Текст книги "Русский клуб. Почему не победят евреи (сборник)"

Оглядываясь назад, нельзя не поразиться удивительным успехам наших публицистов и литераторов тех лет, а также их размаху и расширению по стране. Успехи эти следует признать тем более впечатляющими, что они сопровождались непрерывными поношениями в печати. И не только от литераторов-интернационалистов, нет, русских патриотов бранили в «Правде», «Коммунисте», иных партийных изданиях. Никакого значения это все не имело. Как будто и не было никогда в СССР «диктатуры пролетариата» и не стояла у власти партия твердокаменных марксистов-ленинцев, воспитанных в духе «воинствующего атеизма»! Более того: «демократический Запад» охотно поддакивал партийной печати и тоже осуждал «русских националистов», публикуя «жареные факты», которые в целомудренной советской печати поминать было бы неудобно. И тем не менее; Русская партия наступала, завоевывая все новые рубежи.

Почему же такое стало возможным?

Тут приходится сказать слова, которыми слишком часто злоупотребляли и злоупотребляют: Русскую партию поддерживал народ. Оговоримся уж для исторической достоверности: большинство советского многонационального народа и слыхом не слыхали о книгах, статьях и делах русских патриотов. Так, но знало о том все «образованное сословие», и не только в обеих столицах. Боевые публикации замелькали в ту пору в целом ряде изданий и издательств в провинциальных центрах – Ростове, Саратове, Новосибирске, Иркутске, Петрозаводске, Вологде. Более того, за линией Русской партии внимательно наблюдал средний слой идеологических работников и средний совпартаппарат, ведь журналы выходили тиражами в несколько сот тысяч, а «Комсомольская правда», «Советская Россия» и «Человек и закон» – миллионами. Было что читать! По множеству откликов, которыми мы уже тогда располагали, народ, низовой госпартаппарат, военные и правоохранительные органы весьма сочувствовали призывам к порядку, русским корням и укреплению народной нравственности. Осмотрительное брежневское руководство о том, разумеется, ведало и не могло не учитывать в своей идеологической политике.

И учитывали. Несмотря на печатную брань в адрес русских патриотов, Брежнев, Суслов и Черненко, руководившие и внимательно следившие за идеологией, строго избегали главного воздействия советской эпохи – так называемых «оргвыводов», то есть, проще говоря, снятия и замены руководящих кадров. Попытки таких мер предпринимались партработниками разного уровня, но на самом верху это не встречало поддержки. Так дело могло бы тянуться сколь угодно долго, но резко и неожиданно сыграл тут зловредную роль мрачный, замкнутый и молчаливый шеф Лубянки Андропов.

Теперь русофобские настроения его документально выявлены и описаны, мы тут об этом говорить не станем. Важно напомнить лишь тогдашний политический контекст: через свое доверительное лицо, главного кремлевского лекаря Е. Чазова, отлично был осведомлен Андропов о тяжелом состоянии здоровья руководства Политбюро – Брежнева, Суслова, Кириленко и Черненко. Снедаемый неуемным и тайным честолюбием, он торопил свой час, а некоторые деятели Русской партии уже стали числиться в «кадровом резерве» высоких партийных подразделений. Ясно, что Андропову такое было совсем не на руку, не говоря уже про общее неприятие и русского патриотизма. И он решился на крайние меры, хотя, надо полагать, понимал, что дело это обнажит его истинную суть.

Все спецслужбы всего мира действуют только исподтишка, основной характер их деятельности – провокации, так было всегда, для чего эти органы и создаются. Приклеить к деятелям Русской партии политические обвинения было нельзя, все они искренне и открыто стояли за Советскую власть, в диссиденты не стремились, с иностранцами не якшались, взяток не брали. Андропов применил способ, который с гениальной краткостью выразил Мао Цзэдун: «Огонь по штабам!» В декабре 1980-го некий мелкий чиновник подал в партийные органы записочку, что недавно слышал, как Ганичев, один космонавт и несколько их друзей, находясь в бане, произнесли, якобы, некие слова о желательности… ну, несколько обновить высшее партийное руководство. Известно, что Ганичев, космонавт и их товарищи спиртным не злоупотребляли и языки не распускали. Нет сомнений, что донос был изготовлен в «Пятке» (5-е управление КГБ, глава – Ф. Бобков).

Увы, бумага была рассчитана толково. Старцы тогдашнего Политбюро крайне ревниво и раздраженно относились к таким пересудам. Вряд ли до них лично изделие дошло, но в аппарате ЦК (в особенности в отделах пропаганды и культуры) было немало врагов Русской партии. Они и постарались дать делу ход, благо внешне все выглядело обыденно: баня, выпивка, лишние слова. Парторганы такие дела разбирали постоянно и с высказываниями не стеснялись.

Ганичев, как главный редактор центральной многомиллионной газеты, был в номенклатуре самого Политбюро, высшая номенклатурная ступень, поэтому ему объявил о снятии секретарь ЦК по идеологии М. Зимянин. Он объявил Ганичеву об увольнении и переводе на нижестоящий уровень без каких-либо пояснений. Для всех – и друзей, и недругов – это стало неожиданным и грозным предупреждением.

«Казус белли» с Ганичевым, секретность обвинений против него вызвали естественное смятение в Русской партии. Но партию эту Андропову надо было не только обезглавить, но и разгромить. Так вот и появилась три месяца спустя записка про «антисоветскую деятельность» Семанова, подписанная уже самим главой КГБ. Документ этот следует признать образчиком политического интриганства. По распределению обязанностей в Политбюро именно Генсек Брежнев, выражаясь аппаратным языком, вел КГБ, пристально вникая во все важные их дела (хорошо запомнил, как снимали Хрущева!). Андропов не раз направлял записки по таким серьезным вопросам на имя Генерального, по поводу Сахарова и Солженицына, например. Отметим, то были записки для Генсека и направлялись непосредственно на его имя. В этот раз было иначе.

По незыблемому правилу, существовавшему в аппарате ЦК со сталинских времен, любые документы, от писем трудящихся до докладных членов Политбюро, направлялись исключительно через Общий отдел – знал, что глава Общего отдела Черненко его русофобский выпад сможет как-то приостановить и загодя предупредить Брежнева. И шеф госбезопасности решился на меру довольно-таки необычную, его записка была направлена всем членам Политбюро, «веером», как говорится. Больной Брежнев и столь же больной Черненко были поставлены перед фактом, возражений с их стороны не последовало.

А ведь доказательная часть андроповской записки была весьма жидкой, даже неверной, и никакой серьезной проверки не выдерживала! Ну, обвинять нас, истинных сторонников Советской власти, в «антисоветчине» было как-то странно. Более того: в записке сообщалось членам Политбюро, что зловредные «русисты» привечаются в посольствах США, Италии, ФРГ и Канады. Четверть века миновало с тех пор, все вокруг нас изменилось, но могу поклясться, что ни разу в жизни в тех посольствах не побывал, даже не знаю, где они находятся (кроме американского, конечно).

Но дело было сшито добротно, меня сразу же убрали из журнала «Человек и закон»; выбросили, как тогда выражались, «на улицу». Разумеется, это тоже произвело гнетущее впечатление на наших товарищей. В ту же пору разгромили русское издательство «Современник», пригрозили издательству «Молодая гвардия», стукнули «Наш современник», сняли редактора патриотического журнала «Волга», кое-кого еще предупредили.

Восставить свои силы Русская партия не смогла вплоть до горбачевской «перестройки». Это пагубно сказалось на всех дальнейших идеологических событиях в стране.

Но это уже – иной рассказ.

«Молодая гвардия» русского возрождения

Начало русского возрождения навсегда останется связанным с легкими и лихими словами – «Молодая гвардия». Но что же такое русское возрождение?

Революция 17-го года была следствием широкого и глубокого недовольства русского народа существовавшим общественным строем (оговоримся с самого начала: русские – это великорусы, украинцы и белорусы, вместе взятые). Теперь очевидно, что дореволюционная Россия была расколота со времен петровских преобразований: правящий класс оторвался от народа, его корневой культуры, обычаев, традиций, нравственности. Правильно подметили поздние славянофилы, вроде Леонтьева: для русского крестьянина баре были те же иноземцы. В общем, это верно. Даже великий Пушкин одевался в простонародное платье, посещая ярмарки, но вотще: народ все равно узнавал в нем переодетого барина.

Все великие революции обходятся своим народам дорого, вспомним жертвы и потрясения английской или французских революций. Великая русская революция, в отличие от названных, обладала одним небывалым свойством, которое многократно увеличило ее разрушительное начало. Поскольку вопрос серьезный и острый, следует выражаться крайне осторожно. Так вот, Кромвели и Фоксы, Мараты и Робеспьеры, соратники-противники были людьми жестокими и крутыми, пролили потоки английской и французской крови, так, но все они были – по-своему! – горячими патриотами Англии, Франции, мечтали – по всему! – о величии своей Родины. И не случайно ведь, что Англия становится мировой державой при Кромвеле, а наследник якобинцев Наполеон чуть было не сделал Европу французской. Хорошо это, худо ли, навсегда останется предметом споров, но бесспорно, что Кромвель и Наполеон были патриотами своих отечеств.

Иное положение сложилось в России. Волну великой русской революции оседлали люди глубоко не русские по крови и духу. Конечно, в социальной истории случается всякое (ведь и Наполеон был не чистый француз, скорее итальянец), но безусловным отличием октябрьского переворота стало то, что его вожди не только не были русскими, но люто, до дрожи ненавидели Россию. Они повели за собой озлобленные низы и победили своих романтических и разрозненных противников.

История творится людьми, а не абстрактными «закономерностями». Так вот о лицах. Грузин Сталин (первая жена грузинка, вторая русская) в первое десятилетие Советской власти придерживался русофобских взглядов, впоследствии он резко переменился в силу многих причин, это уже иное дело. Яростным русофобом был и сомнительный поляк Дзержинский, женатый на дочери из богатого еврейского семейства в Варшаве. Русофобом был и сомнительный русский Бухарин (первая жена Гурвич, вторая Лурье), некоторые полагают его сегодня чуть ли не страдальцем за русское крестьянство. Этим несведущим полезно прочитать хотя бы одно его сочинение, легко доступное в любой библиотеке, – статью о Есенине в «Правде» в 1927 г: поношение русского народа и его культуры тут столь разнузданно, что выделялось даже на тогдашнем ядовитом фоне. Что же тогда вспоминать о Троцком, который в начале 20-х давал директивы об отсталости и примитивности русской истории, о всех этих Свердловых, Раковских, Радеках, Зиновьевых, Луначарских и бесчисленных прочих и подобных, самым приличным из которых был сын выкреста Каменев? А ведь здесь названы истинные, а не подставные руководители страны в первое пореволюционное время (Калинин никогда не стоил ничего, хотя и его вторым браком оженили, как положено, как и Рыкова). Ленин, в ком перемешалось полдюжины самых разных кровей, был по культуре и воспитанию, безусловно, русским, но о его любви к России лучше уж не говорить; кто сомневается, пусть раскроет его сочинения. Не надо забывать и тот известный факт, что российская революционная эмиграция была сплошь масонской. О большевистских вождях достоверных сведений пока, правда, не обнаружено, но иметь в виду это обстоятельство следует: масонство начала века отличалось особой ненавистью к православной и консервативной России. А теперь напомним: в сохранившихся высказываниях Марата и Робеспьера есть много всякого, но из них нельзя все же вычитать, что Франция – это помойка, а французы – полускоты…

Не будем здесь говорить о противниках Октября, они были столь разнообразны и самостоятельны, что один перечень их занял бы очень много места. В основном борьба с красными велась в двух течениях: белогвардейском и прогрессивно-демократическом. Обе стороны потерпели поражение, хотя каждая имела возможность для успеха (Деникин – летом 19-го, социалисты – весной 21-го). Потерпев поражение, они решили, как обычно, что оно случайно и временно. Началось долгое, но совершенно безнадежное продолжение борьбы, которое, затухая, дотянулось до Второй мировой войны. Оба названных направления и множество промежуточных полностью исчерпали себя: в современной России никому не придет в голову создавать Добровольческую армию или призывать к Учредительному собранию. Теперь все это уже история, и только история.

Среди победителей, как всегда бывает, тут же начались расколы и разногласия, которые уже в условиях Советской власти быстро выяснили два взаимоисключающих подхода. Один – первоначально наиболее сильно укорененный в верхушке власти – это космополитический идеал всемирной революции, где красная Россия является лишь переходным этапом и средством. Второй – государственно-автаркический, с опорой прежде всего на собственные силы, а отсюда – с оглядкой на собственные национальные интересы Так возникла знаменитая дискуссия о возможности или невозможности «построения социализма в одной стране», которая сотрясала партию в течение нескольких лет. Итог известен: победил Сталин и начал создавать авторитарную и хозяйственно замкнутую империю. Империя эта первоначально ограничивалась урезанными пределами старой России, а в конце его жизни громадно распространилась. Кровавые насилия сталинского правления хорошо известны и ничем не могут быть оправданы, но не подлежит никакому сомнению: его победа над Троцким имеет в судьбе России значение, сравнимое лишь с величайшими свершениями нашей истории.

Сталинская послевоенная Россия 40-х годов была уже совершенно иным обществом, чем Россия послереволюционная. Произошло нечто вроде «славной революции» в послекромвелевской Англии и нечто вроде наполеоновского переворота во Франции. Канули в Лету русофобские мерзости Троцкого-Покровского, восстала из праха Православная церковь, понятия «русский» и «Россия» вновь приобрели положительный смысл, произошло в мелочах и прямое восстановление прошлого: советские школы стали походить на гимназии, вошли в обиход отмененные было слова «генерал», «офицер», «министр», а слово «интеллигент» перестало быть бранной кличкой. Главное, однако, состояло в том, что после войны в России к власти в общем и целом опять пришли патриоты, преимущественно русские по происхождению. Какие уж они были, на каких учебниках воспитаны – другой вопрос, но свою Родину – в их понятиях – они безусловно любили.

Сталинский режим был очень суровым. Всеобщее крепостное право не могло не вызывать широчайшего (и глубоко скрытого, конечно) недовольства. Какие же идеи это недовольство могло порождать? Реставрация стала бессмысленной утопией, «демократический социализм» был так опорочен историей, что его забыли. Словом, на исходе сталинского правления в России не имелось никаких противостоящих идей (грубой и примитивной пропаганде тогдашних «Голосов» не верили даже голодающие колхозники).

Смерть Сталина и хрущевские выпады против его наследства вновь породили в стране по второй половине 50-х годов общественное и идейное движение, чего не было 30 лет. Нетрудно догадаться, что оно началось как бы с прерванного предела: вспыхнула как бы «вдруг» борьба между наследниками сталинских имперцев-централистов и сторонниками троцкистского революционного космополитизма. Под другими названиями, не поминая, разумеется, предшественников, повели меж собой ожесточенный спор «Октябрь» и «Новый мир». Ничего русско-патриотического в тех шумных спорах не было: новомировцы воспитывали интеллигенцию в либерально-демократическом духе (позже это вполне выявилось в «пражской весне»), главными героями их были «жертвы культа личности», под которыми понимались, конечно, не сонмы замордованных русских священников, дворян, разночинцев-интеллигентов и крестьян, а исключительно сподвижники Троцких и Тухачевских. Кочетов, женатый на еврейке, имея главным советником Идашкина, был сторонником сталинской автократии, но отвергал любое русское своеобразие, а Православную церковь числил в одном ряду с ЦРУ и западногерманскими реваншистами.

Внешне не заметная, возникла в советской общественной жизни пресловутая «ловушка Иоффе» (так называется известный процесс в теоретической физике): пробуждающемуся русскому сознанию предлагались на выбор либеральный «Новый мир» или консервативный «Октябрь», но куда бы ни пошел тут несчастный русский человек, он в равной степени оказывался далеко-далеко от подлинной своей духовной Родины.

Положение стало резко меняться с 1965 года: появилась «Молодая гвардия», возглавляемая Анатолием Никоновым. Об этом человеке со временем будет написано много, а сейчас, когда он скончался в полной безвестности, пришла пора сказать: то был подлинный русский самородок. Получив неважное образование, лишенный литературных и иных гуманитарных дарований, он обладал природным вкусом и безупречным чутьем на все хорошее и дурное. Самодумкой, без подсказки он понял значение русской истории и культуры, распознал разрушительные силы, плясавшие на поверхности в разного рода маскхалатах. Необычайное обаяние и бескорыстие позволили ему сделаться подлинным вдохновителем первых, важнейших шагов русского возрождения. Как и положено у нас, недооцененный современниками на родине, он получил должную оценку у международных русофобов. Сомнительный француз Леон Робель, женатый на выпускнице МГУ и вхожий во многие московские салоны, писал в 1972 году в парижском либерально-марксистском журнале: «Когда Александра Твардовского вынудили отказаться от руководства журналом «Новый мир», во всем мире много говорили об этом… Когда же в начале прошлого года главный редактор журнала «Молодая гвардия» был освобожден от своих обязанностей, это решение, политически намного более важное, прошло при полном молчании…» Да, Робель знал свое дело: снятие Никонова было действительно «политически более важным», чем отставка спившегося и устаревшего Твардовского.

Начался период отчаянной молодогвардейской атаки. Первыми публикациями, вызвавшими огромный общественный отклик, стали «Письма из Русского музея» Солоухина и воспоминательные записки Глазунова. Пафос этих (и многих подобных) произведений был сугубо критический: о разрушении русской культуры в коминтерновские времена, о забвении великих имен и свершений русской истории. Казалось бы, критиканы из «Нового мира» должны были бы поддержать молодых и горячих обличителей «системы», но нет, именно из либерального, а не официального лагеря обрушился на них поток осудительных приговоров. Многих читателей «Нового мира», этого оплота тогдашнего свободомыслия, не могла не смутить политическая подкладка обвинений, прямые признаки того, что на либеральном же языке именовалось «доносом». Выяснилось также, что обличителями «молодогвардейцев» стали по преимуществу еврейские авторы (Волынский, Каменский и др.).

Первый период «МГ» продолжался до 1970 года включительно. Был дан широкий охват общественных вопросов, тон публикаций отличался боевитостью и прямотой. Подчеркнем, что речь идет не об одном журнале, а именно о движении, охватившем многие центры, «Молодая гвардия» – лишь собирательное имя этому. Никакой особенной там стратегии и тактики у неопытных и наивных молодогвардейских деятелей не имелось. Все казалось очень просто: руководители страны находятся в плену у омертвелой марксистской догмы и русофобской революционной традиции, этим пользуются враги России, подсовывая им разные вредные соблазны; надо объяснить руководителям, что и как, разоблачить подлинное лицо новомировских и всяких иных либералов и… все станет хорошо: постепенно СССР преобразуется в Великую Россию и начнет излечивать застарелые болезни.

Однако на практике все стало совсем не хорошо. Во второй половине 60-х годов в советском руководстве происходила напряженная, хотя и довольно мирная борьба за власть. Правящая группа Брежнева – Суслова – Пономарева держала курс на «разрядку» и сближение с Западом, а внутри страны искала опоры у нерусских сил. Тонкими, невидимыми нитями (через Симонова, Кожевникова, Черноуцана, многих иных) эта ведущая группа была связана с кругом либерально-еврейской интеллигенции, а по старым коминтерновским связям – еще дальше и глубже. Ей оказывала сопротивление группа Шелепина – Мазурова – Полянского, которые в общем придерживались умеренной сталинской линии; никакой связи с молодогвардейцами у них не было, они вообще оказались простоватыми бюрократами, не могли и не умели опереться на общественное движение.

Опыт и связи противников были слишком уж не равны, чтобы противостояние могло длиться долго. Решающие события произошли в 67-м: шелепинского Семичасного сменил на посту главы Госбезопасности бывший подчиненный Пономарева Андропов, а ключевой пост столичного градоначальника Егорычева, сторонника твердого курса, заместил «никакой» Гришин. Победа брежневско-сусловской группы была, однако, еще не полной, на среднем уровне засело много деятельных сталинистов, слабоватое верховное руководство не могло с ними так уж сразу управиться. Окончательно все решилось в течение 69-го года, в 90-летие Сталина. Год начался с резкого выпада шелепинских сторонников: появилась в «Коммунисте» статья явно просталинского толка, с выпадами в адрес либеральных идеологов, среди подписавших значилось несколько работников ЦК и один из помощников Брежнева Голиков. Верхушечные сталинисты получили поддержку со стороны «своего» фланга: в середине же года появился в «Октябре» боевой роман Кочетова: критика «разрядки» и сближения с Западом была там последовательной и удивительно смелой. Однако у Кочетова не имелось свежей положительной идеи, а от русского возрождения он резко и враждебно отмежевался (роман был столь скандальным, что его не издали отдельной книгой, это сделали только в Минске – Машеров был последовательный противник «разрядки» и борец с «сионизмом», в конце концов, он доигрался). К концу года готовились уже к изданию сочинения Сталина и многое прочее, но… ничего не вышло, сусловские люди пересилили.

Они все же были мастера высокого градуса, поэтому нанесли своим профанам-соперникам удар страшной силы, а главное – с неожиданной стороны. В том же 69-м в тихой Финляндии международный лазутчик, советский гражданин, бывший зек и мелкий фарцовщик в юности, некий Виктор Луи передал западным издательствам «мемуары Хрущева». Документ, как показало время, был в целом подлинным, но хорошо и целенаправленно отредактирован. Основная нехитрая идея «мемуаров» – разоблачение негуманного Сталина, но особенно – его антисемитизма (то, что простоватый Никита сам был грубым антисемитом, редакторов не смущало). Мировая «прогрессивная общественность» стала на дыбы: как! в Советском Союзе собираются вновь возвысить этого негодяя и антисемита?! Ясное дело, многие руководители западных компартий, а также все «прогрессивные деятели» доложили в ведомство Пономарева свое негодование. Пришлось, так сказать, согласиться с «прогрессивным общественным мнением» и реабилитацию Сталина отложить.

1969 год закончился, к несчастью для шелепинских сторонников, жалкой статейкой в «Правде», опрокинувшей все надежды сталинистов. В начале 70-го сусловцы извергли из своей среды двух сталинистов, занимавших ключевые посты в идеологии: зав. пропагандой ЦК Степакова и председателя Госкомиздата Михайлова, а также кое-кого помельче. Всё, Шелепин, Полянский и Мазуров еще ходили на заседания Политбюро, но жизнь текла уж мимо них. Вся власть в стране сосредоточилась в двух родственных центрах: Брежнева с его помощниками и Суслова – Пономарева (жены всех троих были одного происхождения).

Невидимый, но исключительно важный этот переворот оказал немедленное и очень сильное влияние на текущую идеологическую обстановку. Укрепившейся правящей группе уже не нужна стала шумная антисоветская оппозиция: как всякое общественное движение, оно могло привести Бог знает куда. Принимаются внешне жесткие меры: снят Твардовский, убраны из журнала наиболее воинственные либералы, утишается задиристая «Юность», этот бастион еврейской молодежи. Более того: резко придавили полулегальное «демократическое движение», теперь не нужна была «пражская весна» в Москве, власть находилась в надежных руках. Наиболее непримиримых диссидентов выслали в Париж, Иерусалим и Калифорнию, чтобы они тут не мутили воду своим честолюбивым нетерпением. Наконец, евреям разрешили широкий и по сути ничем не ограниченный выезд за рубеж: клапан недовольства с этой стороны был открыт полностью.

В правящем лагере воцарился порядок, тылы были укреплены, теперь следовало приструнить шумных и опасных молодогвардейцев. Тем временем русское движение захватило уже многие идеологические центры или части их. Молодогвардейцы и ранее подвергались непрерывной травле в печати, настало время для «оргвыводов». Как ни покажется странным, сделать это оказалось всесильному руководству Брежнева – Суслова не просто. Для марксистских догматиков труднейшей задачей стало: а как «по-марксистски» сформулировать претензии к русским патриотам? В отличие от новомировцев, они были подчеркнуто за Советскую власть, резко выступали против западных влияний, отстаивали народность, пользовались очевидной поддержкой в военных кругах. Тут пришлось вспомнить о пресловутом «классовом подходе», а дальше перекинуть мостик к «идеализации старины», «патриархальщине». Что и говорить, на фоне жутких новомировских ересей все это выглядело в глазах обыкновенных партработников, не посвященных в тонкости «разрядки», мелочью, простительной ошибкой погорячившихся в борьбе за правое дело молодых людей; а партработники средних лет хорошо знали: за праведную горячность нельзя наказывать строго; вот, скажем, во время оно сельские комсомольцы обрушили церковь – ну, нехорошо, может быть, однако… не исключать же за это!

Конечно, если бы Цуканов и Суслов имели бы сильную идею и политическую смелость, наплевали бы они на жалкие обрядовые предрассудки и раскатали бы наглых мальчишек, куда следует. Но они были боязливые интриганы, более всего опасавшиеся, как бы партия и народ не прознали бы об их истинных симпатиях и склонностях. Рассказы молодогвардейских ветеранов о том, как их «разобрали» тогда, рисуют ужасающе убогий оппортунизм брежневской команды. Но все же дело свершилось, в юнце 70-го Никонов был довольно мягко убран из «МГ» и переведен на почетную должность редактора «Вокруг света». Больше в журнале и вокруг никого не тронули. Это было куда менее сурово, чем обошлись недавно с новомировцами. Отсюда возникло суждение, неоднократно отмеченное потом в западных работах, что молодогвардейцы, дескать, были очень сильны и имели крепкую опору в верхах. Совсем наоборот. Это противники «МГ» были невероятно слабы идейно и ничего не могли противопоставить растущему русскому возрождению. Отсюда и жалкая слабость первых репрессий.

Круг «МГ» сравнительно легко пережил этот вялый удар, несмотря на тяжеловесное поношение в «Коммунисте» линии журнала и некоторых его авторов. Без потерь, конечно, не обошлось, от движения отскочила группа партийных карьеристов, которые надеялись ранее, что идея русского патриотизма вынесет их в высокие сферы. Бедняги ошиблись и поспешили перекантоваться; некоторых вознаградили, например жалкого стихослагателя Андрюшку Дементьева.

Второй период «МГ» – годы 71—72-й. Поскольку официально идеологией в ту пору уже сделалась – в прикровенном виде, еле заметном сквозь марксистскую фразеологию, – космополитическая линия разрядки, то теперь борьба против молодогвардейцев велась уже не новомировскими либералами, а по существу самим идеологическим руководством. Силы сторон поразительно не равны, поэтому замечательно то, что обмен встречными выпадами шел чуть ли не на равных! Объяснение тут опять следует искать в заскорузлости Суслова и слабости брежневских присных: и в политике, и в личных своих предприятиях они были способны только на мелкие гешефты. Однако в той среде нашелся один сильный и смелый человек, который сумел резко обострить затянувшуюся игру. Первый зам. отдела пропаганды Яковлев происходил из ярославского села, жену имел русскую, но целиком поставил на линию «разрядки» (возможно, тут помогло его долгое пребывание в США в качестве стажера). Соседом Яковлева по даче был Цуканов, что облегчало дело.

Конечно, никаких глубоких идей у Яковлева не имелось, но как острый карьерист он почуял, что хотелось бы брежневскому руководству, а как смелый человек не побоялся рискнуть. Он повел атаку на молодогвардейцев по всему фронту, используя для этого весь громоздкий идеологический аппарат. Недостатка в разоблачениях не было, но брань стала уже привычной, ее перестали бояться. Сами молодогвардейцы не стеснялись ее вовсе, огрызались и наступали, создавая тем самым в Советском Союзе опасный пример. Надо было снимать и наказывать, это ясно, но как сделать это под руководством вялых бюрократов, страшившихся малейших потрясений? Нужно было «решение» по поводу «МГ». Яковлев долго интриговал, но пробиться сквозь бюрократическую трясину не сумел. Играть так играть, и он решил состряпать партийное решение сам. Советники и помощники охотно подтолкнули его под локоток (дурака не жалко), и вот в ноябре 72-го появилась громадная статья Яковлева «Против антиисторизма».

Вся убогость брежневской внутриполитической линии потрясающе точно выражена в этом кратком заголовке! Во-первых, выступление ведущего идеолога направлено не на утверждение неких партийных истин, а «против» чего-то, – партия, стало быть, идет по чьим-то следам? Во-вторых, что это за обвинение – «антиисторизм»? В марксистском лексиконе накопилось множество жутких политических ярлыков, но о таком не слыхивали. Наконец, просто смешна словесная убогость заголовка: если латинское «анти» перевести на русский язык, то получится: «Против противоисторизма». Воистину невысок был уровень брежневско-сусловских присных и даже предприимчивый Яковлев не смог его приподнять.

Уже по выходе статьи стало ясно, что бедный замзав вдребезги проигрался. В рядах «МГ» струсили только самые уж трусливые. Грозная по «формулировкам» статья оказалась напечатанной в ведомственной газете и подписана каким-то «доктором наук», а не партийным титулом. На неловкого авантюриста обрушились все: и сторонники молодогвардейцев, и разбитые сталинисты, и замшелые столпы, и профессора соцреализма, и наконец, был дан повод партийным ортодоксам: как, учить партию через «Литгазету», от имени партии выступать не члену ЦК.