Текст книги "Боги не дремлют"

Глава 3

Старой Калужской дорогой в начале девятнадцатого века называли нынешнее Калужское шоссе, а Новой Калужской дорогой, современное Киевское. Обе эти дороги начинаются примерно в одном месте Москвы, от Калужской площади, потом расходятся: старая петлей, слегка изгибаясь на восток, новая, на запад. Однако, вся «фенька» состоит в том, что почему-то они, сделав петлю, потом сходятся и пересекаются в районе города Малоярославец.

В тот момент, когда я оказался в ненужном месте, в ненужное время, Наполеоновская армия продвигалась по старой Калужской дороге. В наше время это самое обычное подмосковное шоссе, еще совсем недавно трехрядное, недавно слегка расширенное до четырех полос и то только до деревни Чириково, что находится в сорока километрах от Москвы. Нетрудно представить, что представляла собой эта стратегическая дорога двести лет назад. Но в тот момент меня интересовало не то, как такая масса людей, лошадей и пушек проберется по грязи наших дорог, а что на самом деле произошло здесь в октябре 1812 года.

Я не историк и специально не изучал ни эту войну, ни саму эпоху. Однако, уж если оказался невольным участником событий, решил попытаться разобраться в странностях поведения главных персонажей Отечественной войны. Сколько я помнил, Наполеон вышел из Москвы по старой дороге, потом в районе Красной Пахры зачем-то решил перейти на новую. Причем перешел не просто так, а попер с артиллерией и обозами через раскисшие после дождей поля. Притом, что армия Кутузова находилась дальше того места, где дороги вновь соединялись, в селе Тарутино Калужской губернии. Зачем Наполеон потерял два дня на странный маневр, вместо того, чтобы быстро пройти мимо Малоярославца, уже занятого его двумя батальонами дивизии Дельзона и выполнить свой план захватить Калугу?

Почему Кутузов узнал о движении французской армии не от своей разведки, что было бы логично, а от партизан, то есть, чуть ли не случайно? Почему фельдмаршал со всей армией находился не вблизи стратегической дороги, а в сторонке и позволил французским войскам контролировать Малоярославец? И вообще, почему вся русская армия была на юге, и какие войска прикрывали западное направление на Петербург? Мало ли что Бонапарту могло прийти в голову!

Конечно, простому человеку, да еще спустя два века сложно разобраться в тонкостях гениальной стратегии великих полководцев, но иногда, когда возникают подобные вопросы, начинает точить червь сомнения, так ли уж они были гениальны, а то и просто адекватны.

Я вот до сих пор не понимаю, зачем в октябре-ноябре 1941 года наши великие полководцы колоннами гнали на фашистские войска сотни тысяч безоружных людей, так называемое Московское ополчение, и принудили немцев их всех положить в Подмосковных полях. Это что, был великий замысел свести с ума врага, вынудив его убивать сотни тысяч людей? Если нет, то зачем бездарным прохвостам, прикрывавшим свою задницу преступными действиями, ставят памятники? Причем бессмысленная гибель ополчения только один эпизод из сотен, если не тысяч случаев подобной преступной бездарности. И почему на одного убитого французского или немецкого солдата всегда приходилось пять-семь русских? Мы что так плохо воюем или наши воинские начальники почти всегда оказываются идиотами? Получается, что мертвые срама не имут, а живым зачем-то навязывают таких «героев» для подражания.

Примерно о таких странностях думал я, пока мы медленно двигались к Красной Пахре. Встреча с принцем Богарне должна была помочь ответить хотя бы на часть этих вопросов. Дивизионный генерал, сын Жозефины, первой жены Наполеона, принц Евгений, был близок императору и его, а теперь и моему, четвертому корпусу предстояло биться за Малоярославец.

Пока же госпитальная повозка с трудом протискивалась по запруженной дороге. Наш возница сорванным голосом ругал и своих лошадей, и других возчиков на чистом французском языке. Дождь уже доставший всех, наконец, прекратился, и попутчики слегка оживились. Как водится, завязался общий разговор. Все солдаты, что ехали с нами были раненными, но это не мешало им говорить о трех самых важных в мире вещах: подвигах, деньгах и женщинах.

Французы оказались на редкость хвастливы. Русских в боях они били пачками, прямо как легендарные богатыри, а женщины сами бросались на их грязные шеи. Хорошо хоть мой словоохотливый сержант Ренье молчал. После разговора с принцем он совсем сомлел, похоже, у него опять начала болеть голова, да и потеря крови давала о себе знать бледным, почти зеленым цветом лица и страдальческой, виноватой улыбкой.

Как и положено немому, я молча слушал попутчиков, хотя сказать им мне было что. Никогда не думал, что пустая похвальба иноземцев, может так раздражать патриотические чувства. Куда-то исчез и обычный русский ироничный антипатриотизм, даже мысль, что все эти молодые ребята скоро погибнут, заеденные вшами и побитые морозом, не мирила с пренебрежительным отношением к любезному Отечеству. Даже по теме, вспомнилось стихотворение Пушкина «Клеветникам России»:

 
Так высылайте ж нам, витии,
Своих озлобленных сынов:
Есть место им в полях России,
Среди нечуждых им гробов.
 

…После десятка глупых, придуманных историй о доступности русских женщин, разговор зашел о нашей стране и этом походе. Ни страна, ни ведение боевых действий солдатам не нравились. Правда, императора никто не поминал, вместо этого ругали русских маршалов, не умеющих правильно воевать, плохие дороги, убогие избы и дикий народ.

– Я не считаю их даже людьми, – сказал солдат в кавалерийской форме, – вы только посмотрите на их лица! Какие они тупые! Вон, смотрите, мужик, которого бил гренадер, лейтенант его отпустил, а он опять плетется за нами.

Все, включая меня, посмотрели на дорогу, по которой действительно шел мой недавний знакомец. Мужичок опять нагрузился своими узлами и понуро, ковылял в густой толпе штатских. Мне показалось, что с этим мужиком все не так просто. Когда я отпустил его в лес, он подмигнул совсем не рабски, а весело и лукаво. И было непонятно, зачем он снова вернулся на дорогу. Похоже, что у него что-то было на уме. Осталось жалеть, что узнать это, не вызывая подозрений, я не смогу. Да мне было и не до крестьянина. Теперь, когда раздражающий разговор, наконец, прервался, мне стоило подумать, как лучше подъехать к принцу Евгению.

Я не чувствовал себя ни разведчиком в тылу врага, ни засланным казачком. Однако не вмешаться в события, которым оказался свидетелем, не мог, как говорится «по определению». Богарне мне понравился, но он был оккупантом, и этим определялось мое к нему отношение. Втыкать ему нож в спину я не собирался, но по мере сил навредить французской армии считал своим священным долгом.

Между тем начало смеркаться и движение на дороге останавливалось. На обочинах показались дымы, промокшие замерзшие люди пытались разжечь огонь, чтобы обсушиться и согреться. Наш возница съехал с дороги и сказал, что будет здесь ночевать. Ренье тронул меня за плечо и сказал, что нам дальше придется идти пешком. Он хотел непременно выполнить приказ принца Эжена, разыскать его штаб. Я кивнул и знаком показал, что мне ненадолго нужно отойти в придорожные кусты.

Окружающий нас пейзаж растворялся в осенних сизых сумерках. Оккупанты и беженцы, сбившись в группы, топились прямо на дороге и по обочинам. Я спрыгнул с повозки и пошел к ближним деревьям, однако там оказалось слишком много народа, в частности, маркитанток, заведовавших кострами и мне пришлось углубиться дальше в лес. Откуда там взялся мой давешний тщедушный мужичок, я сразу не понял. Он шел за мной следом, приветливо улыбался и кивал головой. Я сначала решил, что он хочет меня поблагодарить за заступничество, но когда мужик подошел совсем близко, то улыбка сползла с его лица. Теперь он смотрел на меня строго и скорбно. Я стоял и ждал, что он скажет. Он вдруг заговорщицки мне подмигнул, так же как и в прошлый раз. Потом скороговоркой сказал:

– Благодарствую вас, мосье.

Я ему кивнул.

– Ну, да ладно, – продолжил он, вынимая правой рукой из левого рукава длинный нож.

Что «ладно», я выяснять не стал, и попытался схватить его за руку. Мужик был хоть тщедушный, но оказался очень вертким, отскочил в сторону и стремительно бросившись на меня, попытался ударить ножом в живот. Я был совершенно не готов к нападению, но все-таки сумел отбить удар. Он не успокоился и бросился на меня снова. Только на этот раз мне удалось поймать его за руку и вывернуть кисть. Мужик сопротивления не оказал, выронил нож, дернулся несколько раз, и неожиданно заплакал.

– Что ж, твоя взяла, ирод, режь меня, убивай! Только смотри, Господь тебя за то не похвалит!

От неожиданности, я не сразу нашелся, что сказать. Потом, не зная, что дальше делать с этим странным типом, решил все-таки спросить:

– Мужик, ты, случаем, умом не тронулся? Я за тебя заступился, а ты на меня с ножом бросаешься?

Не знаю, как люди реагируют на заговорившее дерево, но мой «убивец» отреагировал на мой голос очень болезненно. Он вскрикнул и повалился на колени:

– Прости, голубь сизокрылый, ошибся окаянный, думал, что ты и есть сам Бонапартий!

Теперь уже мне впору было заплакать. День и так был слишком насыщен событиями, вскоре предстояла встреча с умным генералом, встреча, которая еще неизвестно чем кончится, а тут объявляется придурок с ножом и подозревает во мне Наполеона.

– Так ты, что, Бонапарта здесь ловишь!? Я что, по-твоему, на него похож?

– Все наши грехи! – отирая слезы, сообщил мужик. – Ошибочка, видать, получилась. Я как тебя увидел, сразу же подумал, вдруг ты он и есть Бонапартий! Схож ты с ним ликом, право, одно лицо!

– Я с Бонапартом? Да ты его когда-нибудь видел? – уже с каким-то нервным смешком, спросил я.

– Не доводилось, – честно признался мужик, – но свое понятие имею.

– Ты ошибся, – сказал я, отчего-то чувствуя внутри себя полную опустошенность, – я не Бонапарт и даже не француз. И шел бы ты отсюда, пока жив, подобру-поздорову.

– Никак не могу, – тихо сказал он. – Ежели ты и не Бонапартий, значит тогда лукавый, а я зарок дал претерпеть за веру и правду. Даже если ты отпустишь меня, я тебя все одно найду и покараю.

– Лучше не ищи! – посоветовал я, начиная терять терпение. – Попадешься мне на пути, не посмотрю, что ты наш, таких батогов получишь, на всю жизнь запомнишь!

– Я все одно, – начал опять говорить он, но тут я заметил, что в нашу сторону идет очередной «скромник», ищущий уединения, и зажал ему рот. Прошептал:

– Сгинь с глаз, анафема!

Мужик вырвался и наклонился за своим ножом, но я поддал ему сзади ногой по мягкому месту и он упал на колени. Я сам поднял его нож и закинул в лес. После чего пошел дальше искать укромное место и вскоре вернулся на дорогу.

Походный опыт у солдат Наполеоновской армии оказался большой. Несмотря на кажущуюся общую неразбериху, бивак быстро принимал обжитой вид. Маркитантки уже сумели разжечь костры и вокруг них толпились промокшие солдаты. Ренье ждал меня возле госпитальной повозки.

– Что ты так долго, – сердито сказал он, – так мы и до ночи не дойдем.

Я виновато развел руками. Теперь, когда армия остановилась и готовилась к ночевке, идти по дороге оказалось легче, чем днем. Хотя и сейчас приходилось обходить скопление повозок, карет и пушек. Вскоре мы вышли из леса и начали спускаться в пойму реки Двины. Идти стало легче, но на открытом месте было ветрено и сержант начал замерзать. Скоро мы уже опять еле двигались. Сразу после моста, который даже ночью, оказалось, сложно миновать, столько здесь толпилось людей, мой сержант начал спотыкаться и часто останавливался передохнуть.

Мне в теплой непромокаемой одежде было вполне комфортно, к тому же нашлось время подумать, и я, занятый своими мыслями, не сразу заметил, что Ренье совсем ослабел и вот-вот упадет. Пришлось подвести его к первому попавшему костерку, вокруг которого тесно сгрудились солдаты. Жан-Пьер попросил их потесниться, но нас к огню не подпустили. В армии уже совсем упала дисциплина, и сержантские нашивки рядовых не впечатлили, тем более что Ренье уже не мог толком говорить, не то, что ругаться и что-то требовать.

Мне пришлось взять бразды правления в свои руки и, показав кулак, заставить какого-то кучера разрешить сержанту сесть в пустую карету. Ренье, как только опустился на бархатное сидение, потерял сознание. Я оставил его и пошел искать что-нибудь «укрепляющее». Найти маркитантку оказалось просто, я подошел к первой встречной женщине одетой в полувоенную форму, показал ей серебряную монету в пять франков и щелкнул себя по горлу. Французская тетка приветливо улыбнулась, подвела меня к своей повозке и вручила бутылку бренди. Потом спросила, хочу ли я есть. Я кивнул.

– Сейчас будет готов le brouet, – сказала она.

Что такое «леброт» я не понял, но на вкус он оказался обычной похлебкой. Запах горячей пищи привел моего товарища в чувство, бренди укрепил силы, а мои медицинские таланты вернули к жизни. Он даже попытался продолжить путь, но я жестами убедил его подождать до утра.

После недолгих раздумий Ренье со мной согласился. Еще одна серебряная монета примирила кучера с нашим присутствием в господском экипаже, и до утра мы с Ренье спали хоть и сидя, но не под чистым небом и временами идущим дождем.

С рассветом армия проснулась и опять дорога оказалась забита до предела. Сержант за ночь отдохнул и заметно взбодрился. Допив бренди, мы сразу же отправились дальше. Теперь мы шли пешком и не так зависели от заторов на дороге. Где-то около десяти часов утра догнали 92 полк, к которому сержант был теперь прикомандирован. Он нашел субалтерн-офицера, который отправил его с итальянцами на патрулирование леса и доложил о нападении казаков, в точности повторив то, что вчера рассказывал генералу. Субалтерну, судя по выражению лица, ни сам Ренье, ни погибшие итальянцы интересны не были, и он, не дослушав до конца доклад, повернулся и пошел по своим делам.

Проводив младшего офицера презрительным взглядом, сержант сердито плюнул вслед и проворчал, что теперь мне нужно поменять одежду. Тут я ему был, как говорится, не помощник. Ренье нашел какого-то капрала, видимо, исполняющего обязанности ротного старшины и передал тому приказ генерала Богарне выдать мне форму полка. Капрал его выслушал, но только развел руками. Вскоре я понял, что добыть обмундирование не так просто. Судя по тому, в каком потрепанном платье ходили многие солдаты, со снабжением в Великой армии были большие проблемы. Только наличные деньги и авторитет принца помогли Ренье с мира по нитки собрать мне полный комплект поношенного форменного платья.

Как ни жалко мне было менять свое теплое, непромокаемое платье на французские обноски, другой возможности подобраться к генералу у меня не было. Пришлось лезть в какой-то крытый фургон и там переодеваться. Теперь в мундире пехотинца я сразу слился с бредущей по грязи толпой. На плече у меня висело тяжелое ружье с длинным штыком, за спиной был объемный ранец, в который я втиснул свою одежду и обувь.

До реки Пахры, где по слухам находился штаб четвертого корпуса, идти нужно было километров двадцать. Пешком, по плохой дороге, да еще с раненым сержантом, это не меньше пяти часов. Я боялся, что принца Евгения мы там не застанем, и тогда все мое предприятие окажется напрасной тратой времени и сил. Я бы не пожалел всех наших денег за пару лошадей. Однако если провизию пока еще купить было можно, то обзавестись лошадьми было нереально ни за какие деньги или ценности. Слишком велик был на них спрос.

– Ничего, – успокоил меня Ренье, – как-нибудь и пешком дойдем.

Он оказался прав, на штаб четвертого корпуса мы наткнулись уже вскоре в каком-то селении, как я предположил, в Ватутенках. Командование корпусом расположилось в простой крестьянской избе. Сержант попросил замороченного адъютанта в звании капитана, доложить о нас Богарне, но тот сердито махнул рукой и сказал, что принцу сейчас не до нас. Однако Ренье просто так сдаваться не собирался. Мы встали возле импровизированной коновязи, в надежде, что генерал выйдет и заметит нас, но так ничего и не дождались. Опять пошел дождь, и наши мундиры быстро пропитывались водой. Стоять в мокрой вражеской форме на пронизывающем ветру занятие не самое приятное, и я жестом предложил сержанту найти себе пристанище.

Жан-Пьер уныло оглядел десяток крестьянских изб, тянувшихся вдоль дороги, и пожал здоровым плечом. Настроение у него явно испортилось, и он теперь больше молчал, чем разговаривал. Мы обошли почти все избы, но приткнуться там оказалось негде. Хозяев видно не было, скорее всего, они сбежали, а в их жилищах вповалку лежали больные и раненые солдаты.

– Ничего, лейтенант, скоро война кончится, и мы все вернемся домой, – неуверенно, сказал Ренье, когда стало понятно, что обогреться и поесть нам здесь вряд ли удастся. – Император знает, что делает. Мы побеждали и не таких противников, как русские!

Я согласно кивнул, и мы вернулись к штабу. Мимо по дороге продолжали двигаться войска. Мы опять встали возле коновязи и сержант заговорил с часовым охранявшим лошадей.

Я присел на завалинку. Мне нужно было на что-то решиться. Оставаться во французской армии и носить форму, которая мне, кстати, совсем не понравилась, я не хотел. Порадеть за отечество пока не получалось.

Выходило, меня тут если что и удерживало, только праздное любопытство.

Пока я сидел, на дороге две движущиеся в ряд пушки сцепились осями и остановились, нарушив общее движение. Форейторы начали ругаться, обвиняя друг друга в неловкости. Одна их лошадей, испугалась криков, рванула в сторону и запутала постромки. Южане подняли невообразимый гвалт, и движение окончательно застопорилось. Я подошел посмотреть, в чем там дело, и почти столкнулся со своим недавними знакомцами, битым мужичком и гренадером. Мужик опять был нагружен узлами, но теперь они с гренадером не ссорились, а мирно беседовали.

Это мне было любопытней, чем происшествие на дороге и я подошел к ним сзади, благо военная форма сделала меня неузнаваемым. Говорили мои знакомые на русском языке, мужик как мог, а гренадер с сильным французским акцентом.

– Как ты мог, глюпый голова, его отпустить! – корил мужика француз. – Зачем к нему лез одна?

– Сам ты, Яшка, больно умный, что же сам его не зарубил? Учить вы все можете, а как что, так в кусты! Кто же знал, что он так бережется!

– Ты, Иван, глюпый русский ля мужик. Где мы теперь того человек будем искать?

– Ничего, сам найдется, некуда ему отсюда деться. В такой одеже, он как бельмо на глазу.

Я предположил, что разговор идет обо мне, и встал так, чтобы все слышать, но они меня не заметили.

– На какой твоя глазу? – не понял гренадер русскую поговорку. – Ты его что видела?

– Видела, не видела, не твое басурманское дело. Ты лучше смотри у кого, что есть из злата-серебра, а то вчера двоих зазря загубили. Зачем попусту на душу грех брать?! Ничего вы, басурмане, не понимаете! Посмотри, твои хранцузы даже постромки распутать не могут, одно слово – басурмане!

– Ты, Иван, француз лучше не касай! – рассердился гренадер. – А то я опять тебя буду бить по морда!

Чем кончилась их национальная разборка, я узнать не успел. Ездовые развели лошадей, вручную оттянули пушки, и движение восстановилось. Мои новые знакомые пошли своей дорогой, меня же окликнул Ренье. Пока я подслушивал интересный разговор, генерал вышел наружу, увидел сержанта и приказал нам с ним зайти в штаб.

Глава 4

Эжен де Богарне или, как его называли в России, Евгений Богарне, пасынок Наполеона Бонапарта, вице-король Италии, был французским военачальником и участником почти всех наполеоновских войн. После падения Наполеона он стал герцогом Лейхтенбергским.

С этим человеком связана одна любопытная православная легенда. После Бородина обе армии, русская и французская стремительно продвигались к Москве по старой Смоленской дороге. Четвертый корпус Великой армии под командованием вице-короля Италии Евгения Богарне, отделившись от основной армии в Можайске, и через Рузу двинулся на Звенигород. Захватив его, французский корпус в ночь с 31 августа на 1 сентября, разделившись, частично остался в городе, частично дислоцировался – в Саввино-Сторожевском мужском монастыре.

Богарне ночевал в обители. Ночью он увидел, что дверь его комнаты отворяется, и в нее входит тихими шагами человек в чёрной длинной одежде. Гость подошел к нему так близко, что он, принц, смог при лунном свете рассмотреть черты его лица. Он казался стариком, с длинной седой бородой. Около минуты этот человек стоял, как бы рассматривая принца, наконец, тихим голосом сказал: «Не вели войску своему расхищать монастырь и особенно уносить что-нибудь из церкви. Если ты исполнишь мою просьбу, то Бог тебя помилует, и ты возвратишься в своё отечество целым и невредимым». Сказав это, старец тихо вышел из комнаты.

Принц, проснувшись на рассвете, вспомнил это видение, которое представлялось ему так живо, как будто случилось наяву. Он немедленно позвал адъютанта и велел ему отдать приказ, чтоб отряд готовился к выступлению обратно к Москве, со строгим запрещением входить в монастырь. Отпустив адъютанта, принц пошёл осмотреть церковь, у входа которой стояли часовые. Войдя в храм, он увидел гробницу и иконописный образ, который поразил его сходством с человеком, привидевшимся ему ночью. На вопрос, чей это портрет, один из монахов отвечал, что это образ святого Саввы, основателя монастыря, тело которого лежит в гробнице. Услышав это, Богарне с благоговением поклонился мощам святого и записал его имя в своей памятной книжке.

После этого события ему приходилось участвовать почти во всех сражениях, начиная от Малоярославца, во время отступления французской армии из России и в кампании 1813 в Германии. Ни в одном из них принц не был ранен; слова старца сбылись: он возвратился благополучно в отечество, и даже после падения Наполеона остался всеми любимым и уважаемым.

Эту историю рассказал сын генерала Эжена уже во времена правления императора Николая Павловича, когда приехал по просьбе покойного отца поклониться мощам святого Саввы.

Вот с таким интересным человеком мне предстояло встретиться в небогатой крестьянской избе.

Мы с сержантом прошли мимо часового и оказались в обычной комнате с одним подслеповатым окошком. Здесь было человек десять военных. Какой-то человек в форме спал на лавке, остальные были заняты своими делами. За столом сидел принц Евгений и разговаривал с бригадным генералом. Мы вытянулись по стойке «смирно» и Ренье доложил дивизионному генералу о нашем прибытии. Принц приветливо кивнул и попросил его подождать.

Я прислушался к разговору, однако никаких стратегических секретов не узнал. Разговор шел о вещах и так очевидных, медленном продвижении войск, излишке обозов и плохой дисциплине. Бригадный генерал пожаловался на какого-то де Вошре, не подчинившегося его приказу. Принц согласно кивнул головой и пообещал во всем разобраться. Бригадному генералу такое неопределенное обещание не понравилось, он попытался надавить на командира корпуса, но Богарне, ласково ему улыбаясь, ничего конкретного так и не пообещал.

– Но, принц, если мы будем разрешать младшим по званию так с собой обращаться, – сердито сказал бригадный генерал, – то что тогда говорить о солдатах!

Я не очень понял, что он этим хотел сказать, как, по-видимому, и Богарне. Принц отпустил генерала и повернулся к нам.

– Ты, мне сказал, что лейтенант умеет быстро залечивать раны? – спросил он сержанта.

– Так точно, – ответил тот, – меня он вылечил за два раза.

– Интересно, – начал говорить Богарне, но докончить фразу у него не получилось, в избу влетел взволнованный адъютант и крикнул:

– Император!

Все, включая спавшего на лавке полковника, вскочили на ноги. Мы с Ренье попятились к дверям. В комнату вошел сначала какой-то генерал, как я позже узнал, адъютант Бонапарта де Сегюр, а за ним и сам Наполеон. Он был в поношенной шинели и грязных сапогах. Принц попытался начать доклад, но император его остановил и просто подал руку. Наполеон выглядел усталым. В избе наступила могильная тишина. Все присутствующие не отрывали глаз от главнокомандующего, возможно, надеясь, что он их заметит и запомнит или хотя бы побалует историческим высказыванием.

Я подумал, что если сейчас на него напасть, то может поменяться весь ход мировой истории. Однако времени на подвиг у меня не оказалось. Бонапарт мельком нас оглядел и сказал, что хочет говорить с Эженом с глазу на глаз. Все, включая нас с Ренье, поспешно вышли наружу.

Возле штаба стояла скромная карета, правда, запряженная четверкой прекрасных лошадей, вокруг нее теснился эскадрон охраны, остававшийся в седлах. У моего сержанта от встречи с «кумиром» заблестели глаза, и он разом приосанился.

– Представляешь, сам император! – взволнованно прошептал Ренье.

Меня эта неожиданная встреча никак не взволновала. Как говорится, мне бы их заботы! Штабные офицеры тотчас сошлись в кружок и обсуждали прибытие Наполеона. Мы с Ренье встали в сторонке. Сержанта распирала гордость от того, что удалось увидеть вблизи великого человека.

– Надо же, сам император! – бормотал он. – Теперь будет, что рассказать детям!

Судя по его таланту фантазировать, тем для рассказов будущим детям, ему было не занимать, даже и без этой исторической встречи.

Совещание отчима с пасынком оказалось недолгим. Спустя десять минут они оба вышли из избы и Наполеон сразу сел в карету.

Принц дождался, когда она тронется и, не вспомнив о нас, направился к коновязи. К нему «на рысях» бросились офицеры. Мы с Ренье стояли в десяти шагах и единственное, что я расслышал это, было название города: «Малоярославец». Впрочем, тайные планы противника я знал и так по курсу школьной истории.

– А нам теперь что делать? – прервал мои «шпионские» мысли сержант, растеряно глядя вслед кавалькаде. – Принц Эжен так нам ничего и не сказал!

Что нам с ним делать знал я. Ему, сержанту Жану-Пьеру Ренье, выполнить свой воинский долг и возможно, бесславно погибнуть на Российских просторах, мне – свернуть с дороги в ближайший лес и уходить к своим. Как ни симпатичен мне был француз, больше ничего для него сделать я не мог. Только что предложить сдаться в плен, пока десятки тысяч обмороженных, никому не нужных здесь завоевателей не станут в тягость победителям.

Я показал Ренье на освобожденную штабом избу, потом на его плечо и жестом предложил остаться в ней. Он вздохнул и спросил:

– А ты куда?

Я махнул рукой в направлении общего движения. Мне и, правда, нужно было туда, вперед, найти и разобраться со странной интернациональной парочкой. Сержант вздохнул, похлопал меня по плечу, и пошел в пустую избу, по обычной человеческой забывчивости так и не вспомнив об обещании поделиться военными трофеями, добытыми нами в бою с мародерами.

Теперь, когда я был в солдатской форме, да еще при ружье со штыком, можно было, не скрываясь, идти куда угодно. Таких одиночек на дороге было довольно много. Пока я двигался в общей массе, в нужном направлении ко мне не должно было возникнуть никаких вопросов. Мои знакомцы, русский мужик Иван и французский гренадер «Яшка», опережали меня не менее чем на полчаса. Однако они несли на себе какие-то тяжелые вещи, а у меня в ранце была только одежда, так что налегке догнать их я рассчитывал еще до темноты.

На наше общее счастье дождя пока не было и в прогалинах облаков даже изредка мелькало низкое осеннее солнце. К грязи и толкучке на дороге я уже притерпелся, так что теперь почти не обращал внимания на экзотические странности этого исхода. Как только появлялась возможность – убыстрял шаг и легко обгонял груженых «трофеями» солдат «Великой армии». От быстрой ходьбы мне удалось даже согреться.

Ивана и Яшку, я догнал часа через два, когда начало смеркаться. Он шли рядышком уже без узлов и о чем-то разговаривали. Идти следом за ними я не рискнул, пристроился за ротой итальянцев, и теперь шел, не спеша, в общем, людском потоке. Когда стемнело, люди начали останавливаться и подыскивать себе места для ночевки. Мои приятели устраиваться на отдых не спешили, не торопясь шли, временами останавливаясь возле дорогих карет. Теперь, когда я знал, чем они промышляют, действия их стали понятны, они подбирали себе подходящие жертвы.

Теперь, когда стемнело, я смог подойти к ним ближе без боязни быть узнанным. Однако услышать о чем они переговариваются – не получалось. В каретах, которые их интересовали, в основном ехали беженцы, которые могли понимать русский язык, так что говорили они между собой очень тихо.

Наконец, один экипаж им, кажется, понравился больше других, и они остановились возле него, рассматривая позолоченные дверцы и шелковые занавески на окнах. Карета была большой и тяжелой, но запряжена лишь парой тощих лошадей. На козлах дремал сильно укутанный старик-кучер. Ни седоков, ни слуг поблизости видно не было.

В это время на обочине несколько солдат под командой маркитантки развели большой костер и пристраивали над ним котел с водой. Я, чтобы «вписаться в пейзаж» и не обращать на себя внимания, сразу же подошел к маркитантке и попросил ее продать бутылку бренди. Теперь, когда с помощью Ренье хитроумного я разобрался в ситуации, для меня все упростилось. В этой мешанине языков и народов я со своим плохим французским и славянским акцентом вполне мог выдавать себя за поляка из пятого корпуса.

Маркитантка сама оказалась не француженкой, и говорила на языке Вольтера и Руссо не многим лучше моего. Однако общего запаса слов нам вполне хватило, чтобы сторговаться. За пять франков я получил вожделенную бутылку, кусок ветчины, краюху русского хлеба и место возле костра. Огонь был большим благом, в течение дня несколько раз шел дождь, одежда не успевала просохнуть, была влажной и плохо грела.

Я ужинал стоя спиной к огню и не сводил глаз с подозрительной парочки. Они по-прежнему стояли возле кареты, явно, чего-то дожидаясь. Спустя какое-то время дверца открылась, и оттуда на дорогу задом спустился грузный человек. Он осмотрелся по сторонам и окликнул ямщика. Тот, не спускаясь с козел, просто наклонился, и что-то ему ответил. Слов за треском костра я не услышал, даже не понял на каком, они разговаривают языке.

Переговорив с кучером, грузный человек просунул голову внутрь кареты и начал разговаривать с кем-то внутри экипажа. Переговоры кончились тем, что в дверце показалась женская головка в пышном чепчике. Мужчина подал руку, и дама легко спустилась на дорогу. Скорее всего, спутница грузного господина была молода. Рассмотреть в темноте ее лицо я не мог, но двигалась она легко и свободно, что говорило о ее юном возрасте.