слов внимательно слушает сердце – фарфоровый колокольчик, что висит и тихонько звенит на пестрой пагоде, дразня журавлиные стаи в эмалевом небе юга…