Текст книги "Севастопольская страда. Том 2"

А Хлапонинка все-таки не хотела верить даже и «дружку» Дмитрия Дмитриевича Терентию Чернобровкину, что сын их бывшего помещика, раненый офицер, приехал сюда только на поправку. Впрочем, и сам Терентий этому не верил. Он оставался при прежних мыслях, что в барском доме теперь идут затяжные разговоры только о той доле имения, которая должна бы принадлежать племяннику, но перехвачена у него из рук ловким на эти дела дядей.

Однажды в тихий светлый день Дмитрию Дмитриевичу вздумалось пройтись по дороге к деревне; дорога же была очень веселая на вид: накатанная полозьями, она ярко лоснилась и золотела на солнце. Конечно, Елизавета Михайловна шла под руку с ним. Терентий же в это время, взгромоздясь на большой омет, сваливал деревянными вилами-тройчатками солому вниз, где стояли сани.

Увидев бар, когда они были еще далеко, он сейчас же соскользнул с омета, отряхнулся поспешно и пошел наперерез им.

Говорить с ними ему было о чем: как раз в этот день утром до него дошло через дворню, что его, как и Тимофея «с килой», хотят поставить в сдаточные по ополчению.

Слух этот, правда, показался ему дурацкой шуткой, – он считал себя вполне «справным» мужиком, каких невыгодно помещикам отдавать в солдаты, да и действительно был таким. Он только посмеялся в бороду, когда это услышал, но думал все-таки вечером зайти в контору, к бурмистру, спросить.

Теперь же, увидев Дмитрия Дмитриевича с женой на дороге, он даже подумал, не к нему ли идут они по этому делу, и почувствовал вдруг, что плохо греет его старый армяк.

Дойдя до «дружка», он уже не протянул ему руку, как хотел было сделать; он крепко зажал в ней свою шапку и низко согнул спину, здороваясь: по тому смущению, какое зорко высмотрел он на лицах обоих, подходя, он понял вдруг, что слух-то ведь верен. Он даже не решился теперь назвать «дружка» по имени-отчеству.

– Барин! Что это, говорят, будто в ополченцы меня?.. – проговорил он кое-как и впился глазами в обоих.

– Да, брат Терентий, слыхал это и я тоже, – ответил Дмитрий Дмитриевич, остановясь, а Елизавета Михайловна тут же постаралась по-женски смягчить слова мужа.

– Еще неизвестно пока… Может быть, Василий Матвеевич передумает.

– За что же, батюшки мои? Ведь четверо ребятишек… как же это? – бормотал непослушными заледеневшими губами Терентий, глядя на нее, и она снова попыталась его успокоить.

– Да ведь о манифесте говорят еще только, что будет, а может быть, его и не будет?

– Как же так не будет? – серьезно поглядел на нее Дмитрий Дмитриевич.

– Он должен быть… Откуда же иначе… откуда взять пополнения для армии?

– Неужто ничего нельзя сделать? – спросил его Терентий.

– По газетам выходит, что иначе нельзя… Союзники шлют и шлют войска в Крым… Шлют и шлют… Десятками тысяч… Как же нам быть? Надо, значит, и нам тоже, – ответил Дмитрий Дмитриевич, не поняв, что он спрашивает его о своем деле.

Его поправила Елизавета Михайловна, добавив:

– Мы, конечно, попробуем отговорить Василия Матвеевича… Четверо детишек маленьких, – как же можно? Неужели не найдется еще кого, более свободного?

– Найдется, барыня! Десятка полтора найдется совсем свободных! Явите милость божецкую, поговорите! – смотрел теперь уже только на нее Терентий испуганными, жалкими глазами.

Они не пошли дальше. И у него и у нее явились одинаковые мысли, что там, в деревне, они услышат еще несколько жалоб и просьб исхлопотать что-нибудь, за кого-нибудь замолвить слово… Не обещать поговорить было нельзя, конечно, говорить же с таким, как Василий Матвеевич, и ему и ей было трудно.

О Терентии все же зашла речь в тот же день за обедом, и начал ее Дмитрий Дмитриевич.

– Дядя, у меня к тебе просьба, – сказал он твердо.

– А-а! – протянул удивленно дядя, так как это была первая просьба со стороны его обычно молчаливого племянника.

– Просьба такого рода… Ты говорил, что поставишь в ополченцы Терешку… – Тут он зашевелил пальцами и вопросительно поглядел на жену.

– Чернобровкина, – подсказала Елизавета Михайловна.

– Ага! Та-ак-с! – подмигнул понимающе Василий Матвеевич. – Говорил я насчет Терешки, да-с.

– Так вот моя просьба: нельзя ли его все-таки… оставить на тягле… заменить кем-нибудь другим, а?

– Угу! – промычал довольно Василий Матвеевич, опустив глаза в тарелку с супом: он как будто давненько уже ожидал этого именно разговора; недели две прошло со дня его приезда из Курска, где он узнал насчет ополчения. – Другим, говоришь, заменить? Чем же плохой из него ополченец может выйти?

Тут дядяпосмотрелна своегоплемянника-офицера недоуменно-вопросительно, точно он был член приемочной комиссии и браковал его сдаточного.

– Неплохой… Даже отличный… Если бы все помещики дали таких, чего бы лучше!

– Ну, вот видишь, вот видишь! – так и просиял дядя. – Я стараюсь, не щадя сил и средств, я всячески готов содействовать! А ты, сам пострадавший за веру-царя-отечество, ты вдруг хочешь почему-то сбить меня спанталыку!

И дядя поднял торчком узкие плечи в знак изумления.

– Да ведь у него, у Терентия, четверо детей, – напомнила Елизавета Михайловна.

– А у другого, у Тимофея, разве не четверо детей тоже? Что же, я и его должен оставлять на завод? – игриво обратился к ней Василий Матвеевич.

– Как так? Неужели у него тоже четверо?

– Вот видите! А вы и не знали! Об этом просите меня, а другой что-то вам совсем уж не интересен. Правда, пока еще четверых у Тимофея нету, но четвертый уже в ожидании: вот-вот… Баба его последний уж месяц донашивает, – подмигнул Василий Матвеевич.

– Как хотите, а это бесчеловечно с вашей стороны! – решительно сказала Елизавета Михайловна и положила ложку.

– Пу-стя-ки-с!.. В порядке вещей… Кушайте, пожалуйста, не волнуйтесь! – так же игриво отозвался Василий Матвеевич. – Ополченцы, по-моему, должны быть люди степенных лет. Это ведь не то, что солдаты. Их не на двадцать пять лет берут, а только на эту вот войну. А кончится война, кому охота будет их зря кормить? Сейчас же их по домам, и мои опять ко мне явятся: наш атлас не уйдет от нас.

– Хорошо, если явятся, – сказал Дмитрий Дмитриевич. – Могут и там остаться.

– Тогда уж будет моя потеря: жертва моя, так сказать, на алтарь отечества… И никто не возместит ничем, я справлялся, – ничем и никак…

Терпи, помещик! Выноси на своих плечах!

– Я еще в Симферополе слышала, будто иные помещики давали вольные семьям убитых солдат, – сказала Елизавета Михайловна.

– Что-о? Вольные дают? – испуганно поглядел на нее Василий Матвеевич.

– Ну, это уж какие-то слабые умом или миллионеры, которым некуда девать добра! Те, конечно, все могут… Даже по снегу летом ездить! Дворцы в одну ночь строить!..

Он оказался так растревожен этими «вольными», что пришлось на время заняться только супом. Но, дав дяде достаточно времени, чтобы прийти в себя, Дмитрий Дмитриевич снова заговорил о Терентии.

– Тимофей, кажется, одних лет со мною, но я его что-то не помню… А Терентий, Терешка-казачок, как же можно! Он был мой товарищ детства, этот Терешка…

– Угу, – неопределенно промычал дядя, наблюдая его исподлобья.

– Да ведь Тимофей к нам и не обращался, – добавила к словам мужа Елизавета Михайловна.

– Ну да, да, – а Терентий обращался, и не один раз! – живо подхватил дядя. – Как же, как же, скажите, пожалуйста, – «товарищ детства»!

В тоне, каким это было сказано, и в презрительной ужимке при этом показалось кое-что обидное Дмитрию Дмитриевичу, но он постарался сдержаться.

– Да вот, что поделаешь… Других товарищей детства у меня тут не было… особенно в зимнее время… так сложилось… Одним словом, ты бы очень меня одолжил, дядя, если бы оставил его…

Елизавета Михайловна догадалась, что кто-то уж постарался передать Василию Матвеевичу, чуть только он приехал тогда из Курска, что без него заходил в дом поговорить с ними Терентий, сначала один, потом даже с женой, и это именно почему-то чересчур встревожило и возмутило дядю. С тою способностью к мгновенным догадкам, какая присуща женщинам, она начала понимать также и то, почему Василий Матвеевич сдает Терентия, и ожидала только намека с его стороны, чтобы утвердиться в своей догадке.

И намек этот тут же был сделан.

– Пусть даже и товарищ детства был он твой, Митя, – об этом не спорю, – враждебно глядя почему-то, заговорил Василий Матвеевич, – однако же ты его знавал только в детстве, а какой гусь теперь из него вышел, это уж ты предоставь знать мне, вот что-с! Я его и то уж терпел долго, – другой бы не стал, – другой давно бы уж этого тпруську взял на хо-ро-о-ший налыгач, да-с!.. Он, должно быть, именно с детства и привык тут, в людской, не в свои дела вмешиваться да этой своей привычки милой и на деревне не оставил… Нет, нет, это уж решено и подписано, и быть по сему: пускай-ка в ополченцах помарширует, и ему польза и мне не вред… И давай-ка уж, сделай милость, больше мы о нем говорить не станем.

Он налил себе стакан вина и взялся было за стакан племянника, но тот довольно резким движением руки отвел его руку, сказал:

– Не нужно.

– Угу? – полувопросительно отозвался дядя, племянник же продолжал с горечью:

– Я думал, что для тебя что же тут такого… Полнейший пустяк мою просьбу исполнить… а ты вот почему-то не хочешь… Между тем я ведь ему слово дал!..

– Слово дал? – Василий Матвеевич глотнул вина и заговорил раздельно, отчетливо:

– Во-первых, напрасно ты давал слово, но я-то, конечно, в этом не виноват… А во-вторых, твое слово – это слово офицера из дворян, а дал ты его кому? – Хаму!.. Хаму, который стоит между нами с черным котом под мышкой… Да, пожалуй, уже этого черного кота и пустил между нами, а?

– О каком это он коте черном? – удивленно обратился к жене Дмитрий Дмитриевич.

А Василий Матвеевич, не теряя времени, поспешно глотал в это время вино, наблюдая при этом их обоих сквозь узенькие щелки глаз; когда же допил, наконец, то поставил стакан, стукнув им так, что чуть не вышиб дна.

– Довольно! – выкрикнул он вдруг. – Довольно в молчанки играть! Вы, сударыня, Елизавета Михайловна, как я о вас слышал и раньше, – слава богу свет не без добрых людей! – оказались особой очень, как бы это выразиться, дальнозоркой, что ли, но мы с вами должны уже теперь объясниться начистоту… А также и с тобою, Митя… Да, да, извольте, извольте-с, я от чистоты не прочь! Я, признаться, только о чистоте всегда и мечтал тут вот, про себя, втихомолочку… Но что же, однако, вышло из всех этих моих мечтаний скромных? – А вот что именно-с. Я получаю однажды эстафету, из которой узнаю, что ты, Митя, тяжело ранен, нуждаешься в продолжительном лечении и прочее… «Тяжело» же, это что собственно значит, когда пишут по-родственному? Ведь не чужому же кому писано, а дяде родному! «Тяжело ранен» – это нужно было понять так, как я и понял: «Еле-еле можаху, и дай бог довезти в живых, а уж похороним его на родном кладбище, возле отца с матерью…» Вот что только, это значить могло, – единственно!

– Дядя! – возмущенно остановил его Дмитрий Дмитриевич.

– Знаю, что я тебе дядя, потому-то и говорю так, и прошу меня не перебивать, а дослушать, – вразумительно отозвался Василий Матвеевич, даже ладонь выставил в его сторону; потом он налил себе еще вина и продолжал в прежнем взвинченном тоне:

– О жене же твоей я наслышался в Курске когда-то, что и красива-то, – вполне согласен с этим! – и умна-то, – тоже согласен, – и вообще, – согласись теперь и ты со мной, – должен же я был после этого захотеть посмотреть на свою родственницу, которую ты от моих глаз скрывал несколько лет? Вот я ввиду всех обстоятельств этих и послал ответную эстафету, а как же я мог бы сделать иначе?.. Послал и жду. С большим нетерпением ждал я вашего приезда, Елизавета Михайловна, поверьте!

И, кстати, ваше здоровье!

Он кивнул ей и отпил сразу полстакана.

Дмитрий Дмитриевич переглянулся в это время с женой, и та сделала ему едва заметный знак ресницами, означавший: «Держись спокойней! Не выходи из себя!»

– И вот, наконец, приехали вы, – продолжал Василий Матвеевич, – и я с первого же дня понял, что я… обманут!

– Как так обмануты? – строго спросила Елизавета Михайловна.

– Ах, в самом лучшем смысле, дорогая! – тут же ответил Василий Матвеевич, впрочем, не улыбнувшись при этом. – В отношении Мити оказалось, что вы… несколько преувеличили. Во-первых, не рана, – это с одной стороны, – не рана, а только контузия, во-вторых, с другой стороны, ничего и тяжелого не было.

– Было!

– Может быть, но крымская медицина постаралась, и мы-то уж этого не увидели… Не сомневаюсь, я не сомневаюсь, Елизавета Михайловна, что вы были сами введены в заблуждение, а меня ввели в оное заодно с собой. Но если бы даже было и иначе…

– Как же именно иначе?

– Предположим только! Сделаем предположение, что тут именно вы и проявили свою дальнозоркость… или это, кажется, называется дальновидность, но не один ли это русский язык?.. Итак, предположим, что вы имели в виду, собрав обо мне сведения стороною, следующую картину.

Живет, мол, одинокий, как палец отрезанный, так называемый Василий Матвеич Хлапонин, дядя вашего мужа. Когда-то случилось так, что к нему, на вполне законном, разумеется, основании, перешла часть имения – Хлапонинки, принадлежавшая вашему свекру, как мы бы теперь говорили, если бы был он жив, а моему брату…

Сказав это, Василий Матвеевич допил второй стакан и вытер усы салфеткой; он как будто ждал, не раздадутся ли возражения, но ничего не раздалось. Оба слушателя смотрели на него в высшей степени внимательно, и только. Ему оставалось продолжать, что он и сделал.

– Сидит он, то есть я, как старый сыч или хрыч, – так могли вы думать, – и неужели же так-таки никаких родственных чувств у него не шевельнется и он не скажет нам: «Вот она – Хлапонинка, родовая вотчина наша! Не расточил, а даже кое-что присовокупил к ней, кое-где округлил, что у нее запало, привел в откормленный вид… Поселяйтесь навсегда тут, дети мои, плодитесь и размножайтесь, населяйте землю сию и господствуйте над нею!»

Дмитрий Дмитриевич кашлянул и так поглядел на своего дядю, что Елизавета Михайловна вынуждена была снова остановить его, теперь уже не только движением ресниц, но и бровей. Он взял в обе руки вилку и нервно начал играть ею, а дядя продолжал, как бы не замечая:

– Таково могло быть одно предположение, однако человек всегда, когда идет на то или иное дело, выдвигает по крайней мере еще и другое и третье… Другое же ваше предположение было такое, друзья мои!.. (Тут голос его зазвучал зловеще.) Допустим, что не расчувствуется хрыч или сыч и ничего такого сентиментального не скажет, тогда-а… тогда мы начнем действовать иначе! Тогда мы подберем себе всяких этаких свидетелей и очевидцев и начнем-ка мы дело в суде… благо есть у нас на примете Терешка…

– Ну, ты как хочешь, а я больше не желаю слушать подобное! – крикнул жене Дмитрий Дмитриевич и, бросив вилку, поднялся.

Привыкшая следить за каждым его движением, Елизавета Михайловна заметила, что поднялся он так, как мог подниматься только до своей контузии, – быстро, молодо, а вилку перед этим отшвырнул левой рукой, а не правой, тою самой левой рукой, которая как бы навсегда отвыкла от всяких вообще жестов, не только от сильных.

И в голосе ее было, пожалуй, больше радости за своего Митю, чем презрения к его дяде, когда она, поднявшись тоже, сказала ему сдержанно:

– Низкий и жалкий вы человек!

– А-а! Вот уж вы на каком наречия заговорили! – отозвался Василий Матвеевич, как будто даже довольный тем, что довел ее до «такого наречия».

– Как это могли вы вообразить, что нам нужно имение? – изумленно продолжала она.

– О-о! Скажите, пожалуйста! Не нужно? – так и подскочил он, шутовски перекрутившись на одном правом каблуке.

– Пойдем, Лиза! – сказал Дмитрий Дмитриевич.

– Батарейным командиром быть, это, конечно, стоит моего имения, – ядовито заметил Василий Матвеевич. – Но если вы не хотите имения, то, может быть, вы не откажетесь от лошадей моих ехать на станцию?

– Нет, откажемся! – крикнул Дмитрий Дмитриевич. – Мы возьмем лошадей у кого-нибудь на деревне, но на твоих больше уж не поедем!

– Так вот что я от тебя услышал за мою хлеб-соль вместо благодарности? – притворно горестно покачал головой Василий Матвеевич. – Хорош племянничек!

– Дядюшка, дядюшка хорош! – крикнул Дмитрий Дмитриевич и, обняв Елизавету Михайловну за плечи левой рукой, сказал ей:

– Пойдем-ка, Лизанька, собираться ехать в Москву! И подсчитай, сколько мы с тобой могли ему стоить – из Москвы вышлем!

Все-таки для того сильного волнения, какое пришлось Дмитрию Дмитриевичу пережить за обедом, он был еще слаб. Ему пришлось лечь от резкой головной боли, а Елизавете Михайловне – окутать ему голову мокрым полотенцем. Но выехать из Хлапонинки если не теперь же, на ночь глядя, то утром на другой день было решено ими бесповоротно, и она занялась укладкой чемоданов; Арсентий же был послан в деревню подрядить кого-нибудь с парой лошадей, хотя бы и на простых розвальнях, довезти их до Белгорода, где уж гораздо легче было найти обывательские сани до Курска. В Курске им обоим все было хорошо знакомо, и там они могли бы не спеша собраться в Москву.

Рыженький казачок Федька, столь разительно похожий на Василия Матвеевича, приходил от него с приглашением к ужину, но Елизавета Михайловна отказалась и за себя и за мужа и заперла дверь на ключ, опасаясь какой-нибудь новой выходки со стороны хозяина Хлапонинки.

Раза два она слышала, как шаги его останавливались перед их дверью, и ожидала стука, однако постучать в дверь и что-нибудь сказать – примирительное или вызывающее – он так и не решился.

Ночью Дмитрий Дмитриевич спал неожиданно для нее спокойно, а рано утром, проснувшись, бодро спросил:

– Ну что же, едем?

– А ты как? Можешь ли ехать? Или лучше переждать день? – забеспокоилась она.

– Что ты, что ты – «переждать»! Вполне могу, и куда угодно… Хотя бы даже и в Севастополь! – отозвался он весело.

Оделись и собрались они быстро. Два тяжелых чемодана их Арсентий отнес на деревню еще с вечера, как только с помощью Терентия нашел лошадей, сани, возницу.

Из длинного дома под старинной камышовой крышей, теперь очень опрятно прикрытой толстым снежным ковром, густо-сине-розовым от утра, они выходили гораздо менее торжественно, правда, чем в него входили с месяц назад, зато чувствовали себя оба гораздо счастливее.

Собаки, привыкшие уже к ним, не лаяли, а виляли добродушно хвостами и бежали за ними следом, когда они проходили по усадьбе; дворовые, хотя и встали уже, но только шушукались издали, стараясь не попадаться им на глаза, так как все уже знали о размолвке между ними и Василием Матвеевичем; что же касалось самого Василия Матвеевича, то он, отворив форточку в окне своей спальни, не отходя смотрел им вслед, пока они не исчезли за поворотом.

То, что они не обратились к нему даже за лошадьми, чтобы доехать до станции, поразило его чрезвычайно. В халате и туфлях, как был в спальне, он кинулся потом в их комнату и оглядел ее всю, насколько позволил слабый свет утра. Он заметил перчатки Елизаветы Михайловны, вязаные, старые, худые перчатки, брошенные ею в угол как ненужный хлам, и, жадно схватив их, унес к себе, несколько раз прижал к губам и запер их в своем письменном столе.

Переживания его были сложны и смутны даже и для него самого… С одной стороны, он сделал как будто удавшийся вполне ход – сразу избавил себя от всяких опасений со стороны племянника, с другой – как глухо и пусто стало во всем его доме, как только ушла из него Елизавета Михайловна!

У него мелькнула даже мысль не медля послать приказ кучеру Фролу запрячь вороную пару в те самые сани, в которых он привез Елизавету Михайловну, и отправиться вдогонку, если она с мужем успела уже сколько-нибудь отъехать в мужицких розвальнях; попросить ее убедительно пересесть к нему, а он отвезет их на станцию, куда на барских хороших конях приедут они и гораздо скорее и удобнее. В то же время – это странно было даже ему самому – приказ этот как-то не складывался в его голове вполне определенно: он возникал и горел ярко, но тут же вдруг тускнел и пропадал, возникал снова и опять тускнел, и так и не вылился в слова, хотя раза два для этой цели подзывался Федька.

За это время Елизавета Михайловна под руку с мужем, идя вслед за Арсентием, тащившим узел и небольшую корзинку, пришла к хате, возле которой стояли сани, запряженные парой мелких, но сытых, слегка заиндевевших лошадок. К облучку саней привязаны уже были чемоданы; вместо полсти лежал новый полосатый домотканый деревенский ковер, данный ради этого случая женой Терентия, которая стояла тут же вместе с ним и с хозяином саней, высоким нестарым человеком в нагольном тулупе, в серой смушковой шапке с наушниками: такие шапки называли здесь капелюхами.

Чем кончилась попытка Дмитрия Дмитриевича похлопотать за него, Терентий знал и теперь смотрел и на него, укутанного в теплую шинель с бобровым воротником, и на жену его в меховой шубке и теплом лиловом капоре виноватыми, запавшими от бессонной ночи глазами.

Он несколько раз досадливо хлопал себя по бедрам дюжими руками, говоря при этом:

– Вот же догадало меня авчорась оборотиться к вам, Митрий Митрич! Ну, не знал я, что ли, этого ирода, хотя бы ж он вам и дядя родной доводится, извиняйте меня, дурака! Вот и вышло, что ради меня и вы с места столкнуты в холодную дорогу, а могли бы вполне у нас тут до весеннего времени провесть, и вам бы польза от этого была… Эх, бить меня надо за такое дело!

– Ничего, брат, ты себя не вини! – утешал его Хлапонин. – А что дядя мой ирод, это ведь верно, это я и до тебя знал… И, пожалуй, оно, брат, лучше вышло, что мы уезжаем.

– Ну, где же лучше, когда вам мученье!

– Ничего, я уж окреп… А вот что касается тебя, брат, то мне кажется, раз я уезжаю, то и у него нет теперь причины в ополченцы тебя сдавать.

– Как это? – не понял Терентий.

– Да ведь он вообразил что? Будто ты мне помогаешь мою часть имения у него отнять!

– Митрий Митрич! – торжественно отозвался на это Терентий. – Все бы решительно как есть, что бы вы мне ни приказали, – сделал! – И глаза его блеснули так, что Хлапонину стало несколько жутко. – Ведь это же всем известно округ, – обобрал вас, ирод! А может, вы по этому делу в губернию едете?

Они говорили, отъединившись от других, но при последнем вопросе Терентий все-таки понизил голос почти до шепота и огляделся.

– Нет, нет! Это дело вести – большие деньги нужно иметь, а у меня их нет, – ответил поспешно Хлапонин. – Да я и не умею быть помещиком… Это – подлое дело… А тебя он оставит, я думаю.

– У него все суды закуплены, правда, – согласился тут же Терентий и добавил:

– Не-ет, он меня не оставит все равно – сдаст! Я ему как все равно рвотный порошок. Сколько уж разов это было: он назначит кого пороть, а я вступаюсь. Я Фролу-кучеру говорю: «Смо-отри! Ты силу при себе имеешь, ну и я тебе не горшок сметаны, – мною не наешься, а скорее подавишься!..»

Рассудите сами, Митрий Митрич, кто же бы нас сек, если бы не из нашего же звания находились такие анафемы?.. Ну, Фрол, конечно, барину жалуется, а барин мне: «Желаешь, чтоб я тебя самого приказал разложить?» Я смеюся:

«Кто же найдется такой, меня чтоб разложить мог?» – «Приставу, говорит, передам тебя с рук на руки, – вот что я сделаю!» Я опять же вроде как смеюсь: «Какая же вам от этого польза произойти может, барин? То я вам когда зайчишек притащу – ваш подарочек берегу: ружье двустволку, Митрий Митрич! – то уточек или там вальшняков весной-осенью, – все-таки вам забава…» – «Дичь, говорит, я уважаю, она мне вроде кровь полирует, – дичь приноси… А только подумай, чья же может быть на моей земле дичь эта? Зайцы если – мои они зайцы; утки если – на моей воде; ты тоже являешься мой верноподданный… А если ты признаешь себя таким здоровым, что поздоровее Фрола будешь, и орудуй розгами вместе с Фролом». – «Нет, говорю, барин! Чтобы я к вам вроде в палачи какие шел, об этом вы забудьте и думать!» – «Ну, тогда пошел к черту!» Он кричит это, а я ему вполне тихо: «К черту, говорю, мне дорога неизвестная, а домой к себе это я пойду…» Ну, и так, кроме наказаниев, чуть какой есть прижим мужикам нашим от барина, они сейчас ко мне: «Иди, Терентий, поговори, – ты смелость в себе имеешь…» Я, конечно, иду вроде как от всего мира… Вот через что я у него, у барина, смутьян стал… Не-ет, он меня не помилует – сдаст… Ну, ничего! Мне тоска была ночью за вас, Митрий Митрич, – как я слыхал, – Арсентий сказывал, какой у вас разговор из-за меня произошел.

– Обо мне не тоскуй, чудак ты! – похлопал его по плечу Хлапонин. – Я даже доволен, что от него уезжаю.

Терентий очень пристально глядел в его глаза и повеселел, заметив, что «дружок» его действительно, кажется, доволен. В это время подошла Елизавета Михайловна и сказала:

– Ну, Митя, все готово в избе, – завтракать приглашают.

– Милости просим, барин, чем бог послал! – подошла и жена Терентия и поклонилась в пояс.

За завтраком долго не сидели, хотя жена Терентия не поскупилась для этого на свой бабий труд ночью. Торопила Елизавета Михайловна, которой хотелось поскорее подкинуть Хлапонинку. Перед тем как сесть в сани, поцеловались Митрий Митрич с Терентием, Елизавета Михайловна с его женою; наконец, устроились на соломе, покрытой дерюгой; Арсентий в ногах на чемоданах.

Между тем собралась, конечно, толпа любопытных. Всем хотелось узнать, почему это от их барина уезжает родной племянник, раненный в Севастополе офицер, не на лошадях из барской конюшни; все жались поближе к саням, желали «счастливой дороги», глядели во все глаза…

Наконец, дернули застоявшиеся «котята», и пошли прыгать полозьями без подрезов по ухабам и раскатам…