Текст книги "Боги не дремлют"

Глава 7

Свою службу Отечеству Федор Васильевич Ростопчин начал девятнадцати лет прапорщиком Лейб-гвардии Преображенского полка. Для своего времени он был хорошо образован. Учили его иностранные гувернеры, священник Петр и мамка Герасимовна. Позже, в Берлине Ростопчин брал частные уроки математики и фортификации, в Лейпциге посещал лекции в университете. После Германии Ростопчин некоторое время провел в Англии, где сблизился с князем С.Р. Воронцовым, с которым впоследствии состоял в постоянной переписке и который способствовал первым шагам карьеры Ростопчина. Летом 1788 года в качестве волонтера Ростопчин отправился в поход против турок и участвовал в штурме Очакова, в сражениях при Рымнике и Фокшанах. Около года он служил под начальством А.В. Суворова, который в знак своего расположения подарил Ростопчину походную военную палатку.

Карьера у Федора Васильевича, как мне кажется, задалась главным образом потому, что он ревностно относился к своим служебным обязанностям. Что бы ни говорили неудачники о везении, случае, если ничего не делать, то и случай вряд ли когда-нибудь представится и удача пройдет стороной.

Главный благодетель Ростопчина гатчинский затворник Павел выделил его из своего окружения, именно благодаря умению Федора Васильевича работать. А затем уже произошел счастливый случай, опять-таки благодаря работоспособности Ростопчина.

В конце правления Екатерины Великой, чиновники работали крайне плохо. Все занимались исключительно своими проблемам и личным обогащением. Однако мне кажется, что напрашивающееся сравнение тогдашних чиновников с нынешними, не совсем корректно. Те и брали меньше, но и работали еще хуже наших.

Естественно, когда попадался ненормальный трудоголик, вроде нашего Федора Васильевича, то он становился всем поперек горла. Престарелая императрица пустых конфликтов не любила, и когда вокруг Ростопчина начали кипеть страсти, его же и отправила в ссылку. Эта опала, как счастливый случай, помогли Ростопчину при воцарении Павла Петровича. Новый император особо жаловал пострадавших в матушкино правление. В течение нескольких последующих дней после кончины императрицы произошел крутой взлет карьеры Ростопчина. Он был назначен генерал-адъютантом Павла I. Помимо этого, был награжден орденами святой Анны 1-й и 2-й степени, в 1797 году получил орден святого Александра Невского, а в 1798 году – чин генерал-лейтенанта.

Как часто бывало во время правления Павла, за возвышением следовала опала, и потом новое возвышение. В начале 1798 г. последовала неожиданная отставка Ростопчина, который был вынужден выехать в свое имение. Однако уже в августе следующего года был вновь принят на службу при дворе и осыпан милостями, в числе которых были титул графа и назначение вице-канцлером. Кроме того, Федору Васильевичу пожаловали несколько имений, сделавших его очень богатым человеком.

Здесь нет смысла вспоминать обо всех проектах, в разной степени успешно осуществленных имперским графом. Однако кончилось все не совсем благополучно. Несмотря на все бесспорные заслуги Ростопчина, в феврале 1801 года вновь последовала опала, на этот раз надолго. Удаление Ростопчина было организовано П.А. Паленом, который, готовя заговор против Павла I, убирал с дороги всех, кто мог помешать осуществлению его планов. Перед самой смертью Павел I отправил Ростопчину депешу: «Вы нужны мне, приезжайте скорее». Ростопчин отправился в путь, но в пути получив известие, что Павла I не стало, вернулся в свое подмосковное имение.

Там ему пришлось провести одиннадцать лет. Он открыто осуждал Александра I за переворот, приведший к гибели отца, и категорически не принимал либеральных реформ, связанных с деятельностью Негласного комитета и М.М. Сперанского.

Ростопчин прожил эти годы большей частью в своем имении Вороново. В деревне он увлекся новейшими методами в сельском хозяйстве: стал экспериментировать в этой области, использовать новые орудия и удобрения, специально выписал из Англии и Голландии породистый скот, сельскохозяйственные машины и агрономов, создал специальную сельскохозяйственную школу. Ему удалось достичь значительных успехов, к примеру, вывести породу лошадей, которая называлась «Ростопчинской».

Но постепенно он разочаровался в западноевропейских методах ведения хозяйства и стал защитником традиционно русского земледелия. В 1806 г. Ростопчин опубликовал брошюру «Плуг и соха», в которой старался доказать превосходство обработки земли с помощью сохи.

В феврале двенадцатого года, в преддверии войны с французами, Александр Павлович назначил его генерал-губернатором Москвы и ее главнокомандующим. Почему именно его? Об этом говорили разное, но многие считали, что это назначение состоялось по настоянию сестры императора, великой княгини Екатерины Павловны.

Понятно, что в исторической науке, как в болоте, всякий кулик ищет подтверждение своих идей и мнений. У меня до момента нашего знакомства никаких своих собственных взглядов на роль Ростопчина в Отечественной войне, просто не было. Да и будь таковые, проверить их правильность было бы практически нереально.

Не спрашивать же было у московского генерал-губернатора, почему царь его назначил на эту должность; где он спрятал свои сокровища не найденные до сих пор и почему у него сложились плохие отношения с фельдмаршалом Кутузовым. Говорить с ним на эти темы было невозможно еще и потому, что пока что, я был для него случайным человеком, всего лишь никому не известным Алексеем Григорьевичем, шапочным знакомым женщины, за которой он немного ухаживал. Оставалось просто за ним наблюдать, чтобы составить собственное мнение, если не как о государственном деятеле, то хотя бы как о человеке.

…Мы легкой рысью ехали по лесной дороге. Лошадь Ростопчина споткнулась, он придержал ее поводьями, потом будто проснулся и сказал, поглядев на небо:

– Скоро рассветет.

С тем, что он прав, трудно было спорить уже по тому, что тьма поредела, мы легко могли различать друг друга, дорогу, по которой ехали, и даже рассмотреть окружающую местность.

После спешного отъезда с крестьянского подворья, прошло уже часа два, но за это время наша кавалькада преодолела не более восьми верст. Много времени заняла переправа через какую-то небольшую, но глубокую речку. Один из сопровождавших губернатора охранников, никак не мог отыскать брод, несколько раз лазил в воду, весь вымок, и только с четвертой попытки нашел нужное место, после чего мы наконец перебрались на другую сторону.

Куда мы едем, спросить не решался не только я, но и Матильда. После нападения французов, Ростопчин пребывал в мрачном расположении духа, сердито одергивал своих людей, так что мы с француженкой предпочитали помалкивать. Честно говоря, мне в этой ситуации больше всего хотелось как можно быстрее распроститься с генералом и его воинством. И дело было не только в его интересе к Матильде. Просто я как-то привык обходиться без командиров своим умом.

– Все равно побьем супостатов! – отвечая каким-то своим мыслям, неожиданно, сказал Ростопчин. – Ведь что, проклятые, наделали в эти двадцать лет! Все истребили, пожгли и разорили. Сперва стали умствовать, потом спорить, браниться, драться; ничего на месте не оставили, закон попрали, начальство уничтожили, храмы осквернили, царя казнили, да какого царя! Отца!

Он даже плюнул от возмущения. Мне стало интересно послушать, что он еще скажет умного, и я подъехал поближе. Граф продолжил разбор французской истории:

– Головы рубили, как капусту; всё повелевали – то тот, то другой злодей. Думали, что это будто равенство и свобода, а никто не смел рта разинуть, носу показать и суд был хуже Шемякина. Только и было два определения: либо в петлю, либо под нож.

Он пришпорил коня, тот от неожиданности дернулся и укоризненно повернул в сторону седока голову, Ростопчин, извиняясь, потрепал его по холке и продолжил:

– Мало показалось своих резать, стрелять, топить, мучить, жарить и есть, опрокинулись к соседям и тех начали грабить и душить. А там явился Бонапарт: Сенат взашей, забрал все в руки, запряг и военных, и светских, и духовных и стал погонять по всем по трем. Сперва стали роптать, потом головой качать, и кричать: «Шабаш республика!». Вот Бонапарта стал главой французской, и опять стало свободно и равно всем плакать и кряхтеть; а он, как угорелая кошка, и пошел метаться из угла в угол и до сих пор в чаду. Чему дивиться: жарко натопили, да скоро закрыли. Революция – пожар, Франция – головешки, а Бонапарт – кочерга.

Речь получилась яркая, эмоциональная, жаль только, слушателей оказалось мало, лишь мы с Матильдой. Честно говоря, мне самому не очень нравится Великая французская революция. Казненный Людовик, говорят, был вполне приличным человеком, а оголтелые романтики революции действительно били и душили всех кто попадался под руку, в основном мирных обывателей, но такое, как у Ростопчина, упрощенное отношение к развитию общества мне нравится еще меньше.

Потому, хотя стоило промолчать, я не преминул ответить:

– Это все в человеческой природе. Люди пробившись наверх, даже благодаря своим талантам, стремятся занять все место под солнцем и хотят оставить его только за собой и своими близкими. После них, появляются другие, может быть не менее талантливые, которые их сгоняют с теплого местечка. Жестоко, но справедливо!

Кажется, Ростопчин, увлекшись собственными значительными мыслями, не очень меня понял, во всяком случае, ничего не ответил. Да и мне спорить под дождем на «общественно-философские» темы никакой нужды не было. Тем более, с богачом и генералом. Такие люди лучше все прочих знают, что для нас смердов благо, как нам нужно правильно пахать землю, рубить дрова и чем быть счастливыми.

Мы выехали из леса. На открытом месте было значительно светлее, чем между деревьями. Над самой землей узкой прослойкой висел густой туман, скрывая под своей молочной белизной черную землю да и весь окружающий ландшафт. Только кое-где из него торчали, словно метлы, верхушки голых кустов и небольших деревьев. Кони сами по себе пошли быстрее, что говорило о близком жилье.

– Скоро будет деревня, – обернувшись с седел, радостно сообщил скачущий в авангарде человек, судя по голосу тот, который в избе опознал во мне француза.

После второй бессонной ночи и вчерашнего вынужденного пьянства, отдых и тепло были нам с Матильдой просто необходимы. Она постоянно засыпала в седле, да и у меня появилось ощущение, что глаза засыпаны песком.

– Вон она, деревня, – опять крикнул авангардный всадник и показал вперед кнутовищем.

Действительно, впереди начали проступать из тумана какие-то строения. Миновав крестьянские избы, дорога поднялась на небольшую возвышенность, уже чистую от тумана, на которой хорошо было видно небольшое поместье. Мы въехали в распахнутые ворота, простучали лошадиными копытами по камням двора и остановились возле господского дома. Судя но архитектуре и отделке, принадлежал он помещику средней руки. Так строились многие небогатые барские усадьбы, рубленый дом штукатурился снаружи, под каменный и сразу приобретал европейский богатый вид.

– Здесь, поди, нас француз не найдет! – довольным голосом сообщил наш словоохотливый «авангард».

Приезд ранних гостей разбудил слуг, а когда помещик узнал, кто прибыл, торопливо вышел сам, попросту, в ночном колпаке и халате. Обстановка кругом была самая мирная, как будто вести о войне, проходящих невдалеке войсках, сюда еще не дошли. Мы оставили своих лошадей на попечение дворовых, и прошли в дом.

– Вот радость-то какая! – радостно говорил хозяин, ласково улыбаясь Ростопчину и кося на нас с Матильдой любопытным глазом, – никак не думал не гадал, что такой гость пожалует!

– Прости, любезнейший, что без приглашения, – отвечал генерал-губернатор, – нужда заставила. Всю ночь в седлах, еле от французов отбились! Как у вас здесь, спокойно?

– Тишина-с, – ответил тот, – да мы и не боимся, сунься сюда француз, ног не унесет! У меня дворня, ого, молодцы, один к одному, нам никакой ворог не страшен! Так дадим, что полетит верх тормашками!

Меня такая пустая похвальба удивила, но Ростопчину, кажется, боевой дух помещика понравился. Он удовлетворенно кивал, однако, не забывая незаметно позевывать.

Хозяин намек понял и, предложив закусить, чем Бог послал, распорядился, чтобы гостям приготовили комнаты.

Мне досталась каморка на антресолях, со щелястым окном, из которого сильно дуло. Топили в доме только несколько господских комнат, моя в их число не попадала. Пришлось ложиться в одежде, сняв лишь мундир. За неимением лучшего и такое пристанище было благом. Проспал я до полудня и впервые за последние несколько дней выспался.

Разбудил меня слуга и передал, что господа собираются обедать. Я спустился в залу, где в честь именитого гостя накрыли парадный стол. Вся помещичья семья оказалась в сборе, полная маменька в чепчике и четверо отпрысков разного пола и возраста. Матильда была при полном параде, сидела за столом против обычая в форменной шапке, под которой скрыла свои волосы. Наша французская военная форма произвела на помещичьих детей большое впечатление, значительно большее, чем присутствие генерала в статской одежде.

Обед начался как обычно с водочки и закуски, потом принесли горячее, но дотронуться до него никто не успел. Во дворе прозвучал ружейный выстрел, и все присутствующие бросились к окнам. Перед крыльцом дворовый мужик с охотничьим ружьем, крутился во все стороны, а на него наезжало трое конных драгун.

– Господа! – закричал хозяин. – Ваше высокопревосходительство, смотрите, французы!

Между тем драгуны, похоже, развлекались и, пугая дворового саблями, заставляли юлой крутиться по двору. Он был довольно молодой, лет двадцати пяти, крепкий и легко уходил от кавалеристов, но их было слишком много на него одного. Ростопчин оживился, скучающее выражение лица у него разом исчезло, он вытащил из внутреннего кармана сюртука небольшой дорожный пистолет и с криком: «К оружию!» бросился к дверям.

Вслед ему побежали телохранители, только я замешкался, не зная, что предпринять, потом кинулся в свою комнату за саблей и мушкетоном. Во дворе раздалось несколько выстрелов. В зале закричали дети. Лестница на антресоли была узкая и скрипучая, цепляясь плечами за стены, я взбежал наверх, схватил оружие и поспешил назад.

Однако быстро спуститься не удалось. Напуганная маменька погнала детей прятаться на втором этаже и кричащее, плачущее семейство закупорило лестницу. Помещица квохтала как курица, кричала на младших и вносила полный беспорядок в отступление.

– Быстрее! – взмолился я, чем внес свою долю в общий хаос.

Идущий первым мальчик вцепился в перила, остановился и отчаянно завопил, маменька завизжала в унисон и поднажала снизу, после чего лестница оказалась окончательно заблокированной. Во дворе опять выстрелили. Я бросился в свою коморку, вышиб ногой окно и, протиснувшись через проем, спрыгнул в сад. Теперь чтобы добраться до «поля боя», мне нужно было обежать весь дом, но это было быстрее, чем разбираться с бестолковой бабой.

Добежав до конца здания, я остановился и осторожно выглянул. Перед домом кипела битва. Драгунов оказалось не трое, а не меньше десятка. На них наседала дворня, вооруженная кто чем попало, в основном вилами и косами. Всадники умело действовали в толпе, тесня крестьян конями и хорошо распоряжаясь саблями. Уже несколько окровавленных людей уже лежало на земле, среди них только один француз. Я взвел курок мушкетона и был готов включиться в бой.

Ростопчин с пистолетом в руке в кого-то целился с крыльца. Против него оказался рослый драгун, он, явно куражась, свешивался с коня и пугал Ростопчина пикой. Граф вел себя хладнокровно, но почему-то не стрелял. Я догадался, что пистолет у него разряжен, и противник это знает.

Пока на меня никто не обращал внимания, я прицелился в драгуна и ждал когда он выпрямиться в седле, чтобы не попасть в лошадь. Перезаряжая мушкетон, я не пожалел ни пороха, ни пуль и не хотел попусту тратить выстрел. Терпение оказалось вознаграждено вдвойне. Когда солдату надоело попусту дразнить графа, и он взял пику на изготовку, собираясь с ним покончить, к нему подъехал товарищ, и они оба оказались на линии огня. Мой мушкетон грохнул, как добрая пищаль и обоих кавалеристов из седел, как ветром сдуло. Бой на миг замер. Драгуны сначала не поняли, откуда вдруг взялся красный улан, потом догадались, что свой же француз убил двоих товарищей.

– Trahison! – завопил, об измене, офицер и на меня бросилось сразу два кавалериста.

Чтобы они меня не смели, пришлось спрятаться за угол. Я бросил бесполезный мушкетон и вытащил саблю. Первый нападающий оказался полным профаном, и выскочил прямо под мой удар. Получив ранение в бок, он еще попытался достать меня пикой, но лошадь пронесла его мимо, и что с ним было дальше, я не видел. Теперь предстояло отбиваться от второго драгуна, более осторожного, тоже вооруженного пикой. Он остановился на безопасном расстоянии и, хладнокровно меня рассматривал, явно собираясь пригвоздить к стене. Я спокойно стоял на месте, глядя на него «открытым взором». У француза в лице появилось сомнение, и он спросил:

– Etes-vous le marechal des logis-chef de la compagnie des oulans?

На вопрос уланский ли я вахмистр, я ответил вопросом, неужели он не видит этого сам.

– Ne le voyez-vous pas par mon uniforme? – спросил я, стараясь правильно выговаривать слова.

Жить захочешь, и не так еще зачирикаешь! Увы, французский прононс у меня не получился, и драгун перестал сомневаться в моей национальной принадлежности. Теперь мне осталось ждать атаки и попытаться увернуться от пики. Однако обстоятельства поменялись, и на драгуна сбоку налетел здоровенный парень с вилами. Тот даже не успел к нему повернуться.

– Бей басурмана! – крикнул крестьянин, вонзая их в бок француза.

Драгун молниеносно развернулся и, перехватив из руки в руку, направил ему в грудь свое короткое копье. Ему стоило только дождаться, когда крестьянин сделает свой последний шаг. Теперь пришлось не зевать мне и бросаться на помощь мужику. Сделать это было неудобно, лошадь француза стояла мордой в мою сторону и я не успевал до него добежать. Тем более что мой спаситель, вместо того чтобы отскочить как-то защититься, собрался добить вилами «супостата». Я бросился прямо на коня. Тот шарахнулся назад и встал на дыбы, пытаясь ударить меня передними копытами. Это и решило дело в нашу пользу. Раненый драгун не удержался в седле и упал на спину. Парень воспользовался моментом и добил его окончательно. Я не стал ждать, когда кавалерист упадет, побежал за угол к крыльцу. Однако здесь уже все кончилось. Дворовые и набежавшие мужики своим числом одолели оккупантов. В живых пока оставался последний из разъезда, он умело отмахивался от наседавших крестьян, но, судя по всему, и его мгновения были сочтены.

– Capitulez, monsieur l'officier! – окликнул его с крыльца Ростопчин, предлагая сдаться.

Драгун быстро глянул в его сторону, решил спасти жизнь, и, отсалютовав мундиру, бросил саблю на землю.

Мужики не поняли такого символичного жеста и едва сгоряча его не убили. Выручил драгуна помещик, крикнул крестьянам, чтобы они его не трогали. Те, разгоряченные боем, нехотя повиновались. Я огляделся, отыскивая взглядом свою подругу. Матильда стояла в дверях с выставленной вперед саблей. Слава Богу, она была жива и даже не ранена.

Драгунского офицера между тем стащили с лошади и по нашему обычаю связали. Ростопчин по-прежнему стоял на крыльце, и казался спокойным и уверенным в себе. Я позавидовал такой выдержке. Меня так даже потряхивало от избытка адреналина. Осмотрев поле боя с раненными и убитыми, граф обратился к хозяину:

– Пожалуй, пора садиться обедать, а то все простынет. Перед хозяйкой будет неловко.

На меня почему-то вовсе он не обращал внимания, не говоря уже о том, чтобы поблагодарить за спасение жизни. Граф с хозяином ушли в дом, а я остался осмотреть пострадавших. Всего французов оказалось девять человек, шестеро из них погибли, двое были тяжело ранены и, как я уже говорил, один сдался в плен. Нашим досталось не в пример сильнее. Двенадцать оказались убитыми, пятеро раненными. Среди них один из сопровождающих Ростопчина. В таком неравенстве ничего удивительного не было, драгуны были на конях, хорошо вооружены и профессионально подготовлены. Еще удачно, что пострадавших оказалось сравнительно немного.

Между тем на помещичий двор сбежались деревенские жители. По убитым завыли бабы, крестьяне и дворовые бестолково метались, не зная, как помочь истекающим кровью людям. Пришлось взять руководство на себя. Помочь мне вызвался староста, степенный мужик с умным лицом и мы с ним разобрались с живыми и мертвыми. К сожалению, двое раненых, русский и француз, не дождавшись помощи, скончались, остальных я перевязал.

Вернулся я в помещичий дом часа через три. Ростопчин и Матильда вместе с хозяевами сидели в гостиной. Барыня к этому времени уже успокоилась и не выглядела, как давеча, напутанной курицей. Про недавний бой уже не поминали, говорили о сельском хозяйстве. Ростопчин после своих экспериментов в сельском хозяйстве, был ярым противником западных технологий. Он со знанием дела, говорил о европейских и российских почвах, недостатках английских плугов и преимуществах русской сохи. Доказывал, сколько богаче наши крестьяне западных. Ссылаясь на данные Вольного экономического общества, привел данные, что в Орловской губернии у государственных крестьян в среднем на двор насчитывается от 10 до 30 овец, десять свиней. А в Елецкой провинции зажиточные крестьяне имеют до 15-20 лошадей, по 5-6 коров, 20-30 овец и не меньше 15-20 свиней.

– Европейским крестьянам такого богатства и не снилось! – говорил Ростопчин. – Спросите у любого путешественника, который там побывал, как живет тамошний мужик. Вот вам и их хваленый прогресс! – приговорил он прогнившую Европу.

– Конечно, нашему мужичку лучше всех живется, – поддакнул хозяин. – За него и барин, и царь думают. Только не пей и не ленись, вот и будешь жить в довольстве и изобилии. Тамошний мужик сам по себе, как неурожай, протягивай с голода ноги, а нашего барин всегда защитит и накормит!

Я, не вмешиваясь в разговор, без особого интереса слушал разглагольствования завзятых крепостников. Похоже, Ростопчину не понравилось мое выражение лица и он, впервые прямо ко мне обратился:

– А вы, молодой человек, кажется, с нами не согласны? Опять будете уверять, что бунт и революция есть благо?

Я этого не уверял, но мою фразу о естественной смене элит, можно было понять и так.

– Буду, граф, – сказал я, из принципа, называя его просто по титулу, а не сиятельством или высокопревосходительством. – То, что вы говорите, это ваша правда, но ведь и у мужика она может быть своя, отличная от вашей. Почему бы вам, если так уж нравится крепостное право, самим не записаться в рабское сословие?

От такой наглости, оба оппонента застыли на месте. Однако Ростопчин, как человек умный и опытный, повел себя не хуже, чем недавно под пулями, равнодушно на меня посмотрел и, не затевая спора, обратился зачем-то к хозяйке. Другое дело помещик. Как только он пришел в себя, вскричал трагическим голосом:

– Да как же вы, сударь, такое можете говорить? Барин крестьянам отец, а как отец может стать сыном?

Однако меня уже понесло. Единственное, о чем я в тот момент жалел, это то, что Ростопчин устранился от спора. Очень мне хотелось у него спросить о судьбе двадцати двух тысяч раненых солдат и офицеров, брошенных его властями в Москве. Но губернатор молчал и мне пришлось отвечать только помещику:

– Вы, сударь, конечно, своим крестьянам отец родной?

– А как же иначе, я ведь их помещик! – гордо сказал он.

– Не далее как сегодня они защитили вас от французов? Правильно я говорю? – продолжил я.

– При чем здесь это? – удивился барин.

– Только при том, что, когда ваши раненые мужики истекали во дворе кровью, вы с графом отправились кофей пить. Вот какие вы им отцы родные!

Правда, она тем и неудобна, что с ней сложно спорить. Конечно, позже, «барские» потомки научатся отирать плевки, не пачкая лиц, а то и вовсе их не замечать. Но до такого состояния общество еще пока не развилось. Хозяин вытаращил на меня глаза и апоплексически покраснел. Вместо него ответила супруга:

– Ты, батюшка, говори, говори, да не заговаривайся! Давеча так нас напутал с детками, меня чуть родимчик не хватил, а потом и того пуще окно выставил, да все стекла побил! А их стекольщики, поди, не даром дают, а за них деньги берут!

Это было со стороны хозяйки большим перебором, и я сделал то, что в тот момент пришло в голову, вытащил из кармана кошель, вынул из него золотую двадцатифранковую монету, бросил ее на стол и, вставая, сказал:

– Надеюсь, сударыня, этих денег вам хватит вставить в окне новые стекла.

После чего поклонился и вышел из гостиной. Оставаться в этом доме я не собирался, только поднялся в каморку за ранцем и сразу же отправился на конюшню седлать лошадь. После боя и особенно помощи, которую я оказал раненым, дворовые меня запомнили и главный конюх, сам бросился оседлать жеребца. Я стоял в воротах конюшни и глядел на унылый двор, где дождь еще не смыл пролитую человеческую кровь. Из дома вышла Матильда, огляделась, и пошла прямо ко мне. Я ждал на месте, что она скажет.

– Собираешься ехать? – спросила она, становясь рядом в воротах.

– Да, мне пора, – стараясь говорить спокойным голосом, ответил я.

– А меня граф зовет с собой во Владимир, – буднично сообщила она.

– Ну, что же, счастливого пути, – бодро сказал я.

– Я отказалась, не могу же я бросить тебя одного! – лукаво улыбнулась она. – Как ты без меня сможешь изъясняться с французами.

Я посмотрел ей в глаза, они были веселы и лукавы, Матильда откровенно надо мной потешалась, но меня это, почему-то, совсем не обидело.