Текст книги "Зимовьё на Гилюе"

Глава V
Первый рассвет на Колхозных озёрах

Драка в устье Шахтаума оказалась переломной в наших отношениях с Максом. То ли он всерьёз испугался тогда за меня, то ли понял, что длительная вражда не принесёт ничего хорошего ни их, ни нашей компании, но открытой агрессии с его стороны больше не было.

В те годы я собирал почтовые марки. Мать покупала и дарила их мне на разные большие и малые праздники, поэтому марки у меня были подобраны по её вкусу – живопись, великие исторические персоны, советский космос. По воскресеньям я ездил иногда в ДК «Олимпийский», находящийся в одном из отдалённых одноэтажных микрорайонов города Мехколонна-94, чтобы потолкаться среди таких же коллекционеров, похвастать своими альбомами и посмотреть чужие. Коллекционеры в большинстве своём были взрослыми дядьками с сединой и залысинами. Подростки отсутствовали, так как собирание марок для большей части моих сверстников сводилось к играм на школьных переменах, когда марки в перевёрнутом виде раскладывались на подоконник и соперники, хлопая по ним ладонью, пачками выигрывали их друг у друга. Марка считалась выигранной, если переворачивалась от хлопка. Эта откровенно глупая игра никогда мне не нравилась. Я брезгливо относился к измызганным разноцветным бумажкам, бывшим когда-то марками. Мои же марки хранились в альбомах, листы которых были проложены папиросной бумагой, и были рассортированы строго по темам. Перекладывая марки из альбома в альбом, я брал их пластмассовым пинцетом, чтобы не оставлять на глянцевитой поверхности неопрятные отпечатки пальцев.

Однажды на филателистской тусовке в «Олимпийском» я столкнулся с Максом. Мы оба удивились этой встрече и настороженно поздоровались за руку. Макс попросил посмотреть мои альбомы. С интересом изучив коллекцию, он протянул мне стопку своих альбомов. Таившаяся в них почтовая атрибутика меня потрясла.

Что это были за марки! Тут не было обречённой княжны Таракановой с крысами на тюремной постели и болгарской версии флегматичной Сикстинской Мадонны, навязанных мне матерью. Макс покупал марки только сам, без советов родителей. Под ледериновыми обложками его альбомов жили лошади всех мастей – арабские чистокровные, орловские и русские рысаки; собаки разных пород; змеи; таёжные звери: медведи, волки, горностаи, белки… Была сказочная природа с горными озёрами и водопадами. Мне захотелось обменять всю свою живопись и всех своих великих людей с умными и кислыми лицами на какой-нибудь один небольшой набор красивых и стройных лошадей из коллекции Макса, но мать строго-настрого запрещала мне меняться. Посмотрев марки Макса, я понял, что теперь буду собирать только животных и природу. Никаких больше шедевров эпохи Ренессанса! Никаких томных полных женщин! Никаких космонавтов с приклеенными улыбками на волевых лицах!

Выйдя из «Олимпийского», мы продолжали говорить о природе и животных. Я не переставал восхищаться филателистической подборкой Макса. Мы долго стояли на остановке, но автобуса не было. Замёрзнув, зашли погреться в туристический магазин. На прилавке я увидел топорик в чехле и сказал Максу по секрету, что давно коплю на него деньги. Макс удивился и ответил, что тоже копит именно на такой. А ещё он сказал, что давно мечтает о палатке, но она стоит так дорого, что одному накопить не получится. И тогда я предложил копить вместе. Макс с радостью согласился. Домой в наш двор мы вернулись друзьями.

Весь остаток зимы и весну мы копили деньги. В начале лета приехали в туристический магазин и купили брезентовую одноместную палатку, два топорика с металлическими обрезиненными рукоятками в кирзовых чехлах для ношения на поясе, котелок и две эмалированные кружки. Нам не терпелось отправиться за город и провести первую в нашей жизни ночёвку в дикой природе.

Мне было двенадцать, а Максу – тринадцать лет. Отпроситься в тайгу на несколько дней оказалось непросто. Выручили родители Ваньки Филина, которые как раз собирались провести выходные на Колхозных озёрах. Они взяли нас с собой под свою ответственность. В последний момент в компанию влились младшие братья Макса Андрей и Димка. Еле поместившись в раздутый по бокам «жигулёнок», мы отправились на природу.

На озере наша ватага благополучно отпочковалась от взрослых, чему они, наверное, втайне были очень рады. Мы выбрали на противоположном берегу сухую и ровную поляну, поросшую брусничным листом, и принялись с деловитым наслаждением ставить новую палатку. Это незамысловатое брезентовое походное жилище показалось нам шикарным. Больше всего восхищало окошко с москитной сеткой. Но век хрупкого синтетического полотна был недолог. Пока ставили палатку, в неё набились комары. Филин взял из костра дымящуюся головешку и стал изнутри выкуривать кровососов. Бороться с насекомыми было скучно, и он время от времени выглядывал в окошко и дразнил братьев Макса, показывая им язык и корча рожи. Долговязый и рассудительный Димка разозлился, подкараулил его и, когда физиономия Филина в очередной раз показалась в окне, с силой хлопнул по стенке палатки рукой. Брезентовое полотно прогнулось внутрь, и москитная сетка угодила прямиком на горячую головешку, которую Филин держал в руке. Нежное капроновое полотно сетки сморщилось, почернело и расползлось – в окошке зияла большая дыра с уродливо обугленными чёрными краями.

Парни сразу перестали дурачиться. Понимая, что игра зашла слишком далеко, собрались было незаметно улизнуть, но не тут-то было. Возмездие за испорченную палатку было мгновенным и неотвратимым. Димка, пойманный карающей рукой Макса, получил серию болезненных, но полезных с воспитательно-профилактической точки зрения подзатыльников. А Филин, испуганно вылезающий на четвереньках из палатки, отведал размашистый, надолго запоминающийся пинок под зад от меня. Прореху в окне мы заткнули мхом.

Обидевшись, наши хулиганы ушли купаться на другое озеро и до вечера возле палатки не появлялись. С ними увязался и веснушчатый белобрысый непоседа Андрей. Мы с Максом неторопливо вскипятили чай, позавтракали, собрали удочки и принялись ловить гольянов.

– Ванькины родители говорят, что в этом озере караси большие водятся, вот бы поймать, – мечтательно произнёс я, снимая с крючка очередную мелкую рыбку. – Да ещё бы размером с ладонь. Я был бы самым счастливым человеком.

Караси размером с ладонь казались мне очень крупными. Мечтать о более внушительном трофее не позволяла моя гипертрофированная скромность и умеренность во всём.

– Размером с ладонь… – задумчиво повторил за мной Макс, видимо мысленно представляя, как должен выглядеть указанный карась. – Да ну, откуда тут такие крупные.

– А я верю, что есть, – убеждённо сказал я.

– Ну и верь, только от твоей веры карась в озере не появится.

Макс поймал ещё с десяток гольянов и, потеряв интерес к рыбалке, ушёл вслед за парнями купаться. Я остался один, и меня это устраивало. В глубине души я считал, что карась не ловится потому, что друзья сильно шумят и пугают рыбу. Время от времени поплавок подрагивал, ходил туда-сюда, затем погружался вглубь. Каждый раз моё сердце сжималось в надежде, что это клюнул большой, «с ладошку», карась, но на крючок цеплялась только мелочь.

Озеро, на берегу которого стоял наш лагерь, было длинным и извилистым, но не широким. Топкие колышущиеся берега, состоящие из переплетений травы и мха, не позволяли подойти вплотную к воде. До неё было ещё далеко, когда плавучий берег под ногами уже начинал медленно погружаться в озеро. На недосягаемой границе зыбкого берега и открытой воды росли на высоких мясистых стеблях ирисы с длинными узкими листьями и рядами крупных сине-фиолетовых цветов. На ирисах сидели, прилепившись тонкими цепкими лапками, огромные длиннотелые стрекозы с прозрачными крыльями и мощными объективами кинокамер вместо глаз. Когда стрекозы перелетали с цветка на цветок, они были похожи на маленькие вертолёты. Иногда они принимали за цветок мой поплавок, усаживались на него и замирали, раскачиваясь на волнах озёрной ряби до тех пор, пока клюнувшая рыба не сгоняла их. Далеко от берега плавали среди округлых, разбросанных в беспорядке листьев жёлтые упругие цветы кувшинок. На сухих и солнечных берегах озера росли саранки – тигровые лилии – большие, изящные, ярко-апельсинового цвета с крупными чёрными крапинками веснушек внутри.

На другом берегу озера, где расположились родители Филина и откуда приятно тянуло дымком и запахом шашлыка, росли берёзы. Потому что берег там был высокий – коренной. А наш топкий берег облюбовали низкорослые кривые лиственницы, под которыми росли на моховом ковре невысокие кусты голубики, берёзы Миддендорфа и пахучий болотный багульник. По тайге разносился монотонный разноголосый щебет мелких птиц, среди которого то и дело слышался отчётливый и плаксивый голос кукушек: серию звонких однообразных «ку-ку» иногда завершали звуки, похожие на нервное кваканье и квохтанье.

День выдался жарким, и вода на поверхности озера была очень тёплой. Самое время для купания. Но мне купаться совсем не хотелось. Мне было интереснее сидеть с удочкой в одиночестве под тенью лиственниц и философски наблюдать за природой. И тогда и сейчас я считаю такие мгновения самыми лучшими в своей жизни.

Когда солнце закатилось за сопки, вернулись с соседнего озера парни – загоревшие, накупавшиеся, навеселившиеся.

– Ну что, Серёга, поймал карася? – иронично поинтересовался Макс.

– Нет, – ответил я, – но зато попалось несколько очень крупных гольянов, один из них почти с ладонь.

– Я же говорил: нет тут карасей.

Мы развели костёр, выпотрошили гольянов, почистили картошку и принялись варить суп. Сидя у костра, мы не заметили, как нас обступила светлая июньская ночь, укрыв тайгу полупрозрачной серой вуалью. Умолкли птицы. По безоблачному небу рассы́пались редкие неяркие зёрнышки звёзд. Но верхушки сопок, за которые укатилось солнце, не чернели, а так и оставались всю ночь окрашенными в нежную сиреневую закатную акварель.

Поужинав и попив чаю, ребята развалились возле уютно потрескивающего костра и завели разговоры. Но я так устал за день от новых впечатлений, что не присоединился к ним, а, достав из рюкзака тёплое шерстяное одеяло, ушёл спать в палатку.

Я проснулся на рассвете. Мои друзья сладко сопели рядом, вдоволь наговорившись за ночь. Тихонько, чтобы никого не разбудить, я выбрался наружу. Крыша палатки просела посередине, а бока вздулись и расползлись в стороны. Палатка, рассчитанная на одного степенного лесного бродягу, уместила и убаюкала под своим пологом пятерых беспокойных подростков. Поэтому потеря ею правильной геометрической формы была простительна.

Я развёл небольшой костёр, подогрел остатки чая, нетерпеливо позавтракал и направился к берегу. Над озером висел прохладный туман. Но мне было тепло в толстом свитере и вязаной спортивной шапке. Удобно устроившись на полузатопленном дереве, я нацепил на крючок червя и закинул удочку.

Озёрная мелюзга жадно набросилась на наживку. Поплавок дёрнулся раз-другой и резко ушёл в глубину. И вот уже на крючке блестит, извивается крупный краснобрюхий гольян. Снова заброс – и снова стремительная атака голодных подводных обитателей…

Я увлечённо ловил гольянов, не замечая, как пробились сквозь туман первые лучи солнца, как громче защебетали лесные пичуги. Вдруг неподалёку от меня, за стеблями ириса, послышался громкий всплеск. Было похоже, что там резвится крупная лягушка. Мне показалось забавным поймать на удочку лягушку, и я перезабросил в то место удочку. Поплавок замер ненадолго, потом слегка задрожал, заходил из стороны в сторону, приподнялся вверх, снова замер и резко ушёл в глубину.

– Поймалась, квакушка! – язвительно и радостно произнёс я, чувствуя непривычную тяжесть на том конце лески.

Я с силой рванул на себя удилище, вытягивая улов. Водная гладь забурлила, вспенилась, бамбуковое удилище согнулось, задрожало, затрещало и заходило из стороны в сторону, послышались громкие шлепки по воде, полетели брызги, и в солнечных лучах, пробившихся сквозь туман, засверкала, ослепляя меня, чешуя огромного карася. Я забыл про проводку и, рискуя оборвать леску, одним рывком выбросил рыбу на берег. Я ещё ничего не соображал, мне ещё казалось, что я сплю и карась – продолжение моего утреннего сна. Но это был не сон. Я подскочил к рыбе и взял её в руки. Карась отчаянно извивался. Он был намного больше моей ладони. Размером и весом он был сравним с большой чугунной сковородой. Карась был мокрым и скользким. Брюхо его было бронзовым, а спина глянцево-чёрной. Это был мой первый карась!

– Я поймал карася! – покатился по Колхозным озёрам мой радостный, звонкий, победоносный клич. – Я! Поймал! Ка-ра-ся-а-а!

Друзья, разбуженные моими криками, испуганно выбрались из палатки и, сонно потирая глаза, обступили меня и трофей, шевелящийся у моих ног.

– Есть всё-таки в озере благородная рыба, – ошеломлённо произнёс Макс. – Ты был прав, Серёга.

– Какой огромный! – удивлялся Филин, рассматривая рыбину и опасливо трогая её кончиком указательного пальца.

– Тут не то что с ладонь – с тазик будет! – всё так же не веря своим глазам, восхищался Макс.

Ребята похватали удочки и устремились к озеру, надеясь, что и им улыбнётся сегодня удача. Но больше карасей в это утро никто не поймал.

А я ещё долго сидел на берегу: то брал в руки карася, то снова клал на мох, любуясь и гордясь им.

– Вот тебе и лягушка, – тихо подсмеивался я над собой.

Вечером нам нужно было собираться домой. Мы стали снимать палатку, легко извлекли из земли все алюминиевые колышки, но один, полностью забитый в толстый корень большого лиственничного пня, вытащить не смогли. Промучившись около получаса, решили бросить его тут, отвязав от него растяжку палатки. Этот колышек до сих пор торчит в том месте. И двадцать, и тридцать лет спустя, бывая в тех местах на охоте или на рыбалке, я обязательно присяду на наш пенёк и с улыбкой посмотрю на всё ещё сидящее в нём позеленевшее от времени алюминиевое инородное тело. И перед глазами у меня встают мои друзья, наша первая неказистая брезентовая палатка, короткая, светлая июньская ночь, первый мой карась и первый мой рассвет на Колхозных озёрах.

Глава VI
Избушка на острове Тополином

В ту осень мне исполнилось тринадцать лет, и я пошёл в седьмой класс. Мать лелеяла мысль сделать из меня врача и, договорившись со своей знакомой, пристроила меня на медицинские курсы при городском Доме пионеров, который тогда занимал первый этаж одной из четырёх тындинских шестнадцатиэтажек. Курсы были свободными, и поступить на них мог любой желающий. Договариваться пришлось потому, что к обучению принимались только учащиеся девятых классов. Я же был двумя классами младше. Курсы были рассчитаны на два года, и, по задумке матери, по окончании курсов и выпускного восьмого класса, имея удостоверение медбрата, я должен был без труда поступить в Зейское медучилище.

У меня не было особого желания становиться врачом, но очень не хотелось огорчать мать, поэтому пришлось согласиться. Но, чтобы было не сильно скучно, я подговорил Макса составить мне компанию. Мать готова была выполнить любой мой каприз, лишь бы я не мешал реализовывать её родительские амбиции, поэтому выбила место и для Макса. Таким образом, мы с другом погрузились в ту осень в незнакомый и загадочный мир медицины.

Медкурсы не были похожи на прочие развлекательно-познавательные кружки Дома пионеров. Это были сложные занятия с многочасовыми лекциями по пять вечеров в неделю. Мы много конспектировали: за несколько месяцев у меня скопилась стопка толстых, мелко исписанных общих тетрадей.

Кроме лекций была практика. Четыре часа в неделю, надев белые халаты, мы работали в железнодорожной больнице. Разносили по кабинетам врачей амбулаторные карты из регистратуры. Опорожняли и дезинфицировали утки и горшки лежачих больных, а также меняли их постельное и нательное бельё, это должно было избавить нас от чувства брезгливости, которое несовместимо с профессией врача. В процедурных кабинетах помогали медсёстрам кипятить шприцы, иногда нам даже доверяли поставить внутримышечные инъекции.

Перед Новым годом у нас были первые практические занятия в анатомичке на вскрытии. Наша группа состояла из девчонок. Мужская часть была представлена только мной и Максом. За несколько дней до посещения анатомички из группы по странному стечению обстоятельств ушло несколько учениц. А перед самым порогом предпоследнего людского пристанища, не в силах переступить его, отсеялась ещё треть группы. Я не буду рассказывать, чем мы занимались, какие опыты проводили и какие анализы делали в лаборатории анатомички. Пусть это останется медицинской тайной. Замечу лишь, что ни страха, ни отвращения у меня тогда не было. Присутствовало только здоровое любопытство студента, которое и нужно будущему медику. Может быть, я стал бы хорошим хирургом. Но вскоре произошло событие, которое поменяло мою жизнь.

В напряжённом графике многочасовых занятий пролетел учебный год. В мае на курсах был большой блок лекций, посвящённый клизмам: виды клизм, показания, практика.

– …Положив больного на бок и согнув его ноги в коленях, вводим наконечник клизмы в прямую кишку, – слышался монотонный голос преподавателя. – И не перепутайте, пожалуйста, отверстия, а то был у нас случай. Студентка в первый раз ставила клизму и от волнения ввела её больной вместо прямой кишки в…

Аудитория взорвалась дружным смущённым хохотом.

Курс лекций о клизмах закончился в пятницу, а в понедельник была запланирована практика по этой теме в стационаре.

Впереди были выходные, и пробуждающаяся природа была пропитана весной. Тёплое солнце растопило последний снег, и большая вода унесла его вместе с рыхлым грязно-белым весенним льдом вниз по течению. На солнечных склонах сопок цвели мохнатые колокольчики сон-травы и высокие пахучие кусты рододендрона даурского с розово-фиолетовыми соцветиями. Над рекой стремительно носились табунки перелётных уток. С низовьев поднималась рыба. Тайга звала к себе. И мы уже не могли оставаться в городе. В субботу после школы уехали на первую в этом году рыбалку, на которую взял нас с собой наш новый знакомый – дед Илья.

Дед Илья, который всю жизнь проработал лесником при лесхозе, но уже давно был на пенсии, переехал в наш маленький двор этой зимой. Раньше он жил на другом конце города, в большой, рубленной им сорок лет назад избе. Когда в той части города решили построить новый девятиэтажный микрорайон для строителей железной дороги, деда Илью переселили в наш двор, в однокомнатную квартиру в бараке, пообещав дать благоустроенное капитальное жильё, когда микрорайон будет построен.

Всю зиму дед Илья просидел безвылазно дома. Но однажды ранней весной, когда только-только начало пригревать солнце и с крыш свесились сосульки, он выволок на улицу чёрную, в разноцветных заплатках резиновую лодку, накачал её и поставил к забору под солнечные лучи.

Мы с интересом наблюдали за действиями деда Ильи, а потом я поинтересовался:

– Зачем вы лодку накачали, на реке ведь ещё лёд?

– А я, ребятки, не плавать на ней собрался. Я уж отплавал своё. Вот просушу посудину да продам, а с нею и остальное барахлишко таёжное, – ответил дед Илья.

– Дедушка, а вы нам продайте, – попросил я, – мы с другом рыбаки, мы на мордушку налимов ловим.

– Да, – подтвердил Макс. – А прошлым летом Серёга на Колхозных озёрах даже карася огромного поймал на удочку.

– Карася?! – притворно удивился дед и улыбнулся. – Ну, тогда и вправду рыбаки, карась – рыба знатная.

Так, случайно разговорившись, мы познакомились с дедом Ильёй. Ему шёл восьмой десяток, он был небольшого роста, сухой, со смуглым морщинистым лицом и седой широкой бородой. Дед Илья сильно хромал и ходил, опираясь на старую, обшарпанную палочку с кривой засаленной ручкой. Одну ногу ему несколько лет назад отрезали ниже колена, и её заменяла самодельная деревянная культяпка. Всю жизнь дед Илья провёл на охоте и рыбалке. Не бросил любимое увлечение и после увечья – бродил, хромая, с ружьём или удочкой недалеко от города. Но в последнее время стала болеть и вторая нога, и дед Илья сидел дома, лишь изредка выходя на улицу. Он был добрый, но одинокий, а поэтому нелюдимый и замкнутый человек. Но мы с Максом почему-то сразу нашли с ним общий язык. Дед Илья пообещал продать нам лодку после того, как съездим с ним в тайгу.

– Старый я стал. Пора помирать. Вот поможете мне в тайгу сходить да попрощаться с нею, тогда и продам вам лодку. И сетки продам.

На остров Тополиный вела напрямик тропа по тайге через Колхозные озёра. Но дед Илья попросил своего дальнего родственника забросить нас на «жигулях» до турбазы «Чебачок», что выше по реке, а оттуда мы уже могли спуститься сплавом, и родственник нехотя согласился. В полном молчании добирались мы до места, но когда родственник высадил нас на берегу, хмуро попрощался и уехал, мы оживились.

– Сейчас накачаем лодочку и дунем вниз по течению! – обрадованно сказал дед Илья, вытряхивая плавсредство из прорезиненного мешка.

Мы с Максом бросились помогать ему. Накачав судно, уселись в него, оттолкнулись от берега, и река весело и стремительно понесла нас вниз.

Гилюй в тот день был полноводным, с сильным течением, мы быстро доплыли до острова Тополиного. По занесённой илом тропе, сквозь заросли ивы направились вглубь острова. Чем дальше мы уходили от берега, тем выше становились деревья. На смену ивам пришли тополя, а за ними лиственницы. Но вот тропа неожиданно закончилась, и на небольшой поляне перед нами выросло как из-под земли старое, покосившееся зимовьё.

Остров Тополиный высокий и сухой, но раз в пять-шесть лет над Становым хребтом собираются густые, плотные тучи и идут затяжные ливни, не прекращающиеся неделями, и тогда остров полностью уходит под бурые холодные воды рассвирепевшей, вышедшей из берегов реки. Поэтому дед Илья не просто построил зимовьё на самом высоком месте острова, но и поставил его на опоры, в роли которых выступили стволы вековечных лиственниц. Дед Илья выбрал группу растущих рядом деревьев, спилил их на уровне метра от земли, обвязал пни поперечными балками и постелил на них дощатый пол. Стены соорудил из тонкомера[23]23
  Тонкомéр – тонкоствольная древесина, брёвна небольшого диаметра.


[Закрыть], а крышу – из принесённых рекой досок. Получилось что-то среднее между избушкой и лабазом. К двери жилища поднимались высокие ступеньки.

Внутри бóльшую часть избушки занимали сплошные широкие нары, способные уместить впритирку пятерых таёжных бродяг или двух-трёх вальяжно развалившихся. Справа от входа скукожился под крохотным окошком небольшой почерневший стол, а в противоположном углу ютилась ржавая печка, обложенная крупным речным галечником. В углу за печкой был прибит к стене для отражения тепла большой цинковый лист. Сквозь многочисленные щели между брёвнами весело лился солнечный свет. Зимой в такой избушке было холодно, но для весны, лета и осени лучшего пристанища не найти.

Река всё-таки добиралась иногда и на такую высоту. Пол в зимовье был занесён толстым слоем ила и песка. Нижняя часть стен была испачкана высохшей побелевшей речной грязью, по границе которой можно было определить уровень поднимавшейся воды. Дверь в избушке перекосилась и не закрывалась, к тому же была прострелена дробью и зияла дырами, видно, какой-то упёртый охотник долго и настойчиво проверял на ней кучность[24]24
  Кýчность (боя) – процентное соотношение количества дробин, попавших в мишень, к общему количеству дробин в патроне.


[Закрыть] и резкость[25]25
  Рéзкость (боя) – способность дробин снаряда проникать в поражаемую ими среду и производить в ней разрушение.


[Закрыть] своего дробовика.

Мы починили дверь, подтесали её, прибили на простреленные места фанеру. Одели на печку выпавшую жестяную трубу. Отмыли от грязи и пыли нары и стол, проконопатили стены. Избушка стала выглядеть намного привлекательней. А когда мы затопили печку, стало тепло и уютно.

Одну сторону большого вытянутого Тополиного острова омывала река, другую – полноводная протока со спокойным, почти недвижимым течением. На эту протоку, оставив Макса хозяйничать в зимовье, мы отправились с дедом Ильёй ставить сеть-сороковку. Я потихоньку грёб вёслами, а мой пожилой наставник распутывал и вытравливал сеть, обучая меня этой премудрости. Дед Илья ставил сеть вдоль берега, под углом от него, совсем не так, как мне хотелось.

– Дедушка Илья, давайте не так поставим, а полностью перегородим протоку, – наивно предложил я, – тогда всю рыбу поймаем.

– О, какой ты жадный! – усмехнулся он. – Всю рыбу ему подавай. А другим что останется? – А потом продолжил уже серьёзно: – Я почему так ставлю – потому, что щука, да прочая рыба, к мелководью жмётся. Для щуки тут самый корм – гольяны и другая мелочь. И чебак какую-никакую козявку под берегом сковырнёт. А на глубине в протоке только сомы живут, а сом ещё не поднялся с низов, вода ещё для него холодная. Ты сетку поперёк протоки поставишь, её течением натянет, всё равно что струну гитарную, рыба в неё не пойдёт. Река такую сеть мусором закидает – травой, да ветками, да хвоей старой.

– А-а… – удивлённо ответил я.

Не успели мы распутать и закинуть в протоку дальний конец сети, как в начале её, под самым берегом, где была вбита тычка[26]26
  Ты́чка – ивовый колышек, вбитый в землю.


[Закрыть], за которую привязали шнур, задёргались и утонули берестяные поплавки.

– Щука влетела, – буднично резюмировал дед Илья, продолжая работу.

– Не, не щука, она бы побоялась при нас, это мы сеть за корягу, наверное, зацепили, – возразил я.

Поставив остаток сети, мы поплыли обратно. Чем ближе мы подплывали к утопленным поплавкам, тем сильнее ходила сеть из стороны в сторону. Теперь я уже не сомневался, что попалась рыба.

Дед Илья взялся за шнур и потянул его на себя, в сети забилась крупная щука. Перекинув рыбину в лодку вместе с частью сети, он быстро выпутал её, расправил полотно и снова перебросил сеть за борт. Мы поплыли вдоль берега протоки в сторону зимовья. Грести на этот раз взялся дед Илья.

Остромордая пятнистая хищница лежала на продавленном нашими ногами дне лодки и судорожно шевелила жабрами. Иногда она извивалась и била хвостом, обмазывая лодку слизью. Я решил посмотреть, какие у щуки зубы. Взял рыбину в руки и открыл ей рот. Зубы у щуки оказались странными: они представляли собой несколько рядов частых, загнутых вовнутрь крючков. Мне стало любопытно: а каковы эти зубы на ощупь? Держа правой рукой скользкую пасть хищницы раскрытой, я просунул указательный палец левой руки прямо щуке в рот. Щука возмутилась и бешено задёргалась. Я не смог её удержать и ослабил руку. Челюсти речного монстра захлопнулись, прикусив мой палец. Мне бы перехватить рыбину удобнее, снова раскрыть ей пасть и аккуратно вытащить палец, но я запаниковал и, не разжимая её челюстей, попытался резко выдернуть его. Острые загнутые зубы глубоко впились в мою кожу. Я рванул сильнее. Щука приоткрыла рот, и палец с большим трудом освободился. Несколько лоскутов ободранной кожи безжизненно повисли на пальце словно лохмотья. Из ран, пачкая лодку и мою телогрейку, обильно полилась алая кровь.

– Ой, как больно! – закричал я и сунул палец за борт, в студёную реку.

Дед Илья, всё это время с ироническим интересом и удивлением наблюдавший за моими манипуляциями, скептически вздохнул и покачал головой:

– Хорошо хоть не оттяпала… по локоть.

Я с навернувшимися на глаза слезами остужал горячий, истекающий кровью палец в реке, а старый таёжник методично грёб вёслами, не зная, то ли смеяться надо мной, то ли сочувствовать.

На зимовье дед Илья обработал мне палец зелёнкой и крепко перевязал бинтом.