Текст книги "Севастопольская страда"

Пехотные офицеры учтиво-возмущенно ахнули, а управляющий, полюбовавшись эффектом, какой произвел на них, удостоил и Смирницкого косвенным взглядом.

– Выходит, что лучше было бы для армии, если бы спирт был отправлен сухим путем, – счел нужным отозваться на этот косвенный взгляд Смирницкий.

– Тогда бочонки пришли бы в Одессу сухими! – живо подхватил один из пехотных щеголей.

– Или с водой колодезной, все-таки более пригодной для питья, – вставил другой.

Управляющий выслушал всех трех офицеров как человек, которому незачем торопиться, потому что эффектный конец он уже приготовил заранее, и сказал:

– Дело было сделано довольно чисто: поди доказывай, где именно вылили спирт из бочонков, натурально, в другие подставные бочонки и влили морскую воду! И все-таки я это дело распутал!.. И вся хитрость была тут проявлена… как бы вы думали, в чем?

И щеголи и Смирницкий, переглянувшись, одинаково пожали плечами и выпятили губы в знак того, что в эту хитрость проникнуть они не в состоянии, особенно так вот сразу, экспромтом.

Налюбовавшись их затруднением, управляющий почесал мизинцем правую бровь и сказал расстановисто:

– Хитрость была в том, что хотя вода-то и была неподдельная морская, но влита она была в бочонки на сухопутье и от моря довольно далеко, а именно в Каховке, на Днепре.

– Вот тебе на!.. Как же туда попала морская вода? – удивились щеголи.

И, обращаясь уже только к ним, управляющий Симферопольским отделением интендантства начал подробно объяснять, как заранее была подготовлена эта операция некими злонамеренными людьми, которые имели в виду, конечно, сбить следственную комиссию с толку, и как только благодаря ему дело было распутано. Разумеется, он рассказывал это затем, чтобы показать, как трудно быть интендантом, как мог бы он сам пойти под суд, если бы не затратил много усилий и даже свои личные деньги, чтобы распутать этот хитро завязанный узел.

Смирницкий стоял во все время этого длинного рассказа. Правда, его не на что было посадить в этой комнате, кроме как на диван, но это его не то что обидело, а достаточно утомило, и он спросил наконец, выбрав момент, интенданта:

– Когда же все-таки могу я явиться за причитающимися нам деньгами?

Вопрос этот, видимо, был очень неприятен управляющему. Он даже как-то досадливо передернул щекой, точно на нее села муха. Он не ответил на него, хотя перестал и рассказывать о таинственном приключении ста сорока двух бочонков спирта. Он занялся кучей требований, лежавшей у него на столе. Смирницкий понял даже это так, что он не вовремя остановил управляющего, имеющего все-таки немалый чин и значение. Но делать нечего: надо было продолжать что начал, – и он спросил снова:

– Может быть, сейчас же я и могу получить деньги? Это было бы очень хорошо.

И вдруг, повернувшись к нему уже в полный оборот, управляющий спросил в свою очередь и, как говорится, в упор:

– А вы сколько намерены дать мне процентов?

Тон вопроса был совершенно спокоен и деловит и предполагал ответ столь же деловито-спокойный, но Смирницкий был удивлен этим гораздо более, чем эффектной историей с морской водой, очутившейся сразу в ста сорока двух трехведерных бочонках взамен спирта.

– Процентов? – повторил он, недоуменно поглядев при этом на щеголей-пехотинцев, сидевших усидчиво. – Каких же именно процентов и с какого капитала?

– Вы, молодой человек, видно, никогда раньше не получали денег для своей части, – отеческим тоном отвечал управляющий, – поэтому я вам разъясню суть этого дела. Я вас спрашиваю о том, сколько вы мне, лично мне – поняли? – уплатите за то, что я прикажу отпустить деньги для вашей части… Должен вас предупредить, что мне платят обыкновенно восемь процентов с отпускаемой суммы.

– За что же, позвольте! – чрезвычайно удивился Смирницкий. – Ведь это же, кажется, и есть ваша единственная обязанность – отпускать деньги на нужды армии?

Щеголи-пехотинцы поглядели на него с любопытством, но тут же скромно отвели глаза, а управляющий сказал наставительно:

– Я гораздо лучше вас, молодой человек, знаю свои обязанности. Но если восемь процентов кажется для вас много – правда, и сумма у вас небольшая, – то я, так и быть, согласен взять с вас только шесть процентов, но уж меньше ни-ни!

– Да я и полпроцента не дам! – разгорячился Смирницкий. – Я должен получить столько, сколько значится в требовании, и больше ничего!

– Тогда вы ничего и не получите, – спокойно сказал управляющий и, покопавшись неторопливо белыми холеными руками в куче бумажек, достал требование, привезенное несговорчивым поручиком, протянул ему и добавил: – Можете ехать в свою часть и сказать, что денег вы не получили, потому что их нет.

– Как же так нет, когда ведь есть же деньги! – вскипел Смирницкий.

– А вы почем же знаете, есть или нет? У нас есть действительно пятьсот тысяч, но-о…

– Вот видите! Пятьсот тысяч!

– Но-о требований представлено нам на полтора миллиона, поняли? Вы горячитесь, а дела не знаете. Берите же свою бумажку!

– Я знаю только то, что буду на вас жаловаться! – выпалил Смирницкий, отнюдь не протягивая руки за бумажкой.

– Жалобой угрожаете! – покивал головой управляющий, улыбнувшись и поглядев на других офицеров. – Что значит неопытность! Берите же ваше требование назад, говорят вам, и поезжайте с богом домой.

– Требования я назад не возьму, а рапорт по начальству напишу! – твердо сказал Смирницкий.

– Что же вы такое напишете в рапорте своем? Эх, молодость! – покачал лысой спереди седою головой управляющий. – И думает ведь, что я какую-то беззаконность способен допустить, прослужив беспорочно чуть не сорок лет!.. Требований на полтора миллиона, денег в наличности полмиллиона – что из этого следует?

– Следует то, что деньги надобно выдать, – вот что следует!

– Кому именно выдать? Этого вопроса вы себе не ставите?.. Ведь ваше начальство не научило меня, как из полмиллиона сделать полтора миллиона? Нет? Вот то-то и есть! Значит, кому именно дать деньги, кому не дать, зависит от меня и столько же от вас, господа! Уплатите мне за то, чтобы получить сейчас деньги, получите деньги, не уплатите – не получите. Разговор считаю оконченным. За ним должны будут последовать действия.

– А действия будут вот какие, – снова вскипел Смирницкий. – Приглашаю вас, господа, в свидетели того, что вы слышали тут! – обратился он к офицерам.

Но один из щеголей-пехотинцев только крякнул, другой же сказал игриво:

– Мы в чужие семейные дела не мешаемся.

– В семейные, да, – подхватил управляющий, засмеявшись. – В келейные, так сказать. Я ведь с вами келейно говорю, а вы каких-то там свидетелей ищете! И делаете вид, что я не знаю, куда пойдут эти деньги, какие вы получите!

– На фураж пойдут, на фураж для лошадей, вот куда! – не сдержав голоса, выкрикнул Смирницкий.

– В карманы пойдут, в карманы! – в тон ему повысил голос и управляющий.

– Ну, если так, то вы… Знаете, кто вы такой?

– Берите вашу бумажку и поезжайте! – протянул ему требование управляющий. – Кто я такой, я отлично знаю, а от резкостей рекомендую вам воздерживаться, молодой человек!

Теперь он был уже не благодушен, и старые табачного цвета глаза его в толстых веках блестели тускло и зло.

Смирницкий вышел, оставив свою бумажку в его руке, и, увидев в канцелярии Дебу, говорившего о чем-то в стороне с писарем, подошел к нему, еле сдерживаясь, чтобы не выругаться весьма крепко и весьма громко.

– Ну что? – спросил его Дебу. – Получаем деньги? Что-то вы очень покраснели…

– Какой черт «получаем»! У такого подлеца получишь! – прорвался Смирницкий, а писарь таинственно тянул Дебу за рукав к двери, приглашая кивком и распалившегося поручика.

Они вышли за дверь в маленький коридорчик, и писарь заговорил вполголоса:

– Тут у нас больше кавалеристы получают, а они люди богатые, за процентом не стоят. Зря проканителитесь, ваше благородие, у нас.

– Так что же мне, без денег в Севастополь ехать?

– Зачем без денег? Деньги свои вы получите, только вам в Бахчисарай поехать надо, вот куда.

– Спасибо, голубчик, я только что оттуда! Тут хоть полмиллиона в наличности, а там так совсем ничего.

– Там завтра миллион будет, – зашептал писарь. – Мы миллион получаем, и они тоже. Там живо получите.

– Но ведь управляющий ваш на то и ссылается, что денег мало, а если он миллион получает, то…

– Все равно не добьетесь… Лучше в Бахчисарай вам ехать.

– А требование свое я здесь оставил, как с этим быть?

– Это пустяк дело: я его выручу сейчас.

– Придется, кажется, опять по старой дороге грязь месить, а?.. – обратился к Дебу Смирницкий.

– Что ж, ведь к Севастополю поедем, а не от него, – сказал Дебу.

Писарь понятливо направился к кабинету управляющего выручать требование и через несколько минут принес незадачливую бумажку.

III

Однако не один только Смирницкий и Дебу, многие из приемщиков денег хлынули из Симферополя в Бахчисарай. Пришлось торопиться, чтобы не опоздать. Погода в этот день была солнечная, теплая, лошади шли гораздо бойчее, и в Бахчисарай путники приехали в час дня, так что успели еще навестить интендантство.

Обстановка тут была несколько другая. Управляющий тут, как крыловский сатрап, «все дела секретарю оставил», будучи человеком очень богатым (нажился на Венгерской кампании), дослуживающим свой срок и не желающим портить конца службы несколько все-таки рискованными аферами.

Секретарь же был еще человек молодой, очень речистый и полный завидной энергии; он и любезнейшим образом осаживал натиск большой и крикливой толпы приемщиков-офицеров, и выходил из-за стола, за которым сидел, чтобы в укромной комнатке рядом с канцелярией поговорить по секрету с кем-нибудь делавшим ему таинственно призывные знаки.

Между прочим, не только Смирницкий, вмешавшийся в толпу офицеров, но даже и Дебу от дверей расслышал, как секретарь, делая особые ударения именно на этой фразе, говорил:

– Я никаких злоупотреблений при выдаче денег не допущу, господа, это прошу иметь в виду!

– Что это значит – «злоупотреблений»? – обратился Смирницкий к одному артиллеристу. – Не хочет ли он сказать, что совсем не берет взяток?

– Я у него получал уже один раз деньги, – ответил артиллерист. – Он не просит, как в Симферополе, восемь процентов, а довольствуется гораздо меньшим…

– Что злоупотреблением не считает, – докончил Смирницкий.

– Понятно, – улыбнулся артиллерист. – Тем более что он будет вас водить, пока вы сами ему не предложите, а просить не станет… Это вообще очень ловкая бестия.

Секретарь был и с виду человеком, скроенным очень ловко.

Несколько выше среднего роста, гибкий в талии, что называется «представительный», то есть умеющий держаться непринужденно, и в то же время не переходя границ приличий, он казался и воспитанным, и даже как будто либерального образа мыслей.

– Завтра, завтра! – сказал он Смирницкому, любезнейше улыбаясь. – Заходите завтра об эту пору – все будет сделано.

– Но вы хоть требование сейчас примите!

– Непременно, непременно. Давайте ваше требование – сообразим, как и что.

Он быстро пробежал его глазами и сказал, как будто с оттенком ласково-пренебрежительным:

– Ну, ваше требование совсем легковесное!

– Так что, может быть, вы меня сегодня отпустите, а? – оживился Смирницкий.

– Ах, боже мой! Ведь денег пока еще нет! Если даже они сегодня и придут, то ведь их еще надобно пересчитать, – что вы! Попробуйте-ка пересчитать миллион!

И в тоне его было весьма извинительное превосходство над поручиком, явно никогда не пересчитывавшим даже и ста тысяч кредитками, не только миллиона.

– Странно! – раздумчиво сказал Дебу Смирницкому, когда они поехали по знакомым уже им улицам, узеньким и бездонно грязным, с высокими и старыми, посаженными еще при Гиреях пирамидальными тополями, при взгляде на которые татарские домишки казались еще ниже и еще хуже, чем были.

– Что же именно из всей этой безалаберщины, в какую мы попали, кажется вам наиболее странным? – со злости витиевато спросил Смирницкий.

– Наиболее странным показался мне не кто иной, как секретарь управляющего здешним интендантством, – в тон ему витиевато ответил Дебу. – Может быть, это только издали так кажется, но его можно, пожалуй, принять за вполне порядочного человека.

– А вот увидим завтра, какой он порядочный… Пока же не угодно ли вам полюбоваться Бахчисараем? Теперь-то уж у вас времени на это удовольствие хватит… и даже останется.

Но любоваться было решительно нечем. Даже ханский дворец, мимо которого они проезжали, не имел в себе ничего не только величественного, но и просто приглядного. Одноэтажный, в большей своей части несколько затейливой архитектуры запущенный дом, какой мог бы построить от скуки у себя в имении иной чудак-помещик, чтобы пощеголять перед соседями экзотическими своими вкусами, – и только.

Очень резко бросалось в глаза вторжение крикливой, спешащей, возбужденной, конной и пешей толпы в эти апатично тихие сонные улички, на которых даже и все торговцы около своих товаров сидели совершенно непостижимо безучастно и ко всему столпотворению около них, и к тому, чем оно вызвано, и даже к покупателям.

Смирницкому захотелось купить яблок.

– Бери, пажаластам, – сказал ему бородатый татарин в белой чалме поверх шапки, но отнюдь не сдвинулся даже и на вершок с ящика, на котором сидел, чтобы показать свой товар лицом.

Выбрали кофейню несколько почище той, в которой ночевали раньше, а переночевав в ней, отправились на охоту за деньгами.

Увидели, к своему неудовольствию, что приемщиков-офицеров значительно прибавилось, главным образом артиллеристов, которые оказывались очень требовательны.

– Сейчас, сейчас, господа! – любезно склоняясь и направо и налево, говорил им секретарь. – Мне не нужно говорить: «Позиции!», «Необходимо скорее!» Я и сам понимаю отлично, что раз вы стоите на позициях, то вам необходимо скорее туда вернуться – защищать отечество!.. Верно ведь, господа?.. Сейчас мы все проверим, все выясним, имейте терпение!.. Ведь мы все тоже работаем, господа, вы видите? Ведь не сидим же мы без дела.

Действительно, он имел самый извихренный вид и не то чтобы говорил, а просто сыпал слова скороговоркой и, между прочим, время от времени, обняв любезно за плечи то одного, то другого из приемщиков, таинственно ему кивавших из-за чужих спин, уединялся с ним на несколько минут в комнатку рядом с канцелярией, выходя оттуда всесторонне сияющим. Однажды даже как будто венчик около его кудрявой головы, какой принято было изображать на иконах, показался поручику Смирницкому. Когда же непосредственно вслед за этим он сам добрался до секретаря, тот изумленно поднял брови:

– Позвольте, господин поручик, но ведь вы же не артиллерист, кажется? – спросил он.

– А вы разве выдаете только артиллеристам?

– Сегодня только им преимущественно… потому что, знаете ли, позиции, необходимо, и прочее.

– Но позвольте, я ведь тоже, хотя и не артиллерист…

– Имейте терпение, господин поручик, имейте терпение!.. Вы свои деньги получите завтра.

И отошел быстро, даже отпрыгнув вбок, как это умеют делать только козлы.

Смирницкому пришлось согласиться, что артиллерии действительно следует оказать предпочтение, но ждать еще день ему показалось все-таки обидным.

А секретарь вдруг крикнул весело, как командир:

– Артиллерия, подъезжа-ай!

Выдача денег началась.

Смирницкий наблюдал это дело около часу, наконец вышел из духоты к Дебу, оставшемуся на дворе.

– Вот штука-то, – сказал он весьма угрюмо. – Придется побыть в этой дыре еще целый день, черт бы побрал этого секретаря, который вам так понравился!

Однако не день они пробыли, а еще двое суток.

Другие получили деньги, и Смирницкий это видел, но как только обращался к секретарю он, тот делал озабоченное участливое лицо и говорил любезнейше:

– Ах ты, боже мой! Вот и вас еще не отпустил! Ну уж завтра непременно-разнепременно получите! Запаситесь терпением на один еще денек!

Смирницкий вспомнил, что ему говорил артиллерийский поручик, а кстати представил и сияние и дверь таинственной каморки, и сказал вполголоса:

– Послушайте! Может быть, все дело только… в благодарности, а?

Секретарь так и прильнул ухом к его губам, чуть только он решился заговорить вполголоса, и тут же, взяв дружески под руку, повел его в ту таинственную каморку, в которой было много пыльных толстых конторских книг на полках и мало света в тусклом окошечке.

– Чудак вы! – почти прошипел он, но весело. – Чего же вы до сих пор молчали, не понимаю!

– Да ведь трудно было и догадаться, на вас глядя.

– Отчего же трудно? Я ведь, конечно, не для себя тут стараюсь, поверьте!.. Тут, знаете ли, общий котел… Для общей пользы исключительно!.. Служащие, понимаете ли, жалованье ничтожное… Я лично всего ведь только четыреста рублишек получаю в год! А у меня на четыреста-то одних закусок в год покупается! Нельзя же без закусок: порядочных ведь людей приходится принимать. Жалованье, значит, на закуски уходит, а на жизнь откуда же прикажете взять?.. Ведь не взятка это, а исключительно ведь благодарность за мой личный труд!

– Сколько? – коротко спросил Смирницкий.

– Три процентика, друже, – ласково ответил секретарь. – Идет, а?..

– Идет, отчего же нет? Давно бы сказали, а то…

– А сами не могли догадаться? Эх, на-род! Не знает, зачем голову на плечах носит! Ну, значит, по рукам?

И крепко и радостно пожав длинными пальцами широкую ладонь Смирницкого, он пропустил его вперед в канцелярию, и теперь уже Дебу, если бы был здесь, смог бы, пожалуй, различить сияние над секретарскими кудрями.

– Сейчас, сейчас приготовим вам ордерок, впишем вас в книгу живота… Подождите всего только четверть часика, не больше! – приветливо улыбнулся Смирницкому секретарь и, как козел, бочком отскочил от него к другим, а поручик вышел к Дебу и сказал ему мрачно:

– Черт его знает, эту бестию, пришлось ведь ему обещать три процента, иначе он нас проманежит тут целый месяц, а потом скажет, что денег уж нет, разобрали, извольте дожидаться, когда новый миллион пришлют.

– Три все-таки не восемь, только как же мы проведем у себя по книгам эти три процента? – задумался Дебу.

– Да уж надо как-нибудь провести… или три процента по книгам, или этого бестию-секретаря! – мотнул головой Смирницкий.

– Ну, уж его-то как вы теперь проведете?

– Никак не представляю, признаться… Ничего, кроме явного скандала, в голову не лезет… А надо бы придумать что-нибудь.

Теперь, когда дело шло уже к получению денег, они появились в канцелярии вместе, так как у Дебу была кожаная сумка через плечо поверх шинели, взятая именно для этих денег.

В канцелярии почти уже не было приемщиков. Секретарь деятельно считал деньги и отстукивал на счетах; Смирницкий, наблюдая за ним, не менее деятельно думал, как бы сделать так, чтобы не дать ему обещанных трех процентов, а Дебу, как писарь, подошел к писарю, вносившему какую-то запись в прошнурованную толстую книгу, и, заглянув в нее, увидел как раз то, что хотел увидеть: против названия их батальона и фамилии поручика – адъютанта и казначея – значилась та самая сумма, какую им нужно было получить по требованию.

Он быстро подошел к Смирницкому и шепнул ему на ухо:

– Подите распишитесь в книге.

Смирницкий сразу понял, что это выход из положения. Лениво подойдя к писарю, он сказал ему вполголоса:

– Ну-ка, чтобы не терять золотого времени, расчеркнемся пока!

И поставил свою подпись в книге с таким удовольствием, с каким никогда еще не ставил.

А минуту спустя углубленный в расчеты секретарь подозвал его:

– Господин поручик! Пожалуйте, пересчитайте-ка! – и протянул ему пышную пачку кредиток.

Смирницкий считал деньги медленно, чтобы не просчитаться, и, наконец, сказал:

– Странно! По моему счету тут что-то порядочно не хватает.

– Как так не хватает! Что вы! – улыбнулся секретарь. – Миллионы считаем, не ошибаемся, а чтобы каких-то там несколько тысяч не сосчитать правильно!

– Уверяю вас, что не хватает, – спокойно протянул ему пачку Смирницкий.

– А три процента забыли? – шепнул ему в ухо секретарь.

– Ах вот что! Нет уж, извольте-ка дать мне ту сумму, против которой я расписался, – скромно с виду сказал Смирницкий.

– Как это так расписался? – бросился, сразу изменившись в лице, секретарь к писарю и загремел на него: – Дурак, скотина! Как же ты смел давать расписываться до получения денег?

Писарь только моргал виновато и краснел постепенно от носа до засаленного воротника.

– Это нечестно с вашей стороны, господин поручик! – повернулся к Смирницкому секретарь.

– Отчего же нечестно?.. И уж там судите как хотите, а денежки подайте сполна! – невозмутимо отозвался Смирницкий.

Секретарь яростно выхватил из-под папки отложенные туда несколько крупных кредиток, швырнул их на стол и ушел из канцелярии, еще раз крикнув на писаря:

– Болван, дубина!

А Смирницкий, подобрав деньги со стола, спокойно засовывал их в кожаную сумку Дебу, улыбаясь ему при этом сдержанно, но многозначительно.

IV

Когда на другой день утром, чтобы вовремя вернуться в Севастополь, выехали они из Бахчисарая, то оба, даже и гораздо более серьезный Дебу, чувствовали себя в несколько приподнятом настроении.

– Странно, – сказал Смирницкий, – ведь едем мы с вами, по существу, в ад кромешный, где нас того и гляди или ухлопают за милую душу, или, на хороший конец, искалечат, а все кажется по привычке – домой едем!

– Да, как ни смешно, а правда, – согласился Дебу. – Именно домой!

– И как будто мы с удачной вылазки возвращаемся живы-невредимы, да еще и пленных ведем, черт возьми! Знай наших! А ведь сделали мы самое пустяковое дело: получили деньги, какие следовало получить, и, между прочим, одного жулика бахчисарайского обжулили сами на малую толику ассигнаций… Чтобы других жуликов – севастопольских – этой малой толикой вознаградить.

– А за что именно вознаградить?

– Ну, уж известно, за что награждают! За труды и лишения боевой жизни.

– А с лошадьми нашими как теперь будет?

– Лошадям теперь каюк, крышка!.. Нам только придется писать в рапортичках, что от сапа да от сибирки задрали ноги… или еще там от какого-нибудь застоя мочи… Это, конечно, в том случае, если уж никак нельзя будет свалить на орудия и пули союзников.

– И говорите вы это совсем без тени возмущения?

– Нет, про себя-то я возмущаюсь, незаметно для вас, да ведь знаю же, что это ничему не поможет: плетью обуха не перешибешь… A la guerre comme a la guerre. Я убежден, что у союзников так же все направо и налево воруют, как и у нас… Если привыкли воровать в мирное время, то уж в военное что же спрашивать и с кого? На войне как на пожаре. А солдаты и молодежь офицерская…

– И лошади, – вставил поспешно Дебу.

– И лошади – эти отдуваются своими боками.

Дебу вспомнил то, что записывал в свою тетрадь несколько дней назад, но промолчал об этом.

Дорога была не только невылазно грязна, но еще и сильно зловонна местами, так как кое-где застряли в грязи вместе с повозками и не были вытащены волы и лошади. А однажды были изумлены охотники за деньгами очень знакомым по Севастополю взрывом бомбы, хотя здесь, в степи, ей, конечно, неоткуда было взяться.

Это и не бомба была: это взорвалась раздувшаяся туша огромного погибшего в грязи вола.

– Вот еще что можно писать о подохших от голода лошадях в рапортичках, – сказал Смирницкий. – «Потонули на дороге между Севастополем и Симферополем». К этому поди-ка кто-нибудь придерись! Причина вполне законная и бесспорная.

Чем ближе подвигались к осажденному городу, тем торжественнее и зловещее гремела канонада, завершая свой рабочий день. А потом стали уж различаться в темнеющем небе конгревовы ракеты и бомбы по своим огненным письменам.

Ноябрьский вечер нес с собой мозглый, пробирающий до костей холод и томительное сознание того, что героический период войны закончился и начались долгие будни тяжелой зимы в обоих одинаково сильных крепостях – осажденной и осаждающей.

1936–1937 гг.