Текст книги "1993"

Глава 2

Виктор родился зимой пятьдесят третьего в Нововятске Кировской области, в большом двухэтажном бараке. В комнате была печь, которую он лет с пяти помогал топить дровами. Мама Вера, медсестра, работала сменами, по двенадцать часов. Бабушка Антонина Андриановна жила неподалеку – в деревне Шельпяки, за железной дорогой и леском, работала в колхозном саду и вдобавок возделывала свой участок. Ягоды носила на рынок в Киров – пешком восемь километров по тропинке вдоль железной дороги (поезда в Нововятске не останавливались), маленький Витя частенько следовал за ней.

Мать была им беременна, когда отец, работник лыжного комбината Михаил Бабин, попал под паровоз. Она говорила: перед этим поссорились, но не хотела рассказывать из-за чего, рассказом человека не вернешь. Сказала только однажды с какой-то обидой: “Чудной он был! Нервный”. Люди видели: он выеживался, шел по рельсе перед сигналившим поездом и наверняка хотел спрыгнуть, но не успел – его скосило, свалился по насыпи и сразу умер.

Можно было, наверно, вытравить ребенка (хоть аборты были под запретом, но все-таки она работала в больнице), однако брат, живший в Шельпяках и тогда еще бездетный, пообещал сурово: “Вера, я его возьму, если он тебе будет не нужен”.

Однажды мать получила деньги в кассе взаимопомощи на покупку мебели. Маленький Витя нашел пачку и удивился: “Зачем нам так много?”, отщипнул половину – только красных, оставив синие и зеленые, вынес во двор и раздал ребятам, которые немедленно накупили пряников и всякой всячины. “Ты что? – спросила мама холодно. – Где я теперь возьму красные деньги, а? – У нее сделался такой голос, что лучше бы отшлепала. – Они же самые дорогие!” Переживая, Витя не спал ночами и всё думал: “Что я наделал! Где мама возьмет себе новые красные бумажки?”

Мама была красивая, крепкая и звонкая – рыжина ему передалась от нее. Решительная, он побаивался ее всю жизнь.

Когда ему было четыре, она вышла за строителя Николая Брянцева. Брянцев был каменщиком по кличке Коля-руль, – всё разруливал, – напористый, лысый, с мощными кистями, дико развитыми от укладывания кирпичей. “Ни над кем не смейся! – повторял отчим. – Я дом, бывало, строю, вижу кого-нибудь лысого и кричу сверху: «Эй, лысый!». Вот и облысел быстро”. Вите было пять, когда мама родила дочку, названную Изольдой, – Изку. Им сразу дали трехкомнатную квартиру.

Витя ревновал к сестре. Приходила чужая, Изкина, баба Дуня, пеленала грудную, а он из-под кровати изо всей силы царапал старухе ноги. Она терпела, не жаловалась, пеленала… Сказала в первый же день, как пришла: “Коля, Витьку никогда не бей!” Отчим только в угол ставил.

В садике Витю за фамилию Бабин дразнили Бабой, но в школу он пошел уже Брянцевым. В детском саду он часто засиживался допоздна и оставался со сторожем Русланом Муратовичем, пожилым татарином, который приносил ему большую кастрюлю с кухни, где были разбухшие остатки компота – чернослив, курага, слива, изюм. Руслан Муратович ласково смотрел серо-каре-голубыми пестрыми глазами, как Витя, наклоняясь, скребет ложкой, выплевывает косточки на клеенку.

– Это компот волшебный, – говорил сторож, возможно, ставя какой-то эксперимент. – Всю гущу ешь, всю. Вот так, молодец. Ты никогда не умрешь. Это компот для бессмертия. Кто в свою смерть не верит, тот никогда не умрет. Ты бессмертный, запомни это, потому что ешь этот компот. Понял?

– Понял.

– Вкусно тебе?

– Да.

– Волшебный компот, – довольно кивал сторож.

– А другие днем тоже его пьют… – как-то заикнулся Витя.

– Они долго проживут, – мгновенно нашелся сказочник.

С этих пор Витя всю жизнь любил компот.

Изка заболела воспалением уха, стала тоненько надрывно плакать, и Витя вдруг начал ее жалеть. Он стоял часами у ее кроватки, заглядывал, поправлял одеяло, чи-чи-чикал языком о нёбо, убаюкивая, и у него самого в какой-то момент застреляло в ухе. Пришла баба Дуня: “Молодец, Витя, это твоя сестричка!” – он заплакал, бросился навстречу, упал на колени, обнимая толстые ноги чужой бабушки. “Да что ты, обалдел?!” – она подняла его грубым рывком…

В Нововятске городские дома перемежались с сельскими. Как-то летом вместе с приятелями Витя перелез через забор и стал в сумерках шарить в подвернувшемся огороде. Ребята что-то выдергивали из земли и бросали, объели один куст крыжовника, другой обсикали. Зато Витя, аккуратно вытянув с ботвой морковку, принес матери по пять штук в каждой пятерне.

Утром, вернувшись со смены и увидев на подоконнике оранжевые гостинцы, она спросила:

– Ты где взял?

– Нашел.

– Ты зачем их принес?

– Мам, я слышал, что от моркови люди веселеют. А ты устаешь, ты бываешь грустная.

– Пошли.

Она заставила привести ее к дому, который он нашел с тоской. К ним вышла бабуся в сарафане, заохавшая и замахавшая руками, но мама была упряма: Витя прошел на огород и воткнул в грядку всю морковь. Он плакал и сажал. С тех пор чужое он не брал.

Ему было девять, когда в леске с ним случилось страшное. Он уже дошел до насыпи, как, вовремя не услышанный из-за проходившего поезда, кто-то хлопнул его по плечу, сгреб в охапку, оттащил обратно в заросли и бросил на траву. Витя оцепенел, будто всё это ему снилось. “Только пикни – убью!” – мужик с бугристой рожей, в соломенной шляпе стоял над ним. “Я бессмертный”, – смутно вспомнил Витя и просить о пощаде не стал. Мужик ловко и быстро связал его толстой бечевой, словно бы проделывал это часто, и, оставив лежать на животе, ушел, напоследок опять сказав: “Только пикни”.

Неизвестно, ушел ли он насовсем или отошел, чтобы вернуться, – Витя напряг всё тело, ослабил узел, освободил правую руку и развязался за пять минут. Он побежал без оглядки в сторону бабушкиного дома – взлетел по насыпи и чуть не угодил под поезд. Обернулся: нет ли преследования? Соломенная шляпа мерещилась за каждой елкой.

Никому о случившемся он не рассказал, но ночами его мучили кошмары. Он узнал того мужика осенью возле их школы, без шляпы, с седым хохолком, и по тому, как затрепетал один мальчик – невысокий Вася Нилов, – понял, что был не единственным. И еще он понял: надо стать смелым.

И он стал приучать себя к смелости. Он заходил в лесок с перочинным ножом наготове, однажды забрел в самую середину, простоял, зажмурившись и досчитав до ста, а после, сохраняя достоинство перед невидимым наблюдателем, медленно удалился: сердце ухало так, что казалось, оторвется.

Вода манила Витю как главная опасность. Весной ребята собирались на окраине у реки Вятки, вдоль которой стоял город. Льдины то ползли, то припускали, сверкая и с треском ударяясь одна о другую. Витя прыгнул, поскользнулся, упал, но остался на льдине, встал и перескочил на следующую. Он не раз повторял эти прыжки. Однажды свалился в реку, но легко выбрался, наполовину мокрый, с сапогом, полным воды. Дома мать ударила его по губам ладонью, сразу всё поняв.

Она, когда сердилась, била по губам: было больно, но больше – обидно.

Летом по Вятке сплавляли лес, это дело называлось “затором”, и Витя решился пробежать по бревнам. Компанию ему составил Лешка Шмелев, друг из класса, с пушистой русой головой. Им повезло – перескочили от берега до берега и назад, несколько раз едва не угодив между мокрых жерновов.

Бабушка Анна, мать отца, из деревни Леваши, недалекой от Шельпяков, наставляла: “Витенька, если будешь ругаться – зубы сгниют, язык пожелтеет. У меня зубы хорошие, никогда по врачам не ходила. А язык во-он какой розовый! Даже если больно или обидел кто – кричать можешь, а матных слов не говори. От них все болячки”. Витя пропускал бабушкины советы мимо ушей. Особо не ругался, но и не так, чтоб ни-ни, – как вся детвора, по случаю.

У них в школе была такая забава: в классе или спортзале перебрасывать друг другу матерное словцо. Девочки в этом не участвовали, краснели, фыркали, стучали учителям. Словцо на букву “б” или на букву “х” Витя пасовал бездумно и беззаботно, но однажды, ему уже было десять, почему-то не захотел или, точнее, не смог. Как закоротило. Стало почему-то противно. В первый раз на это не обратили внимания, и во второй вроде не заметили, а в третий шпаненок Мишка Зыков, чей пароль оборвался на Вите, подойдя на перемене, громко спросил: “Может, ты девка?” – и сразу схлопотал в зубы. Мишка для видимости тоже пихнулся кулаком, но завял.

– Ты где себя изгадил? К доске прислонился? – зашумела дома мать. – Снимай немедленно…

Витя недоуменно расстегнул серебристые пуговицы и стянул синий пиджак. Сзади бледнели полустертые, написанные мелом большие буквы: “Святой”. “Что, я так весь день проходил? Святой?” – он испугался: теперь прицепится кличка. На следующий день для верности немного накостылял Зыкову, и кличка не прицепилась.

С ребятами мастерили самопалы – поджиги – и палили по елкам в леске. Были и такие компании, которые мучили кошек и собак. Сосед по лестничной клетке Сашка Моисеев, на год старше, выкинул щенков через форточку с пятого этажа, привязывал кошек к дереву колючей проволокой и на глазах малышни метал в них камни. Витя усилием воли не общался с Сашкой, хотя тот был мастер на все руки, отлично разбирался в моторных велосипедах и самокатах и это к нему притягивало.

Витя хорошо учился, лучше всего по физике, много читал – про приключения, особенно морские. Любил читать газеты отчима, которого звал папой, и на уличных стендах. Во дворе из запчастей собирал и разбирал с дружком Лехой моторный велосипед, сидел над чертежами снегохода и мечтал соорудить космический корабль. Он занимался в секциях футбола и хоккея, а мама записала в музыкальную школу на класс баяна. Витя не только отменно играл на этом инструменте, но и неплохо пел, умело подражая голосам эстрадных знаменитостей.

Как-то осенью в леске на поваленном дереве глотали портвейн вчетвером, среди них был мелкорослый Вася Нилов. Прямо перед ними раздвинулись заросли, возникла пожухлая соломенная шляпа… Витя с Васей мгновенно переглянулись, и Витя увидел в Васиных глазах жуткое знание о том, что делает с пойманными этот мужик, как будто Васю уже вешали или топили.

– Ребя, это он… – тихо сказал Витя.

Потрясенный Вася молчал.

– Кто? – спросили остальные.

Мужик вышел на поляну, презрительно глядя сквозь них. Витя взял лежавшую на земле поджигу, которую как раз собирался пристрелять, выхватил из кармана коробок, чиркнул приделанной спичкой. Железная дребедень полетела ввысь, ударила над головой мужика, осыпая еловые иголки. Леха поднял свою поджигу, и мужик побежал, потеряв шляпу.

– Стоять! – Витя бросился следом.

Друзья – за ним.

Они бежали через весь лесок, и на опушке, когда преследуемый выдохся и, обернувшись, оскалился, Витя с разбегу ударил его головой в живот, тот упал, навалились другие, и, сидя на нем, вколачивая ему в щеки свой страх, вбивая в глазницы свои кошмары, Витя услышал, как Леха спросил: “Да кто он хоть?” – а Вася ответил: “Кто-кто, бандит”…

Классе в шестом он стал заглядываться на брюнетку Олю Рукавишникову, миниатюрную отличницу, звеньевую, торопыжку, с сухими и быстрыми конечностями, как у кузнечика. Несколько раз провожал до дома, пока она, честно задрав личико, не сказала ему заученными, бесчувственными, оскорбившими словами, которые показались ему всё равно прекрасными: “Виктор, я с тобой не хочу водиться. Ты сначала в армии отслужи – раз, в институт поступи – два, и специальность хорошую освой – это три. Ты совсем не собранный!” Никем-то она потом не стала, инженер в заводском отделе, развелась, осталась с двумя…

Он поцеловался в последнем классе с Таней Кривошеиной, чьи следы теряются – улетела к отцу в Приморский край, в город Артем. Эта Таня ему не была мила, просто в поцелуях была доступна. Она была плотная, с черными жесткими волосами, с хриплым смехом…

Как он и мечтал, его призвали на флот.

Он был отправлен в Североморск, на большой корабль “Достойный”.

Ходили по Атлантике – в Анголу, в Луанду, где вставали на боевое дежурство, и тогда соседняя ЮАР остерегалась выпускать свои бомбардировщики. Ходили по Средиземному морю – в Тартус, в Сирию. Были в Тунисе с официальным визитом, спустились в город на четыре часа, бродили по восточному базару, разбившись на пятерки. В их группе на троих купили две бутылки кока-колы на ту мелочь, которую им выдали.

Чаще всего швартовались к рейдовой бочке и вставали на якорь в одной точке метров восемьдесят глубиной, и так стояли по нескольку недель посреди воды. Ночью прожектор светил в воду, по левому и правому борту дежурил матрос в каске и с автоматом. На свет с тихим плеском всплывали рыбы или бесшумно поднимались кальмары, в первый миг похожие на диверсантов своими фиолетовыми внимательными огоньками глаз.

Тяжело было на вахте зимой на верхней палубе, когда стояли в Баренцевом море: дубак, полярная ночь, а ему, вернувшемуся из теплого странствия, приходилось убирать снег и скалывать лед.

Как-то они на три месяца бросили якорь возле острова Кильдин в Баренцевом. Пустой пологий остров. Гранитные берега. Пара столбов. Виктор до одури смотрел на берег и думал: “Мертвая земля… Зачем она?” Ему уже казалось, что он обречен навечно остаться здесь, в полутора милях от проклятого острова. Клокотала стылая свинцовая вода. Над морем и над островом то и дело поднималась пурга. Снежный заряд проходил, и вновь открывался остров. И тогда он стал думать, что бессмертный. Если бы он никогда не умирал, вытерпел бы он – стоять вечность на корабле рядом с этим островом Кильдин? Конечно! И ему стало не так грустно.

Виктор был незаменим. Он был отличным радистом. Каждый день по четыре часа сидел в тесном помещении боевого поста и принимал радиограммы. Он усовершенствовал работу – изобрел передаточное устройство на базе кинопроектора “Украина”.

Он гадал, куда идти после дембеля, но замполит Крябин, костистый человек с обветренным, как бы сырым лицом, придирчиво воспринимавший все его изобретательства в радиорубке, сказал:

– Старший матрос Брянцев, в Москве есть такой институт, куда ты никогда не поступишь!

– Как называется?

– Физтех!

– Спорим, поступлю, товарищ капитан-лейтенант!

Зачем Крябин посоветовал, где учиться, если он Виктора недолюбливал?

Виктор получил на корабле сухую положительную характеристику (“Делу партии и правительства предан, военную тайну хранить умеет”) и выслал документы в Москву За несколько дней до дембеля замполит отдал ему письмо-вызов из института (“Небось, провалялось у него в каюте”, – подумал Виктор) – оказывается, до экзаменов оставалось меньше месяца, а за эти годы он все учебники позабыл…

В Москве на экзамены ходил в форменке и бескозырке, никакой другой одежды не было. Получил одну четверку, остальные пятерки, хотя моряка могли принять и с тройками.

Поступив на физтех, он вдруг понял: костистый замполит желал ему добра, иначе бы не подтолкнул учиться в Москве, и Виктор даже хотел написать ему благодарную открытку, но так и не собрался.

Он подрабатывал на Савеловском вокзале грузчиком. Выучился печатать на машинке – пригодились навыки радиста, – причем на немецкой. Взял академотпуск на год и устроился работать в ФИАН, в лабораторию спектроскопии.

В семьдесят седьмом он познакомился с Леной.

Глава 3

Вышли в вечерний город. Водитель Валерка упился до отключки. Связываться с ним не любили. Не в том дело, что пьяный за рулем – добыча для ментов (кому надо тормозить их машину). Просто идти близко, да и чудил по пьяни Валера. Однажды, вильнув, заехал на тротуар и врезался в подножие памятника Долгорукому. “Чо творишь?” – орал Виктор, выскочив из грузовика. “Хотел познакомиться! – объяснял Белорус счастливо. – С князем!” Такое панибратство возмутило больше всего. А если бы они взорвались? Сколько раз Виктор ловил себя на этой мысли. Взорвешься, и не успеешь заметить. Кузов машины всегда был забит множеством баллонов. Белые баллоны – с ацетиленом. Синие – с кислородом. Частенько баллонов было столько, что вылезать приходилось через боковое окно. А впереди за рулем лихачил Валерка.

…Виктор с Кувалдой затопали вниз по Тверской.

– Руки распускаешь, – сказал Кувалда.

– А? – рассеянно отозвался Виктор.

– Ты меня это… за плечо больше не бери… Если бы не твоя, я б тебя мигом успокоил… Не веришь? Хочешь, успокою?

– Да кончай ты. Извини, Кувалда. Я же не притворялся.

Кувалда был хоть и груб, но добродушен и кличку свою принимал как должное.

В сумраке всё словно разбухло и подернулось нежным жирком. Горели гирлянды, вывески, рекламные щиты, стеклянные витрины зарешеченных киосков. Поблескивал и хрустел мусор под ногами. Возле киосков разливали водку и жевали, о чем-то спорили, хохотали. Некоторые сидели на деревянных ящиках.

Людей на улице было много. В основном молодых. Виктору казалось, что прохожие хрустели мусором со значением. В каждом хрусте, стуке, хлопке слышался восклицательный знак.

Навстречу шатнуло компанию в кожаных пиджаках, человек семь.

– Атас! – закричал один, и в бликах огня вынырнула смуглая мордашка, рот до ушей. – Москва сосет! Казань решает!

Другой засвистел от души.

– Зеленые! – заорал третий. – Зеленые человечки! – Видимо, его впечатлили куртки рабочих.

– Я тебе покажу человечка, – заворчал Кувалда, но компания уже пронеслась – мгновенная и громкая, как будто в мусоропровод высыпали ведро.

У метро “Пушкинская” на ступеньках перехода возле кафельных стен стояли девицы. Две по левой стороне, одна по правой. Курили и ворчливо трепались.

– Наташи! – позвал Кувалда.

Девицы ни на кого не обращали внимания, как будто специально для этого здесь и встали – показать, что им ни до кого нет дела. У девицы с распущенными черными волосами верх прикрывала черная тряпица, но золотилась, как фольга, короткая юбка. Блондинка была целиком в черном, зато с жирными красными губами и нарумяненными щеками. У третьей, тоже в черном, курчавились рыжие волосы и блестела алая кожаная сумочка. Смешанный запах сигаретного дыма и резких духов поднимался вверх и зависал в воздухе.

Кувалда качнулся и едва не полетел вниз по ступеням. Виктор удержал его за локоть.

– Я тебя не агитирую, – заговорил он с досадой. – Но, послушай, разве тебе всё равно, как ты живешь?

– Ты про что?

– Это от власти зависит, как человек живет.

– Опять про свое!

– А политика – это что? Это жизнь! Твоя и моя! Это их, если хочешь, жизни! – он кивком головы показал на проституток.

– Ау, родная! А я Дед Мороз! – вдруг крикнул Кувалда и в легком плясе прошел между девицами. Те, на секунду замолчав, продолжали свой треп.

Виктор шел за Кувалдой следом, жмурясь, как пленный. Он брел сквозь бряцание гитары, крики зазывалы-лотерейщика, гомон идущих с работы. Зеленая великолепная спина Кувалды плыла впереди, и ничто не могло ее заслонить. Миновав переход, вышли на бульвар и возле метро “Чеховская” свернули в арку. Кувалда остановился – в стене серебрилась дверь – дернул ручку, вошли. Спустились по каменным ступеням на бетонный пол, мокрый.

Виктор зажег фонарь. Так положено: освещает путь тот, кто сзади. Он старался попасть лучом через плечо Кувалды, хотя сомневался, что сильно этим помогает.

Тесный коридор постепенно ширился.

Обычно идущий впереди держал горизонтально лом. Успеет его подставить, если полетит в колодец. Но Кувалда знал дорогу наизусть и просто предупреждал зычно:

– Колодец!

Открытые колодцы – кабельно-вентиляционные шахты – были глубоки. Наверняка в них падали и бросались. Иногда Виктор думал о том, что они хранят на дне черепа и кости. По бокам из железных сеток светили крупные тускло-белые лампы, но ламп попадалось мало, большая часть была разбита или перегорела, в осколках плафонов зеленела застоявшаяся вода. Несколько раз встретились обычные лампочки, голые, на проводах. По стенам извивались толстые и тонкие трубы и тянулись провода, толстые и тонкие. Некоторые провода торчали опасно, голые и острые.

Пошли рядом.

– Не пойму, – сказал Кувалда, – как здесь живут?

– Куда денешься.

– Уж лучше не жить, чем так париться.

– Человеку жить охота.

– Здесь раньше армяне жили, – сказал Кувалда. – Знаешь, нет?

– Ну, – согласился Виктор. – Слышал.

– С детьми, с чемоданами! Я вот думаю: чего их свои не забрали? Армяне ж сильный народ! Наверно, забрали потом. Забрали, а? Они мало здесь жили. Полгода.

Виктор глянул налево.

Он любил эту таинственную дверь.

Большущая, черная, намертво заваренная и никому не доступная, она, видимо, по причине своей недоступности была исписана матом и лозунгами. “Боря, мы не рабы!” – тянулась свежая, красными буквами надпись; под ней розовой тенью корчилась другая, засохшая и устаревшая, двухгодичной давности, которая уже не читалась, но он ее помнил: “Пусть живет КПСС на Чернобыльской АЭС!” Он полагал, что это дверь в особый, ведущий к Кремлю тоннель, проложенный в былое время.

Они вошли в зал, где за пеленой табачного дыма мелькали силуэты, кто-то чавкал, говорили несколько голосов. Кисло и пряно смердело, и рвался лающий кашель такой гулкой силы, что перекрывал другие звуки.

– Кто идет? – вырос наперерез подросток, но, увидев зеленые куртки, исчез в дыму.

Кашель оборвался.

– Не бойтесь, не съедим! – прозвучал скрипучий сказочный голос, раздался общий смех, и Кувалда ускорил шаг.

Виктор нервничал. Пытаясь разминуться с каким-то бородачом, чей костыль торчал, как штык, он взял левее, и тогда по щеке его погладила мокрая простыня.

Он рванул бельевую веревку, кинулся вперед и налетел на крепкую спину Кувалды. Тот свернул в коридор, не сбавляя хода, и Виктор подумал, что сам искал бы трубу гораздо дольше.

Кувалда замер, точно бы принюхиваясь:

– Близко…

Под сапогами захлюпало. Клубился, редея, пар, мутно горела, треща, запотевшая лампа, воды было по щиколотку, но оба шагнули в нее спокойно, понимая, что это уже не кипяток.

Кувалда громко выругался и быстро подошел к трубе, покрытой слоем лоснящейся ржавчины.

Дырка в трубе, вывороченная наружу, была как кричащий прожорливый роток с острыми клычками. Кувалда сунул палец и принялся внимательно – удрученно, но и словно насмешливо – ощупывать острые края.

Наверное, он так бы и водил пальцем, если бы Виктор не окликнул:

– Ну, ты долго там?

Кувалда пошарил в кармане. Извлек чоп. Чопом называлась щепка.

– Сосна? – спросил Виктор.

Кувалда, не отвечая, мягко и уверенно вкручивал. Из другого кармана достал молоток.

– Посвети.

Виктор поднес фонарь ближе. Несколько ударов, и щепка скрылась в дыре.

Это была простейшая операция. Если разрыв трубы больше, приходилось туго. Спускались в подземелье по пять человек. Тащили сварочный аппарат. Весом – двести сорок кило. Его нужно подключить к электричеству – тянули сварочный кабель. Находили в подземных закоулках электрощит. Или же катили два баллона на тележке. Белый баллон – сто двадцать кило, синий баллон – восемьдесят. Подключали горелку – и либо режь резаком, либо сваркой сваривай.

– А это мы под банком? – задумчиво спросил Виктор.

– Ну.

– Банк… – Виктор хрустнул словом, как леденцом.

– Грабануть надо, – полувопросительно сказал Кувалда.

– Да ты наш человек!

– Ваш, ваш…

– Сидят там, наши денежки мусолят. А мы им под землей трубы чиним. Каждый день на подвиги идем. В говне по горло. Помнишь, Хромов как отличился. Вот кто герой Советского Союза!

– Нет уже того Союза…

– Еще вернем!

– Опять ты за старое.

– Старое – вот… Вот – старое! – Виктор показал на трубу. Она тянулась вдоль стены, ржавая, толстая и умиротворенная, с первого взгляда и не поймешь, что заделана щепкой. – Знаешь, Ленин говорил: всё сгнило, толкни и развалится. Не веришь? Дай молоток! Дай!

– Не дам!

– Я разок вдарю, и труба упадет… Не веришь?

– Верю.

– Дай!

– Дурак, что ли? На хрена мы сюда ходили? Твоей же Лене вызов снова принимать.

– А мы больше не примем. Дай!

– Слушай, кто из нас бухал? Оставайся здесь тогда. Кулаками ломай. Геро-ой… – Кувалда решительно пошел в коридор. – Лучше с Хромова пример бери.

Со слесарем Игорем Хромовым на прошлой неделе была особенная история. Затопило ЦТП – центральный тепловой пункт, для него родной, как пять своих пальцев. Вода хлещет – горячая и холодная, жесткая, для промывки бойлерных труб. Откачали перегретый пар – не дай бог вдохнуть: и ноздри, и легкие склеятся. Потом дождались, когда горячая разбавится холодной, горячую смогли перекрыть, а холодную нет. Хромов разделся до трусов. Вошел с улицы по ступенькам. Поплыл. В темноте. Сто метров плыл. Нырнул. Знал, где нырять. Два метра в глубину. Под водой повернул задвижку, остановил воду. Вынырнул, поплыл обратно. Всё в темноте. Потом уж подключили насос – стали воду откачивать. А Хромов обтерся курткой, оделся. И сиял, как именинник. Над ним шутили, он еще больше сиял. Валерка нос двумя пальцами зажал: “Ой, мышами воняет!”, а Хромов – сияет, как будто оглох.

Шли обратно. Впереди опять послышался кашель. Виктор говорил громко, так, чтобы вместе со светом фонаря слова перелетали через плечо Кувалды, вставали на пути, заставляли задуматься:

– Сейчас другие времена. Я бы не поплыл! Не! Я тебе больше скажу: раньше я не мусорил. Если кто бумажку кидал, мог ему замечание сделать. Теперь мусорю! Бумаги кидаю, бутылки. Пускай. И хоть бы все трубы погибли. У меня мысль такая бывает: взять лом или молоток и по подземелью ходить. И трубы курочить. Зимой желательно. А? Вот когда без воды и тепла народ окажется – может, призадумается о жизни. Опомнятся, но поздно будет. Их будить нужно. Как в колокол – бам, бам, бабах. Одну трубу, другую… Все эти старые трубы наши разбить к чертям. Демократы-то новых не поставят. Я бы так и делал, но сам знаешь: прорвет трубу, и сварюсь заживо. Игра, как говорится, не стоит свеч. Да и жалко людей. Жалко людей, – повторил Виктор. – Ничего с собой не поделаю. Сегодня люди в троллейбусах сгорели. Жалко. Как родственники прямо. А нас-то не жалеют. Кто в Кремле засел, ты знаешь, я уже говорил…

Кувалда шел по коридору, не оборачиваясь.

Под ногой что-то упруго подпрыгнуло и отскочило мячиком.

– Крыса! – крикнул Виктор хрипло.

Кувалда притормозил и бросил через плечо:

– Не митингуй.

Вышли в зал. Толстяк непонятного возраста сидел на корточках у стены. Круглое лицо, длинные черные волосы, слежавшиеся.

– Работали? – спросил подозрительно, с очевидным усилием сдержал кашель и наморщил лоб, образовав глубокую борозду.

– Ты чего кашляешь? – спросил Виктор.

– Идем, – сказал Кувалда.

– Эмфизема, – сообщил толстяк название диковинного цветка, живущего в легких.

– А остальные где? Вас же вроде больше было.

– Ночью жизнь только начинается! – сказал толстяк наставительно. – Ночью – все дела…

Он кашлял с наслаждением, увлеченно, как будто расчесывал какие-то внутренние коросты. Поднялся было, но новый виток кашля искривил его лицо, поехавшее вбок, он сгорбился, обвис, протянул ладонь и выдавил:

– Помоги!

– У меня с собой денег нет, – сказал Виктор неуклюжую фразу и бросился догонять товарища.

– Хорошо сходили, – заметил Кувалда, когда они по ступенькам поднялись в город.

– Хорошо? – спросил Виктор, выходя следом.

– Без висяков.

– А… Правда.

Бывало, рабочие натыкались на висяков. Почему-то под землей люди вешались. Бродяги или забулдыги, а может, и порядочные граждане. Зайдет такой в тепло, спасаясь от доконавшей жизни, разопьет бутылку, потом и петлю смастерит: из брюк или лучше из ремня. Удобно – всюду трубы. Зацепился, и труба.

Наверное, подполье давило на психику. Видно, выпив и разомлев, человек уже смирялся с судьбой и думал: когда еще я буду так готов, чтобы оказаться под землей? Лучше, чем на проклятой поверхности. Помру, перенесут в могилу, считай, вернут под землю. Так Виктор расшифровывал мысли решивших себя повесить. Рабочие не сообщали о них в милицию: всё равно менты раз в сутки шныряют здесь и собирают урожай.

Некоторые вешались очень неудобно – в середине прохода. Движется ремонтный отряд – несет тяжесть, задыхается, а этот, словно в издевку, висит себе, отмучился, и ведь нагло так висит, не разминуться. Приходится гуськом, ближе к стене, чтоб только труп обогнуть. Однажды баллоны на тележке катили, Мальцев задел мертвую ногу – Зякину ботинком врезало по кумполу. Ботинок от удара соскочил. Шваркнулся на пол гулко. Прошли, встали – и обернулись все вместе: раскачивалось тело с одним ботинком…

Виктор и Кувалда вышли из арки, спустились в подземный переход. Людей стало меньше. Лотерейщик исчез. Только гитара всё бренчала, и паренек в косухе и с белой челкой затянул какую-то песню, которую они не знали.

На улице у фонаря стояла одна из трех проституток. Курчаво-рыжая, она курила, подогнув ножку и упершись каблуком в фонарный столб. Кувалда окинул ее жадным взглядом.

– Может, в “Макдоналдс”? – показал на темневшую толпу.

– Ага, час стоять… – Виктор хмыкнул. – Смотри, смотри! – Он махнул рукой в небо, как будто увидел чудо, которое вот-вот пройдет.

– Где? Чего?

В небе низко висела белая луна.